Мой друг - мыслитель, писатель, может быть, философ (буду так его называть), у него опубликовано несколько книг, вышедших небольшим тиражом за свой счет, у него есть дом в деревне, где он проводит время весной, летом и осенью, прячась от миллионов людей и всего того, что отвлекает в городе от настойчивых размышлений. Дом находится в Тульской области, недалеко от городка N.
Обычно, я приезжаю в этот дом в гости под конец лета и провожу там несколько дней. Все дни похожи, почти ничем не разнятся.
От окраины городка N я еду по пустынной грунтовой дороге до двух знакомых берез, возле которых сворачиваю налево - на мостик через кювет, и, следуя уже полевой дорогой, изгибами и ухабами приближаюсь к давно заброшенной, забытой деревне, в которой один только временно жилой дом - дом моего друга. Колея с поля уходит в траву, в заросли ольхи, ивы, шиповника, ветви бьют и скребут по машине, кажется, что стена зелени вот-вот встанет непреодолимо, но неожиданно все это расступается, и сразу попадаешь во владения моего друга, которые по размеру, раскидистости и запущенности можно назвать старой усадьбой.
Вся правая часть этого огромного участка занята вековыми яблонями, сливами и вишнями. Деревья полувысохшие, с покоробленными стволами, но дают много плодов и много тени, а в глубине этого чудного сада, я знаю, есть колодец с кристально чистой, ледяной водой. Левая же часть участка, бывшая когда-то картофельным полем, сейчас представляет собою просто поверхность из кочек, поросших жесткой травой. Сам же дом расположен не в центре этой земли, а на границе ее, так, что, выйдя из дома, видишь всю пустующую левую и садовую правую части усадьбы. По другую же сторону дома висит на столбе кривая калитка, по обе стороны которой повалился в траву забор. За калиткой идет довольно крутой спуск к узенькой речке, местами расползающейся, но в целом какой-то странно прямой, как канал. Что там внизу, за речкой, я расскажу позже, а сейчас задержусь на своем приезде.
Из дома появляется мыслитель или философ: содержание книг его, как и весь образ его жизни подсказывает мне именно эти характеристики, - появляется, как тень, худой, бледный, в длинных, "семейных" трусах, похожий на какого-то мученика, и говорит дребезжащим голосом, сразу же с нервной, вызывающей интонацией:
- Ну, как тебе в этот год наши толстовские места?.. Траву к речке еще весной пожег - в этом году клещей много.
"Места-то действительно толстовские, - всякий раз думаю я, - и Бог с ним, с клещами, но дома у вас здесь какие-то странные, никак не привыкну... "
И действительно, вся заброшенная деревня, тянущаяся вдоль холма над речушкой, состоит из каменных домов. Желтый известняк, которым они сложены, давно погрязнел, частью выветрился, и оттого кажется, что дома слеплены из глины. Состояние всех построек, не исключая и той, в которую мне предстоит войти, одинаковое - плачевное. Грязный вид, перекошенные, осевшие крыши, прогнившие балки. В этой местности очень мало лесов, одни поля и поля и оттого дерево, где только можно, замещали камнем. Даже колодец - и тот каменный, и узенькая скамейка возле стены дома тоже каменная. Камень, известняк повсюду. Иной раз, мелькнет ненормальная мысль: уж не топили ли печки этим камнем? Я так долго задерживаюсь на описании окружающего пространства, потому что так же долго, приехав, осматриваюсь, хотя все мне вокруг хорошо знакомо. Но время здесь течет по-другому - замедляется, даже застывает, и надо привыкнуть.
Людей вокруг, кроме философа и его жены, нет, совсем нет, нет и знакомых звуков жизни, нету голосов, не слышно петухов, коров, собак, свиней и прочего, нет никакой, даже деревенской медлительности - ей не из чего исходить, а есть просто застывшая картина старых, странных построек, на вид совершенно непригодных для жилья, заросших кустами сирени и малины, крапивой. Забегая вперед, скажу, что даже бань в этой деревне нет, и не было. Как же мылись? В речке. А зимой? Дома, в корыте. Это наверняка, но свидетелей не осталось, и можно только предполагать.
Мы хорошо знаем друг друга, мы давние друзья, и поэтому ничего пока что не говорим. Так, я приехал, и все. Мы оба знаем, что любая неосторожная фраза может стать причиною долгого и утомительного разговора, спора, и пока диалог не начался, каждый хочет, чтобы молчание продлилось подольше; срыв в разговор - это падение в полемику, и лучше оттянуть этот момент. Вообще, можно спросить: вы разговаривали когда-нибудь с мыслителем и философом? Я не рекомендую...
Я достаю из багажника дорожную сумку, и мы идем в дом. Собственно, открываем массивную дверь в жилище. Дверь эта деревянная, но по тяжести кажется каменной или уж по меньшей мере дубовой. На нее навешана масса засовов, задвижек, замков, но все это, заржавевшее, бездействует и даже не брякает. Я стукаюсь головой о притолоку - бум! первый раз, далее, попадая в подобие сеней, стукаюсь второй раз, и, уже входя в комнату - третий. Сколько не пригибайся - стукнуться неминуемо. Эти притолоки здесь чрезвычайно низкие, то ли люди здесь жили маленького роста, то ли дом так просел. Бум! Бум! Головой. Удары эти вышибают привычные мысли, тоже останавливают время. Бум! - и забываешь про все то, чем живешь в городе, бум! - и начинаешь думать болью, как будто из тебя выколачивают все известное тебе. Наконец, я в избе.
- Тебе красного или белого? - концептуально приветствует меня жена философа.
Она раздувает огонь в печке и одновременно варит овсянку в кастрюльке, на маленькой электрической плитке. Две огромные собаки породы мастифф благоговейно смотрят на эту кастрюльку, при моем появлении лишь едва шевельнув хвостами. Помещение описывать нечего, кровать, печка, стол, стулья, провода электричества свободно висят вдоль стен, наброшенные на длинные, торчащие гвозди и незакрепленные, потому что зимой пьяницы воруют и провода, и философ снимает их поздней осенью и прячет за поленницу дров. В избе пахнет хозяйственным мылом.
- Красного.
Мы выпиваем по стакану вина, закусываем ложками теплой, пресной овсянки, едва сдобренной маслом.
- Потом будет кофе, - обещает жена философа. - Располагайся.
Я уношу сумку с вещами в отведенную мне комнату. Что это за комната! Дверь в нее - напротив двери в избу, и я думаю, что это бывшая клеть, то есть помещение, где хранились ненужные или сезонные вещи. Тут стены обклеены газетами и тоже висят провода, лампочка то и дело мигает. Есть окно, но что это за окно! Это квадратное отверстие площадью с кафельную плитку в толстой каменной стене, заткнутое деревянной заглушкой. Я вытаскиваю заглушку - свет с улицы в комнату даже не сочится. Если посмотреть в отверстие, то там, глубоко, лишь белое пятно, и все. Словом сказать: бойница. Деревянная кровать, а скорее лежак покрыт сенным, слежавшимся матрасом; есть и подушка, набитая чем-то неопределенным, плотным, может быть, сырой ватой; и суконное, цвета солдатской шинели одеяло. Запах всего этого понятен. Вот и весь приют на предстоящие ночи. Возмущаться или протестовать бессмысленно - в доме давным-давно заведенный порядок, и все сверх имеющегося почитается за излишество. Сыро, полутемно, прохладно, но... вдруг думаешь: как хорошо! Действительно настоящий приют, в полном значении этого слова! Я ложусь на кровать, до подбородка натягиваю сукно. Лампочка нервно мигает. Мысли зарождаются в голове непривычные - из другого, неизвестного мира, обычное время совсем уходит. Непонятно сколько спустя, я поднимаюсь и иду в собственно дом. Собак и жены теперь нет - ушли на речку. Философ сидит в кресле, из которого торчат куски желтого поролона, и смотрит на огонь в открытую дверцу печки. Здесь потеплело. Здесь такие же бойницы, как и в моей комнате, может, чуть больше, но свет из них в помещение тоже не проникает, просто видны в глубине стен четыре белых пятна. А как же окна? Да их попросту никогда и не было в этой постройке - вот странный мир.
Пьем чай, кофе, немного вина. Будильника или настенных часов в доме тоже нет, ничто не тикает, абсолютная тишина, полное безвременье, безжизненность.
- Здесь я оживаю, - говорит мыслитель. - В городе - погибаю. Почти все, что есть, написал здесь. Знаешь, как здесь работается? Исступленно.
- Все бы ничего, - отвечаю я, - но вот леса вокруг нет, а я лес люблю, рощи. А здесь только поля, пустота...
- Лес не нужен, - твердо утверждает мыслитель. - Лес только отвлекает. Нужны дороги, а их тут как раз много вокруг полей. Всегда тут ходил по дорогам и думал, мысли движутся на дорогах.
Сложное чувство возникает во мне с этого момента. Представьте себе: наш современный, реактивный мир - и вдруг в то же время человек ходит по каким-то неизвестным дорогам и думает. Ходит в дождь, в ветер, утром или вечером, один, по дорогам, по которым уже давно никто не ходил - населения во всех без исключения окружающих деревнях нету давно, возделанные когда-то поля заросли кочками... Но остались дороги и по ним кто-то ходит, в одиночестве, по петлям пустынных дорог, и думает о том самом мире, который окружает эти забытые, заброшенные места. Тоже странная вещь.
Может быть, он и прав. Ну, хотя бы отчасти - раз движутся мысли.
Вот это самое движение мыслей нас и губит. Как не поделишься соображениями о том и о сем в такой благоприятной атмосфере? Тишина, лишь потрескивание огня, одиночество... И мы с философом начинаем обмениваться своими взглядами на мир, начав с незначительных предметов и постепенно переходя к серьезным. Разговора, каков он есть, в точности передать невозможно, но характер он носит следующий. Это, говорю я, совсем не то, а другое, только это неправильно понимают. Я согласен с тобой, отвечает мыслитель, но правильно ли понимаешь ты? Я отвечаю, что думаю, что понимаю правильно: вот так и так... Не-ет! критично восклицает философ, это совсем, совсем не так, ты неправильно понимаешь, потому что неправильно строишь свой взгляд на вещи... Ну, как же, неправильно, я не слепой, я, во всяком случае, литератор и вижу вещи отчетливо, это у тебя какие-то заблуждения или я не совсем правильно понимаю твои мысли, - почему же не так? А вот потому, утверждает он, что если то, о чем ты говоришь, существует отдельно и не привязано конкретно к чему-то другому, то оно будет совсем другим, с другими свойствами. Если же привязано, то давай вспомним... Платона!
Все, думаю я, поехало! И действительно, после упоминания Платона, мысли наши разбегаются во все стороны, и мы перестаем понимать друг друга вообще. Мы говорим о разных вещах, давая высказаться друг другу, но уже не слушая собеседника и доказывая каждый свое направление. Общего ничего нет, даже предмета обсуждения, он ускользнул, но мы этого не хотим заметить...
Тут входит жена философа. Она зажигает свечу и ставит между нами на стол. Мы продолжаем говорить - каждый свое, еле-еле придерживаясь логики разговора.
Чуть послушав нас, женщина восклицает:
- Абсурд! Разговаривают двое глухих.
Молчание.
- Эх... - как-то грустно чуть ли не шепчет жена философа и наливает себе вина, пьет. - Хочется прыгнуть на паровоз... в ночи... искрящий... и куда-то умчаться...
Горение свечи делает лица философа и его жены похожими на маски.
- Вы забываете о железах внутренней секреции, - говорит женщина. - Нам нужно спать.
Я понимаюсь из-за стола и направляюсь в свою каморку, вытянув одну руку вперед, а другую вверх, чтобы не стукнуться о притолоку или стену. На ощупь нахожу дверь в свою, можно сказать, келью, валюсь на сенной матрац. Свет зажигать не хочется. Чувствую усталость от разговора и непонимания. Спустя пять минут дверь скрипит и появляется со свечой философ.
- Мы не договорили, а она уснула.
- Хорошо, - я присаживаюсь в кровати, - я не понял, что ты имеешь в виду, когда говоришь о моем неправильном взгляде. Вот, например, простой предмет: молоко. У Бунина оно голубое.
- К черту, к черту все эти красоты, к черту образность! Дух не нуждается... Христос...
И в том же духе...
Спустя час мы оба приходим к печальному выводу:
- Ну, значит, мы совершенно не понимаем друг друга.
- Действительно так.
Он уходит.
Я вздыхаю и задыхаюсь. Не могу уснуть. Но у меня под подушкой лежит последняя книжка мыслителя, которую я приготовил почитать на ночь. Я беру этот том, довольно объемистый, открываю наугад страницу и щелкаю зажигалкой, всматриваюсь в текст. Высовываются строчки: "Не может сверхчеловек, превратившийся в два в одном, быть в падших. Любить есть крестная мука ныне, и присно, и вечно. Христос звал любить. Что, любят?.." Я вздыхаю, переворачиваю страницу и снова щелкаю зажигалкой: " ...любая классификация умерщвляет жизнь, в какой и случаются важные нам события..." И еще раз: "Не будем об ужасах. Если их близ вас нет - не значит, что их нет вообще, а значит, что вы их пока избегли..." Этого достаточно на сегодня.
Утром я долго сплю. Проснувшись и еще не сообразив, где я, поскольку в комнатушке совсем темно, я начинаю думать о вчерашнем разговоре, который закончился на неприятных нотах, вспоминаю с чувством раздражения, неудовлетворенности и безвыходности. Еще сильнее пахнет прелым, сыростью. Мы не понимаем друг друга совсем и, следовательно, что мне здесь делать: хорошо проводить время с единомышленником, если же и говорить больше не о чем, то надо, наверное, возвращаться домой. Я лежу как можно дольше, потом иду умываться под рукомойник на улице.
Мимо меня проходит от колодца философ с ведром воды. Мы еле здороваемся - только киваем. Кажется, он стал еще желчнее за истекшую ночь. Мы как чужие.
Завтракаем молча. Впрочем, это уже обед - час дня. Жена философа тоже молчит, кажется, она не на моей стороне. Хотя, впрочем, какая тут сторона - она вчера не слышала последнего разговора.
Я не уезжаю тотчас же из приличия. После завтрака я сниманию со стены в сенях старый бинокль, выхожу за калитку, на солнце, и наблюдаю следующую картину, о которой я упоминал в самом начале: что там, за речкой...
Итак, за речкой лежит небольшой заливной луг, а за ним сразу стоит такая же заброшенная деревня, один дом в которой все же жилой. Да и не просто жилой, а вокруг него образовано целое хозяйство с постройками. Отсюда, с холма, мне видно это хозяйство как на ладони. Я вижу жизнь - там, за лугом. Я вижу коров, овец, коз, все они гуляют вокруг построек; я вижу кур и уток, которые пришли к речке; я вижу несколько индюков и двух-трех цесарок. Все это представляет собою домашний животный мир посереди одичавшей окружающей среды. И поэтому со всех сторон дикая природа подбирается к этому миру, пытаясь выхватить из него лакомый кусок. Вокруг в небе носятся несколько соколов, которые то и дело пикируют стремительно вниз и, промахнувшись, взмывают ввысь. Выше соколов кругами парит более крупная и серьезная птица, то ли коршун, то ли ястреб, величественно и плавно птица высматривает себе добычу. Две лисы с разных сторон подкрадываются к домашней живности, одна - к курам, другая - к уткам. Кажется, даже волк пробегает вдалеке, пока что высматривая и не решаясь нападать днем, настоящий небольшой волк. Их, наверное, тут целая стая, а это разведчик. Но всем этим хищникам противостоят несколько огромных, лохматых собак, которые внимательно контролируют весь периметр и чуть чего с лаем бросаются на разбойников. Ускользнуть от их бдительности чрезвычайно трудно. Это умные и хитрые дворняги. Вся картина немая - далеко.
Светит яркое солнце, погода великолепная. Учитывая наше время, можно сказать, что последние крестьяне или как говорят: "могикане" основали все это на фоне полного опустошения земли.
Философ и его жена подходят сзади, тоже смотрят. Философ вежливо вытягивает у меня бинокль, вновь устанавливая контакт.
Внизу вдали, на наших глазах - видно и без бинокля! - ястреб камнем падает вниз, хватает курицу и тащит ее в небо. Теперь доносится дикий, озверелый лай, собаки вне себя от гнева, вся домашняя живность быстро сбивается к постройкам. Собаки неистово носятся по периметру, не дай Бог сейчас им попасться на глаза....
Спустя полчаса все успокаивается, и мы видим как от хозяйства отделяются две фигуры и медленно идут по лугу, к речке, в нашу сторону, таща с собою большие, черные сумки.
Это те самые "могикане", мужчина и женщина, муж и жена, живущие в близлежащем городке N и решившие завести все это хозяйство. К нам идут люди из привычного мира.
Они переходят речку, а вернее, мужчина сначала переносит на наш берег сумки, потом возвращается за женой, она садится ему на спину и он переправляет ее через речку. Затем они тащатся вверх по склону и вот - они здесь. Здороваемся. Это крепкие, здоровые, широколицые и добродушные русские люди, нашего возраста.
Жена мыслителя сразу выносит из дома последнюю книгу своего мужа и показывает гостям:
- Вот, он весной новую выпустил, - и подает эту книгу женщине, которая, даже не глядя на название, берет творение мыслителя своими грубыми деревенскими руками, берет как какой-то сподручный инструмент, размахивается и весело восклицает:
- Дать бы тебе по башке этой книжкой! Нет, ты не обижайся, философ, но надо же и о жизни думать! Вон, как жена истошала! Ладно, потом почитаю! - и она отдает книгу мужу, который в свою очередь бережно запихивает ее за пазуху, в телогрейку, и делает это так, как будто прячет только что купленную единственную бутылку водки.
" Надо о жизни думать... - думаю я. - А о чем же он еще думает? Причем 24 часа в сутки. О чем? "
Но как-то бесхитростное восклицанье гостьи настраивает всех на хороший лад. Дом философа наполняется жизнью, весельем, весьма простым - без элементов иронии, намеков, иносказаний, умалчиваний, и все мы постепенно становимся счастливы.
Под яблонями накрывается стол из принесенных в огромных сумках продуктов, это: огромные, пожелтелые соленые огурцы из трехлитровых банок, огромные гусиные яйца, миска огромных соленых груздей, огромные куски сала, огромная бутылка водки, и уже наш городской хлеб, скромный сыр и наше слабенькое вино.
Начинается застолье, живое, веселое и простое, не то, что вчерашним вечером - тягостное, с кофеем, кашей и заумными разговорами. Лица гостей раскрасняются, философ живо хрустит огурцом, брызжа соленым соком на свою жену, которая пьет стопку, другую... Пока все молчат, но вот, с ходу напившись, жена философа погружается в какие-то мрачные мысли, лицо ее опечалено, так проходит минут десять, после чего она задает гостье провокационный вопрос:
- Значит, книгой ему по башке?..
- Да! - весело отвечает женщина. - По башке! И протягивает руку к своему мужу: - Дай книжку, я ему по башке тресну!
- Да ты знаешь, - говорит жена философа и привстает, - сколько он ее писал? Ты знаешь, сколько он выстрадал?
- Давай лучше споем что-нибудь! - все так же весело отвечает ее собеседница.
И вдруг жена философа бледнеет, окончательно приподнимается с табуретки, и, возвышаясь над столом, произносит зловеще:
- Быдло!
Я смотрю на лица сидящих за столом - они никак не реагируют на это слово.
- А ты-то кто?!
- А я, между прочим, княгиня, - встряхивает волосами жена философа.
Но эта сцена повторялась уже не раз, все привыкли, и через минуту женщины сидят дружно, подкладывая друг другу закуску, наливая водку; потом обнимаются и затягивают песню. Философ занимается с мастиффами, которые уселись возле стола и выпрашивают.
- Работу нашел? - спрашиваю я у соседа.
- Да, устроился. Мост охраняю. ВОХР.
- Какой мост?
- Железнодорожный.
Не зная, что и спросить про такую работу, я спрашиваю, наверное, глупость:
- Ну, и как там? Террористы?
- Террористов нет. А вот ходоки, бывает, ходят.
- Это какие-такие ходоки?
- Ну, как раньше, ходоки ходят, через мост идут. С бородами, с рюкзаками, ходят по Руси. Куда-то им все надо. Идет такой дед с бородой, с палкой, с мешком за плечами - и - прямо через мост. Останавливаешь его: куда идешь, старче? Иду, говорит, в Тамбов, мне по делам в Тамбов нужно.
- Пропускаешь?
- Пропускаю, а что же. Идет другой, на вид такой же, с другой стороны моста, в другую сторону: откуда идешь? Иду, отвечает, из Воронежа в Тулу. Мне в Тулу по делам надо. Ну, пропускаешь. Раз в месяц обязательно такой пройдет. По железнодорожным мостам - им короче, вот и идут. Идут в одиночестве и думают. Тоже, вроде, философы.
" Да, - думаю я, - есть над чем тут задуматься... "
Солнце идет к закату. Лица наших деревенских гостей раскраснелись такой краснотой, как на картинах Петрова-Водкина. Мы же, городские, только все больше бледнеем. Вот и сидят за столом: красные и бледные.
- Читала я тут одну книжку! - рассказывает и при этом хохочет соседка. - Обхохочешься! Нет, вообще-то детектив, забыла автора... Ну, там... Забыла! Вот бы тебе, философ, про это самое написать! Хочешь я тебе сюжет дам, у меня в жизни сто сюжетов, хоть сто книг напишешь по моим приключениям, нет, правда!
Философ смотрит на свою соседку мягко, пронзительно и снисходительно, как Ленин на ходоков. Вот-вот я жду, что он скажет: "А вы ведь батенька - спорщик..." Но философ молчит
- Ну, - говорят гости, - нам коров доить надо.
Все встают, чокаются, пьют по последней стопке, целуются. Жена философа возвращает полбанки огурцов гостям, а те сердятся, толкают банку назад, рассол выплескивается на философа, он визжит. Наконец, с уговорами, банка остается на столе, и мы спускаемся к речке, провожая гостей.
- Книгу не забыл? - строго спрашивает жена.
Муж хлопает по груди: здесь, здесь...
Теперь женщина не хочет, чтобы муж переносил ее через речку, сняв туфли, она кидает их на тот берег, подворачивает край платья и босиком входит в воду. На полречки она останавливается, оборачивается и затевает разговор с женою философа.
- Вот нам бы мост построить от вас к нам!
- Для чего строить-то?! - говорит ее муж.
- Нет, вы слышали? Для чего?! Мы что - не люди?!
Край вишневого платья выскальзывает и плещется в синей воде, но она этого не замечает и кричит:
- А книгу я почитаю! Сейчас подою корову, покормлю свиней и залягу! Ты, философ, побольше бы о жизни думал, нет, правда, мост нужен - как-то мы далеко!
Философ машет рукой, мы поднимаемся на холм, к дому.
- Я, пожалуй, здесь еще посижу, - говорит философ и устраивается на возвышении - на полуразрушенной каменной кладке то ли бывшей стены, то ли остове чего-то.
Я иду в дом, некоторое время, не зная, что делать, слоняюсь по участку, а потом выхожу к калитке, проведать философа.
Он по-прежнему сидит на камне и смотрит с холма на землю, над которой еще светло от последних лучей скрывшегося за горизонтом солнца. Но видит ли он в эти минуты землю, да и вообще свет? Может быть, в его разуме только тьма? О чем он думает - вопрос излишний. Я наблюдаю за ним от калитки, боясь помешать. Постепенно вокруг темнеет, и мне становится совершенно не по себе от вида мрачной, неподвижной фигуры на фоне почти угасшего неба. Полная тишина вокруг. Сейчас мне кажется, что друг мой, философ, - страшный человек. Мысль, удачно пришедшая ему в голову, может изменить наш мир. Но новые мысли - новые жертвы. "Лучше бы его не осеняло... - делаю я странный вывод. - Пусть просто бесконечно думает"
Так философ сидит на камне совершенно неподвижно до самой ночи, превращаясь в какой-то каменный памятник. Потом памятник этот начинает двигаться по направлению к дому, даже не замечая меня. Скрипит дверь, камень скрывается в доме.
Солнечным утром я выхожу в сад. На плоской крыше сарайчика, пристроенного к дому, лежит под солнцем совершенно голый философ. На него падают сливы. Фырчит, не заводится машина, а нужно ехать за хлебом и молоком. Собаки валяются в траве. Жена мыслителя то выбирает из собак клещей, то пытается завести машину.
- А ведь они правы, - изрекает философ с крыши, и его рука указывает туда - за речку...
Во время завтрака, слово за слово, между нами как-то незаметно устанавливается понимание, мы снова обсуждаем наш мир, но только теперь сходимся во взглядах почти на все. И даже лишний раз доказываем правоту друг друга. Философ делится со мной идеями своей новой, будущей книги, и я нахожу, что все, что он говорит, по своему гениально и неповторимо. Мы снова единомышленники, и завтрак, накрытый на каменном столике под сенью сада, затягивается до вечера. Разговор длинный и мало кому понятный. Собаки рядом и вслушиваются. Мы сидим на пнях, время от времени поднимаясь и потягивая свои тела. Жена философа неоднократно приносит опять овсянку, сыр и вино. Солнце идет на закат, лучи бьют через листву сбоку.
- Ну, что, - предлагает философ, - пойдем набираться опыта к этим?
- Пойдем.
Мы вдвоем спускаемся к речке, прихватив пару бутылок водки, предусмотрительно привезенных женой философа.
Вода ледяная, отбивает все мысли. Как два цуцика, мокрые, мы выходим на луг по ту сторону речки и бредем к дому соседей. Блеет овца, две собаки стремительно несутся нам наперерез. Хозяева выходят встречать, одергивают псов.
- Я же говорила! - кричит женщина. - Надо построить мост!
... Последующие два дня мы с моим другом гуляем по петлям его полевых дорог, как два странника, ничего почти что не обсуждая и в основном молча, поднимая и отбрасывая какие-то палки, срывая, жуя и выплевывая травинки. Позади нас жена философа составляет букеты полевых цветов; собаки плетутся совсем далеко, то и дело падая и лежа.
Нам не встречается во время этого безвременья наших прогулок ни одного человека. Это огромное удовольствие. Пустынно, как на луне, любое слово кажется бессмысленным и ненужным, а жизнь - где-то там, через невидимый созерцательный мост.
Под вечер второго дня все становится серым, заряжает унылый дождик, мы возвращаемся домой в темноте, кое-как сушим на печке одежду.
Мы уезжаем вместе, в две машины, философ потом вернется в этот свой уголок вселенной, а жена будет в городе, у нее работа; собаки остаются с хозяином.
Ближе к Москве в шоссе вливаются потоки автомобилей, разделяя нас; мы теряем друг друга.
Попаду ли я снова в эти места, не знаю. Философ беден, книги его не приносят доходов, поддерживает только жена, и каждую весну он на грани продажи дома - не хватает денег даже на созерцание. Если это случится, то и здесь закончится русская жизнь. Жаль.