Вчера я впервые в жизни перекрестился, причем перед иконой. Самостоятельно, без нажима или совета с чьей-либо стороны зашел в церковь, самостоятельно купил тонкую свечку за десять рублей, поставил ее перед иконой - не знаю, правда, перед какой, и перекрестился, и тоже не знаю, да и упустил, слева ли направо или справа налево, правильно ли или неправильно, не знаю, но сверху вниз в самом начале - это точно. Скажете, странно: человеку под пятьдесят, а он не знает таких элементарных вещей! Да вот, не знаю, не так был с детства воспитан, не держал в руках церковных свечей, не любовался загадочной лампадкой, никогда не носил и тем более не целовал святого крестика, не лицезрел икон с тем христианско-православным благоговением, как верующие, не испытывал восторга или смирения, заходя в церковь, - виновен, не дали в детстве, не просветили, иконы для меня что картины, церковь - музей... Но вот вчера взял, пошел в церковь, да и перекрестился, хотя душу свою переустраивать не собираюсь... Рано... Разобраться еще нужно со слезами, которыми я плакал там, возле иконы... В чем дело тогда, почему перекрестился? Расскажу.
Родители родили меня, Роберта Иванова, поздно, очень поздно, обоим было под сорок, и имя мне дали из своего поколения: в честь одного поэта. Было что-то искусственное в моем рождении, была какая-то тайна, которая мне до сих пор неизвестна. Нет, родители не усыновили меня, я установил это подлинно, было что-то другое, но что - я не знаю, да и не хочу докапываться: а вдруг, а возможно, что я не совсем человек... Близкие родственники, дядька и тетка, высмеивали эти мои подозрения и говорили, что знают меня с младенчества, что я - человек, со смехом рассказывали, что в самом далеком детстве, сидя, как царек, на высоком специальном стуле над столом за едой, я часто и, подозревали, сознательно издавал определенного рода звук и смотрел при этом на реакцию родителей. Если родители морщились, я кидал в них кашей из ложки; если не морщились - не кидал. И, возможно, поэтому мне дали домашнее прозвище Божок-пукишка. Не обижаюсь, что-то в этом и есть...
Как поздно родившегося, единственного ребенка, меня, Божка-пукишку, холили и лелеяли, как могли, в довольно зажиточной семье то ли партийных, то ли профсоюзных деятелей среднего ранга - до сих пор не понимаю род занятий родителей, да и, честно, и не хочу понимать. Только школа - квартира, а летом только подмосковная дача с длинными, пустынными, как пустынные коридоры - поскольку заборы были сплошные, просеками вокруг и нянькой, и больше не отпускали от себя никуда, потому что считали, что повсюду витают зараза и различные неприятности, нежелательные влияния. Телевизора дома не было, только газеты. Летом нянька давала мне приблизиться к пастуху, который пас двух коров на окраине дач и снабжал весь поселок парным молоком. Пастуха звали Касьян, а приблизиться нянька давала метров на тридцать. Имя Касьян у меня ассоциировалось с косой, и поэтому я с детства считал, что все пастухи ходят с косой и косят траву - это в дополнение к коровам. Узнал же я, что пастухи ходят с кнутом и не обязательно косят траву, довольно поздно, из книг. Я особенно любил заболеть, потому что тогда все желания мои исполнялись, как в сказке. Собственно, какие у ребенка желания? Абрикосовый компот из банки, книжки и конструкторы на одеяле... Да, холили и лелеяли, как могли, словом, я жил царьком.
На двадцать четвертый год моего царствования родители взяли и бросили меня - сами умерли один за другим, а меня бросили одного. Очнулся я без родителей, но зато с хорошей квартирой и сказочной дачей: с участком с соснами, елями и березами. Но дачи на ту пору начали жечь, чтобы выкупить потом землю у малоимущих хозяев, которые не имели средств, чтобы эти дачи восстановить. Я же средств как раз не имел - на работе меня, как и миллионы других, безжалостно "сократили" - и подумал: "Истрачу-ка я эту дачу на дело, на пользу..." Я продал дачу, разложил и припрятал деньги на годы вперед и засел за роман. Как сейчас вижу, как я раскладываю эти деньги в разные закутки квартиры, в основном в шкафы с книгами. Да, первым делом, еще до раскладывания, я купил телевизор, несмотря на "завещание" родителей - никогда не смотреть телевизор. Включил его, тут же выключил и засел за роман. Попутно роману сразу появились несколько женщин - писатель всегда притягивает. Словом, после смерти родителей я расправился во всех отношениях. Хотя... хотя еще с тех пор, как нянька прогуливала меня по просекам, я чувствовал себя в жизни каким-то необоснованно посторонним... Не лишним, но именно посторонним, и как только родители умерли, чувство это усилилось.
Миновал год, роман не дался, и в одиночестве я сжег далеко от дома, на пустыре, написанные от руки двести страниц... Написанные ни о чем... Собственно, я понял, что интеллекта особого у меня нет, есть начитанность, да и начитанности нет, есть любовь почитать, погрузиться в миры, но создавать собственные миры я оказался не способен, дара не было. Вскоре выяснилось, что и романы уже не нужны - платить за них перестали, государство обнищало, так что я и не пожалел, что сжег эти двести страниц. С женщинами - полное разочарование! Да и они были мной не довольны, почему-то все говорили: "Ты, Роберт, скользкий тип... Ты как будто бы есть, но как будто тебя и нет..." Стал искать: что делать? Деньги были, и я купил себе... "Мерседес". Но, помня известное предупреждение: "Деньги - голуби: прилетят и опять улетят..." - купил, конечно, не новый. Но все равно авто оказалось шикарным.
Сев в "Мерседес", взяв управление, понажимав кнопки и рычажки, я почувствовал, что управляю какой-то покорной женщиной. Мало того, я почувствовал истинную свободу, какую не знал раньше! Ничто не ограничивало движений, и голова не засорялась теми шумами, которые издают отечественные "консервные банки". Я даже, признаюсь, невольно издал тот самый звук, который издавал в детстве, сидя над столом за едой... Хорошо, что рядом никого не было. Свобода!
Я плавно тронулся с места и поехал, нет, погнал, быстро погнал, куда глаза глядят. Было лето.
Все лето я пропутешествовал в одиночестве, продвигаясь по одному и тому же шоссе, все дальше на север от Москвы, разглядывая и познавая Россию из окна "Мерседеса". Сначала отмахивал километров двести, потом сворачивал налево или направо, объезжал округу, петлял по проселкам. Заезжал на возвышенности, на холмы, где вились ласточки и откуда были видны округи, выходил из машины и оглядывал, оглядывал все вокруг, пытаясь найти смысл в почти безмолвном окружающем мире России. Там - деревеньки в низинах, еле теплятся, там - пришибленные церквушки без куполов, там - речушки, еле текут, не поймешь куда, на север или на юг, там - луга без коров, там - огромное озеро без парусных лодок... В конце дня обычно определялся по карте, снова выезжал на большое шоссе и возвращался в Москву. В следующий раз уезжал за триста, потом за четыреста километров, пока дело не дошло до пятисот, после чего деревни стали совсем редкими, шоссе пустым. По существу, лента шоссе шла как будто бы в никуда, машины встречались раз в час. Я и не знал такой пустой России, да и вообще я ее не знал. Спал я в машине, поставив ее на обочину, за которой обычно пролегала канава, наполненная водой, спал урывками, да и в молодости сна много не нужно - отдохнул и поехал дальше.
Вскоре я попал в такие места, где редкого человека можно было увидеть на автобусной остановке, редкого жителя возле дома или избы, а уж пешеход на обочине был и вовсе подарком. И поэтому, завидя издалека человека, идущего вдоль дороги, я всегда притормаживал... Так приятно было подвезти человека на этой пустынной дороге, перекинуться с ним словами... Особенно в дождь. Раз я подвозил женщину, у которой не было денег на автобус, но ей нужно было добраться до ближайшего городка за двадцать пять километров, добраться к сыну и доставить ему еды - он учился в этом городке на механика. Вот она и шла под моросящим дождем, с двумя тяжелыми сумками необходимой еды.
- Неужели на автобус нет денег? - удивился я, заговорив с этой женщиной.
- Нет, нету. На хлеб-то, бывает, занимаешь.
"Ну, надо же, как у нас люди живут! А я и не знал..." - хотел я честно признаться вслух, но из тактичности не признался.
Зато после встречи с той женщиной я понял, что денег у народа действительно нет. Также я понял, что не знаю России, а вернее, знаю ее только по книгам, и что в этом-то и была несостоятельность моего так называемого романа - ведь я писал о России...
Теперь я ездил и думал о том, что у нас нет философии - вот и пустыня, вот и народ в полном развале, вот и роман ни о чем... Я проникал все дальше на север, искал философию своего соотечественника, о которой так много сказано в книгах, но не находил ничего. Столбы вдоль дорог и отсутствие денег на автобус и хлеб - это, возможно, поэзия, но только не философия... Другой скажет: оригинальный поиск за рулем "Мерседеса"... Что же, отвечу: это мое личное Божковско-пукишское дело было, мои обстоятельства...
Все путешествия были реальными, но как-то раз я заподозрил, что за рулем "Мерседеса" сижу вовсе не я, а мое я, а сам я, реальный Роберт, валяюсь на своем любимом диване, под одеялом, к книжкой, а мать заходит ко мне и говорит: "Ты заболел?" "Заболел", - отвечаю я. И она приносит мне абрикосовый компот в чашке, я продолжаю читать или собирать конструктор, пью из чашки компот. Странное ощущение, которое, как я решил, означало только одно: мне надоела эта пустыня... Я - не поэт, чтобы из ничего в голове моей появилось хоть что-то... Да, к тому времени голова моя опустела в пустоте русской иллюзии, которая всем знакома, и просилась домой, под уютное одеяло... Да и ощущение это описано во многих книгах, называется раздвоением... Но вскоре кое-что изменилось.
Раз я остановился посередине одной деревушки, возле одного дома, а вернее, возле колодца, стоявшего у этого дома, чтобы попить настоящей воды. Вздумалось попить воды из колодца. Ведра не было. Тут, как из воздуха, вывернулся какой-то хромой, не старый, летом одетый в валенки и зимнюю шапку, прошамкал мне:
- Из Москвы?
- Из Москвы.
- Знаю, есть в Москве такие номера, - и протянул руку: - Колька!
Руку этого хромого и шепелявого я пожал, но с некоторой, понятно, брезгливостью. От него еще несло перегаром.
- Воды?
- Воды.
Он проковылял к дому, постучал в дверь. На порог вышла женщина в темной косынке, они коротко переговорили. Женщина что-то крикнула в дом, и тут же на пороге появилась девочка лет одиннадцати-двенадцати с ведром в руке и, прихрамывая на одну ножку, спустилась с порога и принесла это ведро мне. Тут вернулся к колодцу и этот самый, назвавшийся Колькой. Он пристегнул карабином ведро к цепи, сбросил в колодец, вытянул воду. Я показательно долго, демонстрируя жажду, пил ледяную воду, стекавшую по подбородку на грудь. Переждал, пока горло согреется, и выпил еще. На этом все и закончилось: Колька понес отдавать ведро, я крикнул: спасибо, сел в машину и укатил.
Но теперь я стал всегда останавливаться возле этого дома, и, самое главное: почему я там стал проезжать? Объясню. В ту поездку я забрался в самую глушь, свернув от шоссе на боковую дорогу, и там, в одной из полузаброшенных деревень, мне предложили построить дом. Ну, я и сказал: "Стройте!" Легко оформил бумаги на землю, которую сам выбрал на берегу камышистого озера, дал денег для начала на фундамент, потом на бревна и стал ездить раз в месяц и проверять, как движется с домом. Зимой тоже ездил несколько раз, хотя все, разумеется, было занесено снегом. Весной, когда стаяло, фундамент вроде бы обозначился, привезли бревна, сложили их и накрыли. Это была идея, заполнившая ту самую пустоту, это было, чтобы я не раздваивался и чувствовал себя реальным Робертом Ивановым.
Надо сказать, что постепенно я не то чтобы изучил, но хоть немного исследовал окружающий край, состоявший из деревень, дома которых на первый взгляд отличались обычно только наличниками на окнах, и редких, очень редких провинциальных городков, отстоявших друг от друга километров на сто. Повсюду были озера, многие из них соединялись каналами, и повсюду было наделано множество небольших шлюзов или плотин. Все это содержалось в порядке, работало, чтобы, когда надо, нагнать воды в большие нижние реки, где судоходство до сих пор продолжалось. Теоретически можно было доплыть из того озерца, на берегу которого у меня строился дом, в центр Москвы, хоть к Кремлю, или наоборот: из Москвы подняться к этому озерцу. Но корабли, как прежде, по каналам и малым речкам не плавали: все они валялись на берегах, поржавевшие... Впрочем, я не хочу углубляться, а то запахнет политикой.
Итак, я всякий раз останавливался возле дома с колодцем и познакомился с женщиной и ее хроменькой дочкой. Фамилию их я точно не помню, но окончание было на: ...ские. То ли Волокославские, то ли Великославские, то ли Переяславские... - что-то вроде того. Женщину звали Мария, дочь тоже - Мария, но, как ребенка: Маша. Необъяснимое провинциальное - не деревенское! - обаяние исходило от них обеих; у Маши была коса; в конце апреля я заметил на щеках и носах мамы и дочки немного веснушек. Я познакомился с ними уже на второй раз, они позвали меня в дом, пить чай. Потом уже, в следующие разы, они даже ждали, когда я проверю строительство и вернусь. И я, мельком оглядев одну и ту же картину, - мне все говорили: фундаменту надо дать отстояться, - мчался назад, к дому с колодцем, где Машенька обычно уже поджидала меня, стоя возле колодца и всматриваясь в приближающиеся машины.
- Мое дело, - рассказывала Мария за чаем, обычно с печеньем и сладкими сухарями из магазина, - следить за плотиной. Открыть плотину и закрыть плотину - вот и работа.
- А еще у нас есть коза! - добавляла Машенька. - И маме я помогаю с плотиной: мы вместе лебедку крутим! - и она грызла очередной сладкий сухарь.
- А муж где, отец? - спрашивал я.
- Известно где, как и у всех... - отвечала Мария.
Вот и пойми!
- Зимой, - говорил я, - здесь, наверное, скучно. Народу-то почти нет в деревне...
- Зимой Машенька в школу ходит за пять километров... То ходит, то не ходит - у нее что-то с бедром. Когда не ходит, она все пуговицы перебирает - нам достались от бабки.
Машенька тут же вышла из-за стола и принесла, потряхивая, маленький сундучок, с претензией раскрашенный то ли под палех, то ли под хохлому, набитый, как оказалось, необыкновенной коллекцией пуговиц всех времен и сословий. Тут было что посмотреть, и я искренне удивился тому, откуда в такой глуши могут собраться столь разные виды пуговиц. Тут были миры...
- Еще прабабка начала собирать, - объяснила Мария, - а она господ обшивала...
Правильно говорят: чего только не встретишь в русской глубинке!
После чая я прогуливался по шоссе, вдоль деревни, представлявшей собой двадцать домов по одной стороне и двадцать пять по другой. Людей не было. В некоторых окнах я замечал как бы застывшие лица. В холодное время дымили лишь несколько труб. В прогулках этих меня обычно сопровождал уже знакомый мне Колька, всякий раз возникавший возле меня как будто из воздуха. Он объяснял про дымы: "Вот это осиной топят, вот это березой, вот это сосной, вот - елью..." Мы доходили до церквушечки, похожей на маленький Рейхстаг в сорок пятом году, особенно скелетом своего купола, и шли назад. Впрочем, иногда я задерживался возле этой церквушки, вид которой призывал меня что-то понять в русской жизни, покопаться в своей душе и, не скрою, укалывал душу, которая после укола долго еще находилась в состоянии тоски, но, как ни странно, какой-то приятной, уютной тоски. По возвращении к дому Колька одалживал денег, правда, немного, рубли, я давал, и он исчезал.
Маша поджидала меня возле машины. Она садилась в машину, я включал современную музыку, и она слушала эту музыку, песня за песней - на неизвестном ей языке. Иной раз, по ее просьбе, включал на полную громкость, так, что машина дрожала, и тогда сам не выдерживал, ждал, пока она насладится, на улице.
- Ты уж дай ей в машине-то посидеть, так она любит твою машину, так любит! - просила, выйдя из дома, Мария.
- Да разве я не даю, конечно, пусть сидит.
- Пойдем, я тебе покажу плотину!
Мы уходили, а Маша слушала музыку.
Потом, несколько позже, я, подъезжая к этому дому, заранее включал любимую Машину музыку, и девочка, чуть прихрамывая, подбегала к машине, заскакивала в нее, сильно хлопала дверью, как будто отгораживаясь сразу от окружающего ее мира, и закрывала глаза в полном блаженстве.
- Какие ты любишь конфеты?
- "Коровку".
И я стал привозить Маше "коровку". Слушая музыку, она объедалась этой "коровкой", и один раз ее даже стошнило.
Вообще, я взял привычку что-нибудь привозить, и обе Марии с тактичностью принимали всякие приятные мелочи, которые можно было пожевать, погрызть, похрустеть ими. Мария в ответ всегда угощала меня ни с чем не сравнимым по вкусу, испеченным домашним хлебом... Однажды осенью, поздней осенью, когда на деревьях уже не было листьев, я привез Машеньке шарик - огромный надувной красный шарик в форме сердца, купленный на ВДНХ. С шариком этим она прошлась, слегка хромая, по шоссе от дома вдоль деревни и обратно. Наверняка вечные бабки в окнах заметили ее с шариком. Ветер чуть не вырвал у нее этот шарик, который продержался надутым очень долго, до середины зимы, когда я в очередной раз остановился возле колодца. За домом был прудик, совсем маленький, вырытый, по словам хозяйки, для поливки огорода, и я увидел, что Машенька, подвертывая больную ножку, катается на коньках по этому прудику, размером с пятачок, катается в одиночестве, под луной, держа в руке этот несдувшийся шарик.
Увидев, что я приехал, она быстро проковыляла на своих коньках к дому, быстро переобулась, выскочила и запрыгнула в "Мерседес".
- А не хочешь ли ты побывать в Москве? - спросил я в тот раз. - Я могу вас с мамой отвезти на пару дней.
Она подумала и сказала:
- Нет, не хочу. Да и отлучаться нельзя - у нас коза.
...Была осень. Дождливо. С деревьев падали листья, и, пока я пил чай в доме и грелся у печки - ради внутреннего уюта, весь кузов машины засыпало желтыми листьями. Машенька, прежде чем забраться в машину, тщательно стала не смахивать, но собирать эти листья и засовывать для чего-то в карманы одежды; набила один карман, другой и только после села в машину.
- А зачем тебе эти листья?
- Ну, как, я их разглажу, высушу, а потом наклею куда-нибудь - будут листья с вашей машины, буду помнить. "Мерседес" все-таки, не какой-то там трактор... И еще: привезите мне фотографий.
- Каких?
- Отовсюду, где вы бываете.
Я привез, и позже увидел эти фотографии на стене. Вокруг были приклеены желтые листья.
Я продолжал искать философию, совершая эти длительные поездки. Фундамент все так и стоял, бревна, кажется, начали подгнивать - пусть! Машенька подрастала, но я об этом не думал, а она между тем за два года выросла на целую голову выше - я это заметил, когда она опустила сиденье машины чуть ниже. Я посмотрел на ее коленки, они выпирали из брюк, округлились. Но я посмотрел не так, как можно подумать, а лишь пытаясь сравнить две ноги - разные ли они... Нет, ноги были в порядке, одинаковые, да и хромать в последнее время Машенька стала меньше. К машине она почти подбегала, ведро с водой почти не хромая тащила в дом. А я за рулем все думал и думал, пока наконец не придумал... У Гамсуна есть философия! У Гамсуна есть персонаж, который дарит девочке швейную машинку, о которой та вроде мечтала... Правда, Машенька не мечтала ни о какой швейной машинке, но все же, подумал я, это будет оригинально, философски, да и полезная вещь будет в доме! Нет, Гамсун - философ!
Машинку я тут же купил, вытащив деньги как раз из третьего тома Гамсуна! - и в первую же поездку к фундаменту погрузил в "Мерседес". Это была лучшая - "SINGER", американская. Не столько я стремился в тот раз к фундаменту, сколько подарить машинку. Но вышло как-то не так, обе Марии не впечатлились и даже как-то с натугой приняли мой подарок, который лично меня восторгал, а они, даже не вскрыв коробку, поставили этот подарок куда-то в угол, да еще накрыли накидкой. Я вышел на улицу переждать, может, эффект произойдет без меня. Возник из воздуха Колька. Я поделился.
- Ты бы им лучше вина да колбасы хорошей привез - вот были бы рады! Девка-то подрастает! А, Робе́рт?! А хромота - заживет! А ты - машинку! Ты машинку мне привези - волосы стричь буду по деревням, зарабатывать.
Итак, я не заметил, как девочка подросла. Машенька вышла из дома, устроилась в "Мерседесе" и поинтересовалась впервые, что у меня находится в бардачке. Я открыл, она с интересом перебрала всякие автомобильные мелочи, ей понравился желтый флакончик, наполненный освежителем, и я ей отдал этот флакончик.
- Сегодня от тебя пахнет дымом, вы что, печку топили - жарко ведь, - сказал я.
- Нет, не печку, я с утра в лес ходила и жгла там костер. Просто так.
- Может, и меня возьмешь когда-нибудь жечь костер - я огонь тоже люблю, - сказал я ей, как ребенку.
- Я огонь не люблю, - ответила Машенька, - я для дыма жгу, я люблю жечь одна, стоять в дыму... Я листья курила...
Она неожиданно протянула руку и нажала сигнал. Я с удивлением посмотрел на нее и вдруг увидел совсем не ребенка... Мне показалось, что она вот сейчас скажет: "Махнем, Роберт, вперед!" Но вместо этого она выразилась точнее: "Вообще-то, я вас люблю..." - сказал ребенок.
Я испугался себя, я испугался, что обману, возможно, надежды этой семьи. Возможно, Колька был не так уж неправ. Нет, в голове своей я не затевал ничего, но кого они во мне видят - было действительно неизвестно. Во всяком случае, и здесь я вдруг почувствовал себя посторонним, надо было уехать, собственно, ничто меня не держало. Сославшись на что-то - не помню на что, я распрощался, развернул "Мерседес" и уехал в Москву.
Деньги были - были запрятаны в закутках. Визы другие страны туристам давали свободно, и я, как разочарованный странник, отправился на родину Дон Кихота, в другую культуру. Но там, в первом же ресторанчике возле пляжа, я не сумел заказать еду: какая-то полька-официантка, видимо, поллонистического направления мышления, высмеяла мой никакой английский и так и не обслужила меня, нагло проигнорировав русский, который наверняка понимала. Помню, я сидел, как дурак, и, как дурак, страшно злой на полячку и на себя, вышел из ресторана голодным.
Но деньги были, по возвращении в Москву я заплатил вперед за учебу и укатил в Ирландию, в Дублин, в частную школу английского языка. Там я сразу пошел поклониться автору "Улисса", попросил, как молитвой, стоя перед известным памятником: "Научи меня своему языку, о Джеймс!.." - и уже только потом толкнул кирпичного цвета дверь, зашел в настоящий ирландский паб, заказал кружку пива и, хлебнув "Гинесса", уже действительно погрузился надолго в другую культуру.
Вынырнул я из этой культуры два года спустя, пополневшим от "Гинесса" и с настоящим английским - не европейским английским. Летом, в каникулы, я даже не поехал в Россию, остался в Европе. Деньги были, и я не преминул съездить и отомстить полячке на родине Дон Кихота: повезло, она все продолжала работать в памятном мне ресторанчике, возле пляжа. Она подала карту меню, я отложил эту карту и сделал заказ на таком языке, что теперь пришла ее очередь быть в дураках. Она переспросила, я повторил еще сложнее, пользуясь третьими значениями слов, прибавив еще ирландских "ш"-окончаний и шотландского рыканья, - смесь эта ее совершенно убила. Она растерялась и онемела, она покраснела... Я вызвал хозяина ресторанчика...
От этой дальней двухгодичной поездки у меня, собственно, осталось несколько записей в обычной тетрадке - я пробовал начинать дневник, но что-то не давало мне делать умные, регулярные записи, и вот, остались только обрывки:
"...Вчера Линда и Брендон, у которых я квартируюсь, занимая малюсенькую комнатушку на втором этаже, показывали мне фотографии своей свадьбы - триста гостей! В Ирландии крепкие браки!
...В комнатке у меня небольшой шкафчик с хозяйскими книгами, в числе этих книг есть Шекспир. Я открыл томик и обнаружил, что на каждой странице что-то подчеркнуто. Значит, читали! Линда - обыкновенная продавщица, Брендон преподает детям спорт и историю. Оба моего возраста, оба по выходным выпивают до десяти кружек пива за вечер в ближайшем клубе, куда, как гостя, зарегистрировали и меня и выдали специальную карточку. Я оказался там первым русским, которого видят, и меня попросили продемонстрировать, как русские умеют разом выпить целый стакан водки. Я показал и стал героем, теперь приглашают за каждый стол поболтать - мне в пользу, набираюсь английского.
...Вчера на уроке учитель Шеймас попросил меня очертить указкой на старой карте границы новой России. Ну, я взял указку и захватил концом ее всю Японию, все четыре их основных острова, - что тут было!! Три японца из нашей группы повскакали и заголосили на совершенно отвратительном английском: это не Россия, это Япония!! Я сделал вид, что ничего не понимаю, и говорю: не знаю, где Япония, но меня так в школе учили. Это Россия. А где же тогда Япония? Ну, я ткнул указкой в маленький островок в океане и говорю: вот Япония, так нас учили. Что тут было! Они мне час объясняли, где Япония, а где Россия. Но я не сдался!
...Были в русском ресторанчике, у моря. Ресторанчик так себе, с пельменями, солеными огурцами и хозяевами из Молдавии. В море - сплошные парусники, малые и большие, похожие на чаек. Чаек тоже полно, над морем, но они из ресторанчика - размером с мух. Потом Линда и Брендон повезли меня пробовать деревенский хлеб на мельницу, ехали два часа, обратно два, съели по какой-то коврижке непонятного хлеба, одно: мельничного помола. От меня ждали восторга, и пришлось высказать по-английски и всем своим видом восторг от этих пресных коврижек, которые у нас и есть бы никто не стал. Одно памятно: мельница стоит возле плотины через речушку, рядом - маленький, как кукольный, домик, а перед ним на зеленой траве девочка лет тринадцати, хроменькая, прогуливает на веревке козу... Конечно, напомнило мне деревню.
...Вчера к нашей группе прибавили итальянца, ему лет за сорок, большой живот, на пальцах разные перстни... В перерыве между уроками, знакомясь, я сразу спросил: как поживает Дон Карлеоне, хорошо ли его здоровье? Итальянец юмор воспринял, откликнулся живо, со смехом, пообещал передать дону привет, когда вернется в Италию.
...Все лето я путешествовал по Европе, в Россию не возвращался. Съездил к полячке...
...Линда родила кудрявого мальчика, назвали Дэвид. Я был на крестинах, скидывались по 100 евро на священника.
...Мне предлагают остаться, помочь с работой, но я и здесь чувствую себя посторонним: англосаксы, по моему мнению, мертвы... Что и доказывал, по моему мнению, Джойс... Я же пока еще жив, и лучше буду прозябать в пустоте, чем..."
Вот, собственно, и все записи, впечатлениями же делиться не буду.
Наконец я выучил английский язык и вернулся в Россию. Два года я не был в Москве и, как оказалось, забыл русский язык. Слова как будто выкорчевывались из меня. Так, правда, было несколько дней, потом русский вернулся. Когда русский вернулся, я тут же запил от обстоятельств нашей страны.
Два года я ничего не делал, используя свой английский в качестве аргумента перед собой же самим: я много знаю, но применения этому нет - такая страна! Опять я пришел к полной разочарованности, к одиночеству. Опять я был посторонним. Опять женщины говорили мне: "Скользкий ты тип, Роберт... Ты как будто бы есть, но тебя как будто и нет... Нет на тебя надежды..."
Но у меня было кое-что и в запасе - Машенька! Сколько ей сейчас лет? Восемнадцать, а мне тридцать три, а почему бы нет? К тому же - надо проверить фундамент...
И я погнал, погнал "Мерседес" на север, к заветной точке, все по той же пустыне, не изменившейся за четыре года, а только ставшей еще пустыннее.
Я с пылью тормознул возле колодца, посидел в машине, обдумывая предстоящее, включил и оставил музыку, вышел.
Вышла из дома Мария, встала как изваяние, скрестив на груди руки... Я подошел к крыльцу, заставил себя улыбнуться.
- А Машеньки больше нет, - сказала Мария.
"Я так и знал..." - почему-то подумал я.
- Как это нет?
- Так-то и нет... Вас-то не было года четыре, - она сделала ударение на "вас", - она все ждала, как ребенок, а полгода назад села в машину с ребятами, и через три километра они врезались в бетонную остановку... Нарочно... Специально... Всю остановку снесли. А от машины вообще ничего не осталось... Там, через три километра, венок у дороги... Там, - она махнула рукой.
- Как же так?
- Да вот так. Один, который в живых остался - он выпрыгнул, говорит: она сама крикнула: "Вы куда?" Они: "Биться поехали!" Говорит, она крикнула: "Я с вами!" И - в машину. Я отошла из дому за козой - коза куда-то запропастилась...
- Гос-споди! Зачем же ей было биться?
- Ну, вас же не было, - сказала Мария, опять делая ударение на "вас".
Потом, помедлив, добавила:
- Я узнавала, говорят: мода такая пошла - разбиваться. Там, на той стороне, - она махнула рукой, - за плотиной у нас кладбище... А так - еще венок у дороги.
Нечем и незачем описывать мои чувства.
Я посмотрел венок у дороги. Мысли пришли самые разные. Ну, предположим, а что я потерял? Иллюзию, какую-то даже не мечту, а сон. Да и то - возможно, что сон... Что-то исчезло, так и не возникнув. Исчезла потаенная надежда на что-то? Но на что? Я ни на что с Машенькой никогда не надеялся, надеяться стал только сейчас, в дороге, что найду в повзрослевшей Машеньке что-то, необходимое каждому человеку... Нет, и то не так, надеялся на надежду - вот как. И потерял какой-то складывающийся у меня в голове образ, у меня отобрали надежду на надежду... Вспомнил Гете, что-то про дом и семью, вспомнил счастливых Линду и Брендона с тремястами гостей на свадьбе, крестины Дэвида... Машенька... мелькнула какая-то льдинка в воздухе и исчезла, не успев материализоваться... Стоя возле венка на дороге, вглядываясь в плохую фотографию семнадцатилетней Машеньки, уже не похожей на Машеньку, Машеньку из другого мира и уже без косы, пристроенную к венку, я разозлился почему-то на... старика Набокова: что-то он рассопливился с этой Лолитой... Ушел куда-то в старческие свои сопли исследовать эго... Идиотизм какой-то нерусский, честное слово... Ну, даже пусть Машеньке было бы... да как бы я взял да и куда-то ее повез, что-то с ней делать... Как? Что-то я упустил за эти четыре года, да и за всю свою жизнь... "Пропади она пропадом, эта Ирландия! - недобро подумал я. - Вместе с Набоковым, Гамсуном и Гете в придачу... Что-то я тут прохвостил..." Но Джойса я все же не тронул... Я поехал к своему брату Пете, троюродному, который занимался скульптурой, был скульптором, и, сам не зная с какой целью, спросил его, не может ли он мне изваять семнадцатилетнюю девушку в полный рост; с косичкой волос. По-братски; но если надо, я и заплачу. Но брат сказал, что занимается только малой скульптурой, провел меня по мастерской, и я увидел зайчиков, собачек, лисичек, девочек и мальчиков - все статуэтки. "Так что, - сказал брат, - если только голову девушки - не больше. - И прибавил: - Только вот без косы: коса-то ниже уйдет, будет неестественно". Получалось, что весь интеллект этого Пети, которого родственники вечно приводили в пример, как мальчика, а потом и юношу одаренного, развитого, парящего в мыслях своих в более высоких, чем основная масса людей, сферах, - весь этот интеллект Пети ушел в хвостики, ушечки, носики, глазочки этих зверушек, и в ручечки, ножечки и головочки статуэточек мальчиков этих и девочек.
"Так я и знал..." - подумал я про своего брата. Поэтому-то я и не искал в городе философии для себя, а искал ее в пустоте огромных пространств, кружа по России. И вот доискался...
И вот прошло... прошло много лет. К пятидесяти перестаешь понимать, как говорил великий писатель, закончил ты жизнь или только начинаешь ее... Я женился, детей у нас нет. Закутки в кризис сгорели... Но мы сдаем в аренду квартиру жены, которая к тому же работает, - мы не нуждаемся. Я уже начинаю заглядывать в семейный альбом, оставшийся от родителей. Вот он: Божок-пукишка с пухлыми, как будто набитыми кашей щечками, в панамке, на сказочной даче... вот родители, бабушки, дедушки, дядька и тетка, выпуск из института... Машенька... ее фотографии нет в альбоме, да и откуда? зачем? Печально. Россия вообще печальна. Хотя об этом сказано в книгах, которые я продолжаю читать и читать.
В квартиру нам позвонили, я открыл, на пороге стоял разительно изменившийся Колька: одетый вполне прилично в черную куртку, хорошие брюки, дорогие ботинки, на голове - кепка, и в квартиру зашел не хромая, - вылечил, что ли, ногу? И зубы вставил, два ряда. Откуда такой?
- Не пью, не курю, нога вылечилась сама - все Бог дал, я к Богу пришел... Кофе имеется? Я тут на семинары в Москву приехал.
Колька, оказывается, пристроился к Богу пятидесятником, и жить пристроился в какой-то общине пятидесятников. Сразу сказал:
- Только я не Колька теперь, я - Николай.
- Ну, - усмехнулся я, - прибавь еще и святой...
- Может, и так... Стремлюсь... - и пошло малопонятное мне, длинное, про религию...
"Ну и пусть, - думал я, - главное, на человека похож, не околел где-то на дороге по пьянке..."
- Ты, Николай, в деревне-то давно был?
- Был один раз - только собаки и встретили. Бабки живут, Мария уехала в город, к сестре. Прошляпил ты девку-то!..
- Да я-то тут что? При чем тут я?
- Ну, как же, она все тебя ждала, у меня, говорила, жених есть: Робе́рт... Чем занимаетесь?
- Дачу все строим. Вот завтра садовый инвентарь пойдем покупать.
- Ты, Робе́рт, лопату-то называй лопатой, а не садовым инвентарем, грабли - граблями... Так и скажи: лопаты пойдем покупать.
Что же, был в новизне Николая какой-то смысл, который всегда ищут люди, и поэтому я призадумался: что, собственно, изменилось-то? Что надо понять, чтобы понимать?
- Ты вот мне скажи, Николай, как святой теперь человек, почему раньше я подходил к вашей церквушке, полуразрушенной, с воронами, и у меня в душе что-то поднималось, не скажу, чтобы пело, но что-то щемило, что-то тоскливое и правильное я испытывал, чувствовал что-то в воздухе над этой церквушкой, которую и церквушкой-то назвать было трудно... Теперь же отреставрировали полно церквей и монастырей, выкрасили ярко, привлекательно, празднично, только и радуйся, а я вот смотрю на них издалека и ровным счетом ничего не испытываю, подъеду ближе, подойду - тоже ничего в душе нет, а вот случайно встречу такую еще полуразрушенную и испытываю как раньше, - это почему, Николай?
- Потому что - гробы крашеные стали делать, - четко и без раздумий ответил Колька-пятидесятник. - Ладно, мне возвращаться пора в гостиницу, завтра семинары - последний день, будет пастор Брендон из Дублина - ты же там был?
"Мой призрак там был", - подумал я, как Шекспир, но вслух этого не сказал.
Можно подумать, что именно после этого разговора я и пошел в церковь, но нет, совсем нет. Не поверите, но после приезда этого Николая я впервые за много лет включил давно купленный, старый телевизор - у нас дома, в моем присутствии, я строго запретил телевизор, как завещали родители. И вот сам же его включил. Экран пестрел чертовщиной - иначе не назовешь. Потом взяла и заплакала какая-то Могерини - плакала по убиенным. Я тоже заплакал, сочувствуя Могерини и - вспомнив Машеньку, тоже убиенную... Прослезился... А как же она, Машенька? Неужели мир забыл про нее?
Жена Надежда, довольная, что я смотрю наконец телевизор, принесла мне к столу гречку с котлетами.
- Ты что это прослезился? - спросила она.
- Это я сочувствую Могерини, - ответил я, конечно, не упоминая Машеньки.
- Это не те слезы, Роберт, - сказала жена. - Ты отстал от жизни немыслимо. Заведи себе хоть компьютер.
- Слезы у всех одного химического состава, - возразил я.
- Завтра, Роберт, мы идем на ирландский степ - в "Крокус". Сестра нам дорогие билеты купила.
- Знаешь, Надя, иди ты сама на этот ирландский степ - у меня от него голова сразу болит. Я лучше дома побуду, устроюсь под одеялом, посмотрю телевизор...
И тут я непроизвольно издал тот самый звук, который издавал в детстве. Случайно, непроизвольно... И все бы и ничего, но жена хоть и мельком, непроизвольно, но бросила на меня иронический взгляд, а я - тоже непроизвольно - взял и кинул в нее в отместку кашей из ложки! Она вспыхнула, убежала в кухню.
Я оделся, вышел из дома. Куда идти? Признаюсь, вспомнил, родители меня еще в детстве пугали церковью, говорили: "Не заходи, мальчик, в эти здания, никогда..." "Почему?" - спрашивал я. "Потому что зайдешь - обратно не выйдешь!" Вот это и осталось с детства. А куда мне было идти, жаловаться на то, что Машеньку-то все забыли? Куда, чтобы ее вспомнили? Кто вспомнит? Кому донести об этой несправедливости? Вот я и пошел в близлежащую церковь, как сам в себя, нарушая завет родителей. Выбрал икону потемнее, зажег свечку об другую свечку, поставил перед иконой, думая о Машеньке и других убиенных, и впервые в жизни перекрестился. Правда, оглядываясь по сторонам, и не помню уже, справа налево или наоборот. И что-то попросил. Но у кого и что попросил - не признаюсь. И снова прослезился.
По дороге обратно домой мне казалось, что я какая-то голограмма. Что, может, я и не Роберт. Что кто-то может провести рукой, и меня не будет, я сотрусь. С другой стороны, думал я, все-таки я - Божок-пукишка, могут выбрать и посадят еще на трон. Вот только со слезами необходимо будет разобраться, вернусь домой, попрошу у Надежды прощения за кашу, лягу под одеяло, укутаюсь с головой и разберусь: которые "те" слезы, а которые и "не те".