Все это вспоминается мне как-то мимолетно, и не как про меня лично. Но все же, наверное, это я был этим маленьким мальчиком, который утром в воскресный день вышел погулять с белой собачкой - белой болонкой, и направился по переулку к небольшому парку, скорее даже садику или скверику в центре святой Москвы.
Да, именно святой Москва и была раньше - не такой, как сейчас. Да и вообще, все, что из детства, кажется нам святым.
Зима, тепло, запорошено снегом, совсем малолюдно, несется издалека малиновый звон. Пахнет булками - тянет из ближайшей пекарни, скрипит одинокий трамвай на бульварах, бодро идут два мужичка в бани, держа под мышками веники.
Мальчик с собачкой протиснулся в щель ворот, закрывающих парк, и вдруг - бац тебе! - вместо привычного памятника какому-то человеку остался лишь постамент, белый куб, на котором сидит, осматриваясь, ворона. Вчера еще был человек, сегодня одна ворона. Не помню, задавал ли себе мальчик вопросы: куда исчез человек? и почему? и кто убрал привычного человека? и что теперь будет, так и останется голый куб? -не помню, но точно помню, что мальчик долго и очень пристально, смотрел на оголившейся куб и почему-то обиделся... Тут подошла старушка, трижды перекрестилась и поклонилась кубу.
- Бабушка, - спросил мальчик, - а кого это сняли?
- Сталина.
- Сталина... А почему?
Тут мимо случился быстроходящий почтальон - фигура приметная в окружающих домах, обыкновенный почтальон с сумкой на боку, но его все знали, любили и ждали, поскольку он был чрезвычайно точен в отношении почты и пенсий, и даже детям об этом было известно. Он постоянно что-то бубнил на ходу, приговаривал, как больной. Вот и сейчас, проходя мимо мальчика и старушки, почтальон бормотал: "Сняли, сняли, еще ночью сняли, краном..."
- Кышь! - прогнала старушка ворону и снова перекрестилась на куб. - Нечего тебе думать об этом, гуляй, мальчик, с собачкой.
И засеменила по снегу к деревьям, скрылась за стволами лип. Ворона сделала круг, снова уселась на куб и каркнула. Мальчик пошел домой, неся недоумение и первую мысль о силах, недоступных его уму. Но все это было детским и мимолетным. В своем дворе мальчик постучал палкой по водосточным трубам, выбивая лед и слушая, как грохочет сверху и донизу, сбил пару сосулек и заторопился домой, вспомнив, что хотел сегодня заняться черепками посуды, которые набрал осенью на развалинах старого дома, снесенного на соседней улице.
И уже несколько позже мальчик мимолетно подумал, что запомнил пальто той самой старушки, нельзя было не запомнить хотя бы цвета: половина сверху до пояса грязно-зеленоватое, ниже - сиреневое, воротник рыжий и рукава оторочены тоже рыжим.
Пальто, поскольку было знакомо, замаячило в окружающих переулках. Старушка довольно бодро делала какие-то замысловатые петли по переулкам и улочкам, вот ее пальто удаляется, а сверни налево - и нос к носу столкнешься с этим пальто. Раз мальчик увидел это пальто у церкви, которую в те годы все обходили, и без всякого интереса отметил, что бабушка крестится и кланяется красивому, но недоступному для понимания мальчика зданию. В другой раз пальто остановилось возле мемориальной доски на доме и тоже кланялось, а рыжий рукав крестился. За несколько лет набралось: старушка обходила район и кланялась Некрасову, Чаплыгину и Грибоедову, изваянным в камне, крестилась на доски, вывешенные в честь съездов и проживания известных людей. Но все это, разумеется, мальчик замечал мимолетно и никакого значения поклонам старушки не придавал.
Собачку из детства со временем скромно похоронили в московском дворе, под кустом персидской сирени. Куб как стоял, так и стоял, белый куб непонятно что означавший для нового поколения. Вороны очень любили поверхность этого куба, и, кажется, не покидали ее никогда. Все тот же быстроходящий почтальон, все так же чрезвычайно трудолюбивый, все так же несколько не в себе, всякий раз, проходя мимо этого куба, сообщает людям одно: "Сняли, сняли, еще ночью сняли, краном..." И так много лет.
...Наверное, это я прошел по длинному коридору коммунальной квартиры и уперся прямо в пальто, зелено-сиреневое пальто, отороченное рыжим мехом, висевшее на стене, возле двери в какую-то комнату. Тут слева открылась другая дверь, и высунувшаяся кудрявая голова моего школьного друга сказала: " Сюда, сюда, а там - кладовка, там бабка живет!"
Войдя в комнату друга, я мимолетно спросил:
- А что за бабка?
- Ну, старушка, ...
- А что она, болеет?
- Да нет, просто лежит. Кладовка маленькая, у нее там один сундук помещается, на сундуке и лежит. Не встает. А в двери напротив инженер живет, кандидат наук, Игорь Юрьевич, кобыздох!
- Почему кобыздох?
- У него денег знаешь сколько? А знаешь, на чем зарабатывает? Шахматные доски по паркам ворует и продает. Притворяется таким тихим. А моя мать с отцом развелись, она шеф-повара нашла из ресторана, рыбный король! Моложе ее. Теперь она с ним, а отец к какой-то певице ушел, цветы ей дарит.
- А откуда ты про цветы знаешь?
- У метро видел, как он покупал. Кому же еще? Они теперь чрез день ко мне ходят, рыбный король мне еду из ресторана приносит, а актриса - слоеные пирожки их театра, ну, и хорошо, никто над душой не стоит.
- А старушка эта, без родственников?
- Одинокая. Был сын, да умер. Она раньше в церковь ходила молилась, теперь не встает молится. А там дальше по коридору - таксист. Жмот! Напротив него Варвара Иванна с мужем. Она все картошку жарит, как в кухню не зайдешь, все жарит и жарит, картошку бабушке носит. Есть еще дураки - в начале коридора живут с двух сторон!
В другой ли раз или в этот я заглянул в приоткрытую дверь кладовки, и обнаружил, что в комнатке этой, размером меньше купе, действительно помещается один лишь сундук. Даже стул для узенького прохода между стеною и сундуком будет велик. Старушка лежала на сундуке, довольно высоком - выше обычной кровати, покрытая одеялом, и под лучом света из коридора я разглядел на стенке большие и маленькие иконы, оплавившиеся свечки на полках и тлеющую лампадку в красном, как я теперь понимаю, углу. Старушка открыла глаза, губы ее задвигались, и мой друг потянул меня за рукав:
- Закрой, закрой дверь! Она света не любит.
- Она не стонет?..
- А что ей стонать? Она нормально лежит, редко что просит. Меня вот тут попросила свечки зажечь, потом задуть, и все. Иногда шепчет - молится. А так она вполне, лежит и лежит. Деньги у нее под подушкой, она на свечки Варваре Иванне дает.
...Наверное, это мы становимся особами мужского и женского пола, иногда собираемся у моего кудрявого друга компанией, пьем вино, хихикаем, остаемся в его комнате до утра, но теперь даже и мимолетно я не замечаю зелено-сиреневого пальто, которое висит и висит на стене, рядом с дверью в кладовку, не замечаю, пока друг мой однажды сам не спрашивает меня:
- Ты помнишь, там, за стенкой?
- Помню... Она на памятники крестилась, на доски, святой, наверное, человек... Умерла?
- Да нет, все жива. Только короче стала в два раза.
- Как это - короче?
- Ну, так, усохла. Пойдем, посмотри.
Помню, было не очень приятно, я нелепо закрыл нос ладонью, думая, что сейчас из кладовки пахнет отвратительной старостью, болезнью, чем-нибудь отвратительным, но никакого дурного запаха из кладовки не шло. Все так же тлела лампадка, мерцали иконы. На сундуке теперь, казалось, еще выше, совсем высоко, лежало что-то короткое, как ребенок, скрытое с головой под байковым одеялом. Друг мой зажег несколько церковных свечей, все засветилось, и я мимолетно отметил, что все это стало похожим на какую-то ... келью, хотя к тому времени ни одной кельи я в жизни не видел. Но - келья.
- Наверное, она очень больна...
- Ничего она не больна, врачей не звали, лежит себе и лежит.
- А картошку Варвара носит?
- Варвара умерла неделю назад.
- А кто же носить будет, кобыздох?
- Кобыздох уже издох - год назад. У него шестьдесят две шахматные доски обнаружилось под кроватью. А вот что у бабушки в сундуке - никто не знает... Не знаю, кто будет картошку носить, я лично переезжаю - рыбный король четырехкомнатную квартиру купил, буду у них жить. Да и коммуналку, в общем-то, расселяют... Но тут еще многие остаются, будет кому помочь. Дураки, наверное, последними переедут. Но это еще не скоро.
На том разговор и закончился, и я забыл про старушку, кажется, навсегда, как мы забываем то, что нас никак не касается или является совсем несущественным, мимолетным.
...Наверное, это мы ходим в плащах и шляпах, которые потом снимем и вернемся к ним только под старость. Ходим с портфелями, иногда с газетой под мышкой; появляется скептицизм.
В плаще и шляпе, с газетой и с портфелем в руках мужчина прогуливался переулками своего детства, мимолетно отмечая какие-то мимолетные вещи, детали, весьма приятные для души. Наверное, я и был этим мужчиной, который остановился перед подъездом знакомого дома, из которого пахнуло душевным прошлым - кто-то, где-то до сих пор жарил картошку, хотя дом был весь в лесах, в ремонте, рабочие выносили хлам и заносили мешки с цементом, крякая, когда принимали эти мешки с борта грузовика. Я вошел, лифт работал, я поднялся на четвертый этаж. Дверь в квартиру моего друга была распахнута, изнутри, эхом опустевшего помещения неслись, казалось, крикливые голоса. В конце знакомого длинного коридора пять-шесть рабочих толпились перед знакомой кладовкой, загораживая проем; сбоку так и висело пальто...
- Ты из милиции?
- Да нет, а что там?
- Да вот, нам штукатурить надо, вскрыли комнату, а тут какая-то мумия, человек... На сундуке...
Я не выдержал и протиснулся посмотреть. На сундуке лежало... не знаю, что и лежало на сундуке. Лежали плоские кофта и валенки, как на картине супрематиста, из кофты торчали темные, сморщенные или даже как будто обугленные остатки чего-то... нет, я отвернулся. Мимолетно отметил, что икона осталась одна, в углу, а на полках - только огрызки свечей; художник добавил бы в эту трагическую картину все тлеющую лампадку - как символ вечного оптимизма, но, к сожалению, лампадка перед иконой уже не тлела.
- Живем как-то не по уму...
- Что делать-то?..
- Милицию ждем...
- Надо сундук посмотреть, может, там клад...
- Смотри... Ты мумию поднимать будешь?...
- И куда ее деть-то?..
- В сундук положим и вынесем...
- Да ты что! Грешно.
- Надо что-то думать... Ну, народ.
- Ладно, в Африке еще и не то бывает - читай прессу!
- Так там без креста!
Я вытиснулся из "народа", спустился вниз, отряхиваясь в лифте от побелки и пыли, испытывая мимолетное чувство скорби, мимолетно подумал о "дураках": "О чем дураки-то думали, оставляя старушку?.." Но факт мумии был сильнее всяческих размышлений, это был уже исторический факт.
Помню, что мужчина вышел на улицу и увидел Москву другой. Какой? Не той.
Тут из нового окружающего пространства подсеменил к подъезду старый, известный мне почтальон и, занятый мумией в голове, я даже не успел удивиться тому, что почтальон этот до сих пор жив и работает. Как и всегда, придерживая набитую сумку, тянущую к земле, он бормотал: "Срочная телеграмма, молния в третий подъезд..."
"Почтальон?.. - подумал мужчина. - Не к бабушке ли? Комедия... Но так и бывает: все всегда к одному".
Мужчина зажал газету под мышкой, зачем-то отрыл портфель и тут же закрыл его. Постоял. Десять минут спустя из подъезда выскочил почтальон и радостно - психически-ненормально - скороговоркой, заголосил, удаляясь по переулку: "А бабушку-то забыли!.. А бабушку-то забыли..."
В тот вечер мужчина в шляпе напился, переходя из одного питейного заведения в другое. Белый куб кружился в его сознании, почтальон, телеграмма, мумия... - но все мимолетно. В последнем, довольно приличном веселом баре где-то в центре Москвы, в районе Арбата, склонившись над рюмкой, мужчина горестно, пьяно и поэтому с оттенком анекдотичности произнес как поэт: "А бабушку-то забыли!.. "
На эти пустые, ничего не значащие для посторонних людей слова никто бы не обратил внимания, если бы не возник резонанс, свойственный для России: колебания души помноженные на произнесенное слово и на выпитое спиртное: посетитель в малиновом пиджаке (это были, как помнится, девяностые годы), с золотой цепью на шее, сидевший за барной стойкой, с горечью констатировал:
- А ведь ты, мужик, прав, бабушку-то забыли...
И, крутнувшись на барном стуле, процедил в зал полный, кажется, ни в чем не повинных людей:
- Ну, что, уроды?.. Совсем страх потеряли?..
Достал из-за пояса пистолет и выстрелил в потолок...
Впрочем, все это мимолетно, и, кажется, не про меня лично.