Почти полвека тому назад, а именно в июле 1960г., на перроне тбилисского железнодорожного вокзала, около поезда N167 "Тбилиси-Москва" толпилась оживленная компания отъезжающих молодых людей в окружении взволнованных родных.
Позади у всех их были совместно проведенные студенческие годы во время учебы в Грузинском Политехническом институте, а некоторых из них связывала и школьная дружба.
После защиты дипломов получили они все распределение на работу в Россию, в город Тулу (кроме единственной среди них девушки, ехавшей в таинственный и грозный Арзамас-16), куда и собирались сейчас отбыть.
Компания держалась беспечно и весело, без всякого видимого сожаления, что уезжает из родного города, не понимая, что круто меняет свою будущую жизнь. Ведь впереди маячила обалденно самостоятельная жизнь без родительской опеки со всеми мыслимым и немыслимыми прелестями, как это кажется всегда в молодости.
Вот так, в приподнятом настроении, в составе этой самой беззаботной компании уезжал я много-много лет тому назад душным июльским вечером из Тбилиси, где родился и вырос (кстати, дружеские и близкие отношения между собой большинство членов этой компании сохранили потом на всю жизнь, но это уже отдельная история).
Надо сказать, что сначала я не собирался уезжать в Россию, так как должен был остаться работать во вновь создаваемом Институте Кибернетики. Да и у мамы подходил пенсионный возраст, а брату оставалось учиться до окончания института еще целых два года. Но по независящим от меня причинам (национальный вопрос!) этот вариант моего послеинститутского трудоустройства сорвался.
Еще пара попыток найти место в Тбилиси тоже ничего не дала. Тогда ведь молодых специалистов брали на работу только по распределению из института, при отсутствии такой бумажки делать это было запрещено. Хотя при наличии знакомства и определенных обстоятельств, этот запрет можно было иногда обходить.
Но я, обидевшись, решил, что видимо так и надо, что это судьба, и со спокойной совестью, не особенно думая о последствиях, подписал распределение в город Тулу, на работу в Центральное Конструкторское бюро Миноборонпрома.
Сыграла здесь свою роль и некоторая идеализация России, свойственная нашей русскоязычной среде, как место где все иначе и правильнее устроено (впрочем, во многом небезосновательная).
Вообще-то, если рассматривать это событие с точки зрения сегодняшнего дня, то это действительно был правильнейший шаг в нужном направлении и большая "везуха": удрать без потерь из Грузии за много лет до провозглашения ею своей независимости и последовавшего затем хаоса.
Но мы, конечно, не были такими провидцами и так далеко тогда не заглядывали, и даже в мыслях не могли представить, что может такое случиться. Просто двигало нами тогда вековечное стремление поскорее шагнуть, не рассуждая, за порог родительского дома, чтобы окунуться в совершенно новую жизнь, столь отличную от привычной окружающей, не думая, опять же по традиции, о том, чем это может закончиться. Да плюс некоторые нюансы, связанные именно с тбилисской обстановкой, тоже сыграли свою роль. Ну, а каково будет остающимся нашим родителям, нам как-то не приходило в голову.
В общем, обычный эгоизм молодости, характерный для всех времен и народов и являющийся в тоже время двигателем истории. Правда, у меня накануне отъезда все-таки внутри шевельнулось какое-то тревожное чувство, когда, вернувшись вечером после последних прощальных визитов, увидал, как мама с бабушкой с какими-то необычно-отрешенными лицами вдвоем молча зашивают чехол на знакомом мне с детства небольшом чемоданчике с упакованными моими вещами.
И еще: когда поезд тронулся от перрона тбилисского вокзала, и у мамы скривилось лицо, а на глазах появились слезы (такой я ее не привык видеть!), то у меня опять внутри что-то дрогнуло.
Впрочем, это неясное чувство возможной моей вины перед мамой быстро прошло, когда мы, отмахавшись родителям, вернулись из тамбура в наше раскачивающееся от хода поезда купе и уселись всей компанией за ужин с бутылкой грузинского коньяка и с многочисленной домашней снедью, данной нам в дорогу родителями.
Так что я был, повторяю, вполне счастлив оттого, что еду в настоящую взрослую жизнь, которая будет, безусловно, страшно интересной и в высшей степени удачной! (О, эта бесподобно-восхитительная и всепобеждающая наивность молодости!) И гордо считал при этом, что не надо цепляться за прошлое и идти нужно только вперед, не оглядываясь, о чем имел глупость даже ляпнуть маме, на что она посмотрела на меня немного странно, но промолчала (человек она ведь была умный и хорошо разбиралась в жизненных хитросплетениях).
И только с годами пришло, наконец, осознание того факта, что никуда я не денусь от своего тбилисского прошлого, что глубоко во мне сидит этот город моего детства и юности и цепко держит меня своими невидимыми, но прочными нитями-воспоминаниями. И что это все очень здорово и хорошо, ибо без этих якорей, закинутых в наше прошлое, наша сегодняшняя жизнь становится более тусклой и серой и менее разноцветной.
Мысли на эту тему бродили неясно у меня в голове давно, но в первый раз кольнуло меня по-настоящему только в 73г., когда я прилетел на пару дней в Тбилиси на похороны моего дяди по отцовской линии.
А потом года через два или три после этого случился у меня неожиданно совсем уж пошлый приступ ностальгии по Тбилиси в типично клинической форме. Особых конкретных причин на это, в общем-то, не было, если не считать того факта, что сорвалась в последний момент моя поездка с дочкой Аней в Тбилиси на весенние школьные каникулы.
Накатилась такая дикая тоска по тихим и уютным тбилисским улочкам в нашей нагорной части города и по доброжелательно-беззаботной, как вдруг мне стало казаться, тамошней атмосферы жизни. Особенно по сравнению с московской вечной суетой и непрерывной беготней вдогонку за чем-то!
Конечно, все это было иллюзией и аберрацией памяти, нельзя ведь буквально переносить воспоминания о детстве во взрослую жизнь. А может, это было мне в наказание за те давнишние легкомысленные слова о том, что нечего цепляться за прошлое!
Но, так или иначе, я понимал, что рационально бороться с такими накатами неэффективно и бессмысленно, поэтому поступил иначе: воспользовавшись случаем (летом отпуск мне не дали и жена с дочкой отдыхали без меня), поехал один на целый месяц в Тбилиси. Семья брата в это время была еще в Батуми, поэтому оказались мы в нашей квартире, как и раньше, втроем: мама, брат Дима и я (бабушки к этому времени уже не было в живых). В общем, случилось невероятное: как бы машина времени лихо перенесла меня назад лет на 15, обратно в юношеские годы, под мамино крыло.
Но после первых недель эйфории до меня доперло, что лихачества на машине времени тоже недопустимы и что мой поезд от перрона тбилисского вокзала все-таки ушел бесповоротно и что я во многом уже отвык от тбилисских реалий.
И вообще стало понятно, что моя жизнь уже накрепко связана с Россией и никуда уже не денешься от этого факта. При этом очень меня смутило возникшее недели через две ощущение того, что этих пятнадцати лет как бы не было, что все возвращается на круги свои и надо начинать все сначала. А этого мне очень не хотелось, так как были эти годы для меня достаточно яркими и насыщенными!
Я уж не говорю о том, что в темных углах нашей квартиры, такой желанной на расстоянии, потихоньку зашевелились мохнатые тени старых комплексов, от которых я, казалось, навсегда избавился за прошедшие годы.
Так что улетал я тогда из Тбилиси, излечившись раз и навсегда от ностальгических "припадков" такой интенсивности! Но в тоже время я понял, что нельзя бросаться в другую сторону и что надо отделять тот факт, что обратного хода в Тбилиси мне уже нет, от тех согревающих душу воспоминаний об этом неординарном городе, в котором я провел свои детские и юношеские годы. И которые никогда не потускнеют и будут всегда со мной.
Тем более что в те далекие годы Тбилиси представлял собой действительно очень яркое и уникальное явление, что делало его непохожим на большинство городов тогдашнего Советского Союза. (Пожалуй, только Баку и Ташкент в силу тоже своей многонациональности имели что-то общее с ним.)
Ведь этот город, возникший на стыке Европы и Азии 15 веков тому назад, сохранил, несмотря на многочисленные набеги, разрушения, пожары, реконструкции и т.п., смесь восточного колорита и европейского стиля начала 20-го века, что придавало ему совершенно неповторимый облик и свойственный только ему бесподобный шарм.
А самое главное, к тому времени в Тбилиси еще сохранилась та многонациональная общность людей, которая сложилась в Грузии за много веков совместного проживания различных народов, и особенно после ее присоединения к России в начале 19-го века. Ведь старый, сначала чисто азиатский Тифлис стал административно-торговым центром Закавказья, где располагалась резиденция царского наместника. Естественно, для осуществления управления краем стали приезжать сюда из метрополии на службу и оседали здесь многочисленные чиновники самого разного уровня. Да и ремесленники, и купцы потянулись в эти новые края на окраине империи.
Кроме того, ссылали сюда из России довольно много разного рода вольнодумцев-бунтовщиков. В частности, после подавления восстания в Варшаве, в Тифлисе появилась достаточно большая польская община. Была здесь в 19 веке и Греческая Слобода, и очень большая немецкая колония, оставившая очень заметный след в истории города (до сих пор там существует общество потомственных немцев-тбилисцев).
Ну, а после 17-го года в Тифлисе оказалось немалое количество представителей настоящей русской интеллигенции, бежавшей из охваченной революционным безумием России.
Все эти группы людей перемешивались как между собой, так и с многочисленным местным населением, часто перенимая при этом очень неплохие местные обычаи и нормы поведения. Ну и привнося в свою очередь в местное общество элементы европейской культуры и свои национальные особенности.
При этом надо отметить такой характерный факт, что в Грузии, в отличие от России, крепостное право носило смягченный характер, практически оно отсутствовало. Что не могло не повлиять на формирование местного менталитета: уважение к личности на бытовом уровне здесь было побольше, чем в России и отсутствовало в значительной мере пренебрежительно-хамское отношение к нижестоящим на социальной лестнице.
Надо еще добавить, что по Грузии после Октябрьской революции не прокатилась Гражданская война с присущей ей всеобщей озлобленностью и взаимоуничтожением различных слоев населения.
Советская власть же пришла туда только в 1921г. без особых революционных эксцессов, уже упившаяся за четыре года кровью на просторах России. Поэтому тифлисское общество (не считая, конечно, верхушки, состоящей из богатых купцов и промышленников) не оказалось разбитым вдребезги, как в России, и сохранило в какой-то степени свой дореволюционный дух и облик еще в течение последующих двух-трех десятилетий.
Конечно, Советская власть здесь принималась как данность, куда от нее, родимой, денешься (впрочем, попробуй только ее не принимать!). Но, в общем-то, жили в Тбилиси во все времена по принципу: "У вас своя компания, а у меня своя", неплохо к ней приспособляясь в своих интересах. И не было тогда там, за малым исключением, как говорится, "шибко идейных", с пеной у рта проповедующих преимущества социализма и диктатуры пролетариата. Я уж не говорю о замшелых и упертых фанатиках с горящим взором, готовых залить кровью землю во имя высшей справедливости. Я, во всяком случае, с такими типажами уже не сталкивался.
Встречались, безусловно, в тбилисском обществе циничные приспособленцы и политические проходимцы, но без них властные структуры ни одного общества не обходятся, а социалистического тем более. Но общий дух задавали не они.
Климат тбилисского общества формировался под воздействием совокупности тех факторов, о которых говорилось выше. Именно они способствовали созданию в Тифлисе-Тбилиси среды обитания с особой атмосферой, во многом отличной от многих других мест Союза: более доброжелательной и терпимой к разным людям. И поэтому более комфортной для каждодневного проживания.
Одновременно при этом нельзя отрицать и того факта, что в тбилисской жизни присутствовали тогда и сложности, связанные с национальным вопросом. Однако носили они достаточно приглушенный характер и проявлялись больше в официально-служебной среде, при решении карьерных вопросов.
Ну, а в текущей ежедневной жизни царила в те годы в Тбилиси очень красочная многонациональная смесь нравов, обычаев и наречий, сдобренная незатейливым юмором и шумной по-южному театральностью, в которой чувствовалось очень уютно и достаточно раскрепощено.
Но в жизни все проходит, и этот многоликий Тбилиси моего детства, так накрепко связанный с памятью о близких мне людях, среди которых я вырос, и которые, каждый по своему, оказали на меня свое влияние, тоже уходит в прошлое.
Наверное, этот процесс во многом объективный, ведь от Тифлиса 20-30 годов тоже почти ничего уже не осталось, да и от дореволюционной Москвы тоже. Но все равно это очень грустно и печально!
Поэтому захотелось сделать что-нибудь в силу своих скромных возможностей, чтобы колоритный и яркий образ этого старого Тбилиси не оказался совсем уж забытым. В результате и появились эти записки о тбилисских улицах и некоторых сторонах тамошней жизни 40-60 годов. Честно говоря, на первых порах я не ставил перед собой уж очень большой и амбициозной задачи, просто захотелось выплеснуть на бумагу часть своих детских воспоминаний и описать более или менее подробно родословную нашей семьи, что могло быть интересным только узкому кругу близких мне людей, в частности, внуку Петьке, начавшему интересоваться своими предками, а также многочисленным племянникам и племянницам, обитающим сейчас в Новосибирске.
Поэтому сначала получилась довольно сумбурная мозаика из отдельных, казалось бы, мало связанных картинок тбилисской жизни, этакий материализовавшийся поток подсознания. Но постепенно, по мере увеличения объема написанного, мне стало казаться, что я, пожалуй, интуитивно нащупал достаточно своеобразную и могущую быть интересной форму для описания тбилисского феномена.
Ведь наша человеческая жизнь очень захватывающая и увлекательная штука, но вот какой парадокс: если попытаться ее описывать буквально по шагам и подробно, то становится скучно и неинтересно. Про это много раз говорено и проверено на практике. Поэтому, по-моему, надо выделять какие-то вехи и наиболее яркие и характерные точки, объединенные общей мыслью и их затем пытаться описать. А вот выбор этих моментов и объединение - штука очень непростая и весьма сложная!
Естественно, я не претендую на то, что этот, назовем его так, штрих-пунктирный подход к тбилисской теме является наилучшим, просто это один из вариантов, позволяющий донести хотя бы отчасти до сегодняшнего читателя неповторимый аромат тбилисской атмосферы тех лет и дать почувствовать притягательное обаяние этого в высшей степени необычного города.
При этом я старался по возможности уйти от тех многочисленных штампов и легенд, которыми грешат иногда некоторые книги и статьи о Тбилиси, особенно те, авторы которых пробыли там недолго: мол, все там кутят, пьют вино рогами и говорят одни красивые тосты за столом, танцуют и проникновенно поют, все бескорыстно дружат друг с другом, и вообще веселятся с утра до вечера. На самом же деле все было сложнее, неоднозначнее и поэтому интереснее и глубже, что я и стремился показать.
Впрочем, пусть тот, кто будет читать эти записки, сам сделает вывод, насколько удалась мне эта попытка передать хотя бы частично дух и сущность этого древнего города, раскинувшегося на обоих берегах Куры за Кавказским хребтом, на границе Азии и Европы!
Глава 1
ВЕРХНИЕ УЛИЦЫ
Они живут во мне своей жизнью уже много лет, теребя время от времени изнутри воспоминаниями о себе и являясь ночью во сне, напоминают и укоряют, что давно не виделись, и радуются, и затягивают в свои прохладные объятия при встрече. Они как тихая пристань, которую вспоминаешь в самые сложные моменты жизни, и на которую надеешься, зная, что здесь не подведут. Они как островок прошлого, наполненный светом и теплом, как близкий человек, понимающий тебя с полуслова. И стоят они без изменений на ветрах времени спокойно и непоколебимо, среди качающегося современного мира, несмотря на все жизненные потери, разочарования и сомнения.
Они - это "Верхние улицы", одна из составных частей того мира моего детства, который зовется Тбилиси. С самых ранних лет я слышал эти слова: "Пойдем гулять по Верхним улицам", "Пройдем по Верхним улицам", "Он (или она) живет на Верхних улицах", "Вернемся через Верхние улицы". И не только слышал, но и вырос на них, превратившись из лопоухого несмышленыша во взрослого юношу и впитав в себя их дух. Поэтому так хочется рассказать о них и попытаться передать их очарование. Ведь это, пожалуй, одна из самых поэтических и притягательных частей Тбилиси, хотя не столь броская и эффектная как, например, проспект Руставели или район серных бань.
Верхние улицы карабкаются вверх, в горы, подальше от шума и мельтешенья центральных магистралей города, располагаясь над ним и оставляя далеко внизу долину Куры. Улочки и переулки их образующие, плавно переходят друг в друга, переваливают через отроги горы Мтацминда и других гор, подступающих с разных сторон к Тбилиси (подъем-спуск, снова подъем и т.д.), образуя в своей совокупности тихий тенистый мирок, замкнутый для постороннего и нелюбопытного взгляда, ведь на них нет особых архитектурных шедевров и памятников старины, одни 2-3-х этажные дома постройки начала 20-го века или частные домики, за которыми скрываются небольшие сады. Все это имело несколько запущенный вид, но оставляло общее впечатление добротности и чувства собственного достоинства (что редко встречается в России, кроме Ленинграда, недаром в первые годы, когда случалось бывать в Питере, возникало чувство, что вернулся домой).
Все это переплетение тенистых переулков, подъемов, разнокалиберных улочек, небольших тупичков и неожиданных поворотов объединяется каким-то общим духом, трудно передаваемым обычными словами, но который так понятен и близок любому тбилисцу, которому приходилось там жить или часто бывать. Этот дух, вернее душа города, была воплощена во всем - в домах с лепниной и подъездами с мраморным полом, выложенным приглашением "Salve", в открытых колоритных дворах "итальянского типа", в старых мостовых, мощенных вытертым самим временем булыжником, в раскидистых деревьях, образующих сплошной свод над головой, в зеленых летом и цветущими весной склонах гор, подступающих к Верхним улицам вплотную, наконец, в самом воздухе, стекающем с гор и поэтому напоенном в зависимости от времени года различными запахами и ароматами.
Свою лепту в создание особой атмосферы Верхних улиц вносили и люди, жившие на них. Конечно, они были самого различного достатка, разного уровня образования, каждый со своей судьбой и своими проблемами, да и национальностей они были самых разнообразных. Времена тогда (30-40г.) тоже были отнюдь не самыми лучшими, я не хочу их идеализировать, тяжелые они были достаточно, хотя в России жилось, конечно, похуже, особенно в военные годы. Но так же по ночам ездили по Верхним улицам "воронки" с арестованными ни за что людьми, так же уходили мужчины на фронт (особенно простой люд), так же приходили оттуда "похоронки", так же приходилось часами стоять в очередях за элементарными продуктами в послевоенные годы. И, наконец, чисто наше тбилисское - выселение в начале 50-ых годов различных групп населения в связи с возможной войной с Турцией.
Но, несмотря на все это, на Верхних улицах (наверное, это можно отнести в значительной мере ко всему Тбилиси) царил, в общем, за редким исключением, дух доброжелательства и взаимного уважения. На улицах никто не торопился, и, увидев кого-нибудь из соседей или знакомых, обязательно останавливался для обстоятельного разговора, поставив на землю тяжелые сумки с базара, проявляя при этом максимальный интерес к собеседнику. Естественно, никто на улице не толкался и громко не выражался, это считалось в высшей степени неприличным. Бывали, конечно, случаи, когда подвыпившая компания расходилась поздно вечером по выходным с громкими песнями на грузинском языке (кстати, неплохо исполнявшимися многоголосым хором), но местный этикет это позволял, лишь бы прилично держался на ногах и не доходил бы до полного освинения, это уже считалось высшим позором для любого мужчины (сравнить с российскими нравами!).
А в тбилисских домах с общими балконами и галереями, выходящими прямо во двор, жизнь вообще была нараспашку с горячими обсуждениями всяких житейских дел и перемыванием косточек друг другу, но и с обязательным и безоговорочным приходом на помощь в тяжелые моменты жизни. Хотя, конечно, бывали и исключения из общего правила. Например, как у нас в доме, где тон задавала семья его хозяина, полковника МГБ, вылезшего, как говорится, "из грязи в князи", со всей спецификой данного зловещего в те годы учреждения.
Не знаю, удобно ли было жить в таких домах, но колорит они придавали нашим "Верхним улицам" просто неповторимый, несмотря на внешний расхристанный вид - веревки с сохнущим бельем, шум, гам, громкие женские голоса на весь двор, играющие прямо под ногами дети.
В общем, все это действительно очень напоминало картины из ранних кинофильмов итальянского неореализма. Не менее сочными и красочными бывали и многие другие картинки из быта "Верхних улиц". Например, чего только стоили громкие переговоры через улицу (если она была не очень широкая) соседей, живших напротив, о своих житейских делах и всяких семейных событиях. Надо было только вслушаться в тональность этих бесед, даже не вдаваясь подробно в их содержание: какие оттенки речи, какие театральные возгласы, какая в высшей степени заинтересованность в том, что говорит соседка (возможно и не вполне искренняя, но какова игра!)! Да, мир Верхних улиц был совершенно неподражаем и колоритен во всех своих проявлениях!
Но главную прелесть этого мирка и его ни на что не похожую особенность составляли уличные торговцы, разносчики и другая многочисленная публика, предлагавшая на все голоса свои многочисленные услуги.
О факте своего появления на данной улице они возвещали громкими, иногда веселыми, иногда заунывными, но всегда разными и непохожими друг на друга возгласами, которые, перекликаясь между собой, сливались в один разноголосый, очень красочный и очень забавный хор. Этот хор уличных торговцев был неотъемлемой частью жизни на Верхних улицах и придавал ей красочную театральность с элементами патриархальности и вообще ощущения теплоты и уюта.
А начинался ежедневно этот концерт с самого раннего утра, когда на наших Верхних улицах появлялись первые крестьяне, спустившиеся из Цхнети или Окрохани верхом на серых осликах. Хорошо помню крепко сбитых
симпатичных дедков в сванских шапочках и с обязательно небритыми физиономиями, протяжно и нараспев сообщающих: "Маляко! Маляко! Ма-ац-о-о-ни!" Им вторили зеленщики: "Аба, зелен! Зелен! Пэтрушка, кинза, цисма-а-т-и!" Если кто-то с балкона или из окна окликал молочника, он степенно останавливался у подъезда и с достоинством, не торопясь, доставал из полосатого разноцветного хурджина (это такая чересседельная сумка) бутылку с молоком или банку с мацони.
Затем несколько попозже возникал заунывный, тягучий крик старьевщика: "Стар-и-и вещ пак-у-у-п-а-ю!" Сама всемирная тоска беспросветной нищеты слышалась в этом мрачном речитативе! Его перебивали громкие выкрики: "Коври мить! Коври мить!" (тогда ковры не отдавали в химчистку, а мыли в горных речушках, сбегавших со склон Мтацминды) или "Бати-бути на бутилки!" Бати-бути - это теперешний поп-корн или воздушная кукуруза, тогда в Тбилиси она продавалась в виде розовых шаров, имевших ужасно привлекательный вид. Но нам их никогда не покупали - считалось, что продавцы склеивают их своей слюной, а это, естественно, антисанитария, которую в нашей интеллигентной семье, конечно, на дух не переносили!
Во всю эту разноголосицу изредка вклинивались солидные, нараспев, возгласы: "Па-а-чиняю! Керосинка пач-и-няю!" или "Та-а-чить ножи-ножницы!". Или вот еще совершенно колоритное : "Цветочни мица! Самоварни земля!" (мица - это по-грузински земля, которую использовали и для разведения комнатных растений, и для чистки самоваров)
Сюда добавлялись почему-то всегда дребезжащие на высоких нотах крики пильщиков дров: "Дра-ва-а пилить!" и протяжное "Сте-е-е-екла вста-а-авляю!" бродящих стекольщиков.
А иногда, перекрывая все эти крики, раздавался звон колокольчика: "Дзинь, дзинь, дзинь!" Нет, это не ксендз ехал, оповещая о себе, как это делается в Европе, а просто к нам в гору поднималась бочка с керосином. Сначала это была повозка, запряженная лошадью, а затем небольшая полуторка. При этих звуках, как по команде, из всех подъездов и подворотен выскакивали люди с разнокалиберными бидонами и канистрами и устремлялись на ближайший перекресток, где бочка останавливалась, и где надо было ее поймать, пока она не переехала на следующий, более дальний перекресток.
А летом, во второй половине дня, когда весь этот хор в основном стихал, возникал мощный, неторопливый и уверенный в себе крик мороженщика с деревянным полукруглым ящиком на ремне, закинутом за плечо: "Ма-а-а-рожн-и-и!", на который сбегалось почти все младшее поколение окрестных улиц.
К сожалению, весь этот колоритный звуковой фон, создающий своим присутствием атмосферу непосредственности и домашности, с годами постепенно уходил с "Верхних улиц", и сейчас, кажется, ничего от него не осталось. Но остались сами дома, улицы, неизменный зеленый свод над головой и ощущение чего-то своего и родного.
Поэтому во время моих приездов в Тбилиси я обязательно отправлялся побродить куда глаза глядят, без всякого плана, по тихим и затягивающим как омут верхним улицам.
При встрече с ними, они, эти волшебные улицы нашего детства, говорят с тобой негромко и вполголоса, только на тебе понятном языке, и мягко и ненавязчиво будят в тебе самые сокровенные и полузабытые воспоминанья, отчего становится на душе тепло и спокойно. Ведь здесь каждый старый дом, каждый распахнутый настежь двор, каждый резкий поворот улочки, даже игра света сквозь зеленую листву деревьев, связаны с чем-то в твоей жизни и имеют свою неповторимую эмоциональную окраску.
Я все пытаюсь найти те правильные слова, которые наиболее полно отобразят ту гамму чувств, которые я испытываю всегда, бродя по верхним улицам. Но трудно их найти, на бумаге все это выглядит, несмотря на все мои старания, довольно бледно и не столь рельефно, как хотелось бы. Впрочем, это вековечная проблема, не решенная до сих пор: как отобразить словами всё богатство красок, сложность и прелесть окружающего мира и человеческой жизни, не прибегая к помощи плоских штампов и затасканных мифов. Тут мог бы, как мне кажется, помочь язык музыки, ведь весь этот ряд ярких зрительных образов, окрашенных эмоционально, мог бы трансформироваться в симфонию различной тональности, позволяющую более глубоко и ярко передать оттенки и нюансы настроения, возникающего при соприкосновении с окружающим миром. Впрочем, в музыке я совершеннейший профан, поэтому утверждать что-нибудь окончательно в этой области не берусь.
А вот примеры использования художественных средств живописи для решения этой старой как мир проблемы привести могу и именно применительно к нашим "Верхним улицам".
Дело в том, что лет 10-15 назад я, не помню каким образом (кажется, затащил меня туда мой старый товарищ, тоже тбилисец, Алик Козлов), попал на выставку грузинских художников в Москве. Бродя по залам, наткнулся неожиданно на совершенно неповторимое полотно. Называлось оно "Тбилиси моего детства", а фамилию художника, к сожалению, не запомнил. Так вот, на нем было изображено почти все то, о чем писал выше: верхние улицы, карабкающиеся вверх, мацонщики на осликах, старые облупленные дома с нависающими резными балконами, судачащие между собой соседки, мальчишки, катающиеся на самодельных самокатах или играющие в "кочи" (по-русски - бабки) и даже знаменитый мороженщик с деревянным ящиком. Все это было перемешано в некотором, казалось, беспорядке (этакий немного "сюр"), но все вместе производило очень сильное эмоциональное воздействие, у меня в памяти сразу стали всплывать полузабытые картины детства. Дух времени и города тех годов был передан потрясающе, и я долго стоял перед этой картиной, погружаясь в ту далекую атмосферу.
Это был как бы вход в подпространство прошлого, и я сразу провалился в детство и даже машинально стал искать знакомые фигурки бабушки или мамы, поднимающиеся с сумками по нашему подъему с Верийского базара или дедушки в мягкой шляпе с толстой тростью в руках, возвращающегося домой неторопливой походкой после лекций или заседания кафедры. С трудом оторвался от этой картины и еще несколько раз возвращался к ней.
И еще один пример "волшебной силы искусства". Как-то зайдя в Русский музей в Ленинграде во время одной из командировок, обнаружил, что основная экспозиция закрыта по случаю ремонта, а в нескольких залах развернута выставка картин из запасников. Раз уж зашел, решил ее посмотреть. И вот в процессе ее обхода встречаю картину "Вид на Тифлис", написанную где-то в 1830-1840г. Художник, с неизвестной мне русской фамилией, писал ее, видимо, со скалы над Курой, где стоит Метехский замок. В деталях изображен Старый город с серными банями и Майданом, Ишачий мост через Куру, еще не разрушенная крепость Нарикала на Сололакском хребте. Это все очень интересно, но в какой-то степени привычно. А вот что поразило и притянуло - это вид в сторону Эриванской площади (площадь Ленина в мои годы). Теперешняя улица Леселидзе (Армянский базар, как она называлась до переименования), вернее ее прообраз, кончается какими-то каменными воротами (потом, через много лет я узнал, что они назывались Коджорскими), а далее, где сейчас раскинулась центральная часть Тбилиси -абсолютно ничего, только виднеется поле и узенькая укатанная дорога, окаймленная кипарисами. Нет никаких намеков на Головинский проспект, одно поле. И самое главное, четко виден совершенно пустынный склон спускающегося от Мтацминды хребта, на котором расположился теперь наш район. Эта первозданная пустота произвела на меня сильнейшее впечатление. С одной стороны вижу такие знакомые очертания окружающих гор, и в то же время не хватает присутствия чего-то важного и привычного, и как мне казалось всегда незыблемого.
Не знаю даже как точнее описать все те чувства, которые испытал, стоя перед этой картиной, среди них была и довольно банальная мысль о бренности и непостоянстве всего земного, и еще что-то неясно-грустное, и в то же время несколько умиротворенное: мол, все еще впереди! Прошло уже около 25 лет с того момента, а вот до сих пор живут во мне впечатления от этого "Вида на Тифлис".
Впрочем, вернемся к нашим сегодняшним "Верхним улицам", и все-таки попытаемся понять и прочувствовать их дух и атмосферу. Конечно, лучше всего для этого просто пройтись по ним. Сделаем это хотя бы на бумаге и мы. Конечно, все "Верхние улицы" не обойдешь (нельзя объять необъятное), поэтому буду останавливаться на наиболее характерных и близких мне улицах.
Предварительно я хотел бы уточнить во избежание возможных недоуменных вопросов, что термин "Верхние улицы" не является историческим названием какой-то части Тифлиса, поэтому искать его на старых картах и в справочниках не стоит. А просто он был в наше время и в нашем "убане" обиходным словом, частью сочного тбилисского диалекта, применявшимся в разговорной речи для обозначения всех улиц, расположенных в нагорной части города. Так что вполне возможно, что сейчас этот термин уже не применяется и поэтому многим покажется незнакомым. Ну, а я продолжу его использовать по-прежнему, в том смысле ,в каком его употребляли у нас дома.
Итак, р Верхние улицы" айон "Верхних улиц" протянулся по правому берегу Куры от парка в Ваке, находящегося на самой окраине Тбилиси до Майдана, старой исторической части города. Таким образом, по "Верхним улицам" можно было пройти пол-Тбилиси (тогдашнего), не спускаясь вниз на основные шумные магистрали, хотя в любой момент имелась возможность за какие-нибудь 10-15 минут "спикировать" в город по одной из зеленых улочек, покрытых стертой булыжной мостовой и извилисто сбегавших с гор.
А наша улица Гурамишвили (прежде Тер-Гукасовская, а в последние годы Макашвили), где прошли наше с братьями детство и юность, располагалась где-то посредине между этими двумя крайними точками. Попасть же к нам снизу из города можно было, в основном, двумя путями - по улицам Джавахишвили(бывшая Измайловская) и Белинской. Был еще один очень живописный подъем по Барнова, мимо нашей "альма-матер" (то-есть школы), но уж больно был он крутой, и мы им пользовались редко, только тогда, когда требовалось сбежать очень быстро вниз.
Джавахишвили круто и с резким поворотом взбиралась вверх к нам на Гурамишвили прямо из центра города, именуемого несколько романтично Земмелем. Это было место, где стоял позеленевший памятник Шота Руставели, и где с одной стороны кончалась главная улица Тбилиси, проспект Руставели, (бывший Головинский проспект), а с другой - очень уютная улица Ленина (бывшая Ольгинская). Кроме того, от этого же места далее вниз к Куре спускался подъем Элбакидзе(Верийский спуск), в гору же шла еще Московская улица, довольно безликая и скучная, как-то не характерная для Тбилиси. В общем, это было очень шумное и оживленное место, резко контрастирующее с тихой атмосферой "Верхних улиц". А имя этого перекрестка пошло от фамилии немца Земмеля, бывшего владельца аптеки на углу Ленина и Элбакидзе. Сама аптека сохранила каким-то образом дореволюционную респектабельность и основательность, и даже некоторый шик, что всегда меня привлекало в ней. Этакий заповедный кусочек былой красивой жизни с большими зеркалами и сверкающим порядком. Так жаль, что в 70-ые годы ее снесли при реконструкции подъема Элбакидзе! Было в ней что-то особое!
Если спускаться вниз по Джавахишвили от нас, то вид на шумящий и гудящий внизу Земмель открывался сразу и вдруг, после поворота у Института психологии, стоящего в глубине двора: проносящиеся с гудками десятки машин, толпы хорошо одетых (всегда!) людей, огни рекламы, стекло витрин, в общем современный и блестящий город внезапно появлялся где-то внизу. И после спокойной, даже несколько провинциальной атмосферы верхних улиц открывавшаяся картина каждый раз производила очень сильное впечатление. Кроме того, в этом месте справа кончалась сплошная линия домов, и открывались зеленые (а весной покрытые цветущим желтым дроком) склоны Мтацминды, спускающиеся непосредственно к проспекту и застроенные в нижней своей части небольшими домами дореволюционной постройки. А тротуар сбегал дальше вниз вдоль невысокой кирпичной ограды, за которой несколько внизу шумел большой двор с трех-четырех этажными домами, расположенными в его глубине.
Дома были типично тбилисскими, с открытыми резными балконами, с развешенным на веревках бельем, громкими переговорами соседок, шумно играющими мальчишками, и живущий своей жизнью, несмотря на бурлящий рядом проспект Руставели с его праздношатающейся публикой. Это, казалось бы, совершенно несочетаемое в одном месте - современный урбанизированный проспект, дома и двор начала столетия, затертая булыжная мостовая, сбегающая вниз, склоны гор, подступающие почти вплотную - создавало тот совершенно неповторимый и колоритный стиль, который был характерен для Тбилиси тех времен.
А кончалась (или начиналась) Джавахишвили весьма своеобразно: в месте пересечения ее с Московской улицей, чуть ниже описанного двора стояло небольшое здание типично современной для каждого момента времени постройки, символизируя как бы границу между старым и новым. Вечерами это было последнее ярко освещенное здание, затем только уютный свет отдельных фонарей на подъеме, пробивающийся сквозь листву многочисленных деревьев. Раньше, в годы моего раннего детства, там стояла "стекляшка" с огромной вывеской "Мороженое", которая затем была заменена на "Пиво-воды" с ярко горящими вечерами неоновыми буквами (большая редкость для тогдашнего Тбилиси). Затем эту "стекляшку" снесли и построили небольшое двухэтажное очень оригинальное, в грузинском духе, здание агентства "Аэрофлот". Потом в 90-е годы это здание тоже снесли, но "свято место пусто не бывает", и сейчас там стоит в духе времени "Макдональдс", по-прежнему обозначая, как сторожевая башня, границу между миром "Верхних улиц" и остальной частью города.
Перед тем как покинуть Земмель и окончательно углубиться в наши верхние улицы хочется сказать еще об одном известном доме-символе, стоящем напротив аптеки на другом углу (хоть это и будет отступлением от темы) - доме Мелик-Азарянца. Построен он был в начале 20-го века известным в то время армянским купцом-предпринимателем на очень выигрышном месте, на углу проспекта Руставели (или по-старому Головинского проспекта) и спуска вниз к Куре, благодаря чему был хорошо виден со всех сторон. Стиль его архитектуры я определить не берусь, может это просто эклектика, а может что-то близкое к модернизму. Но выглядел он совершенно оригинально и непохоже ни на один дом в городе, а, может и в мире, даже слова не подберешь для его описания. А особое своеобразие ему придавали две башенки с шарообразными куполами. Благодаря своему виду "Меликазарян", как называли его запросто в быту тбилисцы, занимал доминирующее место на Земмеле и являлся его неотъемлемой частью. Не знаю, как определить это чувство, но "Меликазарян" меня всегда чем-то притягивал. Может, как символ детства? Ведь это было одним из первых моих детских воспоминаний: когда мы с мамой спускаемся в город, первым делом в проеме улицы Барнова(Гунибской), пересекающей нашу Гурамишвили и идущей в этом месте вниз, видны почти на нашем уровне две гордо стоящие его башенки. Ну и потом мы часто слышали в повседневных разговорах взрослых название этого дома: там ведь было много магазинов.
А совсем недавно я прочел в книге "Мой Тифлис", изданной бывшим тбилисцем C.Гевеняном, что дом этот был построен, оказывается, в память рано умершей дочки Мелик-Азарянца, и на этих башнях накинуты как бы венки со стекающими каплями слез. Конечно, в наше время этого никто не знал, и был этот дом символом Земмеля. В 70-ые годы местные власти хотели его сдуру снести, но главный архитектор Тбилиси отстоял его.
Поднимаясь вверх по Джавахишвили от Земмеля поздним вечером, можно было видеть в течение многих лет в одной из темных подворотен неясную фигуру женщины в темном с протянутой рукой, что-то быстро и исступленно говорившую по-грузински. Кто она была, сумасшедшая или просившая от безысходности милостыню несчастная женщина? (В Грузии, в общем-то, не очень было принято нищенствовать, в тяжелые моменты родственники всегда стараются прийти на помощь). Не знаю, почему, но впечатление она производила довольно зловещее, и я каждый раз старался побыстрее проскочить мимо нее, дав немного мелочи и слыша вслед захлебывающийся, горячечный благодарственный шепот.
Сделав после этого места резкий поворот, Джавахишвили выводит на нашу Гурамишвили. Предварительно надо было пройти вдоль невысокого металлического поручня, ограждающего двухэтажный особняк, у подъезда которого всегда стоял часовой. Это был дом командующего Закавказским военным округом (ЗакВО в сокращении). Возле него часто суетились русские армейские офицеры, подъезжавшие на военных "виллисах" или "газиках". Все это место с одной стороны не очень укладывалось в тихую, несколько романтичную атмосферу верхних улиц, являясь в какой-то степени инородным включением, а с другой стороны являлось как бы свидетельством существования где-то далеко совсем другого незнакомого мира, отличного от окружающего и поэтому привлекательного.
А наша Гурамишвили начиналась почти сразу за углом от этого особняка после глухой кирпичной стены с незаметной и таинственной калиткой и добротного кирпичного дома с гнутыми железными решетками на окнах первого этажа. Поворот налево - и вот перед глазами открывается вид на тенистую улицу с неизменной булыжной мостовой. Живописно, с небольшим изгибом, поднимающаяся вверх, к подножию горы Мтацминда, на которой каждая деталь знакома до боли сердца.
Ну, ладно, о Гурамишвили будет еще отдельный разговор. Если не сворачивать к нам, а идти дальше по Джавахишвили, то проходишь начало очень крутой улицы Кереселидзе, затем мимо запущенного старого особнячка с цветущими глициниями на фасаде, мимо здания бывшей 9-ой женской школы (очень волнительный объект для мальчишек 14-15 лет), пересекаешь улицу Белинского и упираешься, в конце концов, под острым углом в перекресток, где Джавахишвили сливается с Барнова. И тут стоит совсем уж средневековый прелестный архитектурный нонсенс - дом, в который можно пройти только по железному навесному мостику, перекинутому через, ну не знаю даже как назвать, ров, не ров, двор, тоже не двор! Этакий очень притягивающий, уютный кусочек прошлого!
Ну, а теперь о Белинской поподробнее. Как я уже писал, это была еще одна улица, по которой можно было подняться из шумного по-южному города на наши тихие "Верхние улицы". Начиналась она напротив того места на улице Ленина, где гудел на разные голоса многоцветный и красочный Верийский базар (Увы! превращенный потом в безликий торговый центр). Базарные гам и суета выплескивались и на нижнюю часть Белинской, где располагалось несколько магазинчиков, и где всегда было много прохожих, направлявшихся на базар или возвращавшихся оттуда неторопливо с нагруженными сумками. К довершению всему Белинскую, как самую пологую без крутых подъемов улицу нашего района, использовали часто владельцы машин для того, что бы подняться к нам наверх (ну и спуститься, конечно, тоже). А так как в те годы в Тбилиси было принято давить на звуковой сигнал автомобиля по поводу и без повода, то это обилие машин, естественно, вносило дополнительную лепту в общую и так шумную атмосферу, царившую в нижней части Белинской. Но, поднимаясь наверх, она постепенно становилась все тише и спокойнее, чтобы окончательно успокоиться у пустынного отрога горы, поросшего колышущейся от ветра травой и уходящего вверх к вершине, где располагался фуникулерный парк.
Если у каждой "Верхней улицы", как я считаю, был свой характер, то Белинская была улица-работяга, улица-артерия, рабочая лошадка, непритязательная, но знающая себе цену. Наверное, у Белинской не было того шарма и элементов респектабельности, что у пересекающихся с ней более романтичных верхних улиц, таких как Джавахишвили, Барнова, Хоштария (бывш. Арцруневская), Гогебашвили(бывш. Петровская). Но в ней было другое, только ей присущее. Она осталась в памяти благодаря не столько своему внешнему облику, сколько всем тем, что с ней было связано. Слишком многое из моей жизни тех времен переплелось на улице Белинской. Получилось прямо-таки знаковое место!
На этой улице находился магазинчик, где мы с мамой в военные годы "отоваривали" продуктовые карточки. На этой же улице в послевоенные годы мы с братом Димкой простаивали долгие нудные часы в очередях за хлебом, сахаром, керосином.
Это была улица, на которой жила моя первая школьная симпатия, а затем просто хорошая знакомая Галка Симонян, умершая очень рано, в 48 лет. Это была улица, на которой обитал мой близкий школьный друг Юра Лойко, а также его соседка и приятельница Нана Курдиани, организатор и вдохновитель нашей компании в старших классах (жаль, что как-то потерял ее следы в дальнейшем). Из квартиры на этой улице, в которой бывал не раз, выслали в 52г. в Казахстан семью нашего школьного одноклассника Годердзи Гиунашвили только за то, что они несколько лет жили в Иране, где его отец по правительственному контракту строил дороги.
По этой же улице я в течение пяти лет бегал, как всегда опаздывая, на лекции в институт.
Наконец, на самом верху этой улицы жил провизор Викентий Францевич, спасший меня от верного конца им же изобретенными пилюлями.
По этой же улице мы с мамой и Димой спустились в последний раз к трамваю, ходившему на вокзал, когда я уезжал по распределению из Тбилиси в Тулу после окончания института.
И еще, на углу Белинской и Барнова стоял дом, где мы должны были жить в трехкомнатной квартире, если бы в 1937г. не взяли бы отца. Дело в том, что на кооперативных началах трест "Чай-Грузия", где отец тогда работал, строил на этом доме надстройку с квартирами для своих сотрудников. Конечно, после его ареста ни о какой квартире или о возврате вложенных им лично туда деньгах не могло быть и речи, и мы остались жить у дедушки с бабушкой.
Наискосок, немного вверх от этого угла находилось еще одно памятное с детских времен место, на котором остановлюсь поподробнее. Там, как раз напротив пересечения Белинской с Хоштария (бывш. Арцруневская, названная так в честь бывшего городского головы Тифлиса Арцруни) располагалась "тонэ" - пекарня по выпечке "картули пури", то есть грузинского хлеба, который у нас дома называли чуреками. Эти чуреки пекли особым способом: в глубокой яме, покрытой обожженной глиной, разводится огонь и после того, как стенки ямы раскалятся, на них нашлепываются куски теста в виде лепешек. Кстати, эту пекарню все на нашей улице почему-то называли "торне", только недавно узнал, что это, оказывается, персидский синоним грузинского "тонэ"
Так вот, в эту "торну" мы часто ходили с дедушкой или мамой и в начале сороковых годов, пока ее не закрыли на время войны, и потом, после 47 года, когда отменили карточки, и "торна" опять заработала (тогда мы с Димкой за чуреками бегали уже одни). В детстве каждый поход за чуреком носил в себе некоторый элемент торжественности и значительности. Сама же "торна" оставляла у меня впечатление места, где совершается некое таинство. Не могу объяснить внятно почему, но так уж отложилось в моей детской памяти.
А сами чуреки выпекали в задней комнате, продавали же их по мере готовности очередной партии, в переднем небольшом закутке на несколько человек с прилавком и дощатыми полками. И соответствующее воспоминание детства: мы с дедушкой стоим у прилавка, в открытой двери в заднюю комнату видны скачущие отблески огня, кто-то в белом, но грязном халате суетится у низкого ограждения "торны". Дедушка по-грузински очень уважительно беседует с продавцом в ожидании свежей партии хлеба, а вокруг начинает распространяться совершенно бесподобный и ни на что не похожий запах свежеиспеченных чуреков. Этот запах обволакивает тебя со всех сторон и вызывает чувство праздничности. Наконец, из задней темной комнаты начинают на фоне всполохов огня передавать на полки горячие чуреки. Мы берем пару штук еще теплых чуреков и выходим на улицу, я тут же отламываю хрустящую корочку и быстро запихиваю в рот, ощущая непередаваемый вкус свежеиспеченного хлеба, да еще с дымком! А уже дома, вечером, делался нам к ужину бутерброд из чурека: кусок хлеба разрезался вдоль, одна половина намазывалась маслом, и когда бывал дома грузинский сыр (острый, соленый), клался туда еще и кусочек сыра. Затем накрывался этот бутерброд второй половинкой и давался нам. Вкусно было потрясающе, и запомнилось мне на всю жизнь как символ детства и того времени, "когда деревья были большими".
Потом, в более старшем возрасте я бегал за грузинским хлебом уже один. Времена были послевоенные, и надо было уже отстоять очередь. Пускали вовнутрь по 10 человек, и только когда выносилась очередная партия хлеба. Стоя снаружи, я нетерпеливо подпрыгивал, заглядывая в широкое окно (помещение располагалось на 2-3 ступеньки выше уровня тротуара), чтобы поймать момент, когда из темноты начнут передавать чуреки и класть их стоймя на полки. Наконец, вожделенный момент наставал, дверь открывалась, и если повезло, попадаешь в заветную десятку. И снова вдыхаешь этот знакомый с детства горячий, волнующе-пахучий запах свежеиспеченного хлеба с запахом костра! Ура! Тебе хватило чуреков (не всегда так бывало!), и можно теперь, выскочив на улицу, как и раньше, оторвать кусок душистого и горячего чурека, и съесть его на ходу. Нужно сказать, что в то время чуреки пекли из ржаной муки, что делало их более ароматными и вкусными. Затем, в 50-е годы, все эти маленькие "торнэ" позакрывались, и грузинский хлеб стали выпекать централизовано, на специальных электрических печах, имитирующих их, что было уже, по большому счету не то!
Еще раз настоящие чуреки я ел только в Сигнахи, где дядя Гриша покупал их у крестьян на местном базарчике, которые пекли их в своих домашних "тонэ".
Но все равно, любовь к грузинскому хлебу или лавашу, как неправильно его называют в Москве, осталась у меня на всю жизнь. Зная об этой моей слабости, Дима при каждом моем приезде в Тбилиси старался раздобыть где-нибудь в Ваке или Сабуртало самый лучший вариант "грузинского", или же, когда ехал к нам в Москву, захватывал штуки три с собой. Потом и в Москве его стали выпекать на Олимпийском проспекте, куда я специально ездил за еще горячим "грузинским". Очень неплохо там пекли, и вся наша семья с большим удовольствием его уничтожала. Но ни в какое сравнение этот "лаваш грузинский" не мог идти с чуреком времен моего детства из маленькой "торны" на Белинской улице!
Была на Белинской чуть ниже еще одна экзотическая пекарня, где выпекали уже греческий хлеб, тоже очень вкусный и своеобразный. Кстати еще один факт, характеризующий пестроту и разнообразие тогдашней тбилисской жизни. Мы в детстве ходили и туда, но таких ярких воспоминаний о ней у меня не осталось. Может, оттого, что в военные годы там болталась местная шпана, торговавшая папиросами и пару раз обчистившая мои карманы. К тому же после войны она уже не открылась, так как в этом здании расположилась 9-я женская школа.
А перед праздниками в самом низу Белинской, прямо напротив Верийского базара, каждый год можно было видеть весьма красочную картину: появление отары блеющих баранов, пригоняемой на продажу чабанами с окрестных деревень. Чабаны выглядели очень живописно и эффектно на фоне окружающей городской жизни: в сванских шапочках, загорелые продубленные лица с обязательной щетиной, в черных бурках или простой крестьянской одежде, с гортанными окриками на овец, обезумевших от проезжавших мимо машин. Они спокойно бродили вокруг сбившихся в кучу овец, переговариваясь между собой по-грузински, или же терпеливо сидели на обочине тротуаров, покуривая не спеша папиросы. А когда появлялся покупатель, то так же неторопливо один из чабанов по его указанию, вытаскивал понравившуюся овцу из стада длинным пастушьим посохом с загнутым концом, зацепив им за ногу несчастную жертву.
Мы-то этими покупателями никогда не были по причине бедности и полнейшей невозможности резать самим скотину, но я всегда с интересом глазел на это вторжение в отлаженную городскую жизнь примитивного и реального природного начала. Ну, прямо чем-то первобытно-библейским веяло от этой картинки! Потом власти запретили пригонять в город отары овец по причине вносимой ими антисанитарии, и эта примета старого Тбилиси, как и многие другие, ушла в прошлое.
На этом же месте Белинской мы долго трепались с моим лучшим школьным другом Гией Ткемаладзе перед тем, как разойтись по домам после вечерних шатаний по проспекту Руставели, и я поднимался наверх, он же шел немного дальше по Ленина, в дом, расположенный около 8-ой женской школы, напротив развилки с Меликишвили (бывш. Цхнетская). Кстати, там, на развилке, вместо теперешнего Концертного зала, стоял очень характерный и симпатичный дом в виде крепости: по верху шли зубцы, как у Кремлевской стены.
Впрочем, пора уже уходить с Белинской! Пройдемся теперь по Барнова, одной из основных и наиболее протяженных улиц нашего "убана" (то есть района). Она упирается с одной стороны в парк Ваке, раскинувшийся у подножия горы, на вершине которой располагается известный дачный поселок Цхнети, а с другой стороны, после пересечения с нашей Гурамишвили резко в крутом пике, спускается вниз, к всегда шумному Земмелю. Чуть ниже этого пересечения стоит наша 49-ая средняя школа, раньше 9-ая мужская (туда я пошел в первый класс), а еще ранее, при "проклятом царизме", гимназия Левандовского, очень известное своими выпускниками заведение (как до революции, так и в советское время). А на другом углу Барнова, немного не доходя до Гурамишвили, стоит дом, на первом этаже которого до сих пор живет наш одноклассник Тенгиз Барнавели, веселый рыжеватый парень, общительный и доброжелательный в высшей степени, интеллигент в нескольких поколениях и большой умница. Конечно, сейчас он не "парень", а немного лысоватый дед двух внуков, физик-теоретик, ухитрившийся в условиях хаоса независимой Грузии заниматься весьма плодотворно наукой. До сих пор, когда он бывает в Москве, с большим удовольствием и теплотой встречаемся с ним с ощущением, будто расстались вчера.
Конечно, улицу назвали не лично в его честь, а в память его деда, классика грузинской литературы, который жил когда-то в той же квартире.
От этого места двинемся дальше по Барнова в сторону парка Ваке "дорогой детства" - в предвоенные и первые военные годы, когда мы еще были маленькими, мама часто ходила с нами гулять этим маршрутом. Тогда это была тихая, тенистая улица с неизменной булыжной мостовой, с тротуарами, поднятыми в некоторых ее местах высоко над проезжей частью, откосы которых также были вымощены булыжником (почему-то эта деталь врезалась в память).
Барнова тянулась почти параллельно вдоль всего Ваке (так называется один из престижных и сравнительно новых районов Тбилиси) почти без подъемов и спусков, что было большой редкостью для "Верхних улиц", пересекаясь на всем своем протяжении с добрым десятком улиц, спускающихся с горных отрогов. Первая такая улица после нашей Гурамишвили - это Кереселидзе, улица с норовом, как у необъезженного мустанга. Она резко и очень живописно скатывалась с гор, упираясь прямо в Джавахишвили, и не было на ней почти ни одного ровного участка, что делало ее в редкие для Тбилиси снежные зимы самым подходящим местом для катания на санках, ведь по ней можно было пролететь даже на самодельных санках (а такие были у большинства мальчишек) с самого верха до Джавахишвили, разогнавшись до бешеной скорости, как на современных саночных трассах. И еще почему-то, мне всегда нравился спуск с Барнова по Кереселидзе вниз - сразу за углом начинался крутой неширокий тротуар, выложенный каменными плитами и огражденный с двух сторон железными поручнями, стертыми от времени, высокие откосы которого были вымощены небольшими булыжниками. Этот уголок вызывал у меня какие-то неясные ассоциации, а с чем - до сих пор не могу понять. Но что-то в нем было необычное, даже немного таинственное и волнующее воображение, таким он и остался до сих пор в памяти.
Двигаясь дальше по Барнова мимо неудавшегося "нашего" дома на углу Белинской, о котором я уже писал, идем мимо очередного шумного и красочного тбилисского двора и оказываемся на перекрестке 3-х улиц, куда выходит Джавахишвили. Недалеко от этого места стоял в наши времена очень респектабельный 3-х этажный кирпичный особняк, в котором обитал целый клан Курдиани, известной тогда в Тбилиси семьи грузинской интеллигенции. А упомянутая выше Нана Курдиани была дочкой одного из братьев Курдиани, и мы как-то были в этом доме на ее дне рождения, хоть она и жила в основном на Белинской у своей тёти.
Но запомнился мне этот дом не только этим, а больше одним эпизодом в детстве, который очень сильно зацепился в моей памяти, хотя, в общем-то, ничего уж такого необычного в нем не было. Очередная причуда человеческой памяти!
Так вот, проходим мы мимо дома Курдиани, и мама мне почему-то говорит: "Вот вырастешь и уедешь от меня". И осталось очень четко до сих пор в моем сознании то возмущение и ощущение дикости самой мысли о том, что в дальнейшем мамы рядом не будет! В ответ я сжимаю мамину руку и ору изо всех сил: "Никуда я от тебя не уеду!"
Ну и что? Ведь уехал все-таки потом, мама как в воду глядела. Впрочем, это естественно, так было всегда в жизни, дети вырастают и уходят от родителей, но все равно!
А недавно проделал аналогичный эксперимент с восьмилетним внуком Петькой, когда сидели с ним вдвоем на даче. Был конец недели, когда на субботу-воскресенье приезжала Аня. Ну, Петька и заныл: "Когда же мама приедет? Я так долго без нее не могу!" На что я ему и говорю с подвохом, вспоминая того далекого себя: "А как же будет, когда ты вырастешь и уедешь от мамы?" В ответ - та же буквально реакция, как и много десятилетий тому назад у меня! Неподдельное возмущение самой постановкой такого вопроса, искреннее недоумение и безапелляционное: "Как это я уеду от мамы! Никуда я не уеду!" И стало мне смешно и грустно! И вспомнились простые, но точные слова из старой незатейливой советской песни: "Будут дети потом, все опять повторится сначала!"
А Барнова тянется дальше, мимо 7-ой мужской (грузинской) школы, мимо знакомого с военных времен хлебного магазина на углу Казбегской, мимо бывшего дендрологического парка, застроенного особняками для местных партийных бонз и закрытого, естественно, после этого для простых советских людей. В этом месте дома слева расступаются, и открывается великолепный вид на зеленые склоны окружающих гор, уходящих вдаль к Цхнети и Коджори. Умели партийные начальники тех времен выбирать себе наилучшую среду обитания!
А мы с мамой в этом месте часто грелись на зимнем солнышке у высокого дощатого забора серого цвета, как раз напротив дома Чарквиани (был такой первый секретарь компартии Грузии), называя это место - "наша печка". Как всегда бывает в жизни- каждому свое!
На этом же месте у меня произошел один весьма трагикомичный случай. Мы с Димой носились друг за другом по тротуару у этого забора, и я на минутку прислонился спиной к нему, поправляя ботинок или носок (не помню точно). И вдруг чувствую какое-то неприятное ощущение в области "пятой точки". Оказывается, подкравшаяся тихо с той стороны забора небольшая псина молча вцепилась через широкую щель в это самое мягкое место. Конечно, мы сразу отправились домой для обследования. Ранка оказалась небольшой, просто даже царапиной, но на семейном совете было принято решение на всякий случай сделать мне уколы против бешенства. И вот в течение десяти дней мы с дедушкой каждый день отправлялись на Пастеровскую станцию, чтобы получить очередной укол в живот! А братья меня после этого случая долго дразнили: "Укушенный!"
От этого знаменательного места вниз к Меликишвили(Цхнетской) спускалась улица Тархнишвили(бывшая Кобийская), в общем-то, не очень примечательная, рядовая верхняя улица. Единственно, на чем задерживается память: на добротном 4-этажном кирпичном доме в самом ее начале. Строить его начали то ли в сорок четвертом году, то ли в сорок пятом, и строили его заключенные, как большей частью бывало в то время. Гуляя, мы часто подходили к этому месту посмотреть, как идет строительство, как работает подъемник, как кладут кирпичные стенки веселые каменщики (все это очень интересно для мальчишек 7-8 лет). Но главное было не в этом, тайком в душе, никому не говоря, я надеялся среди рабочих заключенных увидеть папу. К тому времени я уже догадывался по отдельным фразам взрослых, что отца "забрали", хотя за что, не понимал. Ну а детское сознание делало вполне логичный, хотя и наивный вывод: раз тут работают те, кто "сидит", то и отец здесь может быть.
Откуда мне было знать, что такое на самом деле был 37 год, и что "политических" увозили в самые гиблые места, и что вообще к тому времени отца уже не было в живых!
И я вглядывался в лица "рабочих", думая, кто из них может оказаться моим папой. Есть у меня до сих пор тайное подозрение, ничем вообще-то не подтверждаемое, что и у мамы были какие-то, если не такие, то подобные мысли, слишком часто в первое время мы заворачивали с Барнова туда, а потом как-то перестали. Хотя мама была трезвым человеком и знала многое. Но не знаю, не знаю!
С тех пор этот дом на Тархнишвили, когда я оказывался рядом с ним даже в более старшие годы, вызывал у меня каждый раз какие-то неясные ощущения, одновременно и надежды, и не сбывшихся ожиданий, этакую горестно-сладкую смесь отголосков различных чувств, испытанных в детстве и оставивших свой след где-то глубоко в памяти и очень трудно передаваемых словами.
Увлекшись, проскочил быстро поворот на Казбегскую улицу, хотя это тоже весьма памятное для меня место, связанное с теми далекими годами и, главное, еще с одной типично тбилисской семьей.
Ведь совсем недалеко от уже упомянутого неказистого хлебного магазинчика, если спуститься немного вниз по Казбегской, находился очень необычный и своеобразный домик, где жил наш школьный (впрочем, даже больше чем школьный) товарищ Олег Сокол, и где мы с Димой часто бывали в детстве, да и в более поздние годы тоже.
Этот одноэтажный деревянный домик располагался в глубине квартальчика среди таких же частных строений полу-дачного типа и казался отрезанным от всего городского мира.
Действительно, попасть туда можно было только через неширокий проход между двумя глухими заборами, упиравшийся в потемневшую от времени и столь знакомую некрашеную калитку. А за этой калиткой скромно прятался небольшой, немного запущенный, но совершенно бесподобный садик. На первый взгляд, ничего особенного в нем не было - несколько старых яблонь, парочка извилистых утоптанных тропинок, огражденных потемневшим кирпичом, да две-три непритязательные клумбочки, не очень заполненные простенькими цветами. Но что-то неуловимо-притягательное присутствовало в этом зеленом уголке, пронизанном насквозь лучами солнца и наполненном стрекотаньем вездесущих кузнечиков и жужжаньем шмелей. Нагретый южный воздух смешивался с запахами свежеполитой земли, молодой зелени, цветов и заполнял все пространство садика, еще больше усиливая это неясное ощущение необычности и неординарности этого уголка.
Может, это было связано с детскими впечатлениями, которые всегда очень эмоциональны и сильны, может, действовал тут резкий переход с чисто городской улицы в этот тихий зеленый уголок, но, во всяком случае, когда я попадал туда, у меня возникало сразу же какое-то праздничное и радостное настроение, которое я помню до сих пор.
Сам же дом выходил в сад внутренним углом, образованным двумя стеклянными террасами, изрядно уже обветшавшими от времени.
Внутри же дома, состоявшего из трех комнат, все носило отпечаток добротной ностальгически-романтической старины: скрипящие стертые половицы, посеревшие от прошедших лет, высокие потолки с лепниной, темная резная мебель, которую уже не встретишь ни сейчас, ни тогда, большие настенные часы с боем, уютный полумрак по углам. В общем, то ли дворянская усадьба в миниатюре, то ли разночинный домик начала века.
Но самое главное, что многократно усиливало это впечатление, делая его совсем неповторимым - это были картины, развешанные в большом числе во всех комнатах и террасах. Ведь дедушка у Олега был профессиональным художником, работавшим очень плодотворно (кажется, несколько его картин еще в то время было приобретено Третьяковкой). И вот все, что он написал за свою жизнь, размещалось на стенах дома на Казбегской. В основном это были пейзажи, натюрморты, городские зарисовки и совсем немного портреты, главным образом, членов семьи.
И все эти картины, висевшие на всех свободных простенках в несколько рядов без особого порядка, как бы раздвигали внутреннее пространство дома, делая его объемно-разноцветным. Казалось тогда мне, что это множественные выходы в какие-то другие, яркие и радостные миры, полные тихой красоты и недостижимой гармонии.
А прочный, застоявшийся запах масляной краски, исходивший от этих картин, придавал атмосфере этого дома необычное своеобразие, никогда больше мне не встречавшееся, и некоторую даже сумрачную таинственность.
Еще одним романтическим местом в этом доме был небольшой чулан под крышей на чердаке, освещаемый через слуховое оконце. Туда с террасы вела узенькая лестница, прикрытая грубо сколоченной дверцей. Заваленный подшивками старых газет и журналов, а также всяким интереснейшим хламом, непонятного на первый взгляд назначения, этот чулан притягивал нас в младшем возрасте, как магнит, своей огражденностью от внешнего мира и таинственностью. Казалось, что громоздятся здесь обломки каких-то давно прошедших времен и прожитых кем-то жизней. Поэтому и забирались мы туда надолго, закрывшись от всех и воображая при этом черт знает что.
А в более старшем возрасте любил я с разрешения родителей Олега покопаться на книжных полках. О, какое это было удовольствие, перебирать и перелистывать новенькие книжки, погружаясь при этом в чтение некоторых из них, забывая в этот момент обо всем на свете (как это часто бывает в детстве, когда начинаешь читать запоем). У нас ведь дома книги были, в основном, старые, еще довоенного издания, новые не покупались из-за стесненных финансов, да и в магазинах в то время ничего хорошего в открытую не продавалось. А тут на полках рядами стояли разнообразнейшие по содержанию новенькие книги "Лейпцигского издания", то есть отпечатанные в типографиях Лейпцига, находившегося тогда в советской оккупационной зоне Германии и которые каким-то образом "доставала" (характерное словечко из тех времен!) тетя Лида, мать Олега. Ну, конечно, глаза просто разбегались от этого обилия ярко и со вкусом оформленных увлекательнейших книг! Покопавшись от души в этом богатстве, я отбирал пару-тройку книжек, которые мне разрешали взять домой почитать.
Но, конечно, все-таки основной вклад в создание и поддержание той многогранно-неповторимой атмосферы (я даже сказал бы несколько высокопарно - ауры), которая царила в этом одноэтажном домике на Казбегской, и из-за которой я так любил там бывать, вносили его обитатели. Это была в высшей степени интеллигентная и доброжелательная русская семья, осевшая в Тифлисе после революции. Ведь бабушка и дедушка Олега были родом из Казани, откуда они уехали в годы гражданской войны, спасаясь от голода и хаоса тех лет.
До сих пор стоит перед глазами, как живая, Зинаида Никифоровна, бабушка Олега, которая на протяжении многих лет встречала нас с Димкой с исключительной приветливостью и с неподдельной душевностью! В ее присутствии мы сразу ощущали себя как-то уютно и очень по-свойски, как будто пришли в родной дом! Ведь бывают люди (к сожалению, нечасто), которые без лишних слов излучают вокруг себя доброжелательность и сердечность по отношению к окружающим, и которые ощущаешь просто физически, на подсознательном уровне. Вот таким человеком и была Зинаида Никифоровна!
Исключительно тепло относилась к нам и тетя Лида, но мы с ней виделись не так часто, так как она работала врачом-окулистом в детской поликлинике и днем поэтому дома не бывала, но при встречах всегда весело нас приветствовала и начинала заинтересованно расспрашивать. Очень хорошие отношения были у нее с нашей мамой, которые установились у них еще с наших младших классов, ведь Олег учился с Димкой вместе. Собственно говоря, кто-то из них (конкретно сейчас, конечно, не помню) и свел нас с Олегом в возрасте 9-10 лет. Ну, а потом отношения стали складываться уже сами собой. Ведь Олег много читал, многое знал и еще большим интересовался, имея при этом на все свою точку зрения. Поэтому с ним можно было всласть обсудить любую тему и поговорить насчет самых разных вещей. В общем, с ним было очень интересно!
Недаром он потом окончил физфак и со временем сделался незаурядным физиком-теоретиком. Живет Олег сейчас в Москве, и мы с ним изредка перезваниваемся, а иногда и встречаемся (хотя и хотелось бы чаще). При этом возникает стойкое ощущение, что нет у нас за плечами прошедших десятилетий нашей жизни, а сидим мы в задней маленькой комнате дома на Казбегской возле проигрывателя со стойкой пластинок с классической музыкой, и как всегда, наш разговор перескакивает с темы на тему.
Возвращаясь к тете Лиде, хочу еще вспомнить, как она здорово поддержала маму в одном сложном и важном вопросе. Дело это прошлое, поэтому скажу прямо - помогла она "отмазать" в последний момент от армии Диму, найдя врача, которому надо было дать взятку за соответствующую справку.
Так что, много невидимых, но неразрывных нитей-воспоминаний, протянувшихся во времени, накрепко связывают меня с этим скромным домиком на тихой зеленой улице окраинного Тбилиси. Смешно сказать, но до сих пор иногда вдруг приснится мне, притом очень явственно, что я оказываюсь у знакомой калитки, а по тропинке спешит ее открыть заранее улыбающаяся Зинаида Никифоровна, с террасы приветствует меня тетя Лида, а мы с Олегом идем по тропинкам садика под жужжание пчел и стрекот цикад мимо знакомых картин на стенах к нему в комнату. Затем начинаются обычно в этом месте какие-то неясности и несуразности, как это бывает во сне, но этот момент прихода всегда повторяется очень четко и выпукло.
Хотя давно уже нет в помине этого идиллического уголка, снесли его где-то в конце 60-х годов, и на его месте построили ничем непримечательный современный дом. А Олега с матерью (дедушки и бабушки к тому времени уже не было в живых) переселили в 4-х комнатную квартиру в Сабуртало, в которой, несмотря ни на что, еще долго витал непередаваемый словами аромат той старой "усадьбы" Соколов.
Если идти дальше по Барнова, то пересекаешь еще одну улицу с очередным правительственным особняком на углу. Эта улица производила на меня впечатление некоторой чопорности и замкнутости, хотя обладала всеми характерными чертами "Верхних улиц". Самое интересное, что это была улица, на которой прошли первые почти 1,5 года моей жизни. Дело в том, что родители снимали на этой улице, носившей название Матиновской(затем Каландадзе, а сейчас Шанидзе), небольшую квартиру. И только перед самым рождением младшего брата Димы временно переехали на Гурамишвили к дедушке с бабушкой в ожидании окончания строительства своей квартиры. Но в ночь, когда родился Дима, отца арестовали, и "временно" растянулось почти на 60 лет, до 98 года! Естественно, что эти год и три месяца я не помню, хотя с детства часто слышал от мамы выражения типа: "Когда мы жили на Матиновской...", "А вот на Матиновской...". Я теперь понимаю, что эти годы, видимо, были самыми счастливыми в ее жизни!
У меня же в памяти эта Матиновская (кстати, у одного из городских голов Тифлиса была как раз фамилия Матинов) осталась тем, что на противоположном от правительственного особняка углу Каландадзе и Барнова жила семья Сесиашвили, очень нам близкая. Ее глава Иван Николаевич по внешнему виду был типичным кахетинцем, хотя темперамент у него был весьма взрывной, не похожий на кахетинский (они люди неторопливые и медлительные). Занимался он весьма успешно фотографией, этим делом и зарабатывал на жизнь. Будучи человеком высокообразованным, любил поговорить на самые разные темы, хотя и с некоторым грузинским пафосом. Слушать его всегда было интересно, так как Иван Николаевич часто с симпатией вспоминал с любопытными деталями дореволюционную жизнь, которую на уровне официальной пропаганды тогда было принято хаять и поносить.
Но особую прелесть этому дому придавала его жена, тетя Леля, Елена Феофановна, из батумских русских с некоторой примесью польской крови, женщина в высшей степени интеллигентная, доброжелательная и жизнерадостная. Это был хорошо сохранившийся типаж человека из дореволюционного прошлого, обладающий особой культурой общения, и вообще, типичный представитель образованной России, вдрызг разнесенной "широкими массами" в 1917 году. Конечно, тетя Леля могла сохраниться как человек такого склада, только в разноплеменной и терпимой атмосфере тогдашнего Тбилиси. Впрочем, надо сказать, что во времена нашего детства, да и юности тоже, таких людей в Тбилиси было не так уж мало, в принципе мы с братьями и выросли в их окружении.
Так вот, Сесиашвили дружили с дедушкой и бабушкой еще с 20-х годов, а потом с мамой (помню, как она почти каждую субботу ходила к ним посидеть и отвести душу в разговорах, отвлекаясь таким образом от бесконечных хозяйственных забот). Потом младший мой брат Дима познакомился у них с их квартиранткой из Батуми по имени Света, своей будущей женой. И теперь Света с детьми часто забегала к тете Лелечке и к ее дочери Ире. А потом подросла внучка тети Лели Лика, которая иногда по-полдня проводила у наших на Гурамишвили. А Ира с Ликой летом ездили в Батуми отдыхать, останавливаясь у родителей Светы. Да и сейчас Лика, живя в Москве, звонит иногда Свете в Новосибирск. Когда же умер Дима, я первым делом позвонил Лике, зная, что это близкий человек, который не останется равнодушным.
Короче говоря, любил я бывать у Сесиашвили, особенно когда приезжал в отпуск из Москвы, и окунаться в особую атмосферу этого дома, поболтать обо всем с тетей Лелей и Ирой, да и просто посидеть за чашкой кофе, сваренного по-батумски. Хотел более подробно описать эту атмосферу, но не получается, все очень неуловимо! А когда начинаешь вспоминать эту квартиру, со старинной мебелью и дореволюционным звонком на массивной входной двери, радостные возгласы по случаю моего прихода, заинтересованные расспросы, разговоры о стихах и литературных новинках - поднимается такая теплота из глубины души, что никакими словами не выразишь. Ну, просто хорошо там чувствовалось, и все тут!
Дом, где жили Сесиашвили, большей частью бывал конечным пунктом наших детских прогулок с мамой, от которого мы поворачивали назад. Барнова же тянулась дальше, пока после пересечения с улицей Удельной (Петриашвили) не упиралась в овраг. Сначала там, через овраг были проложены какие-то хлипкие мостки, по которым мы перебирались на другую сторону, откуда тянулось продолжение Барнова. Позже через овраг был перекинут мост, и обе части улицы соединились.
Та, заовражная часть улицы была застроена уже во времена советской власти частными добротными особняками из красного кирпича, но без всяких архитектурных изысков. Поэтому шарма там было поменьше, хотя свое обаяние было и в этой части Барнова. К тому же бывал я там очень редко, и особенно ярких впечатлений от этого "убана" у меня не осталось.
Поэтому вернемся немного назад к Удельной. Очень я любил по ней спускаться вниз на Цхнетскую, что-то было в этой улице свое особое и неповторимое. Даже не знаю, как определить то настроение, которое она вызывала, и чем это настроение определялось, может, домами начала века с лепниной, небольшим живописным поворотом, деревьями со сросшимися кронами и образующими сплошной зеленый коридор? В совокупности все это создавало тот эмоциональный фон, который на составные части не разложишь и который надо просто чувствовать и впитывать на каждом шагу (или, лучше сказать, слушать как музыку).
Хотя в самом начале Удельной было одно место, которое навевало довольно печальные воспоминания - дом, где жил одно время наш одноклассник Коба Сихарулидзе, утонувший на море под Батуми после шестого класса. Это была первая смерть нашего одногодка и поэтому отложившаяся в памяти. И еще рос он один с дедушкой, так как, по рассказам мамы, обоих родителей его забрали в 37-ом году, что я никак не мог понять и представить.
Запомнился и небольшой магазинчик наверху Удельной, где в начале войны можно еще было почему-то достать продукты, прочно пропавшие в других магазинах города. Поэтому не раз мы заходили во время гуляний туда, чтобы что-то "отхватить". До тех пор, пока не ввели в Тбилиси окончательно карточки на продукты питания, и нас "прикрепили" к магазину на Белинской.
А внизу Удельной был еще один запоминающийся уголок, придающий весьма своеобразный колорит всей этой улице: винный завод, расположенный прямо в горе. Погреба, где хранилось вино, были вырублены непосредственно в скале, и их сводчатые входы, обложенные красноватым, но посеревшим от времени кирпичом хорошо были видны через высокий, оригинальной, своеобразной формы забор, выложенный из такого же кирпича или через ажурную решетку въездных железных ворот. При этом все стены и ограда были буйно обвиты мощными зарослями плюща, придававшими всей этой картине несколько первозданный вид. И над всем этим местом прочно витал неповторимый терпкий запах вина!
В общем, очень романтично все это выглядело, в духе этакого немецкого средневековья. А может так и есть? Я ведь историю этого заводика не знаю. Может, основал его кто-нибудь их тбилисских немцев?
А вообще-то таких вот симпатичных и памятных уголков на "Верхних улицах" можно найти немало, если неторопливо побродить вдоль и поперек Барнова. Занятие это увлекательное, но требует много времени. Ведь мир "Верхних улиц" затягивает в себя все дальше и дальше, и хочется рассказать еще о многих улицах моего детства, принадлежащих этому миру, а главное, передать атмосферу этих улиц.
Например, о Гогебашвили(Петровской) - улице несколько аристократической (из-за наличия на ней большого количества особняков), тянущейся параллельно Мтацминде, и по которой я все школьные годы по 2-3 раза в день бегал к своему школьному товарищу Юре Лойко. Или об Арцруневской, с которой связаны все мои ранние детские воспоминания.
Но нельзя объять необъятное! Поэтому, чтобы получить хотя бы самое общее, но законченное впечатление о мире "Верхних улиц" пробежимся еще по той ее части, которая тянется от нашей Гурамишвили в сторону старого города.
Раньше, во времена моего детства, туда можно было попасть, спустившись вниз к Земмелю, и, пройдя метров двести по проспекту Руставели, подняться вправо и вверх по Грибоедовской, которая в этом месте с резким креном отрывается от шумного проспекта.
Потом, уже будучи более взрослым, я нашел путь с Московской, связывающий обе эти части "Верхних улиц" напрямик, через переплетение миниатюрных улочек и переулков, карабкающихся в гору и затем спускающихся вниз, через скопление одноэтажных частных домишек с открытыми настежь дворами. Район этот был, конечно, бедняцкий, но колорит имел просто итальянский. Картину дополнял вид шумного и оживленного города, открывавшийся время от времени в просветах между домами. Выводил же этот путь через улицу Папанина к началу Грибоедовской, (мимо шахматного клуба).
Честно говоря, сейчас я бы не прошел по этому лабиринту всех этих улочек, запутавшись в бесчисленных поворотах и дворах.
Потом, уже в студенческие годы, обе части "Верхних улиц" были объединены прямой асфальтированной дорогой, пробитой через нашу Горку. Она начиналась от Гурамишвили, далее шла вдоль подножия Мтацминды, мимо "нашей" Церкви к нижней станции фуникулера. Таким образом, наша улица перестала быть тупиковой, и по ней пошел поток машин в Сололаки (так называется район в восточной части Тбилиси). Дорога получилась великолепной: с одной стороны она прижалась вплотную к горам, дальше уже ничего нет, только вверх идущие склоны, засаженные елками, а с другой стороны - обрыв в овраг с виднеющимися внизу разнокалиберными крышами хаотически расположенных домишек (см. выше), а дальше гудящий Руставели, коричневые воды Куры, мост им. Элбакидзе (Верийский), и вообще вся центральная часть Тбилиси. Таким образом, эта дорога, названная улицей Давида Строителя (сейчас она называется как-то иначе), как бы парит над Тбилиси, продуваемая свежим ветерком гор даже в самое жаркое время. Весной же на склонах подступающих гор цвели белые и розовые фруктовые деревья, а в мае расцветал желтый дрок, распространяя вокруг совершенно бесподобный дурманящий, нежнейший запах.
Проскочив над церковью и сделав резкий поворот вправо, эта дорога, оставив слева внизу беспорядочную мозаику разнокалиберных крыш, плавно спускалась к пересечению с верхней частью улицы Бесики(Давидовская).
С этого поворота неожиданно и сразу открывался вдруг потрясающий вид на Комсомольскую аллею с серпантином Коджорского шоссе и частью Ботанического сада и вообще, на всю старую часть города. Сколько раз я проходил на эту точку дороги, и каждый раз дух захватывало от открывшейся перед глазами картины.
А Бесики начиналась прямо от центральной части проспекта Руставели, от Дома офицеров, в виде улицы без особых примечательных черт. Карабкаясь все выше и выше, она все более сужалась, петляла туда-сюда, приобретая все более провинциально-обворожительный вид, характерный для "Верхних улиц", чтобы потом совсем уж выродиться в неширокую булыжную дорогу, ведущую к храму в буквальном смысле слова, - к церкви Святого Давида. Эта церковь располагалась у подножия горы с названием Мтацминда (в переводе - Святая гора), нависая над дорогой и вообще над Тбилиси. Ее белые купола хорошо были видны из разных точек города (особенно ее центральной части), являясь неотъемлемой принадлежностью общего облика Тбилиси.
Эта церковь сыграла заметную роль в истории Грузии, но главным было то, что на протяжении последних ста лет она служила пантеоном для захоронения выдающихся людей Грузии: писателей, поэтов, политических деятелей, артистов, художников. Исключение составила только могила матери Сталина- женщины полуграмотной, бывшей прачки, но тут действовали другие критерии!
И еще там находилась могила Грибоедова, убитого толпой в Персии, и похороненного в этом месте по желанию его молодой вдовы Нины Чавчавадзе. Могила располагалась внутри небольшого грота с забранным решеткой входом у самого подножия церкви. И на всю жизнь запали в память простые, но пронзительные слова, выбитые на могильном камне от имени двадцатилетней вдовы: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя!" Эти слова каждый раз вызывали у меня какое-то сумрачно-неясное настроение, будили мысли о бренности жизни, о ее несправедливости и непостижимой сложности, о ее глубинах с мрачноватым подтекстом и тому подобных трудно выражаемых понятиях. Но все это проходило очень быстро в силу оптимизма молодости, стоило только отойти от грибоедовского склепа.
Возвращаясь вниз на Бесики, хочется вспомнить находящийся недалеко от пересечения с дорогой совсем маленький и скромный скверик с памятником Сулхан-Саба Орбелиани (был такой грузинский поэт-баснописец). Как будто ничего особенного, но что-то в нем было привлекательное! Может от своей непритязательности? Или от общего рисунка окружающих домов? Не знаю, не могу ничего конкретного сказать, но всегда, когда оказывался рядом с этим сквериком, присаживался на скамейку, и почему-то нисходило простое, ничем не объяснимое спокойствие. Я уже говорил: душа "Верхних улиц" непостижима и присутствует всюду для тех, кто ее понимает и ищет!
Совсем рядом с этим пересечением располагается нижняя станция фуникулера. Когда-то мы всем семейством поднимались по Верхним улицам сюда чтобы сесть в вагончик канатной дороги и очутиться в парке, расположенном над Тбилиси. Теперь же по новой дороге даже пешком за какие-нибудь 15 минут можно добраться до нижней станции.
У нижней станции фуникулера начиналась хорошо нам знакомая улица Чонкадзе (бывш. Гудовича). Дело в том, что на этой улице жила наша тетя Кися, мамина двоюродная сестра с дочкой Ниной, моей ровесницей. Ходили мы к ним часто и с большой охотой из-за в высшей степени гостеприимной и несколько безалаберной атмосферы, здорово привлекавшей нас, трех братьев, после нашего сурового немецкого порядка.
В детстве сборы на Чонкадзе, 14, начинались еще накануне, когда мама объявляла нам: "Завтра идем к тете Кисе!", или же: "Во вторник нас ждет тетя Кися!"
Ходили мы тогда туда через центр города, от Дома правительства, расположенного на проспекте Руставели. Сама дорога, идущая вверх мимо Дворца пионеров, уже несла в себе чувство предвкушения чего-то хорошего и радостного впереди. Поднявшись вверх до самого подножия Мтацминды, после мрачновато-красного здания бывшего Института благородных девиц Святой Нины(теперь там грузинский МИД, а тогда располагалась Высшая партийная школа), мы сворачивали влево, и через несколько минут оказывались у знакомого трехэтажного здания со сквозным подъездом, притулившегося у самого склона, на втором этаже которого нас всегда ожидала шумная и радостная встреча.
Тетя Кися начинала сразу же суетиться, подыскивая чем нас угостить. Если же дома, на ее взгляд, ничего примечательного не находилось, то она решительно провозглашала: "Сейчас буду печь пирог!". И маме каждый раз с большим трудом удавалось отговорить ее от этого мероприятия. После чего они начинали увлеченно беседовать о чем-то своем, ведь они дружили с самого детства, когда проводили вдвоем лето в доме дедушкиных родителей в селении Глдани (сейчас это окраинный жилой район Тбилиси). Да и вообще многое их связывало в жизни, но это отдельная история.
Ну, а мы с Димой в это время устремлялись к немецкому радиоприемнику, стоявшему на окне за огромным роялем. Включив его, мы начинали "скакать" по диапазонам, натыкаясь попеременно или на быструю незнакомую речь, или на тихо льющуюся музыку, или, наоборот, на грохочущий джаз, или на чужие, непонятные, но берущие за душу песни. И все это было смешано со свистом, гулом, треском, рвущимся из приемника.
В общем, большой окружающий мир врывался сюда, напоминая о себе. Ведь телевидения тогда не существовало, а наш приемник марки ЭЧС, возвращенный после его реквизиции в начале войны, вообще не работал. Поэтому это занятие нас с Димкой так затягивало и увлекало!
Впрочем, это было не самое главное в доме у тети Киси. Просто вспомнилось первое пришедшее на ум одно из впечатлений о нем. А главное было то, что относились тут ко всем нам очень хорошо, просто и, естественно, без всяких сложностей, с искренним желанием всегда помочь, без ненужной аффектации и высоких слов. Поэтому и было так приятно окунуться в легкую и несколько беспечную, на первый взгляд, атмосферу этого дома, где ты интересен и нужен, и где живут действительно близкие тебе люди.
Хотя у тети Киси в жизни тоже было немало сложностей, о которых она не любила распространяться (такой у нее был характер - все просто и нормально!). Так что многое можно вспомнить о доме на Чонкадзе, 14, накрепко привязанное к нашему тбилисскому детству.
Никогда не забуду, какой незабываемый праздник устроила нам с Димой тетя Кися, пригласив как-то летом нас в кино на "Графа Монте-Кристо". Ведь из-за стесненных финансовых обстоятельств после смерти дедушки у нас дома был установлен строгий режим экономии, при котором хождение в кино считалось если не баловством, то, во всяком случае, делом не первой необходимости, которое можно и отложить. Поэтому в кино мы бывали крайне редко.
А мне так по-детски хотелось оказаться в волшебной темноте кинозала перед светящимся огромным экраном, на котором разворачивается такая захватывающе-интересная, совсем иная жизнь, за которой наблюдаешь раскрыв рот и позабыв обо всем на свете. Не говоря уж о том, что чувствовал себя несколько обездоленным по сравнению с одноклассниками, бегавшими в кино регулярно.
И вот неожиданно свершается это потаенно-жгучее желание, и мы с Димой идем в самый лучший кинотеатр им. Руставели, да еще на такой потрясающий фильм, как "Граф Монте-Кристо". Да еще со стаканчиком вкуснейшего мороженого в руках, которое давно не пробовал, и которое нам купила наша добрейшая тетя Кися! (Я думаю теперь, что она прекрасно все понимала). В общем, словами весь тот восторг, который испытали мы тогда с Димой, не передать, надо было жить в те времена, столь отличавшиеся от теперешних, чтобы оценить эти неприхотливые радости, которые доставила нам тогда наша Ксения Анатольевна, и которые я запомнил потом на всю жизнь!
А фамилия у тети Киси была чисто русская - Приклонская, отец ее происходил из смоленских дворян. Попал он в Тифлис по приглашению своего брата, служившего начальником канцелярии Наместника и остался там, опасаясь вполне обоснованно революционного разгула в России.
Ну а мать у тети Киси была родом уже из грузинской дворянской фамилии Вацадзе с добавлением армяно-сербской крови по женской линии. Они ведь с мамой были двоюродными сестрами только через маминого отчима, нашего дедушку Иосифа Спиридоновича, что, впрочем, совершенно не имело значения, так как родство, как известно, определяется не общей фамилией, а духовной близостью, что и подтверждается в данном случае.
В общем, была Кися очень характерным представителем мультинационального тбилисского общества того времени с его доброжелательно-уважительной культурой общения и высокой толерантностью, о необходимости воспитания которой сейчас все талдычат. Такие вот люди и определяли тогда общую атмосферу жизни в Тбилиси, которая практически исчезла теперь с их уходом. Что бесконечно жаль!
А еще вспоминается, как я "нанял" Нину для нашего школьного драмкружка. Ведь школа была у нас мужская, а тут потребовалась исполнительница роли матери Олега Кошевого из "Молодой гвардии". Знакомых девочек ни у кого нет, что делать - неизвестно, в общем, полный тупик. И тут выступаю я и с гордостью объявляю, что могу привести к нам в школу свою двоюродную сестру. И спасаю тем самым положение!
Ну а с Ниной у меня (да и у моих братьев тоже) на всю жизнь остались самые теплые отношения. Хоть и встречались нечасто (так уж жизнь раскидала нас в разные стороны), но каждый раз с большим удовольствием, как близкие люди, и как будто недавно расстались.
Так что можно до бесконечности вспоминать светлые моменты и эпизоды (в том числе и смешные), связанные с домом 14 по улице Чонкадзе (бывш. Гудовича), поэтому прервусь и двинусь дальше вглубь Верхних улиц.
Чонкадзе являлась как бы воротами от нас в обширный район "Верхних улиц", именуемый Сололаки, район когда-то аристократический и престижный. Там строилась дореволюционная зажиточная буржуазия, в основном армянского происхождения. И до сих пор стоят там солидные дома, именуемые по фамилиям их владельцев - Бозарджянца (табачный магнат), Манташева (крупный нефтепромышленник), Питоева (рыбное дело), Алиханова (аптекарские товары), Арамянца (нефть) и др. Многие дома в Сололаки сохранили внушительный и респектабельный вид начала двадцатого века: массивные входные двери, мраморные лестницы, гнутые решетки на окнах, выложенные на полу в подъездах латинскими буквами приглашения "Salve", лепнина вдоль карнизов и т.п. Поэтому витают до сих пор в Сололаки остатки духа старой, добропорядочной, уважаемой и богатой жизни, следы которой я всегда ощущал и чувствовал каким-то шестым чувством (непонятным образом).
Чонкадзе же сбегает вниз мимо упомянутого выше красновато-мрачного здания Института благородных девиц Святой Нины, мимо бывшего персидского посольства с остатками восточного орнамента на воротах, увитых глициниями, мимо художественного училища имени Тоидзе. В конце концов, упирается она в улицу Давиташвили (бывш. Вознесенская), которая ведет на Комсомольскую аллею и далее в Коджори.
Ну, а если по дороге свернуть с Чонкадзе на Лермонтовскую или Чайковского, то сразу оказываешься в гуще переплетений сололакских улочек и переулков, каждая из которых в своем роде неповторима, но в совокупности составляет потрясающий архитектурный узор этого района.
Да, бродить по Сололаки, погружаясь душой в его атмосферу - это особое удовольствие, здесь каждая улочка, каждый поворот по-своему неповторим и привлекателен.
Хотя сейчас поток машин начинает заполнять эти тихие и тенистые улицы, предназначенные с самого начала только для фаэтонов. Так назывался конный экипаж, что-то вроде пролетки, король старых тифлисских улиц. Высокий облучок, обшитый кожей, сзади сидение для пассажиров с таким же кожаным округлым верхом, мягкие рессоры и все очень изящно, и все линии сглажены. В общем, фаэтон напоминал большую красивую птицу черного цвета, покачивающуюся на булыжных мостовых старого Тбилиси. Я еще застал в детстве эту примету старой жизни, но скоро фаэтоны навсегда исчезли из жизни города под напором всеобщей автомобилизации. А жаль!
Теперь надо более или менее обозначить границы Сололаки. По верху - это Чонкадзе и далее Сололакский хребет с Комсомольской аллеей и величественными остатками крепости Нарикала (впрочем, в последние десятилетия ее начали реставрировать и довольно успешно). Справа (если смотреть с Руставели) - улица Читадзе(бывшая Ермоловская), поднимающаяся вверх мимо бывшего ЦК Компартии Грузии, снизу - ломаная линия зданий, стоящих на Дворцовой улице и Эриванской площади (площадь Берии, затем Ленина, сейчас Свободы) в том числе бывший Дворец наместника с садом, в наше время Дворец пионеров.
Левую границу обозначить сложнее, она менее ярко выражена, тут Давиташвили и улица Вельяминовская со знаменитой в наше время хинкальной (она и сейчас существует в своем подвальчике), и улица Энгельса (бывш. Бебутовская), где располагались широко известные в то время 3-я мужская и 3-я женская школы, с представителями которых часто приходилось встречаться в жизни (даже в Москве!).
Раз уж упомянул Бебутовскую, то надо отметить еще одно привлекательное место Сололаки, находившееся на этой улице. Это - вход в тоннель, пробитый в толще Сололакского хребта и выводящий прямо в Ботанический сад. Попасть к нему можно было от площади Ленина минут за 10, пробираясь по узким улочкам сквозь городскую сутолоку. Пройдя железные ворота с калиткой, попадаешь в огромный плохо освещенный тоннель- бомбоубежище с высокими круглыми сводами и разбитым на отдельные отсеки поперечными стенами-перегородками с железными дверьми. Несколько минут хода, и вдруг оказываешься в самом центре Ботанического сада, раскинувшегося по склонам ущелья реки Дабаханки.
И каждый раз при этом испытываешь оглушающее чувство такого резкого перехода от городской суеты к тишине и буйству южной природы (особенно весной и осенью). А вообще Ботанический сад - место потрясающее, которое привораживает и затягивает, а для меня почти мистическое! Но я опять, как всегда, отвлекся в сторону. Что поделаешь, Тбилиси слишком глубоко сидит во мне, и каждая его составляющая требует себе слова. Поэтому я еще буду писать отдельно и о Ботаническом саде, и о проспекте Руставели, и о нашей улице, и о парке на фуникулере и о многом другом.
Но пока вернемся назад на Давиташвили, чтобы через район старых кварталов, именуемых Клортак, двинуться к Майдану - центру старого Тбилиси, откуда собственно и пошел город. Ведь там располагаются знаменитые тифлисские серные бани, построенные на горячих сероводородных источниках, пахнущих серой. От них, вернее от слова "тбили" (в переводе на русский "теплый") и произошло название города. Ну, а Тифлис, как его называли до революции, - это исковерканное на русский лад слово Тбилиси.
Когда-то эти бани были центром общественной жизни Тифлиса. Туда ходили не только помыться и сделать банный массаж (этим занимались "мекисе", то-есть банщики), но и встретиться со знакомыми и поговорить. Особенно этим увлекалась женская часть населения, для которой "абано" (баня) было, чуть ли не единственным местом, где можно было собраться женской компанией и посплетничать. Ведь в прежние времена посещение духанов (ресторанов) было привилегией только мужчин, а когда в дом приходили гости, то женщин за общий стол с мужчинами тоже не очень допускали.
А Майдан по-татарски, вернее по-тюркски, значит площадь. На ней располагался еще до 30-х годов настоящий восточный базар с кучей лавок и распахнутых настежь различных мастерских. Потом все это снесли, спрямили, выровняли, и получилась обычная городская площадь перед новым Метехским мостом, построенным вместо узкого, но по-восточному колоритного Ишачьего моста. Конечно, Метехский замок на другом, скалистом берегу и купола серных бань, теснящиеся с другой стороны площади, в какой-то степени придают ей своеобразный шарм и оригинальность. Но это всё не то, не старый восточный Тифлис.
Улочки, ведущие из Сололаки к этому месту, кое-где еще сохранили остатки того колорита, хотя вид у них более запущенный, чем на наших "Верхних улицах". Они переплетены между собой так, что не разберешь, где и за каким поворотом одна переходит в другую. Дома совсем старые, не выше двух этажей, с огромными живописными и резными балконами (как тот голубой дом, в котором, как сообщает мемориальная доска, когда-то останавливался Лермонтов).
И вот пройдя Хлебную площадь (этакое небольшое, четырехугольное, свободное пространство среди лепящихся друг на друге домов), на которой когда-то жила моя однокурсница Дагмара Махатадзе, предмет моего очень сильного увлечения институтских времен, подходим к концу "Верхних улиц". Честно говоря, этот район не совсем правильно относить к миру "Верхних улиц", - и по рельефу (нет подъемов-спусков), и по внешнему виду (большее запустение и менее европеизирован), а главное, по духу. Здесь еще пахнет старым Тифлисом 19-го века, канувшим в прошлое. И бывая на этих улицах, я всем своим нутром чувствовал в их атмосфере незримое присутствие следов старых времен, обрывков иной, чем сейчас, жизни.
При этом жизни, с одной стороны, близкой и легко узнаваемой, а, с другой стороны, порядком уже чуждой для меня теперешнего и уже прочно прошедшей. Я не могу внятно объяснить механизм возникновения этих ощущений (этакая смесь родного и грустного), но я их испытывал не раз.
Те же самые смутные чувства возникали у меня и на родине отца в городке Сигнахи и при рассматривании попавшего как-то мне в руки альбома фотографий старого Тифлиса конца 19-го - начала 20-го веков. Неужели все-таки где-то в подсознании существует наследственная память? Кто его знает! В принципе я не сторонник всяких подобных теорий, но что было, то было!
Покидая эту дальнюю границу "Верхних улиц", не удержусь, чтобы не описать еще одно примечательное и уникальное место в этом районе, так как такое можно встретить только, вероятно, в Иерусалиме. Говорю это на полном серьезе и без всякого ложного пафоса!
Итак, выйдя с Хлебной площади и перейдя узкую и шумную Леселидзе (прежде - Армянский базар), в глубине квартала натыкаешься на комплекс Сионского кафедрального собора - резиденцию Патриарха Грузинской церкви. А чуть выше по Леселидзе скромно притулилась еврейская синагога с неизменно сидящими во дворике старыми евреями в ермолках. На той же стороне этой улицы, ниже Сионского собора, стоят друг против друга два православных храма, построенные, как гласят таблички, в какие-то далекие века: один грузинский, Мамис Джвари, другой - армянский, Норашен, (у армянской апостольской церкви свой отдельный "начальник" - католикос, с резиденцией в Эчмиадзине).Ну, а в переулке у начала той же Леселидзе расположилась уже недавно восстановленная католическая церковь!
И совсем уж экзотическая деталь, делающая похожей эту часть города на вавилонское столпотворение - внизу, в конце Леселидзе, за углом, чуть в гору возвышается настоящий минарет действующей мечети с резным балкончиком для муллы!
Вот уж где настоящее единение народов и религий! Этот гектар старой тифлисской земли лучше всяких слов характеризует историю Тбилиси и тот дух взаимной терпимости, который здесь витал в течение многих веков .
Но пора уже прощаться с "Верхними улицами". Напоследок войду еще раз в их родную круговерть, вдохну как можно глубже воздух их тенистых родных уголков. И поброжу без всякой цели по знакомым выщербленным тротуарам, по стертым булыжным мостовым, ощущая каждой частицей своего существа их атмосферу, атмосферу моего детства и молодости, встречая на своем пути родные и знакомые лица близких мне людей, многих из которых уже нет в живых, но которые по-прежнему живут на "Верхних улицах" и радостно меня приветствуют! И выныривая обратно в Москву образца 2002 г., крикну во весь голос: "О-го-го-го! Спасибо вам за все, "Верхние улицы"! Будьте такими еще долго! Мы еще встретимся, и я, как всегда, пройдусь по вам!"