Аннотация: Мельницы, они что люди. Усердные есть и ленивые, сметливые, глупые, веселые и угрюмые, хитрые и прущие напролом. И мелят разное. Кто чепуху, кто зерно, кто соль, кто золото, кто звезды... Все от тебя зависит, что построишь...
Стоек вернулся ровно через два года, точно к сроку, едва потянул по земле сладкий лиственник. Перевалил через холм и прямиком с набитой колеи устремился к полукруглой скамье, где уж расположились мастера. В стоптанных сапогах, в пропыленной одежде он вбивал шаги уверенно и тяжело, будто гвозди. Разрезал жидкую толпу, не пересекаясь ни с кем взглядами, не отвечая на приветствия, словно не скитался, стихии ведают где, а бегал на торжок в соседнее село. Было при нем два круглых камня, перевязанных веревкой, один на спине, другой на груди. И более ничего.
- Что же, тянуть не станем, - оглянувшись на соседей по скамье, произнес Густав. - Работы впрок. Кто начнет?
И так уж получилось, случайно или намерено, но в тот самый момент и выступил перед собранием Стоек, все равно как с корабля на бал сошел. Привычным движением скинул с себя жернова и перевел дух.
Попасть в Долину Ветров нетрудно: не забьется травой, не уведет в сторону наезженная дорога. В повозке не желаешь трястись? Так течет за холмом полноводная река, впадает в близкое море. Тем, кто побогаче, и может себе позволить тварь крылатую или грузовой дирижбамбель, путешествовать сюда тоже самое оно: ибо, как явствует из названия, текут через долину все, ровным счетом, ветра. Вдоволь здесь перебывало люда, и по коммерческим делам, и ротозеев. Но вот стать в долине мельником мало кому под силу.
Стоек ожидал в сторонке, пока мастера камни разглядывали да ощупывали. Даже Ленивый По оторвал от скамьи седалище и со знанием дела погладил отблескивающие синевой кругляки. Кивнул, удовлетворясь, и пробормотал под нос:
- Добыл-таки...
Были камни не простыми. Один холодил, как лед, другой жег - ладонь не удержишь. Не обошлось здесь явно без участия стихийника. На прибыточное число станут работать такие жернова. Засыплешь на помол меру зерна, а выйдет мера муки с прибавкой. Хочешь - себе ее оставь, хочешь - заказчику продай. Ладно зерно, можно же и дорогие пряности молоть, и минералы, и крупинки белой смолы, которая ценнее золота. Да что угодно!
- Жернова стоящие, - озвучил общую мысль Густав. - Таких здесь нет ни у кого. Позволить ли нам парню основать мельницу и стать равным с нами?
Мастера жали руку, поздравляли, похлопывали по плечу. Стоек кивал, улыбался в ответ. Но как-то сухо улыбался, одними губами. Тяжело дались ему эти камни. Не расходилась на лбу складка, в уголки глаз сбежались морщины, взгляд погас и потяжелел: стихийники делать просто так ничего не станут.
Последним подошел Стержень. Обнял крепко, встряхнул, вон ты, мол, какой стал.
- Ну, здравствуй, сын.
- Здравствуй, отец.
Лишь после Стоек позволил себе оглядеться, выискивая кого-то среди зевак. Не могла она не прийти... Так и есть. Стоит с подружками в тени ледяной ракиты. На него совсем не смотрит. Лишь изредка мазнет украдкой взглядом и снова совсем не смотрит.
Стоек усмехнулся:
"Ладно".
До полудня тянулись иные претенденты. Но все без толку. Чтобы приняли мельники к себе, нужно такую конструкцию заявить, такую новинку, которой доселе ни у кого не бывало.
Вот, у Густава ветряк громадный, с какого края не глянешь - видно. Высится над долиной крылатый исполин. Самая сильная у Густава мельница. Расходится мощь ветра на многие жернова зубчатыми передачами, знай, мешки подноси. Приходит, бывает, обоз. Последняя телега еще на подворье не зашла, а первая уже из других ворот с мукой выкатывает: работает мельница четко и слаженно, как часовой механизм. Сам Густав сидит на колоде, трубкой длинной попыхивает, щурится на солнце. За работниками поглядывает, за подмастерьями. Жалованием не обижает, но и учит просто. Растет у него под крыльцом куст жгучей ивы. Срежет Густав пруток, от коры ошкурит любовно, да так перетянет ротозею по голой коже, что у того аж подошвы задымят. А жаловаться не моги. Выгонит Густав, обратно не возьмет.
У Аптекаря, наоборот, мельничка маленькая, жерновки крохотные. И такие есть, что не больше ногтя. Умеет он тереть тоньше тонкого. И такие ничтожные меры, что без увеличительного камня не узришь. Не стонут у его ворот вьючные брамы, не взбивают пыль башмаки погонщиков. Гости его сумеречные тени, скрывающие лица за глубокими капюшонами. Кто они, лучше не знать. И что приносят с собою на помол в складках одежды - тоже. Поговаривают, будто сами стихийники не гнушаются заглядывать к мастеру. Для тех ни золото, ни самоцветы не цена. Посему не бедствует Аптекарь, отнюдь не бедствует.
В штиль затихает долина, замирают жернова. Но надо сказать, не везде. У Ленивого По ветряк особый. Раздвижной, легкий, с полотняными лоскутами затейной формы. Мимо такого не то, что полуденный тихушник, детский шептун не пролетит - запутается. Иной раз глянешь - нигде листок не шелохнется, а у Ленивого По крылья знай себе крутятся и работу делают. Мельник Карпила может и вовсе без ветра тереть. Научился он впрок запасать силу в соляных банках. Если случается какой срочный заказ в безветрие, так и бегут к Ленивому По да к Карпиле. Ну, те и ломят цену, не теряются.
Но самая диковинная мельница, пожалуй, у Стержня. Есть у него целиковые жернова из черного тартара, тверже которого не существует ничего в природе. Во что стало Стержню такое приобретение, трудно себе представить, ибо за тартар размером с гречишное зернышко можно сторговать усадьбу с постройками и хорошим клином пашни, а камни в полмизинца венчают короны монарших домов. Все под силу перетереть Стержню, и желтый корунд, и хрусталики летучей жабы, и семена дерева Чох, что продлевают молодость. Раз в году прилетает в долину кортеж имперских дирижбамбелей с эмблемами голубого орла. Это из Тайного сада привозят такие семена. Их всего два, для императора и императрицы. Целый год монаршая чета будет принимать целебный порошок, пока не созреют семена новые.
Трудно мельников удивить, вот и отправлялись соискатели восвояси ни с чем. Кто рукой махнув, кто с твердым намерением попытать счастья на следующем собрании.
- Все что-ли? - окликнул Густав. - Еще желающие есть?
- Есть!
Выступил перед мастерами темноволосый парень, бледный, худой, с большими карими глазами.
- И ты, Ковыль, в мельники метишь? - Ленивый По усмехнулся.
- Мечу...
Оно понятно. Последнее время ходил Ковыль в подмастерьях, звезд не хватал. Они же одногодки со Стоеком. Одно время дружили даже. Потом разбежались их пути-дорожки. Стоек прямой, упертый. Если решил чего, значит так и будет, подбородок выпятит и прет, как бармин, напролом. А Ковыль наоборот, тихий, задумчивый. Если не получается чего, переносицу поскребет да зайдет с другого боку. Книги читать любил, и все рисовал чего-то, то палочкой на земле, то чертилкой на пергаменте. Рос Ковыль без отца, мать похоронил рано. Так и остался один. Вечера коротал у себя в сарайчике, поделывал разные безделушки, забавные, но бесполезные. Что называется бабам, на смех, детворе на потеху. Добрые люди советовали, уезжай, мол, в Столицу, в Академию. Учиться. Уж коли к наукам душа. Здесь-то, все одно, в люди не выбиться. Так и состаришься в подмастерьях. Но покидать Долину Ковыль не хотел. Держала его здесь одна... причина. Еще одна причина, разделявшая их со Стоеком. Главная.
- Ну, показывай, чего у тебя...
Был у Ковыля железный сундук, прилаженный к нему ветряк, чуть побольше таких, которыми играют дети, и лохань с водой. Ковыль старался держаться уверенно, что-то настраивал, прикручивал. Но давалась ему эта уверенность с трудом. Непросто собраться с мыслями под прицелом недоверчивых усмешек. Да еще понимая, что сейчас, возможно, решается его, Ковыля, судьба.
- Скоро ты?..
- Готово.
Ковыль сорвал из-под ног цветок желтого звездочника, жестом фокусника продемонстрировал собранию и упрятал куда-то в недра сундука. Теперь оставалось подождать ветра... Словно по заказу налетел полевой дурак, потрепал листву, взметнул вихри пыли на дороге, разметал мусор, словно молодой пес, закрутил ветряк и умчался дальше в поле. А Ковылю большего и не надо. Дернул он неприметный рычажок, загудел сундук и негромко щелкнул. Ковыль извлек на свет противень с горсткой зеленой пыли, не без гордости протянул мастерам.
- Это чего?
- Живичный порошок это.
- Ну-ка!.. - Аптекарь взял щепоть пыли, потер, понюхал, попробовал на язык. - Ну, вообще, похоже...
- Так чего тут такого? - пожал плечами Ленивый По. - Высушить, да смолоть. Делов-то...
- Да нет, - Ковыль усмехнулся. - Сенная мякина получится... Глядите! - Он высыпал содержимое противня в воду и пылинки, повинуясь неведомой силе, сложились в узор, в точности напоминающий прежний цветок.
Опыт повторили трижды, с листом ледяной ракиты, со стеблем травы-ревуна и с соцветием синего лютика.
- Даже не знаю... - Аптекарь поскреб бороду. - Работать, оно, вроде, работает. Но мельница ли это?..
Почувствовал, не иначе, мастер в юноше будущего своего конкурента.
- Тебе бы в город податься, в Лигу Мастеров...
- Я останусь здесь, - помотал головой Ковыль. - В Уложении четко сказано: мельницей считать устройство, производящее измельчение силою ветра. Вот устройство, вот, - Ковыль крутанул ветряк, - сила ветра.
- При помощи жерновов, - Атекарь воздел к небу указательный палец. -Измельчение силою ветра, при помощи жерновов.
Ковыль вздохнул и пробормотал под нос:
- Как знал, как знал... - отнял у сундука заднюю стенку и продемонстрировал собранию два вертикально расположенных плоских камня на оси. - Вот. Неотъемлемая, так сказать, часть...
Густав расхохотался:
- Нет, вы поглядите, каков!..
Аптекарь, наоборот, посерел лицом:
- Балаган развел!.. Бутафорию!.. Мальчишка!..
- Формально он прав, - пожал плечами Карпила.
- А нам здесь не надо формально!.. Мы дело делаем!.. - Аптекарь разозлился не на шутку. - Выкрутился, ишь ты!.. Скажи-ка нам тогда, любезный, сколь в мире есть ветров?
Ковыль нахмурился. Плохой вопрос. Не то, что б сложный, знал на него ответ каждый ребенок. Плохой.
- Согласно Ветровой Табели - девяносто девять и один, - Ковыль вздохнул, предполагая заранее, что ответ такой никого не устроит. - Согласно Всепогодной От Сотворения Мира Летописи - лишь девяносто девять...
Звездный чистик не наблюдал никто и никогда. Зато чего только про него не плели. Что дует он прямиком со звезд и несет с собой серебристую пыль. Что раз попавшись в парус, станет корабль гнать вперед до тех пор, пока парус не сложишь. Да и много чего еще. Всего скорее такого ветра не существовало вовсе. Выдумали его для ровного счета десяточники еще в махровые годины нешуточных ристалищ с девяточниками. Долго тогда ломались копья, ребра и головы. И вроде бы порешили, что да, десятичный счет будет правильнее. Но не везде он прижился. Многие считали девятками - удобней.
- То есть формально, - Аптекарь поводил рукой в воздухе, - якобы сто ветров у нас? А на деле?..
Оно понятно, к чему клонит. Ветром, что на бумаге записан, зерна не смелешь. Тереть должна мельница жерновами, а не неведомыми принципами.
- Что ты пристал к парню? - вступился Карпила. - Будто он ту Ветровую Табель составлял...
Аптекарь шумно выдохнул, раздувая ноздри, но смолчал. Прищурился зло.
- Предлагаю голосовать, - подытожил Густав.
Мнения разделились. Но, все же, тех, кто "за", оказалось больше.
- Все высказались?
- Нет, не все! - проскрипел Аптекарь. - Сын Стержня отныне равный с нами. Стало быть, тоже имеет голос.
Взгляды собравшихся скрестились на Стоеке. Тот раскраснелся, польщенный без меры, опустил глаза.
- Да пусть строится, - усмехнулся. - Мне не жалко...
Закатное солнце утонуло за горизонтом, в долине сгустились сумерки. Засветился желтым ночной камень в оправе подфонарников или просто выложенный вдоль кирпичных дорожек. Невидимые в листве, затянули свои рулады пичуги-переливки. Теплый луговик вывалялся в травах и принес с собой горьковатый аромат цветущей ола-олы.
Ковыль ждал. Он привык ждать здесь каждый вечер, с тоской вглядываясь во тьму. Учащенно забилось сердце, когда вдали показался знакомый силуэт. И Ковыль поспешил навстречу, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег.
- Ну, здравствуй, Роза ветров...
- Здравствуй...
Он что-то говорил, глупо улыбаясь. Она что-то отвечала. И только глаза, встретившись, вели безмолвную беседу о своем, о главном. Минуя преграды и запреты.
Белоснежные соцветия, похожие на фрегаты с наполненными ветром парусами, вспыхнули, разгоняя полумрак.
Роза улыбнулась одними уголками губ, как умела только она, опустила взгляд.
- Спасибо. Никогда не видела такой... вживую.
Ковыль и сам не видел. Вчера приходил за живичным порошком караван с растениями из Нижних полей. Ковыль парусник и приберег. Роптали караванщики, грозились, в последний раз, мол, приходим. Больно хлопотно цветы возить. Но все равно шли. Редкого качества выходил порошок из железного сундука - никто такой не делал. Иные предлагали, давай к нам, на теплые фермы. Ветра и там для машины хватит. А не хватит, обещались хоть тягловую силу приспособить, хоть руками вороток крутить - все дешевле, чем таскаться, языком закоренелых девяточников выражаясь, за тридевять земель. Золотые горы сулили.
Но никуда Ковыль уезжать не собирался. Причина стояла напротив. Запах ее волос, заставлявший уходить землю из-под ног, пухлые губы в морщинках и серые, цвета зимнего неба глаза - вот все, что ему от жизни было нужно.
Они шли, держась за руки, и болтали. Ковыль рассказывал про ветровые лопасти с изменяемым углом, про крылья, которые смогут вращаться от света, про решетку из уса красного кита, способную притягивать молнии. Про то, как мечтает построить мельницу, что молола бы в муку усыпающие небо звезды. Роза про шитье, про младшую сестренку и двух ухажеров, что на днях подрались из-за нее.
- А ко мне Стоек посватался, - невзначай произнесла она. И тут же осеклась, пожалела.
Ковыль остановился. Помрачнел.
- А ты?..
Роза дернула плечом.
- Погоди, - Ковыль заглянул девушке в глаза. - Я...
И замолчал, не в силах выдавить ни полслова.
Их со Стоеком соперничество - тема отдельная. Разные они до противоположности. Лишь в упорстве схожи, как две капли, никто отступать не привык. Стоек тяжел и тверд, как валун. Ни ураган, ни буря, с места не шелохнут, только и смогут, что бока выесть со временем. А Ковыль... Он ковыль и есть, трава степная. Мотает его всеми ветрами, полощет. А он, знай, корнями в землю вцепился и сколь ни сгибай его, разогнется вновь.
Строит Стоек дом. О трех ярусах, каменный. Перед домом пруд у него выкопан изогнутый, с причудами, с механическими лебедями. Ежечасно делают те по воде круг, машут крыльями и возвращаются на место. Вокруг пруда деревья привезенные насажены, молодые, сильные, целый парк. Ковыль мимо проходил - видел. Красиво.
Само собой, не своими руками все это Стоек возводит. Лучшие каменщики у него в найме, лучшие плотники. Мельницу молодому мастеру проектировали аж в столичной Академии. Широкие лопасти у мельницы той, злые, до ветра прожорливые. Не скупится Стоек, денег не считает. Чай, и отец не последний бедняк на деревне, поможет. От того хозяйство выходит основательным и прочным, другим на зависть. Почитай, будешь за таким, как за каменной стеной. Роза, понятно, в его сторону и смотрит. Одна она с маленькой сестренкой да с больною матерью.
Ковылю пока, кроме несбыточных мечтаний, похвастать нечем: звезды он тереть собрался, видали? Сундук с самоцветами в огороде не прикопан, каждая монета на счету. Что заработал - в дело. Не до лебедей ему. Но встанет на ноги и он, придет черед. Прокормится. И семью прокормит.
Эх, да разве о том речь сейчас? О доходах, о подворье? Не измерить Ковылю никакими богатствами чувство, что живет под сердцем. Не описать словами.
- Я знаю, - Роза приложила палец к его губам. - Все знаю...
Роза замолчала. Молчал Ковыль Так и шли дальше, смотрели каждый в свою сторону.
- Давай так. Я все решу сама. Как скажу... Молчи! Как скажу, так и будет... Обещаешь? Если... В общем... Ни встреч не ищи, ни писем, ничего. Ясно? Обещаешь?.. Ну?..
- Обещаю, - Ковыль протолкнул комок.
- Мне пора... Все. Будет. Хорошо. Слышишь?..
- Да.
И прежде чем Ковыль что-либо сообразил, Роза быстро поцеловала его в губы и растворилась в темноте.
Ковыль не мог спать, не мог есть, не мог работать. Все естество его заполняла тянущая боль, разливалась по груди, сжимала горло. Иной бы скакал вокруг избранницы вприпрыжку, пел серенады, устилал путь ее охапками цветов. Ковыль же не показывал из дому носа, предпочитая тихое страдание буйным безумствам. Ибо то, что творилось у него в душе, не выразило бы ничто на свете.
Сколько так продолжалось, Ковыль сказать не мог. Все разрешилось само, быстро и как-то буднично. Он встретил Розу на Ярмарочной площади, когда ветровые часы на ратуше отсчитали полдень. Им редко доводилось видеться днем: всяк занят своими делами. Их сводила ночь, в минуты, что украдены у сна. И что слаще самого сладкого сна.
Роза несла через локоть корзину, небрежно возложив пальцы на край. Мизинец ее украшало колечко. Колечко с черным тартаром.
Мир покачнулся и рухнул в бездну. Ковыль молчал. Но из груди его рвался немой крик, силы такой, что если облечь его в голос, он заглушил бы и многолюдный гомон, и ветровые куранты, докатился бы до самого побережья и унесся дальше в море.
Роза остановилась и отступила на шаг, мотнула головой, исключая двоякое толкование. Значит, все Ковыль понял правильно. Он повернулся спиной и на негнущихся ногах побрел прочь...
Говорят, время лечит. Ковыль не стал бы спорить. Говорят, значит, наверное, знают... Он все загнал в себя, вовнутрь. Так глубоко, как только возможно. Затоптал, закидал сухими листьями и попытался забыть. Заставил себя забыть. Чтобы не мучили сны, Ковыль работал до тех пор, пока не начинал засыпать стоя. И после проваливался в пустое черное марево беспамятства.
На днях зашел проведать сосед Карпила. Ковыль-то и в прежние времена не часто на людях показывался, а тут и вовсе сгинул. Уж сосед и забеспокоился, не случилось ли чего. Ковыля не признал сперва: высунулся тот из своего сарайчика, на свет дневной щурится, тощий, нечесаный, запавшие глаза блестят лихорадочно. Глянул Карпила на заросший чертовым цветом двор, на крышу дома провалившуюся, только крякнул. От мельницы, что Ковыль строит, и вовсе покривился. Не так все, неправильно, не по канонам. Силился представить странный принцип - не смог. Неведомая конструкция, словом. Но, все же, что-то у Карпилы екнуло, не мыслью, чутьем ощутил, опытом давнишним мастера - рабочий выходит механизм. И фразу проронил себе со смыслом двойным:
- Я бы так не сделал...
Ковыль на мельнице своей будто женился, разговаривал с ней, как с живой, ел подле, спал в обнимку. Остов строил из железного дерева, материала трудного, обработке неподатливого, зато не боявшегося ни воды, ни огня и прочного настолько, что изготавливали из него броню для парусных крейсеров. На крыльевые лопасти шел клееный сегмент из реберной кости красного кита, легкой, упругой, высоко ценимой оружейниками, как основа силовых дуг для арбалетов и баллист. Механизм пожирал дотла не только все время, но и сбережения. Ковыль хватался за любую работу, влез в долги, но денег все равно недоставало. Тогда он решился написать письмо...
К услугам Императорской Летучей Почты прибегали многие, торговцы ли, заводчики. Рассылали ворох посланий во все концы державы. О себе сообщали, товар нахваливали. И хоть влетало такое мероприятие в копеечку, плоды свои приносило. Нет-нет, да и случалась выгодная сделка.
Работала Летучая Почта с древних времен. Организовывали ее придворные стихийники еще по повелению Годрика Первого - Лоскутника. Собрал тогда Годрик под собой издревле враждующие провинции, а чтобы молодое государство не распалось, не разлезлось на лоскуты снова, решил скрепить его сетью почтовых отделений. Да и трон свой заодно. Поскольку возглавлял Годрик еще и Орден Десяточников, учредили таких отделений ровно сто. Ни больше, ни меньше. Ходили меж ними особые конверты, а вернее сказать: летали. Всего-то и требовалось, вложить депешу внутрь, капнуть особым сургучом и оттиснуть печать с номером пункта назначения. Взмывало письмо свечой, неслось быстрее ветра, в жару и в стужу, над горами, морями и болотами. Прямиком в означенное отделение, где билось в приемной клети, будто пойманная птица, вместе с такими же, пока не вынут их и не развезут по округе обычным уже способом.
Ковыль отправил всего одно письмо. И не куда-нибудь, а на имя Главного Императорского Почтмейстера. Брался Ковыль измельчать летучий пух - основное сырье для производства конвертов - быстро и без потерь, а главное, до такого тонкого состояния, которое только возможно. Щипали тот пух с болотной овцы. В непроходимых топях, в зарослях золотого камыша паслись летучие отары. Могут те овцы гулять по самой гиблой трясине, поднимает их кверху наросшая пушина, держит на весу. Иных и вовсе отрывает теплым воздушным потоком и несет над землей, к новым пастбищам.
Летучий пух - вязкий, в жерновах сваляется. К тому же, как смелешь такой, когда каждый клок норовит улететь в облака? Долго ожидал Ковыль ответа, думал уж, сочли его письмо за насмешку. Но как-то пришла ему бандероль с эмблемой голубого орла: полотняный мешок размером с подушку. Для весу вложен туда камень, остальное - пушина. Образец, значит. Поколдовал Ковыль над своим сундуком железным и уже вечером того же дня отправил подушку обратно. Глядите, мол. Результатом в Почтовом ведомстве остались довольны, и какое-то время спустя, пришел к Ковылю необычный караван. Запряженные парами брамы тащили подводы, груженые железными чушками с круглыми проушинами. За каждую из проушин был накрепко привязан рвущий к небу тюк. Охраняли караван имперские гвардейцы в полной боевой экипировке.
Ковыль с задачей справился, благо дул тогда с моря бойкий мятежник. Пух измельчил, не нарушая упаковок, не потеряв ни толики. И получил наивыгоднейший контракт и круглую, хоть девятками, хоть десятками считай, сумму. Которая, впрочем, никак не сказалась ни на провалившейся крыше, ни запущенном хозяйстве. Все только росло на заднем дворе причудливой формы сооружение.
О Ковыле заговорили. Как ни крути, а он, все же, мельник. Мастер. Молод, умен и собою ничего, если помыть и причесать. Ну, со странностями, так что с того. Ему бы хозяйку рачительную, чтобы домом занималась, детьми, чтобы деньгам не давала уходить сквозь пальцы да энергию мужа, так сказать, направляла в нужное русло. Многие так считали и усматривали в Ковыле партию завидную. Но тот словно внутренне надломился. Ходил хмур, нелюдим, будто носил в сердце занозу. И глядел сквозь красавиц.
Прошло лето. С севера затянул холодный прозрачник. Стоек с Розой объявили о предстоящей на осенний солнцегон свадьбе. Когда уберут с полей остатки урожая, упрячут в закрома, когда вершинные ветра станут клонить все ниже к земле светило, когда сбросит последний лист ледяная ракита, случается в долине праздник. Тогда и стар, и мал бежит запускать в небо воздушных змеев. Даже серьезные и вечно занятые мастера не гнушались традиции и удивляли народ парящими конструкциями немыслимых форм, расцветок и размеров.
Обычно тепло на солнцегон, ясно. Но на этот раз перистая опушка у горизонта недвусмысленно обещала ненастье. Мельники, они предстоящую погоду угадывают точно. Чтобы не изломало порывами крылья, не порушило передаточные механизмы, загодя ставят ветряки на стопор. Ленивый По так и вовсе паруса свои разобрал. Ходил, поминутно пробуя воздух на вкус, и тревожно щурился.
К полудню небо затянуло тучами, посыпало колючим дождиком, младший брат подернул мелкой рябью воду, бесцеремонно оборвал последнюю листву. Над морем темнело, мелькали вспышки зарниц, еще далекие и от этого неслышные. Мастера, позабыв праздничные хлопоты, спешно складывали ветровые лопасти: надвигалась не просто непогода - буря.
Ковыль забрался на крышу сарайчика и, сложив руки на груди, неотрывно смотрел за горизонт. Отстроенная его мельница рубила крыльями воздух.
С улицы показался сосед Карпила. Не заходя во двор, прокричал:
- Ставь на стопора! Не успеешь!..
Ковыль кивнул, соглашаясь. Но не двинулся с места.
Вскоре к брату младшему присоединился брат средний. Вместе они выли в печных трубах, сгибали голые деревья. Дождь перерос в ливень. А Ковыль только и спустился под навес, со странным выражением глядел на черные, лоснящиеся под струями бока своего творения, на все набирающий обороты ветряк.
Темнело. И трудно было сказать, то ли близился вечер, то ли небо столь плотно заволокло низкими серыми клубами. С хрустом переломился засов, брязнули дряхлые створки ворот. Одну сорвало и откинуло прочь, вторая воткнулась в землю, болтаясь на одной петле. Снаружи, закрываясь чем можно от дождя, собирались зеваки.
- Эй, парень! - прокричал кто-то. - Надо ветряк обрезать!.. Крылья-то изломает, да передатка цела останется...
Если сейчас к валу приставить пилку с мелким зубом, вал перережет, будто тот из масла. Ковыль снова кивнул и остался стоять.
Вблизи механизма дрожала земля, заставляя зудеть ступни, по долине расходился низкий гул. Китового ребра лопасти окутал туман, то превращались в мелкую пыль падающие капли. Советов более не поступало.
Шум ветра перерос в рев. К двум своим братьям на помощь пришел брат старший. Воздух стал плотным, как стена, валил с ног, хлестал по коже колючий ливень. Но толпа и не думала расходиться, завороженная зрелищем. Все ожидали финала.
Вот, в черных недрах что-то щелкнуло, крутящиеся лопасти дернулись и поползли вверх, меняя угол наклона. Остановились параллельно земле и... принялись раскладываться, увеличиваться в размерах. Ковыль стоял поодаль и, казалось, за происходящим наблюдал безучастно.
Блеснула близкая молния, угадав прямиком в чудовищный механизм. Мокрые лица зевак на миг озарились испугом, и сразу же стегнул по ушам громовой раскат. Толпа подалась назад, кто-то упал, кто-то подался восвояси. На слившихся в единое крыльях зазмеились синие искры.
А потом подул ветер. Силы такой, что до сих пор, можно сказать, ветер и не дул вовсе. Это вслед за сыновьями пришла Мать. Она срывала крыши, валила стога, выворачивала с комьями корневищ вековые деревья. Бури такой силы долина не знала давно.
Черная мельница стояла недвижно, будто вросла в твердь. Среди нестихающего рева казалось, что крылья ее вращаются бесшумно. В сгустившейся темноте вокруг них стал явственно различим светящийся нимб. Ветряк все расходился, рос в размерах. Пожалуй, мельница Густава рядом выглядела бы детской поделкой.
Ковыль отделился от стены. Борясь с потоком воздуха, сделал несколько шагов. И остановился. Что-то задержало его взгляд, чья-то хрупкая фигурка у разрушенных ворот, заставила приблизиться. Ковыль ступал твердо, не чувствуя ветра, казалось, стихия больше не властвовала над ним.
Он не видел Розу давно... И никогда не видел такой. Девушка промокла до нитки, била ее крупная дрожь.
Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Одно дело, не услышишь ничего в таком шуме, другое... Не нужны им были слова. Ковыль пошатнулся. Так старательно истертые воспоминания разом воскресли, явились перед глазами, пронзительно защемило в груди. Здесь стихия пострашней...
Он протянул руку.
"Пойдем".
Роза медлила. Потом качнула головой и отступила на шаг. Совсем как тогда, у ратуши. По щекам ее катились крупные капли. Дождь...
Ковыль повернулся спиной и пошел к своей мельнице, уж более не оглядываясь, исчез в чреве механизма. Теперь не осталось причины, держащей его здесь.
Содрогнулась земля, из-под основания механизма забили языки пламени. Исполинская конструкция оторвалась от постамента и поплыла вверх, озаряя заревом грозовые тучи...
Больше Ковыля никто не видел. Хотя рассказывают многое. Говорят, стал он знаться на равных со стихийными магами. Летает теперь по небу, мелет в муку звездный горох. То там будто бы видели его, то тут. Одно можно сказать точно. С той поры, к вящей радости всех десяточников, появился во Всепогодной Летописи новый ветер. Как и предполагалось по описаниям, дует он прямиком со звезд и несет с собой серебристую пыль. Единственный он в своем роде, уникальный. Потому как все прочие ветра мельницы вращают, а этот от мельницы рождается.
Роза родила Стоеку тройню. Живут они душа в душу, жизни не нарадуются. Всего у них в избытке. Лишь изредка, в лунные ночи выскользнет Роза украдкой из дому, чтобы посмотреть, не мелькнет ли где на фоне звезд черный силуэт...