Ахметшин Дмитрий. Стреляный воробей

Стреляный воробей

Посвящается всем моим друзьям-сноубордистам.

И всем моим друзьям, у которых есть дети.

Сегодня я вновь отправляюсь на передовую.

Сын уже собрался, карман куртки оттягивают ключи от гаража. Он никогда до конца не завязывает шнурки, они волочатся за ботинками, как усы за откормленными сомами. Эти ботинки, и правда, похожи на рыбьи морды.

Я заглядываю сынишке в глаза, пытаясь разглядеть там ответ на свои

не заданные и не сформулированные вопросы. Он там есть -- яркий, как

детская раскраска. Глаза большие и испуганные, но собрался он быстро

и безо всяких капризов.

Наклоняюсь и завязываю ему шнурки.

Не сговариваясь, крадучись проходим мимо кухни, где моя сестра сидит на кухне с книгой в руках. Мы оба ее боимся. В наше время мужчины, боящиеся женщины, уже не вызывают порицания и какого-то общественного резонанса. У каждого на языке множество примеров, таких же жалких, как мы.

-- Ты его убьешь, -- говорит она и откладывает книгу.

Пораженный ее прямотой, я выталкиваю сынишку за дверь.

-- Он ведь только оправился, -- продолжает сестра. Словно хорошо подготовленный легионер, она метает в меня один словесный дротик за другим.

-- Ну, Наташ. Он этого хочет.

-- Он хочет, потому что ты этого хочешь. Ты его отец. На тебе особая

ответственность.

Ответственность -- вот слово, которое характеризует Наташу. В карманах у нее всегда есть одноразовые носовые платки. А в карманах домашнего халата -- бинт. В сумочке всегда найдутся запасные чулки.

Я закрываю за собой дверь.

-- Тетя Наташа расстроилась, -- говорит Денис. На руках у него большие варежки, и мне кажется, что под этими варежками руки сжаты в кулачки.

-- Тетя Наташа за тебя волнуется, -- отвечаю я, толкая его перед собой, как тележку в супермаркете. Мне хочется оказаться подальше от этой двери, дырявой от дротиков-взглядов. Конечно же, она не выскочит следом, не будет ругаться и клясть меня на чем свет стоит. Честно говоря, я был потрясен ее прямотой до глубины души. Обычно она действует другими методами. Мы вернемся, и на ужин нас будет ждать что-то подгорелое, приготовленное без ответственности, окольными путями наводящее меня на мысль, что я сущее дерьмо. Ната пишет книги о воспитании детей, и она знает, как усложнить жизнь их нерадивым отцам.

Как настоящая террористка.

Дениска терпеть не может ссор. Тем не менее, конфронтации в нашей

семье имеют место быть постоянно, и его "сварометр" всегда настроен на нужную частоту, он выдает тревожный сигнал задолго до того, как я начинаю что-то чувствовать через свою толстую носорожью шкуру.

Мы отпираем гараж, и я выдаю моему маленькому воину его оружие.

Он принимает его настороженно, вспоминая свое недавнее ранение. Снимает перчатки, пальцы пробегают по кантам, проверяя, не слишком ли они затупились.

-- Отлично, пап! -- говорит он мне.

-- В чехле ведь хранилось, -- отвечаю я и продолжаю бормотать что-то

успокоительное про прекрасную погоду и вспоминать вслух, куда же я дел отвертку. Постоянно говорить -- мой способ эмоциональной разрядки. Когда-то я пересказывал Денису начальный курс органической химии, и он засыпал у меня на руках.

-- Не смей ничего ему петь, -- говорила мне жена. -- У тебя слишком

дрожит голос.

Все верно. Я слишком боялся своего отцовства. Да и сейчас боюсь, кажется, так же, хотя обстоятельства изменились не в лучшую сторону.

Достаю с полки крепления, высыпаю в ладонь сыну болты с шайбами.

Наконец находится отвертка, и мы прикручиваем, куда нужно, крепления,

выверяем угол и спорим:

-- Кажется, было по двадцать.

-- Ты упал, пап? По двадцать я буду похож на краба из "Губки Боба".

Было по пятнадцать.

-- Да, ты прав... двадцать -- это режим в стиральной машине. Переднее у тебя было пятнадцать. А заднее чуть поменьше.

-- Заднее, наверное, десять.

-- Ставим десять, и я возьму с собой отвертку, чтобы можно было переставить. Договорились?

-- Только не как в прошлый раз. Помнишь, когда ты ее потерял, кто-то

потом приделал ее вместо носа у снеговика.

Мы переглянулись и засмеялись.

-- Не потеряем, -- пообещал я. -- На этот раз я положу ее в рюкзак.

Выгоняю машину, бросаем на заднее сиденье сноуборд с прикрученны-

ми креплениями и термос с чаем. Дениска садится рядом со мной, шлем

он держит на коленях, так бережно, словно юный палеонтолог -- голову

доисторического человека из музея.

Погода сегодня такая, какая нужно. Всю неделю шел снег, а в субботу

взял себе отпуск, и под убийственно-яркое солнце выползли, словно

большие насекомые, оранжевые машины коммунальных служб с оранже-

выми человечками в брюхе. Мы стоим на перекрестке и ждем, пока про-

едет вереница грузовиков со снегом.

-- Повезли на дачи олигархам.

-- Каким олигархам?

-- С большими холодильниками.

Мы провожаем глазами последний грузовик. Кажется, он везет целый

Эверест. Снег вчерашний -- чистый и не тронутый городскими выхлопа-

ми. Как сахарная вата.

-- Смотри, сколько счастья! А летом олигарховы дети открывают дверь

холодильника и идут гулять по снегу. Может, им завозят туда снегирей и

пингвинов, лыжную базу и сосны. Сам бы с удовольствием купил, да ведь

всю комнату займет. И придется срезать там батареи...

Я смотрю на сына поверх темных очков, и он улыбается в ответ:

-- Папа, ты опять говоришь ерунду.

Я рад, что мне удалось немного отвлечь его от воспоминаний. Следы

несчастного случая в конце прошлой зимы еще не сгладились до конца.

Правую руку он теперь не выпрямляет до конца, всегда держит чуть со-

гнутой в локте. Может, положив кисть на колени или просто держа ее пе-

ред собой, подолгу наблюдать за движениями мизинца. Вправо-влево,

влево-вправо... Именно мизинец "подал в отставку" после последней опе-

рации на локтевом суставе и "вернулся на пост" только сравнительно не-

давно -- три месяца назад, когда все остальные кости давно уже срос-

лись, а мышцы функционировали.

На Дениске красная с синим курточка, штаны с застежками и ремешка-

ми. Я вспомнил, с каким удовольствием он влезал в них сегодня. Возмож-

но, решение не бросать сноуборд связано с желанием носить эти штаны,

с отделением под перчатки, магнитную карточку и маску, с множеством

различных утяжек и смешно звенящим карабином для ключей. За такие

штаны можно продать душу.

Вот, наконец, склон. Не чета серьезным "горнолыжкам" -- всего один

подъемник, никаких тебе снежных пушек и специализированной техники.

Детская горка. Здесь ровно, там ухабы, справа отрабатывают прыжки с

трамплинов, слева крикливая шантрапа катается на досках по перилам.

Это называется -- джиббинг, и я искренне надеюсь, что мой сын до этого

ужаса никогда не дорастет. Зато на самый верх можно было заехать по

объездной дороге прямо на машине, что мы и сделали. Подъемник еще не

включили, но народу уже много.

-- Ну вот, мы и здесь, -- сказал я.

Денис не ответил. Я видел только его затылок в блестящем шлеме

и выглядывающей из-под него невзрачной серой шапке, и мог только до-

гадываться, с ужасом он смотрит на спуск или с восторгом.

Он молчал. Я молчал. Строил из неуклюжих слов, будто из конструкто-

ра "Лего", следующую фразу. Когда я уже собрался ее произнести, Денис

уселся на снег и стал надевать доску.

-- Ты не наигрался в свои игрушки в детстве, и теперь пытаешься это

компенсировать опытом Дениса, -- сказала однажды Наташа.

Строить умозаключения на основе моих отношений с сыном и женщи-

нами -- ее хобби. Ей, видимо, собственные изречения кажутся довольно

остроумными. Больше всего я, пожалуй, боюсь найти их в очередной На-

ташиной книге. Очень неприятно, когда тебя раскладывают на столе и

препарируют ножом попсовой психологии для домохозяек. Я имею в виду,

она, конечно же, не будет указывать фамилий, но я-то буду знать, что мы

с Денисом стали героями целой главы. На целый том нас не хватит, но на

главу -- запросто.

Скрипом ластика по тетрадке моих мрачных мыслей звучит свист. Самый

натуральный разбойничий свист, который я когда-либо слышал. Я не могу

найти ему равных уже пятнадцать лет -- столько я знаком с его хозяином.

-- Эй, Семеныч! Как там твоя печень? -- жизнерадостно спрашивает

меня крупный мужчина.

Мы жмем друг другу руки, я смотрю в постаревшее еще на полгода

красное лицо.

-- Тебя интересует та часть, что досталась собакам, или та, что еще во мне?

-- Я же серьезно спрашиваю, -- тускнеет Петр. Все изменения цвета

его лица ограничены красным градиентом.

-- Ладно-ладно, извини. А как твоя? -- миролюбиво интересуюсь я.

-- Спасибо, ничего, -- отвечает он.

Петр работает на местной лыжной базе инструктором. Мы познакоми-

лись, когда он только устроился сюда работать, а я, закупив горные лыжи

и рассовав по карманам энтузиазм, пришел учиться. Если подумать, это

один самых старых моих знакомых, уникальный случай, отношения с ко-

торым практически не изменились за прошедшие годы. Он как был прия-

телем, с которым пересекаемся только на склоне, а в остальное время

почти не поддерживаем связь, так им и остался.

Впрочем, нет. У нас завязывалась дружба, основанная на взаимных

подколках и полушутливых перепалках -- очень редкая ее разновидность,

которая иногда оказывается крепче любой другой. Петя отлично катался,

обладал чувством юмора и природой отвязного раздолбая, обеспечивав-

шей нам веселые вечера на лыжной базе в компании его и моих друзей.

Все мы быстро сдружились: две компании, объединенные темнотой в глу-

хом лесном массиве и общим занятием -- катанием на лыжах и санках.

А потом я заболел, и мне пришлось уйти. Молодая кровь била тогда фон-

таном, да и алкоголь на столе имелся всегда. Но к моему циррозу он не

имеет никакого отношения. Это хроническое. Наш с Наташей дед умер

именно от поражения печени, и я, видно, был на очереди. Хворь распознали

на ранней стадии, и почти четыре года я не выбирался из больниц. Печень

стачивалась, как карандаш, и, в конце концов, от нее остался огрызок.

Конечно, лыжи пришлось забросить. Компании тоже. Тогда я был в та-

ком настроении, что стоило мне где-нибудь появиться, как это место сра-

зу же становилось непригодным для жизни. Уверен, оттуда бежали даже

тараканы.

Так вот я и прекратил общаться -- вообще со всеми. И с зимними вида-

ми спорта в том числе. Скоро мы ненадолго сошлись с моей женой, с ко-

торой я познакомился в больнице, в терапевтическом отделении. На дво-

их у нас была одна печень, и если ее можно было сложить и разделить

вновь, то ребенок, который у нас получился, целиком достался мне. Мари-

на занималась бегом, и бегом она проследовала через мою жизнь -- то

спасаясь от одиночества, а то -- от моего скверного характера. Точно так

же легко она оставила Дениса.

Странно, но жертвой стремления женщины к независимости и свободе

часто становятся самые глубинные инстинкты, вроде материнского чув-

ства. Поди, разберись теперь, чей удел править миром, а чей -- растить

детей.

Как бы то ни было, Денис стал той панацеей, волшебной пилюлей, кото-

рая призвана была вернуть меня к жизни. И ему это удалось.

И вот сейчас Петр стоял передо мной, краснолицый, широкогрудый, с

мощными ляжками и одышкой. В неизменных лыжных ботинках -- собствен-

но, без них я его видел всего несколько раз, когда он приходил навестить

меня в больнице. Он обзавелся усиками и оранжевой формой инструктора.

В наше с ним время уделом тренера был обычный лыжный костюм.

Петя поглядывает на Дениску, осторожно вставшего на ноги и медлен-

но съезжающего на заднем канте вниз по склону, и спрашивает:

-- Как малец? Оправился?

Я качаю головой. Я сам еще точно не знаю. Рука срослась, но рука --

только полдела.

В свое время он был очень рад меня видеть здесь вместе с сыном,

и даже взялся его тренировать, хотя доска -- не его стихия.

-- Какая разница, -- сказал он тогда, -- одна доска или две? -- И тут же

спросил: -- А почему вдруг борд? Лыжи... благороднее, что ли.

-- Сейчас это модно, -- без запинки ответил я. -- У всех есть доска.

Вон, смотри, сколько их катается!

Он понял. Не стал формулировать такими изящными фразами, как се-

стра, но обнял меня за плечи и сказал:

-- Я его поучу. Через пару лет все эти сопляки будут ломать себе кости,

чтобы сделать так же красиво, как твой малец.

-- Не надо ломать кости. Пусть просто ходят к нему за советом.

Когда Денис разбился, влетев в опору подъемника, именно Петр под-

нял его на руках наверх. Я лишь суетился вокруг и дрожащим голосом

пытался объяснить диспетчеру "скорой", на какую конкретно лыжную ба-

зу им нужно ехать.

Разговариваем ни о чем. Прибежал Дениска, держа под мышкой доску:

-- Здравствуйте, дядь Петя!

-- Привет-привет! Ты что же, ездить разучился? Ползаешь, как будто

тебя отвязать забыли.

-- Я привыкаю, -- потупился Денис.

-- Петя, -- говорю я. -- Он только после травмы. Ему привыкнуть надо!

Петя морщится, взмахом руки отсылает Дениса и бурчит:

-- Ладно уж!

Это походило на сход лавины, настолько было внезапно. Год назад я

купил Дениске доску и помогал ему осваивать первые движения, подгля-

дывая за другими начинающими, бегая по склону туда и сюда и спрашивая

у всех подряд совета. А к концу сезона он гонял уже так, что даже в моих

венах замирала кровь. И от страха, и от восторга. Он начинал спуск, а я,

сложив ладони у рта рупором, кричал:

-- Побереги-ись! Мой сын едет!

Дениска приезжал обратно на подъемнике, взмокший и совершенно

счастливый, и набрасывался на меня с кулачками:

-- Ты не мог бы ничего не кричать? Мне стыдно перед вон теми дядень-

ками. Они катаются хуже меня, но им никто ничего не кричит.

-- Так я поэтому и кричу. Ты ведь как маленькая красная молния в чер-

ном шлеме.

-- Это глупо, -- сурово отвечал Денис. -- Я объеду кого угодно. Не нуж-

но ничего кричать.

Но я тоже был совершенно счастлив. И естественно, кричал в следую-

щий раз еще громче, так, что на место пропавших из гортани звуков со

свистом устремлялся холодный воздух, и крик мой завершался кашлем.

Когда Дениса выписали из больницы, мы с ним решили, что сноуборд

он не бросит. А потом Наташа сказала мне:

-- Ты не оставил ему выбора.

-- Почему это? -- возмутился я. -- Я предлагал продать комплект.

Он отказался.

-- Дело не в том, спрашивал ты или нет.

-- А в чем же тогда?

В разговоре с сестрой мне часто не хватало терпения. Она как ледокол,

движется вперед с одной и той же скоростью, взламывая гремящие льды

моих нападок.

-- В том, как ты это спрашивал. Ты говорил: "Может быть, нам сплавить

твою доску какому-нибудь храбрецу, а, приятель? Я не буду говорить, что

с тобой на ней случилось. Может быть, у него получится лучше. Хочешь,

чтобы на твоей доске катался кто-нибудь другой?"

Я скреб лысину. Я не помнил, присутствовала ли сестра при этом раз-

говоре, но да, именно так я и говорил. Примерно так.

-- Ты его отец. И оттого, на чьей ты стороне, зависит очень многое.

В тот раз ты был на своей стороне. А он -- твой сын. Еще ребенок. Он все

сделал, как должен был, то есть подчинился твоему решению.

А потом она сказала кое-что, что я запомнил надолго:

-- Твой сын в разы серьезнее тебя. Поменять бы вас местами, и хоро-

шенько бы тебя отшлепать.

Черт бы ее подрал с ее проклятыми книжками!

На исходе второго часа истекает и мое терпение.

-- Ну, что ты плетешься, как черепаха? -- ору я в спину, когда он в ко-

торый раз аккуратно нарезает снег на мелкие ломтики кантами.

Денис просто устал. Он взбирается на склон, упрямо наклонив вперед

голову, словно горный козел. Когда он подходит, я чувствую запах пота.

Взмокло у него даже лицо.

-- Поехали домой, а то простудишься.

Дорогой я засылаю к Денису "разведотряд".

-- Очень сложно, -- отвечает он. -- Как будто заново учишься. Хотя

ноги все помнят. Дядя Петя ругался.

-- Ты молодец, -- говорю я, распечатывая жвачку. Может, получится

вмять в нее мои нервы. Отчего-то я вымотан не меньше сына. -- Встал на

доску после травмы. Как настоящий спортсмен. Как Кевин Пирс. Ты зна-

ешь, он несколько лет лежал в коме, и...

-- Кевин Пирс снова катает?

Денис встает коленями на сиденье. До дома нам ехать недалеко, поли-

цейских по дороге нет, поэтому я посадил его рядом с собой.

-- Да. У него была травма...

-- Я знаю. Ты рассказывал. Вот здо-орово! Мы с ним, значит, вместе.

Как Хаус и Уилсон. Как Чип и Дэйл.

Я давлюсь жвачкой и едва не пропускаю красный сигнал светофора.

Следующую вылазку предпринимаем через три дня, в конце недели.

И опять, как и в прошлый раз, я не могу понять, нравится ему или нет. Во мне

просыпается страстный болельщик, и я громко кричу, то подбадривая сына, то

науськивая его на свежевыпавший снег, как пса на тренировочный манекен.

Толку никакого. Петр сегодня выходной, так что успокоить мои рас-

строенные чувства некому. Я несколько раз глубоко вздыхаю, вспоминаю

голос сестры. Просто голос, не привязывая его ни к каким нравоучитель-

ным высказываниям.

-- Мы уходим, -- говорю я сыну. -- Оставь сноуборд прямо здесь.

-- Зачем? -- не понимает Денис.

-- У тебя не получается. Ты не хочешь. Может, у того, кто заберет эту

доску себе, будет желания побольше. А ты займешься чем-нибудь другим.

Например, шахматами или рисованием комиксов.

Я отбираю у него сноуборд и выкидываю его в сугроб. Разворачиваюсь

и иду к машине. Мне кажется, я делаю все правильно и очень взвешенно,

но в боку просыпается ноющая боль. Так внезапно может начать болеть

только пустое место, заполненная кровью полость. Такие боли преследо-

вали меня во время моих конфликтов с миром десять лет назад.

Я загружаюсь в машину. Тихий, как тень, Денис открывает заднюю

дверь и пристраивает на пол доску. Сам заползает на сиденье. Лицо оку-

тано паром от сочетания слез и морозца, но он не издает ни звука.

-- Прости. Я не хотел на тебе срываться, -- говорю я.

"Такое впечатление, будто тебе вырезали мозги", -- сказал бы Петр.

В следующий раз мы приходим сюда почти неделю спустя, вечером, когда

я освобождаюсь с работы. Склон освещен несколькими прожекторами, да-

ющими оранжевый свет, отчего он похож на танцплощадку начала девяно-

стых. Никого нет, только несколько подростков восседают на своих досках

и передают друг другу коробку с вином. Они напоминают тропических по-

пугаев, каким-то невероятным образом очутившихся в русской зиме.

Одного из них я знаю. Кличка у него Кальмар, он подходил к нам знако-

миться в прошлом году. Этот парень мне сразу не понравился, несмотря

на то, что стоит на доске, как Бог.

Он, и правда, похож на кальмара. Вялый, с глазами потомственного

наркомана, в которых плещется странная смесь спокойствия и безумия.

С бесцветными, в меру длинными волосами, которые неизменно пристают

к уголкам его рта.

Он видит нас и машет рукой, предлагая подойти, но я веду Дениса

в другую часть склона.

-- Это же Кальмар, -- оживляется Дениска и машет в ответ.

После знакомства с Кальмаром мой сын долго выбирал себе звучную

кличку, стал носить шапку так, чтобы она едва закрывала уши, и обзавел-

ся парочкой идиотских жестов. К счастью, сейчас все это позабылось.

В этой части склона небольшой трамплин, на котором Денис в прошлом

году освоился буквально за неделю. Теперь же он подходит к нему с осто-

рожностью, будто наездник к лошади, которая сбросила его на землю.

Смотрит на меня, и я одобрительно киваю:

-- Хочешь? Давай, у тебя замечательно получалось в прошлом году.

Лицо его светлеет, я в своем воображении уже беседую с сестрой о

том, как важно иногда так вот словесно погладить сына по голове, но тут

замечаю, как к нам подходит Кальмар.

-- Привет! -- кричит ему Денис.

-- Привет, воробышек. Ну, как, еще не раздумал стать профи?

Дениска застенчиво пожимает плечами. Садится на снег и быстро, в

четыре движения, застегивает крепления. Я с горечью отмечаю, что одно

панибратское выражение из уст кумира явно оказывает влияние большее,

чем все мои направляющие пинки.

-- До Олимпиады еще пара лет, как раз успеваешь подать заявку, --

говорит Кальмар.

Что-то в облике Кальмара меня настораживает. Дурацкая шапка, об-

щая помятость и синяки под глазами -- все как всегда... Вот оно! Валенки

на ногах никак не вписываются в общую картину.

-- Это твои новые ботинки? -- спрашиваю я. -- Креативно. Кто это при-

думал? Форум? Или Бертон?

-- Я сегодня не катаю. Так что у твоего воробышка есть все шансы ме-

ня нагнать, -- ухмыляется Кальмар.

-- Он ломал руку, -- сказал я. -- Всего полгода назад. Сложный перелом.

Говоря "сложный перелом", я имел в виду не только тяжесть самого

перелома, но и совокупность последствий. Кирпич, в который они срос-

лись, я разбивал головой, и для меня он был действительно сложный.

-- Ух, ты! Так наш воробышек теперь стреляный воробей! -- восхитился

Кальмар. -- И что? Снова встал на борд? Так быстро!

Мы наблюдаем, как Денис медленно съезжает почти до самого трам-

плина. Глядя на него, я думаю, что он просто не сможет набрать скорость,

но в последний момент Денис ставит борд по ходу склона и подпрыгивает

на кочке, ловко подтягивая колени почти к подбородку. В шлеме вспыхи-

вает блик от фонаря. В голове у сына явно имеется тетрадный лист с нуж-

ными расчетами, называемый опытом.

-- Он стал бояться. Ездит очень осторожно. -- Кальмар шмыгает но-

сом, задумчиво наблюдая за мальчиком.

-- Может быть, так и нужно, -- продолжаю я. -- Пусть себе ездит по-

тихоньку.

-- Так и нужно, -- подтверждает Кальмар и невразумительно машет

рукой в варежке. -- Для воробышка это перестало быть игрой. Это экс-

тремальный спорт, мужик. И главное слово здесь...

-- Экстремальный? Да, понимаю...

-- Спорт. Нужно уметь сращивать конечности, и быть готовым оказать-

ся как можно скорее снова на доске. Нужно уметь бояться потерять ква-

лификацию. Навык. И -- допускать возможность, что однажды ты слома-

ешь себе шею.

Пока я осмысливаю его слова, он прибавляет:

-- Я сегодня пьян, мужик, вот почему я без доски. Те лакаботы думают,

что сноуборд особенно хорош под винишко. Никак не вобью им в голову,

что, если они хотят развлечься, пускай оставляют доску дома и приходят

сюда с санками. Никогда не позволяй своему воробышку пить на склоне.

Договорились?

Кальмар хлопает меня по плечу и неверной походкой идет прочь. Ва-

ленки на его ногах больше не кажутся такой уж нелепицей. Отойдя на по-

рядочное расстояние, он оборачивается и кричит:

-- Пройдет время, и он будет гонять не хуже, чем в прошлом году! Не

выпуская из головы ту боль. Это ведь на самом деле больно, мужик!

-- Но необходимо, -- бормочу я себе под нос и, опускаясь на корточки,

жду, пока поднимется Денис.

-- А где Пашка?.. Видел, как я прыгнул?

Точно... а я и забыл, что Кальмара зовут Пашей.

-- Слушай, -- говорю я. Наши с ним глаза на одном уровне. -- Я дей-

ствительно не буду возражать, если ты забросишь сноуборд. Это ведь

очень опасно. Я буду гордиться, если ты будешь участвовать в каких-

нибудь соревнованиях и победишь, но буду тобой гордиться еще больше,

если ты сейчас скажешь мне правду -- хочешь ты кататься или делаешь

это просто, чтобы я тебя не ругал.

Денис замирает. Нижняя губа его подрагивает, словно демонстрируя

растерянность, но я вижу по глазам, что ответ у него давно уже готов.

-- Если я вдруг что-нибудь еще себе сломаю... -- Он долго переводит

дыхание, словно раздумывая, закончить ему фразу или нет, но все-таки

заканчивает: -- Я хочу, чтобы мое имя тоже писали на досках. "За Дениса

Сухова". Вот будет круто, да?

Услышь все это Наташа, она нашла бы, что сказать. Например, что та-

ким образом я переложил ответственность на сына. "Он же еще малень-

кий, -- сказала бы она. -- Как он может решать?" Но Денис гораздо се-

рьезнее меня, в этом я с ней согласен.

Конец

За сценой

I. Тонкая-тонкая линия

1993

Женщина вошла в тёмное помещение, потопталась на месте, подслеповато щурясь. Закрыла дверь, отрезав хвост солнечному лучу, потом, осторожно ведя руками вдоль стены, двинулась вглубь зала. Круглые столики сверкают потемневшим деревом и застарелыми порезами от ножей. Пахнет табаком и алкогольными парами, ставшими частью кирпичной кладки.

Человек, кутающийся в свет единственной настольной лампы, отложил гитару.

- Играешь, - сказала женщина.

На ней были очки в жесткой роговой оправе, волосы растрепались по плечам, придавая сходство с дворовой кошкой.

Молодой человек промычал что-то вроде:

- Мгмм.

Она присела на стул. Повернула к себе раскрытую тетрадку с нотами, рассеянно перелистнула страничку. Потом вдруг сказала:

- Тебя выгоняют из школы.

Молодой человек передёрнул плечами.

- Мам. Я туда не вернусь.

- Так и будешь играть свою музыку, - грустно сказала она.

- Мне нравится.

Он обкусывал краешек ногтя на мизинце, взгляд покоился где-то в темноте.

Внезапно женщина наклонилась через стол и коснулась его брови.

- Синяк уже зажил. Можно попробовать сначала...

- Я туда не вернусь.

- Как знаешь, - она устало откинулась на спинку стула. - У тебя есть любимое занятие.

- Да.

- Знаешь, все матери беспокоятся за своих чад. Чем я хуже.

- Ты не хуже.

Он шевелил губами, проговаривая ещё какие-то слова. Хотел сказать: "Ты лучшая". Но не сказал. Мальчишкам его возраста никогда не хватает решимости в общении с родителями и девочками.

Впрочем, этой решимости почти всегда не хватает и взрослым людям.

- Я знаю. Сыграй что-нибудь.

1995, начало лета

Тёплый июньский вечер кутает в перину из облаков Город на Холмах. Облака, как большая порция сладкой ваты, важно переваливаются над головой, а ветерок отрывает по клочку и гоняет по улицам, между ногами прохожих и под колёсами машин. Их никто не замечает, кроме колченогой собаки; она с одурелым лаем мечется туда и сюда, пытаясь схватить зубами эти комки влажного пуха, но они тают перед самым носом, оставляя на усах и языке белые холодные капли. Псина садится на тощий зад и досадует, что её снова оставили в дураках - чтобы через минуту снова, путаясь в собственных лапах, гнаться за очередным миражом.

Мы, вместе с тобой, читатель, движемся по Московской улице и в какой-то момент сворачиваем направо, в неприметный переулок между двумя новостройками. Через арку мы видим двухэтажный дом, он словно бы под наклоном, весь сдвинут в сторону подъёма, выставил в ту же сторону свои антенны, натянул провода и похож на ползущую по склону улитку. Рядом дворы двух новостроек, они вальяжно выставили на обозрение роскошные детские площадки с песочницами, горками и пластмассовыми качелями, а этой двухэтажке нечем похвастаться, разве что лавками. На двух лавках у единственного подъезда перочинным ножом записана вся история этого дома. Кто-то кого-то "lav", рядом коллекция матерных слов и кто-то призывает: "Русский, хватит пить!". Вездесущая надпись "Здесь был Вася", а по соседству опровергающая: "Не было здесь Васи!".

В окне на втором этаже теплится сонный свет. Мы здесь, чтобы спрятаться среди берёзовых почек и заглянуть внутрь. Там вокруг огромного хрустального абажура жужжат мухи, и бурчит где-то на кухне радио. Арс наблюдает из кресла, как Сёма в прихожей выдаёт стопку дисков какой-то белобрысой девчонке. В стороне возится Абба, зажав между коленями малый барабан, деловито тычет в него пассатижами.

Аббой этого щуплого паренька с неуёмно отросшими космами прозвали за любовь к шведской попсе. У него сосредоточенное лицо, отчего многочисленные оранжевые веснушки кажутся не к месту, чьей-то нелепой шуткой, исполненной при помощи маркера; упрямо поджатые губы. Подвижные коричневые брови, грозящие через пару лет срастись над переносицей.

Арс зевает. Надо расчехлить гитару, пробежаться с камертоном по струнам, но тело после тяжёлой работы ноет и просит хотя бы получаса сладкой дрёмы.

Из школы его всё-таки выгнали.

Дверь за девочкой затворяется, и Семён возвращается в комнату. Зачем-то поясняет:

- Это Лена. Мы вместе учимся.

- Лучше бы ты учился вместе с клавишником, - отзывается из своего угла Абба. - Вон, пианино простаивает дедушкино...

Пианино выглядит как огромный кусок угля, кажется, рядом с ним рискуешь вымазаться с головы до ног. Стоит на крошечных поросячьих ножках, угрюмит отбитым по углам чёрным лаком. Горшки с цветами выглядят на нём до ужаса неуместно.

В звуках радио с кухни проскакивают знакомые нотки, и Абба начинает притопывать в такт. С барабаном на коленях это очень неудобно. Майкл Джексон поёт свой "Billie Jean".

- А почему бы нам не взять вокалистку? Лена хорошо поёт. - Внезапно говорит Сёма.

Он стоит посреди комнаты, засунув большие пальцы в карманы джинсов. Сивые крашеные волосы, такие тонкие, что кажется, это не волосы, а пучок ниток. Спадают на глаза, и Семён пытается сдуть их на бок.

- С ума сошёл. Где ты видел вокалистку у Дип Пёрпл? - возражает Абба. - А у Нирваны? Даже у Квинов её нет... ну ладно, тут вопрос спорный...

- Нет, а всё же? - не унимается Семён. Поднимает указательный палец вверх. Пальцы у него тонкие и нервные. - Все наши местные группы поют пропитыми мужскими голосами, а мы будем -- трезвым и женским! Те песни, что у нас уже есть, можно немного переписать. Тем более их всего-то две. Что скажешь, Арс?

Он расталкивает дремлющего Арса, щёлкает у него перед лицом пальцами.

- Она симпатичная, - лениво отзывается тот.

- Вот видишь? - победно восклицает Семён, -- великий и ужасный Арсений со мной согласен.

- Великий Арсений всю ночь разгружал вагоны, - говорит Абба, снисходительно глядя на друга. - Он засыпает в кресле и не способен решать столь серьёзные вопросы. Тебя хоть не поймали, пока ты их разгружал, а? Арс?

- Не-а.

- И всё же. Лена занимается в хоре. Отлично поёт...

- К сожалению, этого нам узнать не суждено, - трагическим голосом отвечает Абба.

Черты лица Семёна, тонкие, нервные, начинают кривиться и наползать друг на друга, и Абба вспоминает, что когда мама пять лет назад лежала в больнице, её подключали к аппарату электрокардиографии. Линии на чёрном мониторе тогда так же прыгали и цеплялись друг за друга. Он ждет, что сейчас последует писк (мама обычно тяжело дышала, начинала дрожать, и ей давали лекарство, и аппарат издавал высокий тревожный писк), откладывает инструменты. Но вместо этого раздаётся дверной звонок, резонирует в стёклах, и Семён расслабляется. Бросает ещё один полный досады взгляд на друга и идёт открывать.

На пороге стоит, смущённо улыбаясь, давешняя блондинка.

- Хотела у тебя попросить зонтик. Там туча такая идёт. Мне через полгорода ехать...

Сёма уже под руку тащит её внутрь. Возмущённо тычет пальцем в Аббу, словно хочет одним этим жестом объяснить суть спора девушке, и по его лицу ползут красные пятна.

- Домой поедешь попозже. Мы тебя проводим. Лен, спой нам чего-нибудь!

- Спеть? - растерялась девушка. - Я не...

- Умеешь, - решительно перебивает её Семён. - Всё ты умеешь. Спой вон колыбельную Арсу.

Арс сопит в кресле, склонив голову набок и подтянув под себя ноги, похожий на огромного кота. Абба скептически улыбается.

- Ну ладно. А ему точно нужна моя колыбельная?

Лена с сомнением разглядывает Арса. Прячет руки за спину.

- Ему не очень. А нам просто необходима.

Семён чуть не прыгает от нетерпения.

- Обойдётесь. Вот ему -- спою. Он милый. Все парни милые, когда спят...

Она садится на ковёр у ног Арса. Слова срываются с губ тихо, так, чтобы не разбудить, кружат вокруг мальчишки, как большие ночные мотыльки. Семён наклоняется вперёд, ловя каждый звук. Абба проскальзывает на кухню, и радио становится тише. Возвращается и стоит в дверях, прислонившись к косяку.

Невидимка в странном городе,

В тихом городе без названия.

Вроде был он здесь, а вроде - нет;

Эхо путает воспоминания.

В тихом городе люди водятся,

Просто водятся, не со зла живут

То находятся, то расходятся,

То назло судьбе, навсегда уйдут...

Арс уже не спит, сонно моргает, льдинки зрачков плавают где-то в царстве дрёмы. Лена смущённо замолкает. Поднимается с колен и отступает, кусая губы.

- Где ключи от танка, Арс? - дружелюбно спрашивает Абба.

- Он кнопкой заводится, - машинально отвечает тот, - а что это вы здесь делаете?

- Репетируем, - удивляется Сёма. - Ты зачем сюда, спрашивается, сегодня припёрся? Поспать? А это -- наша возможная, - он оглядывается на Аббу, - вокалистка.

- Возможная, - осторожно говорит Абба.

Семён сияет. Он снова держит своё лицо под контролем, линии чёткие, будто нарисованы тонким карандашом, алые пятна пропали.

- Попробуешь с нами попеть, Лен?

- Не знаю, - она переводит взгляд с Аббы на Семёна и обратно. - Мне не очень-то нравится то, что вы, ребята, играете. Весь этот тяжёлый рок...

- Ты клёво поёшь, - внезапно подает голос Арсений. - Я хотел бы, чтобы ты пела мои песни. А не понравится, так не понравится, забудем.

Лена моргает. Заливается краской и давится словами:

- Хорошо. По...попробуем.

В наступившем молчании они услышали, как хохочет за окном тёплый летний ливень.

1995. Лето

- Радио в сердце. Вы его слышите, ребята?

В городе много мест, где было бы интересно пятнадцатилетним пацанам. За городом таких мест гораздо меньше, но встречаются такие, которые стоят десятков крыш, подвалов и укромных переулков. Потому что они на самом деле никем ещё неизведанные. Потаённые. Сейчас, например, трое ребят сидят в домике в глухой лесной чащобе. Больше часа ходьбы от дома Семёна, находящегося на самой городской окраине. Они нашли это место позапрошлым летом, когда сговорились убежать из дома. Не серьёзно, конечно, каждый внутри себя понимал, что вернётся к ночи. Да и продуктовый запас оказался совсем маленьким...

Побег получился почти настоящим, потому что они заблудились в лесу.

Творение человеческих рук намертво вросло в лесную чащу. Скорее, даже не дом, а сарай в овраге, укрытый от посторонних глаз ветками рябины и буйно разросшимся на крыше папоротником. Внутри был человек. Семён на него совершенно случайно наступил и услышал, как хрустнула кость.

Ребята бежали до тех пор, пока Арс не спросил задыхаясь:

- А от кого мы драпаем?

- Н... не знаю. Там труп.

Абба упирается ладонями в колени и со свистом выдыхает воздух. Волосы стоят дыбом, за воротник набились листья. Семён шаркает кроссовкой, оттирая подошву травой.

- Он давно уж труп. Лет двадцать, не меньше.

- Откуда знаешь?

Арс идёт обратно по сломанным веткам и помятой траве. Ребята переглядываются, пытаясь унять в коленях дрожь, и топают за ним.

Телу и в самом деле было не меньше пары десятков лет.

- Какой-то мужик, - констатирует Абба, светя фонариком на покрытый клочковатой бородой подбородок. Череп обтянут усохшей кожей. Смотрит в потолок пустыми глазницами, в которых плещется пыль. Гладкий, как будто из музея. Всё остальное больше похоже на истлевающую груду тряпья, чем на человека.

- Может, он тут в войну прятался, - предполагает Семён, держась на порядочном расстоянии.

Дальше блуждать не имеет смысла. Ночь стремительно надвигается, запуская щупальца под сень деревьев. Они кое-как извлекли тело наружу и похоронили здесь же, в овраге, неглубоко закопав в рыхлую землю. Закончили уже под таинственные звуки, которые просыпаются в дремучей чащобе ночью.

- Хорошо бы здесь не водилось медведей, - говорит Абба, опираясь на черенок. Руки его по локти в грязи, лицо приобрело в сумерках оттенки серого, и издали кажется, будто это покойник стоит с лопатой в коричневых руках.

В доме всего одна комната, самодельная и довольно добротная мебель -- стул, стол, какое-то подобие шкафа и низкая лежанка. Правда, кое-что сгнило, в шкафу провалились почти все полки, и стоило ступить внутрь, как вокруг тут же начинали кружиться хлопья пыли. На всю противоположную от входа стену разевает чёрный беззубый рот печка. Из посуды только котелок и несколько кривых алюминиевых ложек. Топор с истлевшей ручкой. Крошечные окна заросли вьюнком и совсем не пропускают свет. В шкафу грудой валяется несколько книг, в основном классика, от Лермонтова до Дюма и Диккенса, самых разных годов издания, самая новая из которых датирована 1946 годом. Какие-то лохмотья, от которых ребята сразу предпочли избавиться. Под полом обнаружился погреб, сырой и полный сороконожек. Арс сунул вниз руку и выудил жестяную банку с консервами, дата на которых сообщала, что им исполнилось почти пятьдесят лет.

- Старше всех нас, вместе взятых, - уважительно заметил Абба.

Кое-как переночевав под крышей (хотя Семён настаивал на ночлеге снаружи), трое ребят выбрались к полудню следующего дня к цивилизации. Всем хорошенько попало, но сюда, в место, о котором знали только они трое да мертвец, мирно спящий сейчас в окружении кустов дикой ежевики, они в любое время года возвращаются снова и снова.

Со временем в доме обнаружилось много всяких мелочей, от горстки пуговиц и швейных принадлежностей, до истлевшего ржавого ружья на дне погреба. Затерянный в лесу домик выдавал свои тайны постепенно и с большой неохотой. Но ни документов, ни хоть какого-то указания на то, кем всё-таки был его хозяин, ребята не нашли. Человек спрятался от цивилизации, добровольно ушёл в лес и жил здесь, добывая пищу и мастеря себе мебель, и по этому поводу ребятам оставалось только уважительно молчать. Может быть, как сказал потом Абба, он бежал от войны, а может, например, от себя. Когда нам хочется убежать от себя, мы закрываемся в пустой комнате, чтобы остаться наедине с собой. Мы стараемся не общаться в такие моменты с другими людьми, чтобы не смущать их паникой и разбродом внутри себя.

- Радио в сердце, - говорит Арс, сидя здесь, в свете масляной лампы. Масло в ней беспокойно шипит, фитиль похож на обугленный палец.

Семён сказал, что пошёл к Аббе. Аббу в очередной раз выгнали из дома. Арс просто ушёл, сказав матери, что до завтра не вернётся. В результате ночь они все коротают в своём тайном месте.

- Не слушаю, - говорит Семён, откусывая от бутерброда. - По радио одну пургу гонят.

Арс задумчиво смотрит в одну точку. На крыше кто-то возится. Грызун или какая-то ночная птица.

- Как будто кто-то включает радио. И я слышу музыку. Пытаюсь её запомнить. Знаете, что обидно больше всего?

- Что гоняют одну пургу? - гнёт своё Семён. Абба заулыбался.

- В те моменты рядом почти никогда нет гитары, - Арс греет ладони, держа их кольцом вокруг закопченного стекла светильника. - А потом радио выключают, и ты осознаёшь, что почти ничего не запомнил.

Он замолчал, и друзья долго не решаются прервать его молчания.

1995. Где-то в июле. Часть 1

Двое вышагивают по тротуару сквозь варево большого города. Час пик сквозит в электронных часах бегущего куда-то с портфелем делового мужичка, в усталых и красных от недосыпа глазах студентов, в сумках, что, обливаясь потом, тащит с рынка домохозяйка. Эти двое никуда не торопятся. Лена идёт впереди, Абба отстаёт от неё на полшага, спрятав руки в карманы и щуря глаза на полыхающие солнцем окна. Волосы шевелят потоки воздуха от проносящихся мимо машин. Ребята решили сходить в видеопрокат за каким-нибудь новым фильмом. Например, за "Отчаянным" Роберта Родригеса. Или за "Смертельной Битвой".

- Расскажи мне про Арса, - просит Лена, не оборачиваясь.

- Тебе плохое или хорошее?

- Он для меня огромный знак вопроса. Я даже не знаю, любит ли он меня или нет.

- А я почём знаю? - бурчит Абба, пиная стекляшки. - Я к нему в голову не лазал.

- Ты его друг.

Некоторое время они идут молча. Абба осторожничает:

- Думаю, что ты ему нравишься. Он просто странный. Ходит, такой весь из себя, сверкает глазищами, лабает на гитаре, с треском вылетает из школы и иногда рожает песни. Странный, повторяет он и кивает сам себе.

- Ты сказал "нравишься". Он меня на самом деле не любит?

Паренёк вздыхает.

- Я не знаю, что ты пристала-то? Ему даже жрать, по-моему, пофиг что. От чего Арса на самом деле колбасит -- это его музыка. Никто не знает, откуда он её вытаскивает. Приходит с мятым листочком и всучивает Сёме со словами: "Посмотри-ка, может, как-нибудь сыграем". А там нотки. И мы сидим, разбираем его каракули - что же ещё написал наш гений?.. Иногда бредятина, конечно...

Абба вздыхает.

- Или берёт гитару и начинает наигрывать что-то настолько классное, что дух захватывает. Четыре ноты, пять нот, шесть... вот уже и песня. Остаётся только надеяться, что он их ниоткуда не тырит, а на самом деле сочиняет сам.

Лена рассеяно провожает взглядом стайку девчонок в сандалиях и коротеньких юбках, спешащих в сторону пляжа. Следом плывёт заливистый смех и аромат кремов от загара.

- Я понимаю.

Она не может объяснить. Вертит между ладонями своё ощущение от Арса, как небольшую коробочку, что-то вроде ящика Пандоры с матово-чёрными гранями и обитыми железом углами. Неизвестно, какая грань здесь крышка и как её открыть. Внутри что-то есть, перекатывается, звенит, звякает и издаёт тёплый сыпучий звук, и так хочется покатать это на ладони. Мягкое, живое - Лена в этом уверена.

Наконец, повторяет:

- Он для меня огромный знак вопроса.

Абба говорит:

- Он делает всегда то, что хочет. Когда ему было четыре года, его отец ушёл из семьи, и это было последнее, чему он позволил случиться, прежде чем взял всё в свои руки. В тринадцать он бросил школу. Работает, как проклятый, на стройках и чёрт где ещё, чтобы прокормить себя и мать, и между всем этим ещё находит время на музыку.

- У него как будто всё заранее записано в тетрадь.

Абба прищёлкивает пальцами.

- Да. Да! Весь его мир занимает целую тетрадку. Всё зафиксировано. Как в протоколе. Сечёшь?

Лене становится стыдно, что они разбирают здесь Арса - её Арса! - на составляющие, словно конструктор. У него наверняка началась икота. И, тем не менее, она продолжает:

- Мы все там записаны.

Ей нужно разобраться во всём этом, просто необходимо. Какая же ты сложная, взрослая жизнь, - думает она.

Наверное, что-то мелькает в голосе, либо на лице Лены. Такое, что Абба, пунцовый от кончиков волос до подбородка, касается её руки и заглядывает в глаза.

- Ты занимаешь там много страниц. Очень много. Будь уверена.

- Да, - говорит Лена отсутствующим голосом. - Наверно. Потому, что пою в его группе?

- Кто его знает. Ты что, меня не слушала?

- Он иногда так ведёт себя... как будто перед ним стена. Или ворота замка, как в "Ричарде Львиное Сердце", и ему нужно туда внутрь.

Абба внимательно слушает, и Лена продолжает:

- Он не ищет обходных путей. Просто ломится вперёд, разбивает руки, бьётся головой... иногда мне становится страшно.

- Угу, похоже, - они останавливаются, чтобы пропустить огромную, исходящую паром, как яичница на сковородке, поливальную машину. - А мы с Сёмой - его таран. Твёрдая земля под ногами. Ты его ангел.

- Ну, Абба.

Рыжий подросток смутился. Он видит невдалеке красный зонтик продавщицы мороженого и хватается за него взглядом, как за спасательный круг.

- Что "ну Абба"? Это правда. Пошли, съедим по мороженому?

- Давай, - отвечает она.

Улыбается, и Абба подхватывает эту улыбку.

- Знаешь, Ленка, рядом с тобой, грустной, завыть хочется. Улыбайся почаще, и всё будет пучком.

1995. Где-то в июле. Часть 2

Так получилось, что в этот день Арс и Лена ушли гулять вдвоём. Семён уехал завоевывать Святую землю, то есть к бабушке и дедушке в Израиль и должен был вернуться не раньше, чем через неделю, суровый, усталый от войны со старшим поколением и с ног до головы в душевных ранах, воин. А Абба в последний момент позвонил и сказал, что никуда не пойдёт. Надо подтянуть биологию, небрежно сказал он, и Арс понял, что он тоже несёт потери.

- Поцелуй там за меня нашу крошку, - прибавил Абба прежде чем отключиться. - Или хотя бы за себя поцелуй.

- Да иди ты, - буркнул гудкам в трубке Арс.

Однако эти слова выбили его из колеи. Они с Леной друзья, и только. Она бросалась его обнимать точно так же, как бросалась обнимать Аббу или Семёна. С чего бы ему её целовать?..

Только друзья? - стучат в голове Арса молоточки. Именно так, с вопросительной интонацией. Он с удовольствием ответил бы себе "да" на этот вопрос, но внутри всё заносит снегом, холодной, но мягкой и приятной до мурашек по позвоночнику периной, стоило ему представить, что - "нет, не только".

Как это - не только? Что он будет делать? А она?.. Он не конченый идиот, видел, как впивались друг другу в губы мальчишки и девчонки постарше, видел и особенные кассеты, которые ему показывал Абба, правда, всего одним глазком. Но всё же. Всё же...

"Наша крошка" потерь в боях с родителями не несла и потому явилась вовремя и в отличном настроении.

- Куда пойдём? - спрашивает она, заглядывая ему в глаза. Такая привычка, которая всю последующую жизнь будет ассоциироваться у Арса именно с этим человеком. Она не смотрит в глаза, а именно заглядывает, как будто в дупло, где надеется увидеть бельчат, или под ёлку новогодним утром. Или под кровать, где сейчас только копошилось, скребя по паласу и фыркая, что-то странное. Ожидая найти там какое-нибудь чудо и в то же время готовясь перепугаться.

- Как обычно. Куда-нибудь пёхом. На трамвай у меня денег нет.

- Ну, пошли пешком, - соглашается Лена.

Она в шортах и оранжевой майке, достаточно тугой, чтобы обозначить выпуклости на груди, с забранными в хвост волосами, он шевелится и прыгает при каждом шаге между её лопатками. Шагает впереди, облизывая мороженое, фруктовый лёд на палочке, отмеряя голубыми босоножками по сорока сантиметрам напитанный теплом асфальт, прыгает по клеточкам классиков, смеясь над тем, что не в силах избавиться от девчачьих привычек. Мимо проплывает парк, спрятавшаяся за витыми прутьями забора томная зелень. Они туда не свернули - в такое время там довольно скучно, а в любое другое - много старших ребят, и карманы некоторых полны ехидных шуточек. Дальше - хлебный киоск с как всегда околачивающимся вокруг Майклом. Майк лениво махнул им хвостом, словно бы через силу поднял собравшиеся морщинами веки, открыв белесую с красными прожилками радужку.

- Как дела, Майк? - спрашивает Лена и треплет пса по голове. Это очень старый сенбернар, по какой-то причине оставшийся без хозяев и поселившийся в заброшенной песочнице за киоском, где он обычно лежал, хрустя сухарями. Больше всего на свете Майкл любит хлебные корки, чёрствые или свежие - всё равно.

Кафе "Рюмочная" с соблазнительным запахом вяленой рыбы, доносившимся, когда кто-то открывал дверь. Ядовито-зелёное графитти на стене. Кошка, свернувшаяся клубком на капоте Тойоты.

- Похоже на свидание, - хихикает Лена и берёт Арса за руку. Очень естественным движением, как будто их руки разъединились по какому-то недоразумению, и она старается поскорее положить ему конец. Лена ни разу не касалась его вот так, намеренно и надолго, и Арс чувствует, как внутри поднимается что-то значительное. Возможно, не только внутри.

Наверное, она держала его руку немного по-детски, непривычно, как будто вела за ручку ребёнка, но всё равно, до чего хорошо!

Каким-то образом они выходят на набережную, и, наблюдая след, расходившийся за кормой пароходика, Арс неожиданно для себя ляпнул:

- Не так-то просто поцеловать девочку, когда она тебе по-настоящему нравится.

А если до этого ты девочку в губы вообще не целовал, то это просто катастрофа, - ехидно закончило сознание. Арс не сказал этого вслух. Это было бы чересчур.

Лена выпускает его руку.

- ЧТО ты сейчас сказал?

- Ничего. Просто задумался.

- О ЧЁМ задумался?

- Не твоё дело, - бурчит Арс и прячет руки в карманы. - Да откуда я знаю? Задумался и всё.

Он понимает, что оправдывается, и замолкает, угрюмо комкая в кармане старый трамвайный билет. Лена требовательно и сердито смотрит на него, сжимая кулачки, будто мечтает задать ему хорошую взбучку. В уголках губ собрались складки, мочки ушей порозовели, словно приготовились покраснеть, а кончик носа наоборот стал очень белый, будто к нему прикладывали ледышку. Арса это слегка рассмешило.

Заглядывает в глаза, пытливо и жадно скрещивая взгляды, словно шпаги в фильме про мушкетёров. Чёрт, она опять так делает! Не делай так больше, - хотел сказать Арс. - Что в моих глазах ты нашла интересного? Это же не пространство под новогодней ёлкой и не конура со щенками.

Но вместо этого нагибается к ней и целует в мягкий рот, почувствовав резкий вкус киви, на миг ошалев - откуда он там? - и только потом сообразив, что это от фруктового льда.

- А... - сказала Лена. Заморгала, и глаза вдруг наполнились влагой.

Арс отшатывается от неё так, что едва не валится вниз, в воду.

- Ты чего ревёшь?

Слезинки ползут по щекам, как две большие улитки.

- Ничего. Давай ещё раз. Только на этот раз я буду готова.

Она закрывает глаза и слегка открывает липкий от мороженого рот.

И Арс целует её ещё раз, не колеблясь и не рассуждая, положив на затылок тёплую ладонь.

1995, конец июля и август.

На деле выходит, как обычно, далеко не так, как задумывалось. Арс пишет песни, большинство их остаётся у него в блокноте или в кассетном японском диктофоне. Лена напевает им какой-то мотив, чаще всего без слов, просто поток звуков и интонаций, выстроенных таким образом, что получалась мелодия. Семён подхватывает её, насвистывает, чтобы не забылась и не потерялась в суете лиц, в потоках машин и среди лотков с грушами и баклажанами. По приходу домой берётся за бас или за акустическую гитару, и за какой-то десяток минут набрасывает простенькую партию.

- У меня такое часто случается, - смущённо улыбаясь, говорит Лена. - Приходит на ум мелодия, вроде и симпотная, и напою сама себе, чтобы не забыть. И людям понравится - иногда подходят, спрашивают, что за песня. А я стою, как дура, улыбаюсь. И пока придумываю что ответить, в голове р-раз, и пусто. Обидно, хоть плач, на самом деле.

Иногда приходят слова. Они проскакивают посреди мелодии стихийно, будто смешные чёртики, иногда только показывают рожки, а иногда лезут из всех щелей, превращаясь в неуклюжую, без начала и конца и с торчащими во все стороны углами, но песню. Например, так:

...я смотрю слепо в бесконечность, - мурлыкает себе под нос Лена, разглядывая рисунки цветными мелками на асфальте набережной.

Запинается. Заметила. Медлит секунду и неуверенно продолжает:

Сердцем, носом - не глазами

И мурашки побежали

В гости к пяткам, - совсем уж тихо заканчивает она. Косится по сторонам, поправляет волосы. Она сама по себе, а песня - сама, да они и вовсе незнакомы... какие ещё мурашки?

Они часто ходят куда-то, все вчетвером. В кино или гулять по городу, шагая с холма на холм и перешагивая трамвайные пути. Не то чтобы стали друзьями, просто стихийно собираются у чьего-нибудь подъезда, и вместо того чтобы сидеть за инструментами, как серьёзные "Роллинги", сочинять музыку, топают в произвольном направлении. Лена скачет впереди, тормоша пензенские подворотни и дворы на предмет чего-то вкусного, яркого, как апельсиновые корки, мычит себе под нос что-то сложное, антропоморфное, но местами удивительно мелодичное.

- Ты мне надоела, - безаппеляционно заявляет Арс. - Когда же ты заткнёшься.

Стряхивает с плеча гитару (гитару он всегда таскает с собой), умещается на ближайший выступ и извлекает на свет эти несколько нот, которые она вот только что напевала, повторяя их снова и снова, дополняя с каждым разом всё новыми переходами и оттенками, выстраивая, как умелый архитектор сочиняет новый дом, таким же порядком что-то звучащее. Говорит:

- Пой.

Лена хлопает глазами.

- Пой давай,ну?

- А... - говорит она. - аа...

Поборов робость, прикрыв глаза начинает вытаскивать из себя фразы и строфы, порой очень удачные, а порой такие, в которых слова сочетаются в самых нелепых комбинациях. Порой эти слова случаются иностранные, и, поскольку никто из ребят не знает ни одного иностранного языка, перевести их было настоящей проблемой. Да и что это за язык?.. Иногда вроде бы французский. Иногда японский, или резкий, отрывистый, немецкий, или почти знакомый украинский... Лена сама не знает, откуда они появляются. Вроде бы на уме вполне прозаичные вещи. Дома лежат кое-какие шмотки, мама просила постирать...

А тут insouciance. Из какого кармана многострадального мозга выпало, кто его знает. Insouciance, понимаешь ли, la coursier.

Арс наигрывает всё это на гитаре, беря самые обычные, самые простые аккорды. Размечает территорию. Потом вдруг бросает всё на полдороге и начинает играть что-то совершенно другое, но на похожий мотив и с тем же тактом, так, что Лене не приходится даже останавливаться, чтобы подстроиться под новую мелодию. Так и поёт.

- Молодчина, - говорит он ей и улыбался своей обычной кривой мальчишеской ухмылкой.

Так, постепенно, у их безымянной группы копился материал. С подачи Семёна под это дело выделили целую книжную полку.

- Эта полка теперь наш талисман, - насмешливо говорит Лена через полтора месяца. - Смотрю на неё, и мне хочется написать ещё столько же песен! Или в два раза больше, что, в данном случае, не так уж и важно.

Семён хмуро поджимает губы. Полка по-прежнему, как и полтора месяца назад, пустует.

Однако песни у них есть, пусть даже не у всех есть название. Вряд ли кто-то смог бы сосчитать, сколько именно. Может, двенадцать, может, всего семь.

- А давайте ту сыграем, про кошек на трубах, - вспоминает Лена и оборачивается, чтобы видеть мальчишек и встретить их недоумевающие взгляды.

- Ну, эту, где я пела вот так: ла-лала-ла-лалалала-ла, а ты, Абба, играл вон теми смешными вениками.

- Это называется - щётки, - отвечает, копаясь в носу, Абба.

- Да она прикалывается, всё она знает, - говорит Арс. - Она же в музыкалке учится.

Лена показывает Аббе язык, в то время как Арс начинает наигрывать ту самую мелодию.

Металла в этих песнях не было. Сколько не крутились в плеерах кассеты "Арии" и "Металлики", сколько не воображали себя мальчишки в самых поллюционных снах с Рэнди Роадсами на сцене, когда позади гремят тарелки а впереди завывают и лезут через головы охраны поклонники, металлом или тяжёлым роком это блюдо пахло лишь отдалённо. Скорее, салатом с шампиньонами и сыром, - говорила про себя Лена. Почему-то эта музыка вызывала у неё именно такие ассоциации.

- Надеюсь, этот салат хотя бы свежий, - с ухмылкой говорит Абба, и Лена тут же жалеет, что поделилась с ним своим мнением. Мальчишки такие дураки!

- Наверное, блюз, - говорит Семён, просто чтобы как-нибудь это назвать. Абба и Арс дружно сомневаются, что он слышал блюз хоть раз в жизни. Абба слышал пару раз в еженедельных передачах по Радио России что-то схожее и молчал, мучительно пытаясь найти нечто общее между бестолковым свистом Лены и тягучими, похожими на езду на стареньком велосипеде со звонком, гитарными партиями Бо Дидли. А один раз в рамках той же передачи включили Блюз Инкорпорэйтэд Алексиса Корнера, и это сразило его наповал. Абба был ошарашен. Абба пропал, заблудившись в эволюции от блюза классического, к ритм-н-блюзу, забыв о своей благородной миссии привязать их к какому-то жанру.

В конце концов их Бодхи, устав ждать пока эта четвёрка разглядит на перекрёстке семи дорог свой Дао, само пришло к ним через невыспавшегося, но до краёв полного энтузиазма Аббы. Энтузиазм тёк с его куртки ручьями, впитываясь в коврик у двери, чтобы впоследствии хлюпать под ногами до самой ночи. Снаружи идёт дождь из той породы, что предпочитает вылить всё на головы горожан за десять минут и преспокойно смыться к горизонту.

- Ты что - бежал? А где остальные? - спрашивает Арс. Он в фартуке, за спиной маячит кухня, где только-только наметились следы уборки.

- Придут через полчаса. Думаю, как закончится дождь.

Абба вытягивает шею, заглядывая через плечо друга.

- Ты уверен, что успеешь за полчаса всё убрать?

Пока он разувался, Арс удалился и загремел в мойке посудой.

- Зачем? Вас заставлю. - его голос еле слышен за шумом воды. - Помнишь, как говорил Сталлоне?

Он выглядывает и делает палец пистолетом, нацеливая его в Аббу. Абба целится в ответ.

- Убери это, детка!

Они произносят это одновременно и радостно хохочут, брызгаясь друг в друга водой. Абба с рукавов куртки, Арс из-под крана.

Абба не в силах больше держать в себе то, что так бережно нёс под дождём, говорит:

- А я знаю, что мы играем.

Абба выгребает из рюкзака красно-синий альбом группы Radiohead, победно машет им над головой.

Сегодня они собирались попить чаю и посмотреть что-нибудь по ящику, может быть, немного поиграть - если Арс вдруг берёт в руки акустику, хочешь не хочешь, а выключай телевизор и слушай. Или бери вторую и подыгрывай. Но вместо этого слушали альбом, сидя за кухонным столом среди немытых чашек. Том Йорк стал эпицентром внимания, костром, вокруг которого разгорался пожар в сердцах.

- Ну, не знаю, - говорит Семён, разглядывая обложку. - Может, что-то и есть.

- А по-моему, ни грамма не похоже, - Лена гоняет в кружке чаинки.

Это значит только то, что они должны попытаться исправить положение. И все четверо это понимают. Они попали в капкан, из которого не так-то легко выбраться. Позже, на выходных, они будут бегать по блошиным рынкам в поисках остальных альбомов, а потом бережно, отбирая друг у друга пинцет, доставать из магнитофона зажёванную плёнку с альбомом "ОК computer ".

- Главное, не скатываться в открытое подражательство, - говорит позже Абба. - Спалят. Будем маскироваться.

1995, сентябрь

В этот день, третьего сентября, случилось нечто, что навсегда расстроило отношения Арса и всех остальных. Впоследствии каждый будет вспоминать этот день по-разному. Семён - как чёрно-белую картинку, несколько штрихов на бумаге: на сцене стоит Арс, тоже бумажный, как японский журавлик. Он старается забыть эту картинку, стирая её из памяти в течение нескольких лет, деталь за деталью, как будто вновь и вновь проходится по бумаге ластиком. Абба видит Арса как одинокий, вытянутый вверх палец. Естественно, средний, красноречивый жест, издёвка над всеми, кто решил над ним посмеяться. С гитарой наперевес, с перекошенным от ярости ртом. С полными презрения глазами, что вычленяют из толпы их троих, выискивает среди чужих голов, где бы они не прятались. Может быть, этого на самом деле не было, но Абба упрямится. Вызывает в себе жгучий, как мексиканский соус, стыд. Со временем эта картина в его голове превратилась в мешанину из зубов и зелёного бутылочного стекла, голубых глаз, злобного смеха и выкриков: "О, сыграй нам, малыш!".

Это был музыкальный фестиваль, организованный кем-то из районной администрации и приуроченный ко дню посвящения в студенты в большинстве учебных заведений. То есть толпы лоботрясов из окрестных училищ, школ и одного университета, затарившись пивом, смеясь и шутя между собой, повалили в Троицкий сквер, где закончили собирать сцену и как раз устанавливали оборудование. Студенты, костлявые, с вытянувшимися в угоду переходному возрасту телами, заигрывали с проходящими девушками и завлекали их с собой, школьники шныряли туда и сюда, перетрясая содержимое огромных портфелей. На лавочки, похожие на больших сизых голубей, слетались пенсионеры.

Ничего особенного не готовилось; местный вокально-инструментальный ансамбль, танцевальный ансамбль, непременные поющие дети - страна ещё не далеко ушла от советского прошлого. Потом какая-то звёздочка местной величины. Красный карлик, как назвал её Арс. Времена, когда гаражным группам стали доверять настолько, что приглашали выступать на официальных мероприятиях, маячили в отдалённом будущем.

За два дня до концерта начали неспешно собирать сцену. Абба жил рядом, и с его седьмого этажа было видно, как большие машины, дымя и фыркая моторами, подвозят строительные материалы, как курят и переругиваются между собой в сторонке водители, пока люди в пыльных зелёных куртках таскают и складывают штабелями доски и металлоконструкции.

Он не обращал на эту суету особого внимания, до тех пор, пока Арс не сказал:

- Я устроил нас волонтерами на фестиваль.

Семён подавился чаем.

- Ты сделал что?

- Сказал, что нам всем по восемнадцать, а паспорта они не спрашивали. Видно, им катастрофически не хватает людей. Так что ничего не планируйте на послезавтра.

- Зачем? - спрашивает Лена. - Я не пойду.

Арс смотрит на неё и говорит похожим на дверцу сейфа голосом:

- Это ещё не всё.

- Догадываюсь, - бормочет Абба.

Все напряжённо ждут продолжения. Арс что-то задумал. Он говорит:

- Мы там сыграем. Выйдем самыми последними, когда все закончат. Начнут расходиться, и нас отправят на сцену, чтобы разобрать аппаратуру. У нас будет время отыграть пару песен.

- Час от часу не легче... - бормочет Абба. - Ты не мог сначала посоветоваться с нами?

- Я не хочу, - говорит Семён. - Не пойду туда.

- Что скажет бабушка? - заканчивает за него Арс.

- Да, - с жаром кивает Семён. Обеими ногами влезает в приготовленный для него силок.

На лице Аббы как чернильное пятно расползается ухмылка. Ему стыдно, но глядя на то, как Семён надувается от обиды, как мокро блестят глаза, он не может перестать улыбаться. Веснушки на его лице похожи на сигаретные ожоги.

Лена смотрит на Арса как на насекомое. Отворачивается и перекладывает к себе на колени развалившегося на кресле кота, и кот, как большой знак презрения, глухо урчит у неё на руках. Улыбка Аббы становится ещё шире - так-так, кто-то с кем-то у нас теперь не разговаривает.

- Ребята, - говорит Арс. Он вскакивает, прохаживается мимо них, скрипя босыми ногами. - Кто же вы тогда, если уже заранее боитесь? Это же совсем не страшно - играть и петь. Мы так десятки раз делали. И перед другими людьми, на улице, тоже. Теперь есть шанс сыграть на большой сцене! Настоящей!

Он смотрит на каждого поочерёдно.

Все молчат. У каждого на этот счёт есть что сказать, но молчат. Никому не охота, чтобы его обвинили в трусости.

- Нас арестуют, - наконец говорит Семён. Голос его набряк и потяжелел.

И Арс на нём срывается.

- Не арестуют. Может быть, дадут неплохого леща. А ты, так и будешь до конца жизни думать - что подумает мамка?

Семён раздувается, как будто воздушный шарик, который наполняют водой, под тонкой кожей проступают синие вены. Кривит губы.

- Каков план? - спрашивает Абба, пока не разразилась катастрофа.

- Мы с Сёмой возьмём гитары. Барабаны там наверняка останутся.

- Не уверен, что нас к ним подпустят.

Арс улыбается.

- Я сказал, что мы сумеем разобрать установку.

Веских доводов не остаётся, и Абба качает головой.

- Это самоубийство. Так же как бросаться со штыками на немцев. Мы же не на войне. Мы живём в мирное время, когда каждый может заниматься, чем хочет. Зачем эти самоубийственные выходки?

- Ты просто трусишь, - голос Арса вязкий от напряжения. Он словно уже на войне, отбивает атаки со всех сторон.

- Просто не хочу лишних проблем.

Арс закипает. Того и гляди начнёт свистеть хором поющих молекул.

- Не хочешь? Теперь это называется так?

- А в нос? - с угрозой говорит Абба. Его волосы струятся по вискам и лбу, как жидкий огонь. Лицо горит, а костяшки пальцев белые, как речные камешки. Губы наливаются кровью, между ними белеют зубы.

- Так, ну хватит! - Лена обращает к ним дёрганое, бледное лицо. Слёз пока нет, но все видят, что они уже на подходе. - Мальчики!

Она вскакивает, сталкивая кота с кота с коленей. Исчезает в коридоре, хлопает дверь в ванную, слышно, как шумит вода.

Эта вода и потушила огонь. Мальчишки стоят и смотрят друг на друга, в воздухе между ними липкий нервный коктейль из пота. Семён подходит к окну, чтобы открыть форточку. Смотрит на стройку внизу. Люди с такой высоты похожи на пластиковых китайских солдатиков. Он говорит дрожащим голосом:

- Наверно, это может быть даже весело. Я думаю, один раз можно это сделать.

- Да! - подхватывает Арс. - Ну и что, что достанется потом от родителей. Мы же не в пятом классе, правда?

- Правда, - подхватывает Семён, как будто это только сейчас пришло ему в голову. - Мы же не в пятом классе. И не в шестом. Мы почти взрослые люди.

Арс хлопает его по плечу, говорит:

- Мы будем разбирать аппаратуру, приплясывая и напевая Меркьюри.

Абба испускает скрежетание, отдалённо похожее на смех. Семён набирает полные щёки воздуха, пытаясь сдержаться, но не справляется, и с облегчением трясётся от беззвучного хохота. Лена заглядывает в комнату, втягивает носом воздух.

- Вы уже подрались?

Майка на ней мокрая сверху, волосы смешно налипли на влажный лоб.

- Не дождёшься, - миролюбиво говорит Арс. - Иди сюда. Послезавтра мы выступаем.

- Напевая... Меркьюри, - говорит Абба и скрежещет с новой силой.

Работа оказалась не из лёгких. Конечно, не разгружать вагоны, о чём ехидно упоминает Абба, когда они с Арсом прячутся от вездесущих глаз начальника волонтёрской службы - бледного парня с немытыми патлами и алым прыщом на носу, - чтобы отдохнуть и глотнуть лимонада. У обоих уже ломило от напряжения руки.

Они пригибают головы, когда раздаётся визгливый, как электрическая пила, голос. Кажется, Прыщ поймал на каком-то просчёте Семёна и теперь шпыняет его, как до этого шпынял их. Оба откровенно ему сочувствуют. Прыщ настоящий зверь, - говорит Абба, и Арсений кивает.

Лена помогала накладывать румяна на подвижные личики, составляющие ансамбль "Крошка", отлавливать их и усаживать обратно в кресло.

Гитары и барабанные палочки, после некоторых колебаний, спрятали в нишу под деревянным настилом сцены, спугнув оттуда бродячую собаку. Однако чуть позже, вместо того, чтобы пробираться к сцене, они втроём, Лена, Абба и Семён, оказались в толкучке среди зрителей. Смотрят друг на друга и всё понимают. Жалко, что этого же самого не смог разглядеть ранее Арс.

А впрочем, возможно, это ничего бы не изменило.

- Арс уже забрал свою гитару, - говорит Семён. - Я его не видел.

Они молчат. На сцене обрюзгший человек с двойным подбородком и в пиджаке степенно рассуждает о необходимости учиться. Предлагает всем продолжать образование столько, сколько это возможно, чтобы быть максимально полезными городу и их району.

- Он не выйдет один, - веско говорит Абба. - Не рискнёт. Постоит у лесенки и вернётся.

У деревянной лестницы, ведущей на сцену, они договорились собраться. Все трое пытаются разглядеть там Арса, но ничего не выходит. Всё равно, что пытаться найти какую-то особенную утку среди утиной стаи.

Большой босс, как его между делом обозвал Семён, заканчивает речь и спускается со сцены. Сказанные им слова, громадные, как горы, остаются лежать среди толпы там и сям. Возможно, кого-то даже придавило. Абба тихо надеется, что под одной из них лежит распластанный Арс, поражённый величием и веской тяжестью речей.

Они ждут и ждут, люди разбредаются, и вокруг них остаётся пустое пространство. Другие никуда не торопятся, стоят, что-то обсуждают группками, разбрасывая по асфальту окурки.

- Эй! А это ещё кто? - шумит кто-то.

Арс поднимается на сцену, держа за гриф свою акустическую гитару. Он спокойно продевает через голову ремень и опускает микрофон.

- Привет? - говорит он словно бы с вопросительной интонацией.

Шарит взглядом по толпе, и Лена с Семёном делают движение, чтобы спрятаться друг за друга. С щелчком подключает шнур и начинает играть.

- Смотрите-ка, пацан, - с нотками смеха в голосе говорят рядом. - Сейчас будет чот играть. Трофима сыграй! - это уже орут в полный голос.

- Ой блин. Ой блииин, - Семён хватается за голову.

- Идиот, - говорит сквозь зубы Абба. - Самодовольный идиот. Вот чёрт.

Он выглядит гораздо старше теперь, с отвисшей от гнева нижней губой.

Семён делает два шага к сцене, отпрыгивает, когда толпа начинает насмешливо роптать. Лена думает, что так может колыхаться мусор в реке у самого берега, полиэтиленовый пакет или пустые бутылки, которые обожали швырять в реку мальчишки.

- Я пойду к нему. Я сейчас пойду к нему, - бестолково бормочет он, баюкая между руками гитару в чехле. Он непрерывно оглядывается, и Лена видит, как наполняются влагой глаза, а светлая чёлка намокает от пота.

Иногда в его глазах проскакивает трусливая радость, сменяющаяся внезапной болью, когда кто-нибудь складывает ладони рупором и орёт: "Жополиз мелкий! Вот со сцены!". Лучше всего Семён запомнился Лене, там, перед сценой, по глазам. Они до сих пор иногда всплывают перед ней из тумана памяти, как два больших воздушных шара. Она долго гадала потом о причинах этой радости, и решила, что это потому, что он стоял чуть ближе к сцене, чем она с Аббой. Собирался выйти туда, к Арсу, у которого всё пошло не так, как рассчитывалось. На что он вообще рассчитывал. Господи, придурок малолетний? Что его встретят восторженными аплодисментами, как старика Бон Джови?

Собирался, да. Для некоторых людей намерения куда важнее действия.

Арс открывает рот, не то пытается запеть, не то позвать друзей, но голос вырывается из глотки хриплым карканьем. Толпа заулюлюкала. Те, кто вроде бы начали расходиться, поворачивают смеющиеся раскрасневшиеся лица.

- Ну-ка съешь это! - кричит парень с рыжими сальными волосами, что делают его плоское лицо как будто целиком вылепленным из песка. Лена его немного знает, кажется, Борис, Бодрый, как развязно называют его местные девчонки, учится на год старше и одевается на занятия в глупые зелёные штаны, выглядящие как будто скроенные из занавески. Сейчас он был в шортах и майке и смотрелся немного получше.

Он размахивается, и в Арса летит пакет кефира. Абба испускает вой, словно паровоз в "Мертвеце", в котором едет, прижимая к себе портфель, Джонни. Кулаки его наливаются кровью, как будто их накачали велосипедным насосом. Только костяшки под кожей остались совсем белыми, и эти костяшки впечатались в затылок Бодрого с подобающим звуком.

И началось то, что Абба или Арс могли бы назвать заварушкой, а Лена именовала не иначе, как кошмаром. Почему этим мальчишкам чуть что, сразу надо пускать в ход кулаки?..

Борис испускает вопль. Лена с ужасом ожидает, что он сейчас же свалится ничком, но он только пошатнулся. Повернулся, нависая над обидчиком (когда он выпрямил спину, то оказался на полголовы выше Аббы), как подъёмный кран. Чья-то мамаша взвизгнула: "драка!". Заработали кулаки, с чавканьем впиваясь в живот и глухо стукаясь о рёбра. Майка Аббы задралась, обнажив мокрые от пота лопатки. Он закусывает губу и работает кулаками в ответ, но надолго его не хватает. На него сыпятся тычки от друзей Бодрого, что обступили их плотным кружком; вскоре они уже перебрасывают Аббу, как мячик, как безвольного плюшевого медвежонка с болтающимися руками и ногами. Семён теперь, оказавшись меж двух огней, только бессильно открывает и закрывает рот, делая шаги то к сцене, то от неё, к образовавшейся свалке.

Над всем этим Арс играет свою рапсодию, глядя слепыми глазами поверх голов. Ноги отказывают, и он без сил падает на стул, в то время как струны живут своей жизнью и храпят, как бешеная лошадь. У его ног, в луже, образовавшейся из жидкостей из разных бутылок и бумажного пакета кефира, плавает мусор. На скуле алеет ссадина, Лена проглядела её появление, да и сейчас едва обратила внимание, потому что кто-то перед ней уже выплюнул на асфальт выбитый зуб. Кого-то требовалось срочно спасать.

- Помогите! - верещит она, обретя наконец голос.

Этот призыв, казалось, возымел воздействие только на Семёна. Он поднимает над головой гитару и бросается к дерущимся, явно не имея понятия, что собирается сейчас делать.

Но мальчишки, удовлетворившись проделанным, уже тикают прочь, красные шорты Бориса мелькают позади всех.

Лена что-то бессвязно лепечет, помогая встать Аббе. За другой локоть, бросив гитару, его поддерживает Семён. Абба совсем неплохо выглядит, лучше, чем она ожидала, ведь его били, о господи, били в лицо и по животу, где уже чернеют синяки, похожие на загнанные под кожу фасолины.

- Да замолчи, - скрипит Абба, твёрдо встаёт на ноги, отодвигая Семёна. - Слышите?

- Что?

- Это же Fake Plastic Trees, вот что это.

Толпа тает, словно льдина, от которой разлившаяся по весне река откалывает и уносит прочь всё новые куски. Мамаши берут своих чад под мышки и спешат прочь, старики слиняли со своих лавочек ещё перед тем, как Арс стал центром внимания, словно полоумный чёртик из табакерки. Зрители помладше тоже начали разбредаться, но на выходе из парка словно бы остановились покурить, оглядывались напоследок. Всем хотелось знать, чем закончится представление, грёбаное шоу Бенни Хилла.

- Пошли к нему... да отвяжитесь вы от меня! Я и сам могу идти.

Лена и Семён послушно отстали.

- Я не смогу, - как заклинание повторяет Семён, и гитара бессильно бьётся о его ноги. - Я не смогу.

- Тогда заткнись и не ходи, - Лена чувствует резкий укол неприязни, к себе, в том числе, и не может сдерживаться.

Семён затыкается, но по-прежнему плетётся следом.

Пока они подбираются ближе к сцене, среди тех, кто остался, настроение неуловимым образом начинает меняться. Теперь это что-то ироничное, почти снисходительное.

- Давай! - кричит кто-то со смехом. - Жги, Кравиц!

Они пробираются к цели теперь плотно сбитым клином, гитара Семёна в чехле нелепо качается у него за спиной. Абба держит перед собой, словно ножницы, чёрные барабанные палочки. Их замечают.

- О, идиотов прибыло, - добродушно говорят справа. - Обломись, ребята, мне жалко на вас второй сосиски. Поделите с тем красавцем первую.

Недалеко стоят студенты старших курсов, с рюкзаками, с папками под мышками, в рубашках навыпуск и модных очках с жёлтыми или бутылочно-зелёными стёклами. В руках почти у всех по гамбургеру, по кругу ходит бутылка с высоким горлышком. Девушки курят и говорят между собой высокими голосами с симпатичной хрипотцой. "В наше время голос ломается у всех", - говорил дедушка Лены. Он работает на бирже труда и, по собственному выражению, "Навидался всякого". "А ещё немного, и мужики начнут рожать детей", - отвечала на это её мама, и Лену это обыкновенно смешило. "Что, хохотушку поймала? - говорила мама. - Смотри, не найди себе такого".

Арс вздрагивает, услышав бас-гитару, опускает ноги в кефирно-пивную лужу. Семён терзает инструмент, будто бомбардировщик, пролетая над Перл Харбором, сбрасывая на цели груз звуков. Барабаны Аббы раздирают воздух в клочья. Лена обхватывает микрофон влажными ладонями и поёт, сначала подражая голосу Йорка, а потом не подражая уже никому, перебирая слова и вкладывая в каждую частичку своего сегодня, чтобы забыть и никогда больше не вспоминать.

Электричество им вырубили через десять минут, но они упрямо допели песню до конца, до финального аккорда. Оставшийся без дела Семён просто садится на корточки, сложив руки на инструменте. В меркнущем свете Лена видит пятна бледности на его пухлом лице и стоячий воротник рубашки, голова высовывается из него как шляпка гриба из розеточки.

Какая-то часть студентов ещё топчется внизу, невзирая на взвод дворничих, что наседают на них со своими мётлами и лупят по ногам, пытаясь достать чипсы и кожурки от семечек. Может, кто-то из этих ребят разбил камнем скулу Арса или кинул в него едой, но сейчас они выглядят довольно мирно, и Лена очень им благодарна.

Они спустились следом за Арсом по лестнице, трое уцелевших солдат-партизан за своим лейтенантом, как в каком-то старом кино про войну. Между ними плещется молчание, и все четверо знают, что отныне это море не переплыть ни на одном судне. Только и остаётся, что пользоваться сигнальными флажками и орать, сложив руки рупором, как делал парень по кличке Бодрый.

"Возникли противоречия с другими музыкантами", - позже скажет Юрию Арс, его самого будет тошнить от этого гладкого слова. "Противоречия", словно на школьных дебатах, до которых он, слава Меркьюри, не дожил. "Пиндец", - так скажет Абба и попадёт в самое яблочко.

1995, ноябрь. Часть 1

Двери в квартирах этого дома открываются немного страшно. Тишина, и вдруг рыхлый лязг замков, глухой неприятный звук, когда дверь толкают с той стороны. Ворчание собаки где-то на заднем фоне. И тягостное ощущение на затылке, когда кто-то смотрит на тебя в дверной глазок. Молодой человек почувствовал его ещё до того, как повернулся в замке ключ.

В ожидании, когда ему откроют, он играет с подъездной кошкой. Прутик шевелится в руке, чудом уцелевший на конце листок качается, когда кошка ловит его лапой или, притаившись, бросается сверху, пытаясь прижать к полу. Он сам не знает, зачем его содрал, просто вдруг потянуло. Ну, вот и пригодился. Ничего в мире не происходит просто так.

- Что ты тут делаешь? - настороженно спрашивают в щель.

Кошка убегает, сверкнув подушечками на лапках, как будто подмигнув. Молодой человек тоскливо смотрит ей вслед.

- Жду, когда вы проснётесь. Мне ваш адрес дал один мой друг.

- Аа. Подожди. Только не кури.

Дверь затворяется, хотя замок на этот раз молчит. Молодой человек ждёт. Гитара в матерчатом чехле покоится на сгибе перил.

Минут через пять дверь распахивается снова.

- Входи. Я проснулась.

Стоит на пороге, вода струится по рукам и пятнает бетон, придавая ему сходство с перепелиным яйцом. Изо рта торчит зубная щётка, губы и подбородок измазаны пастой.

- Входи же.

На жёлтой майке и линялых джинсах тут и там темнеют влажные пятна, и юноша представил, как она, склонившись над раковиной, шумно плещется. Фыркает, как кошка.

- Хотела сначала умыться, но потом подумала, что тебя увидят соседи. Сверху живёт бабка. Гоняет всех. Вчера прогнала пса, который жил на втором, возле лифта.

Говорит она очень чётко, разделяя слова. Даже с зубной щёткой за щекой.

Паренёк топчется на пороге, застенчиво хлопает голубыми совиными глазами.

- Это её кошка?

- Какая кошка?.. Ты заходи.

Не дожидаясь ответа, она топает куда-то, где звенит о дно ванны вода. Волосы у неё на затылке торчат задорным хохолком.

- Ты откуда? - доносится с той стороны.

Юноша осматривается. Прихожая как прихожая. Разве что непомерно высокие белёные потолки. У двери громоздится красный китайский пылесос. Сложена рыхлой пирамидой обувь.

- Из Пензы.

- Добро пожаловать в Самару. Как зовут?

- Арсений. Арс. А вас?

- Не люблю, когда мне выкают, - отзываются недовольно. - Кажется, что меня много. Зовут Таня. Или Птах. Как хочешь. Проходи в комнату, я сейчас.

Арс выползает из ботинок, неловко ладит чехол с гитарой к вешалке. Сажает сверху свою выцветшую кепку. Спрашивает громко:

- А нас не застукают?

- Родители? Я живу отдельно.

Таня выбирается из ванной комнаты. На голове причудливым тюрбаном сидит полотенце, опустив на плечи влажные махровые лапы. Арс решил, что она старше его лет на пять. А может, и на все семь.

- Муж.

Она смеётся. Поправляет съехавший на бок головной убор.

- Не боись. Всех мужей я уже давно отвадила. Да и не любовью мы здесь собираемся заниматься.

Арс неловко кивает. Пауза гудит между ними, как большой шмель.

- Поставлю чай, - наконец говорит девушка и идёт на кухню, и вздувшийся местами линолеум, как большой язык, облизывает её пятки. Надо же, осень, а она босиком...

- У меня есть пиво, - Арс гремит пакетиком.

- Давай, - соглашается Таня, - это даже лучше.

Арс проходит на кухню. Здесь ободранные обои, закопченный потолок над газовой плитой -- словно кто-то погасил огромный окурок. На чайнике растут жёлтые сталактиты. В мойке плавает в облаке жира сковородка. Есть люди, которые сразу, заранее извиняются за беспорядок. Извини, мол, что грязно и шмотки разбросаны... даже если беспорядок имеет место быть только у них в голове. Таня же не извиняется, она давно привыкла и к беспорядку и к гостям. Никакой совести не хватит перед каждым извиняться. Просто говорит:

- Падай, где почище.

Арс снимает со стула утюг и коробочку с пуговицами и садится.

Немного погодя они сидят за столом на кухне и глотают пенный напиток.

- Ну что ж, твоя ситуация мне понятна. Я была в Пензе. Отличный город. Особенно вжжж, - она показывает ладонью нечто странное, -- эти ваши горки. Едешь вверх, а потом вжжж, вниз.

- Может быть. Мне не нравится.

- Ты немногословный, - говорит Таня. Сверкает глазами из-за банки пива и почему-то смеётся.- У тебя есть девушка?

- Да. Осталась в Пензе.

Хмурится. У неё очень живое, немного обезьянье лицо, выражения и эмоции сменяются на нём со скоростью кадров в кинофильме.

- А родители?

- Мама. Там же.

- "Там же", - восклицает она и победно тычет в него пальцем. - Ты не сказал "дома"!

- Дом, это там, куда хочется вернуться. - Юноша смотрит на неё яркими глазами цвета тающего снега. Банка перед ним была пуста, по краешку её ползёт муха. Жарко, как в теплице, из открытой двери ванной валит пар. Поэтому всяческие насекомые весь ноябрь будут донимать назойливым жужжанием.

- Да... - Таня неловко повела плечом. - Странный у нас с тобой разговор.

- Угу.

- Останешься пока у меня. Пока не обустроишься. Познакомлю тебя со Злым, - девушка взмахнула руками, едва не спихнув со стола полупустую банку. - Ты слышал о Злом?.. Он объездил со своей гитарой всю Россию!

- Хорошо.

Таня запинается, смотрит на гостя с досадой. Потом раздаётся её беспечный, заливистый смех, и банка с остатками какого-то варенья звенит в лад.

Арс решает, что здесь можно ненадолго остаться.

1995, ноябрь. Часть 2

За окном качают голыми ветками клёны, пасмурный ноябрьский вечер оставляет на них клочья своей роскошной серой шкуры. Стекло лапает холодный ветер, с другой стороны сквозь щели в раме к нему пытается просочиться нервный гитарный перебор.

На столе три полупустые чашки с кофе, крошки чёрного хлеба и огрызок копчёной колбасы. А ещё стопка книг, изодранных журналов, очки в слегка погнутой оправе, принадлежности для шитья в синей коробочке и Бог знает что ещё. У Тани весьма специфические представления о порядке.

Арс обрывает аккорд ладонью, аккуратно кладёт гитару на колени. Его пронизывают жёсткие глаза.

- Играл где-нибудь раньше?

Злой оказался седоволосым мужчиной с тонкими бледными губами и изящным, словно вырезанным из дерева, носом. Пальцы жёсткие, узловатые, привыкшие не ласкать инструмент, а держать его крепко и выдирать из вязи струн и дерева нужные звуки.

- У меня была группа в родном городе.

Арс нервничает. Представляет себя рецидивистом на допросе у НКВД в старом советском фильме. Злой облачён в мятые брюки и расстёгнутую на груди рубашку, под глазами припухлости, как пивные бочки. Но эта внешность - обманка. На самом деле он собран и сосредоточен, он в мундире и при орденах, сплёл мозолистые пальцы и уложил перед собой на столе.

- Почему ты оттуда уехал?

- На то были причины. Возникли противоречия с другими музыкантами.

Злой всё больше мрачнеет.

- И что ты от меня хочешь?

- Научи его чему-нибудь, Юр, - встревает Таня. Она восседает на стуле, развернув его спинкой к себе. - Мальчик способный...

- Помолчи.

- От вас -- ничего, - поднял подбородок Арс. - Не от вас, а от музыки.

Мужчина склоняет голову, очевидно, ожидая продолжения. Не дождавшись, роняет:

- Бери гитару. Давай сыграем. Играл когда-нибудь блюз?

- Пробовал, - кивает Арс.

- Бери гитару, - повторяет Юрий.

В руках Злого ворочается арчтоп, громоздкий полуакустический инструмент фирмы Washburn. Щёлкает комбоусилитель, хрипит, ловя помехи. Юрий трогает пальцами ручки и начинает играть, заполняя кухню вязкими и ворчащими звуками. Блюз. То заискивающе шепчет, то рявкает, сердитый на весь мир. Диалог, который ведётся сам с собой, и Злой ведёт его виртуозно, прикрыв веками глаза. В его ладонях сейчас перекатываются не звуки - собственная душа, пульсирующий шарик сердца с никотиновыми пятнами. Юрий задаёт ей вопросы, трогая нижние струны, а она отвечает, ворча верхними.

Таня раскачивается на стуле в такт музыке. Арс слушает, а потом берётся за свой инструмент, вытягивая ноты. Он вставляет в повествование сначала пару звуков, а потом берёт на себя целиком один из голосов, он звучит нервно, напряжённо, как крики лесной птицы. Пытается импровизировать, но голос то и дело затихает, скатывается в тишину. Злой теперь смотрит на него в упор, звуки в его руках становятся всё более рыхлыми, всё более яростными, просыпаются сквозь пальцы, как горячий африканский песок.

- Иногда попадаешь, - наконец заключает Юрий. - Когда пытаешься что-то играть... ты так боишься промазать?

Арс отвечает неохотно:

- Иногда лучше промолчать, чтобы не сказать что-нибудь лишнее.

- Но не в музыке, - режет Злой. - Чем больше ты будешь говорить, тем больше делать ошибок, это верно. Часто глупых и обидных. Но если сможешь их увидеть и обратить в свою пользу, станешь хорошим музыкантом. Если хочешь чему-то у меня научиться, запомни это.

- Так ты его берёшь? - просияла Таня и захлопала в ладоши.

- Куда беру? С собой я его таскать не буду. Мы немного поиграем, пока я здесь, в Самаре. Завтра пойдём играть к фонтанам. Если погода не подкачает, наберём на пиво и курево...

1996, поздняя осень. Часть 1

В купе влетает, разбрызгивая солнечные зайчики и роняя с кроссовок жёлтые листья, девушка-чертёнок. В волосах запутались томные снежинки, возникает ощущение, будто это пепел, танцующий в чёрном костре.

Она врывается и только теперь сверяется с билетом. Кивает. Рюкзак вспрыгивает из её рук на верхнюю полку, у него внутри что-то пересыпается, и рюкзак недовольствует, как ребёнок, наевшийся песка, капризничает и свешивает лямки, норовя ухватить хозяйку за запястье. Девушка тем временем с интересом разглядывает единственную соседку на нижней полке у окна.

Попутчица симпатичная, стройная. С пышными белокурыми волосами, заплетёнными в косу. Сразу видно, за собой ухаживает, и в то же время не холёная. Кажется, она только-только осознала, что легко может нравиться мальчикам, и не совсем ещё поняла, что с этим делать. На запястьях пара фенек и тяжёлый, но изящный браслет из блестящего металла.

- Привет.

- Привет, - неохотно отвечает та. Придвигает к себе громоздкий багаж. - Не мешает?

У неё подёрнутые зелёным глаза - именно так, не зелёные, а только слегка, под каким-то углом зрения, похожие на почки, готовые выпустить на волю сочно-зелёные лепестки. Бледные, как молочная пенка, щёки с очень приятными ямочками. Есть люди, которые такие ямочки не замечают совсем, а другие готовы идти за их обладательницами хоть за семь морей. Если ты их хотя бы заметил - считай, что пропал. В ней всё дышит спокойствием и робостью, даже руки чинно собраны на коленях. Ноги, кстати, под тугими джинсами острые в коленках и ломкие, как у лани.

- Нисколечко.

Девушка втискивается между столом и койкой напротив.

- Хочешь чаю?

- Не-а. У меня свой.

- Вот и отлично. Угостишь меня своим, а я тебя -- своим, - подмигивает она. - Зачем едешь в Самару? Посмотреть на вокзал?

- Какой вокзал? И зачем мне на него смотреть? - она всё ещё немного обескуражена. Не столько неожиданным вопросом, сколько напором незнакомки.

Та замахала руками.

- Новый вокзал! У нас строят. Красивый. Правда, немного похож на это самое, - она понизила голос, - на фаллос. На него многие ездят посмотреть.

- Что, правда? Только за этим и едут?

- Ну, может быть, не только за этим... а как тебя зовут? Я Таня.

- Лена.

- Какая угрюмая, - улыбнулась Татьяна.

- В поездах не приходится рассчитывать на приятные знакомства, - неохотно ответила девушка.

Татьяна подумала и признала:

- Пожалуй. Я за кипятком. Тебе нацедить? Будем пить чай.

И не дожидаясь ответа ухватила со столика кружку.

- Правда, у меня не с чем. Только сахар.

Попутчица немного оттаивает. Застенчиво улыбается, и ноздри её делаются округлыми, как две вишнёвых косточки.

- У меня есть печенье, - говорит она убегающей Тане.

- Значит, ты неплохо знаешь город, - заключает Лена.

Они пьют горячий лимонный чай. За окном под перестук колёс небо скупо роняет снежинки. Лес, одинокие дома, линии электропередач с провисающими проводами на которых качаются вороны, снова дома с наносом из осеннего мусора.... В детстве Таня думала, что такие дома растут прямо из земли. Кто будет по доброй воле селиться возле железной дороги? Нет, дома здесь растут сами, как грибы, сначала показывается слой прошлогодних и позапрошлогодних прелых листьев, из-под него - крыша в крупинках росы, потом пузатая ножка с окнами, зелёной дверью и крыльцом. А иногда всё начинается с печной трубы, которая сначала приглядывается к миру хитрыми вороньими глазами, а потом вытягивает за собой всё остальное. Словно улитка, что сначала показывает рожки.

- Город тоже, - отвечает Таня, кроша на колени печеньем. - Главное, знать людей. А нужных людей я знаю почти всех.

- Ты можешь мне не поверить... - Лена тщательно подбирает слова. - Я еду к парню. Точнее, искать парня. Уже год о нём ничего не слышала.

- Верю, - заинтересовалась Таня.

- Я думала, сложно поверить в то, что человек может так вот просто сорваться в другой город, не имея жилья и друзей, - грустно говорит соседка по купе.

- Я постоянно так делаю, - машет рукой темноволосая. В другой руке у неё кружка чая с кусочком сахара на дне. - Так что там? Про парня?

- Его зовут Арсений. Такой, голубоглазый. На гитаре играет.

- Арс?!

Брови Лены поползли наверх.

- Ты его знаешь?

- Конечно. Одно время даже жил у меня. Нет-нет, ты не думай - как сосед.

- И? Как он там?

- Живёт, - Таня хмурится, её брови так же, как недавно ползли вверх брови собеседницы, ползут вниз. - Правда, уже не у нас. Он сейчас в Питере.

Заготовленный вопрос замерзает у Лены на губах. Она молчит, сцепив руки вокруг колена. Когда вновь открывает рот, голос тихий, как шелест страниц, и Таня едва слышит его сквозь стук колёс:

- Он мне не писал. Совсем.

- Без истерик, милая. Только без истерик.

Таня пересаживается к соседке. Обнимает её за плечи.

- На днях он должен приехать в Самару. И обязательно заглянет ко мне. Я устрою так, чтобы вы встретились. - Она облизывает губы и прибавляет: - Но перед этим надеру этому засранцу задницу.

- Не стоит, правда, - без энтузиазма говорит Лена. Но надрывные нотки из голоса пропали. - Значит, он добился успеха? Исполнил свою мечту?

- Нет. Не совсем. Он сейчас как спущенный с поводка тойтерьер на газоне. Бегает и нюхает каждую кочку.

Лена улыбается.

- Как он тебе? И как вы познакомились?

Таня собирается с мыслями, всё так же, по-мальчишески, обнимая Лену за плечи. Потом рассказывает.

- Он симпатичный, - прибавляет она в конце. - Правда, очень странный. Но будь я немного помладше, по любому закрутила бы с ним романчик...

Татьяна замечает, как меняется выражение на лице соседки, и поспешно прибавляет:

- Он о тебе рассказывал.

- Правда, рассказывал?

Таня загнана в угол. Чувствует, что краснеет, и признаёт:

- Не много. Такой же замкнутый, как и ты. Я такие вещи в людях чувствую. Отчужденность. - Она неуютно водит плечом и прибавляет с улыбкой: - Но я надеюсь посмотреть, как вы будете молчать вместе.

1996, поздняя осень. Часть 2

- Парень оказался абсолютной бездарностью. Мне жаль, что потратил на него столько времени.

Злой хмурится и смолит сигарету. Мало кто мог вспомнить дни, когда Юрий улыбался и был всем доволен. А когда это всё-таки случалось -- случалось не само по себе, а под действием самой обычной травы. От алкоголя Злой становился всё мрачнее и мрачнее, пропорционально количеству и градусу принятого. Вот и сейчас две бутылки жигулёвского превратились в суровые складки на лбу.

- Арсешка у тебя и не задержался. - Пожимает плечами Таня. (Перед тем как пойти в бар, где со своей группой должен выступать Арс, недавно приехавший из Питера, они с Леной зашли к Юрию, живущему неподалеку). - Он как ветер в поле, ей-богу.

- Я пытался учить его музыке, - бурчит Злой. - А он не усвоил даже правила хорошего тона.

- Юре просто не нравится то, что Арсений сейчас играет, - шепчет Таня сидящей по соседству Лене. Лена, только что робко жавшаяся на стуле, разомлела от горячего чая и варенья. Кажется, от неё вот-вот начнёт отставать пластами талый снег.

Злой, услышав, раздражённо хлопает ладонью по столу.

- Играет? Разве это музыка? Крики под безумный грохот... В этом нет души.

- Сейчас начнётся: "разве Моцарт играл панк-рок? А Би Би Кинг?" - негромко говорит Татьяна.

- Язвишь, - Юрий становится совсем хмурым. Нависшие над глубоко посажеными глазами брови похожи на две грозовые тучи. - Защищаешь его. Зачем, хотелось бы знать?

- Да брось. Он сейчас в таком возрасте... парню и море по колено. Пройдёт пара-тройка лет, и он перестанет выкручивать ручки дисторшна, будет петь проникновенные песни о любви и свободе.

Юрий катает в руках бутылку, разглядывая этикетку.

- И возможно уже будет поздно. Вы, молодые, не понимаете, как важно не терять время. В этих двух или трёх годах и есть вся молодость. Не замечаете, как тратите свою жизнь на ерунду. Когда ты поймёшь это, будет уже слишком поздно. Поверь моему опыту.

Злой встаёт, чтобы достать из холодильника ещё одну бутылку, чтобы зарядить её, как он говорит, в обойму, и Таня за его спиной оттягивает пальцами краешки губ вниз и бурчит под нос: бубубу. Лена фыркает в ладошку.

Таня внезапно становится очень серьёзной, как будто перещёлкнули со слайда на слайд.

- Учиться жизни на чужом опыте очень естественно, и почти всегда невозможно. Сколько не рассказывай малышу, какой противный на вкус перец, всё равно ведь лизнёт перечницу и будет потом ныть и плеваться.

Злой качает головой.

- Думал, люди поумнели за столько-то поколений. Наверное, ещё рано.

- Ты говоришь, как не знаю кто. Как будто был здесь с самого начала.

- Конечно. Может, и был.

- Я атеистка, - говорит Таня вставая. Подмигивает Юрию. - Я в тебя не верю. Ты как хочешь, а мы пойдём, навестим этого охломона. Девочка к нему аж из другого города приехала. От тебя привет передать?

- Передай, - бурчит Злой и залпом допивает пиво.

Крутая лестница с обитыми железными уголками ступенями спускается вниз, туда, где врастает в кирпич красная обшарпанная деревянная дверь, вся исписанная маркером. Таня тянет её на себя, выпуская наружу какофонию звуков. От прокуренной духоты кружится голова, люди там, словно рыбы в густой илистой воде. Лежат на дне, зарастая морской травой и улитками, или, мерно ведя хвостами, плывут с подносами пива между столиками.

Наверное, бар следовало назвать "Аквариум", а не "Подвал", думает Лена.

Тем не менее, Атмосфера в какой-то мере оправдывает название -- кирпичные стены с пыльными нишами, "кабацкие" деревянные скамьи и столы, часть которых умостилась на деревянной надстройке с бортиками. Оттуда лучше всего просматривается сцена. Огромная рыжая люстра над головой.

Лена не сразу узнала в коротко стриженом панке Арса. Чёлка высветлена перекисью водорода. На плечах болтается косуха с оторванными рукавами, утянутая и ушитая, но всё равно слишком большая для тощего паренька. На узком бицепсе блестит капельками пота чёрно-красная татуировка сомнительного качества. Джинсы узкие и рваные на коленях. Что осталось неизменным -- так это глаза, кусочки замёрзшего по осени неба, с прежней бесшабашностью смотрящие на мир и окружающих людей.

Он, оседлав одну из больших колонок у края сцены, вещает нецензурные частушки под аккомпанемент плохо настроенной гитары. Помимо него на сцене барабанщик, настолько пьяный, что больше спит, растёкшись багровым лицом по тарелкам, чем поддерживает темп.

Народу мало. Почти все клюют носом у стойки с бокалами пива. Несколько панковатого вида ребят свистят и подбадривают гитариста. Бородатый дядечка солидных габаритов в форме охранника пытается стянуть с насеста горе-музыканта.

Наконец, кто-то догадывается отключить с пульта аппаратуру, и Арс спускается сам, неловко держа на весу инструмент. Охранник руками удерживает его.

- Спокойно, приятель, сегодня даже не ты выступаешь. - Он не ругается, говорит тихо, словно заранее готовясь за всё извиниться. За отдавленные ноги, за помятую одежду, за то, что не знает, кто выступает следующий, и за то, что вообще существует на свете, такой большой и неуклюжий. Мало ли что. Одной рукой придерживает Арса, другой беспрестанно поправляет очки, маленькие и круглые. Лена знает таких людей -- большие, но удивительно добродушные и не всегда успешные в жизни из-за своего покладистого характера. Он и охранником-то наверняка работает только из-за своих габаритов.

- Как не я? - удивляется Арс. В огромных руках охранника он успокаивается, поджимает под себя ноги. Как младенец в люльке. - А что же я тогда только что делал? Мы с Петрухой нехило зажгли публику!

- Зажгли, зажгли, - покорно согласился шкаф, таща Арсения под руку к выходу. Арс висит на руке, еле перебирая ногами, и что-то напевает себе под нос. - Тебе надо подышать. Ой, привет, Таня.

- Привет, Бегемотик, - девушка улыбается. - А мы как раз по душу этого возмутителя спокойствия.

- Не обижайте его, - серьёзно говорит охранник, и подбородок его трясётся, словно кусок желе. На лице, наконец, всплывает виноватое выражение. Может быть, не совсем к месту, зато искренне говорит: - Арсений хороший. Только перебрал сегодня слегка.

- Танюха! - заорал Арс. - Должны быть парни из Питера, но они куда-то потерялись. А мы с Деревянным развлекаем народ. Правда, здорово?

Он видит Лену и замолкает, как будто кто-то поворачивает ручку громкости. Говорит совершенно трезвым голосом:

- Привет.

Лена в упор разглядывает его, пытается увидеть в выражении лица хоть какой-то намёк на эмоции, но везде встречает непроницаемую гранитную маску, торопливо собранную из счастливого пьяного выражения. Заглядывает в синие с зеленоватым оттенком глаза. Однажды она была на море и видела там, во что превращается ласковое полотно, когда на небо набегают тучи и ветер. Поднявшись на дыбы, оно швыряет в лицо пригоршни капель. Такая же необузданная глубина виднеется сейчас в этих озёрах.

Она всегда легче читала книги, чем людей.

Следующий день выдался неожиданно хорошим. Кутаясь в тёплый осенний воздух, бродили по улицам. Поглощали пирожки, купленные в каком-то киоске. Тёплое пиво, минералка в запотевших бутылочках. Кофе из автомата. Лена и Арс упрямо разглядывали прилипающие к носкам своих ботинок листья. Вспоминали прошлое, каждый на свой лад, а Таня шла меж ними и гадала, много ли осталось у них общего в прошлом. О чём-то болтали. Ни о чём.

Арс не спрашивал как дела у Аббы и Семёна, и когда разговор снова провалился в неловкую яму, Лена сама о них рассказала.

- Семён всё-таки переехал жить в Израиль. У него там дедушка, ну ты, наверное, знаешь... Написал с тех пор всего одно письмо. Спрашивал, как я живу, рассказывал, что ходит в местную школу. На музыку, похоже, забил. О тебе тоже ничего не спрашивал. Абба вот пошёл учиться в музыкалку. Солнце моё, - говорит она с нежностью, - в ту же, в которую ходила я. Его сначала не хотели отпускать родители, говорили: приведи нам хоть одного нормального человека, который там учится. И он привёл им меня, - Лена жмурится, вспоминая, лицо её светлеет. - И принёс портрет Курта Кобейна из группы "Нирвана" со словами: а вот он не учился в музыкалке. Вы же не хотите, чтобы я таким стал? Так что теперь он нотки учит и играет на барабанах. А, ещё научился клёво кашеварить. Такие супы готовит -- объедение!..

- Здесь живёт один сумасшедший шляпник, - перебивает Лену Арс. Будто и не слушает. - На чердаке. Думаю, мы к нему зайдём.

Он влетает в подъезд, оставив девушек слушать удаляющийся топот по лестнице.

- Ну вот, - сказала Лена. -- Убежал от меня.

- Он не от тебя убегает, милая, а от своего прошлого, - смоля сигарету, говорит Таня. - Что там у вас произошло?.. А, в сущности, не важно. Не рассказывай.

Они катаются на качелях и ждут, пока не выйдет Арс со своим другом.

Портвейн сделал Арса разговорчивым. Глаза смеются пьяным волчьим смехом, блуждают туда и сюда, как две отвязавшиеся лодки в прибое. Иногда они встречаются с глазами Лены, уже не чураются так, как раньше. И тогда становится хорошо. Но всё же не как в прежние времена, думает Лена. Не так.

- Эту музыку можно играть на чём угодно, - рассказывает он Тане.

- Продолжай, - смеётся она и лукаво прибавляет: - Я перескажу Злому.

Они, теперь уже вчетвером, расселись возле фонтана, слушая шум воды и разливая по стаканчикам бледно-красное пойло. День простирает над головами длинный хвост, готовясь нырнуть за горизонт. Шляпником оказался смешной парень одних годов с Арсом, одетый в мешковатые штаны и лёгкую красную куртку. Невысокий, только самую малость повыше Лены, и едва достаёт носом до подбородка Арса. Голова, несмотря на тёплый день, глубоко сидит в клетчатой кепке, и складывается ощущение, будто его оттуда вытряхнул какой-нибудь фокусник, взявшись за козырёк. Как в цирке.

- Это Паша, - представляет его Арс, когда они часом раньше вышли из подъезда. - Или Малыш.

- Привет, - говорит Паша. - Как дела, девчонки?

Улыбается, показывая отсутствующий в уголке рта зуб, улыбается легко и беззаботно, как будто кто-то включил фонарик. Над верхней губой и на подбородке у него пробиваются чёрные волоски, похожие на молодые побеги пшеницы.

Руки всё время в карманах, и у Лены возникло подозрение, что он так поддерживает штаны, чтобы не спадали. Воротник куртки стоит стоймя, с внутренней стороны он превратился из малинового в грязно-бурый.

От него пахнет луком и почему-то шоколадом - дикое сочетание, но, как ни странно, приятное. Когда говорит что-нибудь или рассказывает, то улыбается и искоса поглядывает на собеседника. Греет не словами, но тоном, тёплым, как песок Ямайки, таким же густым и сыпучим.

Они сидят на одной из шумных лавочек Ленинградской улицы, местного Арбата, (или, если сравнивать с Пензой, то местной Московской улицей), и Арс раскачивается из стороны в сторону, держа на коленях пластиковый стаканчик. Слова извергаются из него как из прохудившегося ведра.

- Это возможность выразить то, что лезет из тебя, хоть словами, хоть звуками, и все, все это понимают. Хотя на самом деле тебя совершенно не колышет, поймут тебя или нет. Тебя совершенно не колышит вся эта хрень, что происходит вокруг, и это здорово. Имеешь значение только ты. Вот что круто.

- Ты, мой друг, всегда имеешь значение, - говорит Малыш и тепло хлопает его по плечу. Переглядывается с Таней, подмигивает.

- Да! - глаза Арса горят, того и гляди спалят собственные брови. - Что-то уныло тут. Повеселимся, ребят?

Он хватает гитару - акустическое детище Самарской мебельной фабрики со стальными струнами, перекрашенное в невероятный зелёно-оранжевый цвет. Кажется, только одно это сочетание может довести до солнечного удара. Перекидывает через голову ремень. Оглядывается и замечает Лену.

- Лен, раз уж ты в нашей компании, возьми шапку... Паш, дай ей шапку.

- А что делать? - растерялась девушка, неловко сжимая кепку, которую вручил ей Малыш.

- Собирать деньги, конечно. Половина нам, остальные -- тебе на обратный билет.

- Я не умею...

- Всё будет нормально. Ты красивая. Они поведутся. Ну, погнали!

Струны стонут под чёсом медиатора. Павел извлёк из потёртого чехла саксофон, похожий на большую блестящую улитку, вытряхнул неизвестно как туда попавшие семечки. Таня со смехом затыкает уши и зажмуривается. Потом открывает один глаз, чтобы посмотреть, как Арс скачет вокруг, барабаня по струнам и напевая дурным голосом о неразделённой любви к местному пивзаводу. Малыш отплясывает чечётку на скамейке, щедро осыпая звуками ошалевшее небо.

Люди при галстуках и прилично одетые, спешащие по своим делам, шарахаются от сумасшедшего оркестра, почтенные матроны и мамаши с детьми ускоряют шаг и поджимают губы. Другие останавливаются и слушают с улыбкой, либо просто стоят в сторонке, робко, невзначай бросая на них взгляды.

Таня хохотала до упаду. Потом отобрала у Лены головной убор, схватила её за руку и потащила по кругу, щедро улыбаясь прохожим и протягивая к ним кепку. Через некоторое время оттуда сыпались мятые десятирублёвки, а на дне звенела мелочь. Какая-то полупьяная компания, со второго куплета нестройно подпевавшая Арсу, вручила Лене почти полную бутылку коньяка.

- Ты что? Это же так весело! - кричит ей на ухо Таня.

Лена молчит, нервно держа в руках початую бутылку.

1996, поздняя осень. Часть 3

Воет ветер, срывая ворон с проводов, и Лене вспоминается школьная библиотека. Когда в окно врывался ветер, вздымал со стола подшивки газет, и они кружились вокруг, бестолково хлопая страницами, как эти вороны.

Тучи опустились совсем низко. Отсюда они кажутся свинцово-белыми и рождают вязкое ощущение, что им не будет конца и края, что они окутали весь мир. Какой должна тогда казаться Земля из космоса? Наверняка, огромным снежным комом.

Мысль сама по себе очень смешная, но Лене не хочется смеяться. Положив подбородок на руки, она наблюдает, как сыплются сверху снежные крошки. Первый настоящий снег в этом году. Утром по телевизору сказали, что дома он уже выпал. "Опасная гололедица", - так они сказали, и показали покрытый тончайшим слоем снега тротуар на Московской улице и фонари со снежной короной, похожие на магические шары в Хрониках Нарнии.

- У вас потрясно красиво, - одобрила Таня и ушла жарить картошку на кухню. А Лена, вспоминая тот ужасный вечер, сказала себе, что хочет домой.

Рельсы разрезают темноту, и трамвай бредёт по ним, покачивая огромным красным задом. Вечер выдался морозным. По этому случаю включили шумную ворчливую печку, и в салоне довольно тепло. Народу почти никого. Кондуктор, восседающая на своём троне в смешном розовом фартуке, читает газету. Парочка невзрачных типов, нахохлившихся на сиденьях, (хмырей, как обозвал их Арс), кажутся неотъемлемой частью вагона. Наверное, таких нанимают специально. Для массовки. Должен же даже в самый паршивый день в трамвае кто-то ездить и смотреть из окна, привлекая новых клиентов, демонстрируя всем видом - как здесь тепло и как дёшево стоит проезд.

И они вчетвером. Малыш, надвинув на глаза кепку, сидит впереди, у самых дверей. Его спина в жилетке бугрится от усилий, звуки саксофона, негромкие, но выразительные, как бельт в ворде, заполняют всё вокруг. Работа на сегодня закончилась, и он играет для удовольствия. Лица не видно, но Лене почему-то кажется, что играет он непременно с закрытыми глазами. Малыш ей понравился. Немного своеобразный, но милый, особенно с этими вихрами, падающими на глаза из-под козырька, и внезапной улыбкой. Такой должен носить в кармане только дыры, а в недрах саксофона, как улитка в панцире, должно прятаться несколько сюрпризов. И изумрудно-зелёная ящерка. Лена сама не понимает, при чём тут ящерка, но очень ярко себе её представляет. С тёмными чешуйками на морде, красным язычком и глазами, похожими на бисер. Смешная.

Сегодняшний день стоял перед глазами яркой вспышкой, движением водомерки по водной глади. Яркая бессмысленная картинка из книжки для самых маленьких.

- Швы расходятся, - сказал им один встречный бездомный, в повадках которого плескалось безумие, но Лена очень остро соотнесла эти слова с сегодняшним днём. Да, швы расходятся, да так, что просто ух. "Как так можно жить?" - думала она. "Ну и плевать". - Читала в глазах-омутах под крашеной чёлкой.

Расходящиеся швы она видела везде.

"Арс и Малыш. Эти двое - сумасшедшие", - думала она, с удивлением сознавая, что одного из этих людей она знала задолго до этой встречи, не подозревая об этой нелепой одежде, намекающей об обилии ветра в голове у её обладателя, об искорках дикого огня в глазах, запахе портвейна изо рта, отрыжке, в которой ощущалось всё пренебрежение к миру, и неизменной прилипшей к нижней губе сигарете.

Чёрт, она с ним целовалась!

Лена чувствовала, как наливаются краской, тяжелеют уши, и ближе к концу дня воображала себя не иначе, как со слоновьими ушами, висячими и красными, как листья краснокочанной капусты.

Лена попыталась воспринять Арса как нечто неожиданное и, конечно, незнакомое. У неё это почти получалось. Можно сказать, что та загадка, которая полтора года назад пряталась где-то глубоко под кожей и мясом, под рёбрами, но неизменно ощущалась, прощупывалась в пульсе и разбегалась в уголках глаз сеточками вен, теперь оказалась вывернута наружу. Исходила криком. Сочилась кровью и слизью, как та мышка на фотографии на буклете Саратовского медуниверситета, что принесла ей год назад мама.

- Этот твой хмурый мальчик наконец-то уехал, и ты можешь пойти куда-нибудь учиться, - сказала тогда мама. Она никогда не славилась чувством такта, но Лена к этому привыкла. С людьми нужно уживаться всегда, считала она. - Мединститут, очень неплохой выбор. Можно даже на стоматолога.

- Да, пожалуй, - ответила она с улыбкой, за которой ничего не было. - Я подумаю.

Так она ответила или немного по другому, она уже не помнила. Но спрятала буклет медуниверситета в какой-то книжке, чтобы не попадался на глаза родичам. Собиралась при случае выбросить, но забыла.

Арс, оказывается, обожает работать на публику. Он всё делает на публику, немой крик, жажда внимания сквозят в каждом его движении, в манере ходить, слегка наклоняясь вперёд, в почти киношных, но донельзя угловатых жестах. Он обнимал за плечи Пашу, Таню - за талию настолько вязкими липкими движениями, что они надолго отпечатались в памяти. Хохотал, запрокидывая голову и обнажая жёлтые зубы. Мог бухнуться прямо на асфальт, где среди классиков нарисованы синим мелком крылья и нимб.

- Я ангел, - говорил он, глядя на Лену и похабно двигая бёдрами. - Мик Джаггер.

В тот день за ними гонялись, и для Лены это была настоящая охота. Какие-то ребята в мешковатых костюмах "Адидас" гнались за ними от Струковского парка и до дворов, где, наконец, удалось затеряться. Потом из этих дворов их погнали уже местные жильцы, потому что Арс решил покататься на двери сарая и оторвал её; следом за грохотом и его кудахтающим смехом, послышались звуки открывающихся одно за другим окон.

Если бы не Таня, Танюшка, за крепкую руку которой она держалась, когда Арс и Малыш-Шляпник запивали подозрительные таблетки портвейном или мочились с парапета прямиком в Волгу, она бы, должно быть, сошла с ума.

- Ничего вредного, - перед ней появлялось бледное лицо с голубыми глазами и улыбкой, от которой на Лену почему-то потянуло сыростью, как от воды, что течёт дома из-под крана. - Обычные колёса. Экстази, понимаешь?

- Арсений! - Таня стояла перед ним расставив ноги и грозно уперев в бок одну руку. - Не пугай мне девочку. И спрячь эти свои аскорбинки. Не то я запихаю их тебе - сам знаешь куда. Я не шучу.

Кое-что в нём осталось неизменным. Он по-прежнему живёт музыкой больше, чем чем-либо другим. Его радио в сердце продолжает звучать, только кто-то переключил станцию, и оно играет теперь не рок-н-ролл и джаз, а что-то непонятное. "Должно быть, эту волну он ловит прямиком из Нью-Йорка, - думала Лена. - А то и сразу от инопланетян".

Они экспериментировали с музыкой так же, как экспериментировали с новыми синтетическими веществами и - Лена догадывалась об этом - со старой, как мир, травкой.

Они вломились в какой-то гараж, изнутри оказавшийся светлым, довольно милым, а главное - тёплым. Стены тут были обиты войлоком, под подошвами кроссовок стонали доски. Несколько гитар на треногах, комбоусилители, поставленные один на другой так, что походили на большого нескладного человека.

Лена шепнула Тане:

- Как будто нас съел плюшевый медвежонок. У меня такой есть дома.

Таня смеялась до слёз. Потом сказала:

- Точно-точно. У меня тоже! Приду домой, попрошу, чтобы он меня съел. Тут так уютно! Чувствуешь этот запах?

Пахло немножко пылью и горелыми спичками. В воздухе разливалось неспешное гудение от аппаратуры, такое, как будто под потолком кружит огромный шмель.

"Вломились", это слово вызывает у Лены стойкую ассоциацию с мужчинами с чулками за голове, которые грабят банки и наставляют на других людей дуло пистолета. Она видела, как Малыш ловким движением снял замок, заговорщески подмигнул всем троим и скользнул внутрь. Лишь потом Таня рассказала ей, что владелец "мягкого" гаража - её друг, а замок открывается при помощи отмычки всю жизнь, поскольку ключ от него давно потерян. "Репа со взломом", так называют сей процесс музыканты, которым посчастливилось там играть. Возможно, этот гараж существует до сих пор, если не разорился, заклеванный конкурентами, гораздо более благоустроенными и располагающими к тому, чтобы сидеть в расшатанном кресле и потягивать кофе, за шестьсот рублей за ночь. На тот момент там не было даже чайника, и Малыш зарабатывал возможность играть в мягких стенах тем, что разбирал мотоциклы и разыскивал по городу и его окрестностям остовы ретро-автомобилей, начиная с Волги и кончая каким-нибудь раритетным "Бумером". Через день эти остовы обыкновенно исчезали и оказывались в автомастерской при военной части на улице Панова.

- Гитарный процессор, - представил Арс чёрную коробочку с педалью, так, как представляют очень уважаемого человека. - Для вас - сэр Гитарный процессор. Или просто сэр Процессор. Пока у нас нет ударника, мы пользуемся его услугами.

Арс брал наперевес чёрный Jackson, оставляя на лакированном дереве следы пальцев. Пританцовывая, ждал, пока Малыш поднырнёт под ремень саксофона. Можно было подумать, что сейчас услышат что-нибудь вроде Iron Maiden, металл тогда играл в наушниках каждого мрачного парня с длинными волосами, Арс включил фонограмму, отмечая ударами, похожими на стук сердца, доли, и началось что-то невообразимое. Перегруженный рваный гитарный звук, перемежающийся воплями сакса и наэлектризованными переборами клавиш на записи.

Такое может понравится, возможно, смертельно раненым викингам, готовящимся совершить своё последнее плаванье на небесном драккаре в Вальхаллу, думала Лена. Просто потому, что не существует большей муки, чем слушать это, а там, за столом с небесными гуриями, с дедами и отцами, макающими бороды в чаны с пивом, такое менестрели не сыграют точно. Или гурии - это не оттуда? История никогда не была её сильной стороной в школе.

- Когда у тебя что-то есть, тебе хочется разобраться, как это работает. Повертеть и так и эдак. Разобрать, собрать не так, как было, - объясняла в недавнем разговоре Таня Злому. - Может быть, сломать и немного пореветь. Ему это необходимо.

- Я скажу тебе, что ему необходимо! - кипятился дядя Юра, но так и не сказал что. Лена вспоминала этот разговор и ей казалось, что руки Арса, сжимающие гитару, по локти в крови, как у молодого практиканта в Меде. Она не могла отделаться от этого ощущения, а в электрическом воздухе угадывался запах крови. Смотрела на эти руки, и вновь в голове, как заевшая запись, прокручивается реплика Тани. Разобрать и собрать...

- Всё это дерьмо мы играем для наших прекрасных гостей, - кривлялся перед микрофоном Арс, и Таня, зажимая уши пальцами, улыбалась ему.

Во время всех перемещений по городу Арс почти ничего не рассказывал о себе. Лена уловила только, что он побывал в обеих столицах (ничего особенного, кроме высоких цен на сигареты!), и ещё кое-где. Это "кое-где" скоро показалось ей настолько обширным и значительным, что просто не помещалось целиком в голове. Она обдумывала эту мысль кусок за куском, словно провожая взглядом вагоны поезда. Арсений с Малышом садились на электричку и ехали из города прочь. Обыкновенно, до тех пор, пока зайцев не высаживал проводник, а иногда - если обаяние Малыша действовало на работника железной дороги - до самого конца ветки. Это всегда было новое место, хотя и далеко не всегда благоприятное к двум мальчишкам непонятной внешности. Но они живы и здоровы, хотя и слегка помяты жизнью. Бродячие коты, возможно, ускользнувшие от заботливых домохозяев и ветеринара, собирающегося оттяпать им яйца.

Удивительно, но у них всегда водились деньги. Карманы звенели мелочью, мелочь гремела в чехле Паши, пересыпаясь от одного его угла к другому. Настолько беспечные люди просто обязаны становиться магнитом для денег. И обычно становятся.

- Ничего криминального, просто игра на музыкальных инструментах в людных местах, - говорил Малыш, улыбаясь.

- Хотя, неплохо было бы когда-нибудь ограбить банк, - прибавлял Арс.

За этим обыкновенно следовал дружный смех...

Всё это чёрно-белыми квадратами проносилось перед её глазами, пока они брели по Самаре. Где-то в шкафу у отца висит такая рубашка - в клеточку... очень старая, и Лена любила к ней прижиматься, зарываться в неё лицом, когда он приходил с работы, пахнущий хлебом и дрожжами. И теперь так - только ощущения другие, а вместо дрожжей - напоенный морозом, задувающий в ноздри ветер.

Арс сидит напротив. Развернулся к ним с Таней правой щекой, вытянув ноги в проход и откинув голову на стекло. Когда трамвай набирает скорость, голова качается, и краешек уха легонько мажет по стеклу. Он покосился на Лену и сказал:

- Спой мне что-нибудь. Как тогда.

- Вот ещё. Не хочу.

- Да ладно, не ломайся. Мне нравилось, когда ты пела.

- Что ты как маленький? Не хочу я тебе петь. Отстань.

Таня посмотрела на них, как смотрят на баклажаны, внезапно выросшие там, где посадили клубнику, и пересела к Малышу.

Какое-то время, отмеряемое остановками и сонным голосом водителя, они молчат. Один из мужчин встал и вышел, нахлобучив на голову шляпу. Лена думает, как мало мужчин сейчас носят фетровые шляпы.

А потом Арс откололся от стекла, лыбясь своей несуразной улыбкой. Лена почувствовала у себя на затылке руку, попыталась отстраниться, но он держал её крепко.

- Уйди. От... стань!

Он пытается её поцеловать, Лена сопротивляется, отпихивает от себя его голову. Впереди на возню оборачиваются Малыш и Таня.

- Отвали, - говорит она громко, и он отпускает, медленно отклоняясь назад и вновь опускаясь на сидение. Глаза заволакивает туман; сгорбившийся, вцепившийся в ручку сиденья, он походит на старого растерянного грифа, хохолок сбитых на одну сторону волос усиливает впечатление.

- Уйди, - повторяет она с нотками истерики в голосе.

Снег неистовствует и колотится в стекло ледяной крупой. Все понимают, что за чертой этого дня наконец-то начинается зима.

1996, зима

Тёмная комната. Каждый, кто попал бы сюда, подумал бы, что очутился в пыльном мешке, где, по недоразумению, оказалась кое-какая мебель, электричество и даже живой человек. Стол ломится от останков еды и пустых кружек. Монитор излучает тепло, и при закрытых окнах в комнате духотища. Стёкла потеют, с той стороны по ним стекает вакса вечера. Компьютер натужно гудит, кулер наматывает на лопасти пыльный воздух.

Малыш входит в комнату, оглядывается. От Арса осталась только горбатая спина, да саундтрек из щелчков мыши, на экране шатается по миру Выходец из Убежища в фирменной синей майке.

С грохотом пододвигается к окну стул, форточка распахивается, вытягивая застойные запахи.

- Эй, - шевелится Арс. - Холодно.

Он поворачивается к другу и натыкается на суровый взгляд. Бормочет:

- Дай мне какой-нибудь свитер.

- Обойдёшься. Ты что-то совсем здесь затерялся, мэн. Играешь, играешь... Ты сколько уже не выходил на улицу?

У Арса в глазах датчик настроения. И сейчас шкала сползает до красной отметки.

- Ты что мне? Мама?

- Мама. Это, ваще, моя квартира. Если что.

- Ну, давай ты не будешь жадничать. Я попросился у тебя пожить, ты что сделал? Разрешил. Пошли в Кармагеддон лучше вдвухе.

- Не-а. Сегодня ты делаешь то, что скажу я.

Арс ставит игру на паузу. Откидывается на спинку стула и смотрит злыми глазами.

- Ты зря беспокоишься. Моя крыша на месте и никуда не собирается уезжать.

- Посмотри на себя, чувак. Крыша на месте, но пол прогнил и вот-вот провалится.

Воздух вокруг Арса накаляется. Воняет немытым телом, пивные баклашки под столом катаются с противным звуком.

Малыш примиряющее улыбается. Запускает руки в волосы, сцепляет их на затылке.

- Послушай, чувак. Я знаю, что тебе тяжело. Но я также знаю, что ты это переживёшь, и только хочу немного подтолкнуть. Мы же друзья, ну. Послушай меня, хотя бы раз доверься мне.

Арс с силой впечатывает мышку в стол.

- Только ты можешь так честно и открыто говорить банальности.

Одеваются. Арс влезает в джинсовую осеннюю куртку на меху. Натягивает шапку. Стены пихают тебя обшарпанными углами, пол стонет под ногами. Двушка под самой крышей, так что слышно, как чистят перья и устраиваются на ночлег голуби. Из соседней комнаты играет Моралес, на подоконнике дымится недопитый чай.

На какие средства семнадцатилетний пацан обитает в центре Самары, Малыш не распространялся. Да Арс не особо и спрашивал. За всё время, пока он жил здесь, ни родители Малыша, ни какие-нибудь его родственники ни разу не появились. Он живёт один, сам себе готовит еду, сам ходит за продуктами, сам открывает дверь соседям во время ночных репетиций с саксом, когда те приходят жаловаться на шум. Разговаривает с ними очень вежливо.

Малыш никогда не выключает музыку, часто оставляет гореть свет. Уходит всегда как будто на минуту, словно бы сейчас покурит и вернётся.

Они выходят на улицу. Снег лезет под куртку, будто желая согреться. Малыш в своём бешеном красном пальто и шарфе похож на снегиря. На голове всё та же кепка, он плывёт в холодном воздухе, словно ледокол.

Бредут до ближайшей остановки. Вечер четверга, и вокруг полно людей. К каждому автобусу, выныривающему из-за поворота, прикованы десятки глаз, тут же образуются небольшие очереди. Холодно, и струйки пара смешиваются над головами, размывают свет фонаря.

Малыш лыбится.

- Помнишь, как мы взрывали чарты на Ленинградке?

- Ну. Прям как Ю Ту, - Арсу интересно, он вращает головой, как выпавший из спячки филин. Что же всё-таки задумал друг?..

- Значит, сейчас тебе будет легко. Ты конь.

- Сам ты конь.

- Послушай меня. Ты конь, а вот там едет автобус. Залазаешь в него через переднюю дверцу. И говоришь... как, по-твоему, говорят кони?

- И-го-го, - выдавливает Арс через заиндевевшие губы.

- Вот. Это и говоришь. Громко и от души, чтоб все слышали. Три раза. И не улыбайся при этом, улыбнёшься - всё пропало. Просто пробиваешь билетик и спокойно едешь до следующей остановки. Там и встретимся.

- Иди на хрен. Я же тебе не младший брат, чтобы надо мной издеваться.

Глаза Малыша смеются, хохочут, сияют настоящим светом, тем самым, что остался в одном из окон на последнем этаже.

- Ты мне больше, чем младшенький. У меня никогда не было братки. Знаешь, как хотелось брата и сестричку? Я даже родителей, помню, упрашивал, когда мне было лет семь или восемь. Папу. Даже подкупить его пытался. У нас дома были кассеты с порнухой припрятаны, я тайком насмотрелся и быстро смекнул, что к чему. Достал из шкафа также припрятанную мамой бутылку вина, чтобы родителям перед этим делом выпить, собрал денег из копилки. Подхожу к отцу и говорю: Па, значит, братку хочу. Сделай, а? И деньги протягиваю. Я, говорю, на памперсы ещё подзаработаю потом.

- А он что?

- Он как пошёл ржать. Ща, говорит. Выпил и спать завалился. Я тогда партизанским способом начал действовать. Нашёл презервативы и проткнул их иголочкой. Вот за это влетело потом. И всё равно ничего не получилось.

Малыш закидывает на плечо Арсу руку.

- Так что ты мне как брат. Честно.

- И что, ты думаешь, в этом будет толк?

- Я сам так делал, - утверждает Малыш. - Был такой период, когда хотелось повеситься в толчке. Очень хорошая встряска получается. И для тебя, и для людей. Знаешь, какие у них глазищи делаются? А многие и вовсе не замечают. Ну, сам увидишь. Ну как?

Автобус уже подкатывает к остановке. Арс выныривает из-под руки, неуверенно идёт к открывающимся дверям.

- Представь, что ты конь, - орёт следом Малыш. Кто-то в толпе оборачивается на голос, смотрит в их сторону пустыми сизыми глазами. Малыш оглушительно смеётся, потирая восковые от холода руки.

- Скачи галопом!

2002, апрель

Гитара визжит, превращая духоту помещения в пропитанный болью и злостью фарш. Чёрная коробка с уголками, обитыми для внушительности (а может для какой-то практической пользы) железом, корчится, плюётся звуками, словно советский пулемёт времён второй мировой.

Хотя нет... для очень даже известной пользы. Чтобы пьяные вдрызг музыканты не расхреначили музыкальную коробочку гордой фирмы "Маршалл" к чёртовой матери.

Арсу очень хотелось сейчас подняться на ноги и сделать с этим ящиком что-то, что вызвало бы у её создателя инфаркт. Но пол держит крепко, обвив ноги, руки, пытаясь уцепиться скрюченными пальцами за шею, расцарапать набухшие лимфоузлы.

Вот так бывает. Ты чувствуешь себя мухой на потолке, которая вдруг осознала, что делает что-то противное законам притяжения.

Пусть играет, Манки, малыш. Арс с усилием поднимает голову и видит, как Малыш раскачивается, стоя на стуле. Из-за дредов, летающих из стороны в сторону, похож то ли на диковинного морского обитателя, то ли просто на швабру. Коренастый, с руками, напоминающими плети какого-нибудь африканского вьюнка, ловкого и хищного. Жилистый и прыгучий, из-за чего уже здесь, в группе, его прозвали Обезьянкой. На голой груди и животе блестят капли пота. Бородка слиплась и торчит мокрыми колючками, подвижные брови изгибаются чуть не по синусоиде, и эта синусоида непременно соответствует ритму извлекаемой из инструмента музыки. Разевает рот, но голоса не слышно; осколок медиатора вгрызается в струны V-образного "Джексона", старины Рэнди, как ласково зовёт гитару Малыш.

Веселится, чертяга... Хорошая трава заведёт кого угодно. А той травы сегодня были целые стога! И ещё виски. И коньяк... Хотя Манки и без допинга всегда готов к веселью. Единственный в команде, кто умеет веселиться абсолютно бескорыстно, насыщая своим настроением окружающих.

- Вот такой у нас должен быть звук! Да! От такого звука я вся теку, - визгливый, с небольшим акцентом, голос Сандры перекрывает всё, всё вокруг. Организм бунтует под звуки этого голоса, и сфинктер болезненно сжимается. - Может тебя взять третьим гитаристом, а? А, ты у нас уже второй гитарист... а у тебя нету брата-близнеца?

Сандра - их менеджер. Старуха, как прозвали её музыканты, родом откуда-то с ближнего запада (то ли Польша, то ли Швеция), тощая, как сама смерть, с увеличенной силиконом грудью. С роскошными русыми волосами без всякого намёка на седину, непослушно спадающими на лицо. Арс считал, что ей нужна коса. Хотя бы на голове -- как намёк всем тем, кто осмелится заступить ей и её ведомым путь. Она выглядит среди них, детей металла, как настоящая шлюха -- чёрная юбка до колен, блузка настолько белоснежная, что из недр желудка поднимается жгучая волна; пуговицы все застёгнуты и сверкают. Арс хочет ей сказать, но все слова расползлись куда-то по кишечнику.

- Народ собирается, - довольно говорит Сандра. Под тоннами косметики, густыми мазками покрывающую бледную кожу, задвигались щёки. - В наш разогрев запустили бутылкой. Они унылые уроды. Значит, можно выходить.

- Да они же не стоят на ногах. Они невменяемы. Скажите что-нибудь, миз Блажек!

Арс скосил глаза и увидел толстого хрена в потрёпанном сером пиджаке, к лицу которого намертво приклеилось озабоченное выражение. Не то промоутер, не то представитель лейбла...

- Это мои мальчики, - довольно говорит Сандра. - Они прибегут на сцену даже из-под скальпеля патологоанатома.

- Ну, давайте не будем доводить до крайности, - нервничает Пиджак.

Арс чувствует симпатию к Сандре. Всё-таки из всех околомузыкальных кровососов она лучшая. Самая жирная и самая наглая крыса, но куда лучше этого слизняка. Никогда не перегрызёт музыканту провода.

Даже не хочется её расстраивать.

Арс поднимает голову. От волос, спадающих на лицо, воняет блевотиной и сигаретным дымом.

- Мы не будем сегодня выступать.

Брови Сандры дёргаются, ползут к переносице, словно две большие мохнатые гусеницы.

- Как это нет? Поговори мне ещё тут, вокалюга позорный.

- Что? Что он бормочет, - волнуется Пиджак.

Арс собирает расползающиеся в разные стороны язык, нёбо и носоглотку. Говорит громко, перекрывая гитару, отмечая, как чётко звучит каждое слово:

- Мы не будем сегодня выступать, Сандра!

Восклицательный знак тонет в грохоте падающей мебели. В воздухе повис грязный минорный след от последней ноты. Слизняк и Сандра оборачиваются, следом, немного повозившись, Арс. Откуда-то появился Блондинчик в трусах и белоснежной рубашке, на лице медленно, словно в замедленной съёмке, проявляется испуганное выражение.

- Всего лишь упал Малыш, - говорит Арс. Делает попытку подняться на ноги. - Я не хочу сегодня играть.

- Кто напугал Малыша? - глаза Блондинчика плавают на бледном лице, как будто монетки на дне осенней лужи. - Как не будем играть? Я видел тёлочек в первом ряду. Зуб даю, они заплатили за билет не меньше штуки рублей.

- Что, бля, значит -- не будем? - Сандра в ярости, карандаш в её пальцах хрустит, готовый переломиться надвое. Арс уверен, ещё немного, и он увидит пробегающие по кончикам её волос электрические разряды.

- Скажи всем, чтобы убирались. Скажи, что Манки сломал себе гитару, член... да что угодно. Плевать. Я не хочу сегодня играть.

Арс чувствует как гремучая смесь в желудке и в лёгких просачивается в мозг отравленными ручейками. Сжимает голову руками, пытаясь укрыться от тишины, что оказалась вдруг гораздо громче дисторшированного гитарного рёва.

А потом, какое-то время спустя, комната вновь вскипает звуками.

- Он не дышит! - верещит Пиджак где-то далеко. Он наступает на гитару, она хрустит, протяжно звеня струнами. - Упал со стула и сломал шею!

Сандра уже там. Она всегда знает что делать. Всегда. Холодная, как влагалище монашки, расчётливая, она никогда не тратит время на сантименты. Переворачивает Манки на спину, откинув с лица грязные дреды, оглядывает шею и подбородок. Щупает пульс.

- Сделайте ему искусственное дыхание, - стонет где-то рядом Блондинчик. - Сделайте же, кто-нибудь! Это же Малыш!

Сандра ждёт, пока буря немного стихает, и говорит хриплым голосом:

- Мёртв.

- Вы чокнутые музыканты! - взвывает Пиджак и выскакивает за дверь, потеряв перекидной блокнот и ручку. Разлитый на полу ром оставляет на страницах жирные оранжевые пятна.

Блондинчик оседает рядом с Арсом, размазывая по щекам сопли и слёзы.

- Пошли.

Арс, покачиваясь, стоит над Блондинчиком. На подбородке следы рвоты, глаза сияют потусторонним светом, таким, что кажется, там поселилось северное сияние.

- Куда?

- Играть.

- Теперь? Играть?

Саня истерично хохотал до первой пощёчины. А потом затих, всхлипывая и заламывая пальцы.

- Я сказал Сандре, что мы выйдем. Сегодня мы простимся с Малышом, как подобает. Иди проблюйся и выходи. Сигыч и Лиходеев на сцене, расставляют своё барахло.

- Ты им сказал?

- Нет.

- Это гитара Малыша.

Арс бережно придерживает гитару за гриф. Пальцы оставляют на лакированном дереве жирные следы.

- Сегодня я буду играть на ней. Вставай.

Гула толпы со сцены в тот день почти не было слышно. Казалось бы, музыканты делали свою работу, ту же, что и всегда, вклад в индустрию развлечений для того, чтобы офисные черви, младшие научные сотрудники или длинноволосые мальчишки в напульсниках смогли получить свою долю удовольствия и расстаться с несколькими мятыми сине-зелёными бумажками. Они всегда кривлялись, орали и матерились со сцены ради денег. Ради них зевал за пультом техник по свету, ради них днём носился по жаре парнишка-курьер, что сейчас слэмится в зале, натыкаясь на широкую грудь охранника.

У Арса нет песен про деньги. "Money" Пинкфлойда уже давно побывала в каждом плеере, тысячу раз переосмыслена, обкатана множеством умов, побывала не на одном языке, слетала с его кончика и в стихотворном виде, и в виде всё новых и новых песен новых и новых групп.

Арс не видел в этом смысла.

Ни один человек не выживет в современном мире без денег. Артист не сможет ни записываться, ни качественно перекладывать то, что рождается в голове на гитарный гриф или клавиши синтезатора. А что до их количества... ну что ж, умный человек всегда найдет, на что бы их потратить, а от алчного они всё равно разбегутся. До, или уж после смерти, на самом деле не так уж и важно.

Им и раньше приходилось выступать в усечённом составе. И в тот момент каждый в группе играл с радостной мыслью, что он поднимет на этом концерте немного больше бабла. Четверо не пятеро, гонорар делится намного легче. Можно будет купить на пару бутылок рома больше, или закупиться у какого-нибудь местного диллера манягой. В случае Лиходеева - отправить денег домой жене или снять шлюху классом повыше. Или и то и другое сразу.

Сейчас выступали не за деньги.

В каждом взрывалось душное, дикое ничто, разливались реки буйной музыки на грани нервного срыва. И каждый с болью отмечал дыры и овраги отсутствующей партии.

После пятой песни Арс разбил гитару об пол и ушёл.

- Я никогда не слышала такого выступления, - говорит Сандра совершенно нормальным голосом. Визга электрической пилы в нём как будто никогда не было.

Она сидит прямо на полу, кутаясь в край кулис, словно в балахон. Безупречный, жирный макияж напоминает маску.

Её рвёт словами:

- Круче, чем у "Перцев". Я была на том концерте в восемьдесят восьмом, можешь мне поверить, сейчас было круче. Когда ты сказал про Малыша, толпа обезумела. Думала они повыпрыгивают на сцену. А Саня, он рубил так, что порвал все струны. А Сигыч плакал. А Лиходеев был спокоен, как удав. Виртуоз, консерватория, блин, у него даже руки не дрожали. Куда он делся, кстати?

- Он уходит из группы. Собирается уехать куда-то из города. Я тоже ухожу. Пока ты ещё мой менеджер, подыщи мне хорошую наркоклинику.

- Клинику? - Сандра хлопает глазами.

Арс неуютно пошевелился в наполненном электрическими разрядами сухом воздухе. Уже половину десятилетия он здесь как рыба в воде. Иногда вздрагивает от залётных звуковых волн пол - дощатый настил, похожий на нервную гадюку, которую лихая судьба затащила в человеческое поселение; и когда это происходит, в стороне неловко переваливается с боку на бок пустая бутылка. Пахнет куревом, дешёвым "Мальборо" с нотками вездесущей "Явы".

Он развёл руки, мокрая от пота рубашка на груди натянулась.

- Здесь есть линия, которую нельзя переступать. Тонкая-тонкая линия. Я уже немного по ней прогулялся.

II. Пропавшие люди

2002, лето и осень

Какой ты рок-музыкант, если не побывал хоть раз в жизни в реабилитационной клинике?

Кажется, это убеждение пришло к нам с запада, вместе с шоколадными батончиками, кроликами Диснея и ликом Шварценеггера.

И вот теперь очередь Арса. Что называется, профессия обязывает.

- Добро пожаловать в наш санаторий, - приветствует их охранник, отпирая перед ними с Сандрой дверь. Он скалится у них за спиной, глазки скребут между лопатками, что твоя наждачка. Только и развлечений здесь, что глазеть на наркоманов.

Сандра нашла поистине райское место. Светло-зелёное здание в подмосковных лесах, с сочной зелёной треугольной крышей, похожее на покрытую мхом болотную кочку. Среди вишнёвых деревьев и искрящихся смородиной кустов бегут тропинки, правильные, словно выверенные по линейке, и складывается впечатление, что гуляешь по тетрадному листу в крупную клетку. С одних деревьев гроздьями свисают кормушки, на других прибиты скворечники (сбивать их из берёзовых чурбанов, как Арс узнаёт позже, главное занятие на трудовой терапии). На некоторых - камеры видеонаблюдения, огромные, как тропические попугаи. Глаза их моргают и с фасада здания, между увитыми, словно плющом, решётками окнами.

Их выпускали гулять днём, после обеда, да ещё немного вечером. Среди вишен или в берёзовой роще у фасада легко представить, что ты на турбазе, на отдыхе - слишком всё сонно и ухожено, краешек зелёной стены виден отовсюду. Но если попробуешь углубиться в лес, неизменно наткнёшься на нагромождения бетона со сверкающей на солнце колючей лентой. Или на железные ворота с будкой охраны.

Внутри здания стены все сплошь белые, без единой картины или плаката, только у двери сестринской на первом этаже висит информационная доска с пришпиленными синими квадратиками. Распорядок дня, распорядок посещений, график дежурств, и прочее, прочее... Напротив - пара диванчиков для посетителей с белой пухлой обивкой, которую Арсу нестерпимо захотелось прожечь сигаретой.

- Как будто тебя проглотил господь Бог, смекаешь? - говорит Арсу в первый день Шулер со своей обычной улыбкой. Улыбка у него лукавая, как будто косо наклеенная картонка. Шулером его прозвали именно за эту ухмылку, а вовсе не за умение мухлевать в карты. В карты здесь играют все, стихийно сбиваясь в кучки и раскладывая на столе комбинации в любую свободную минуту, и Шулер среди прочих ничем не выделялся. Сквозь неё, эту улыбку, проглядывают паршивые зубы, а дальше плещется язык, и всё вместе это напоминает погрязшие в болоте останки леса, где вкривь и вкось торчат пеньки и почерневшие стволы.

Позже Шулер станет первым и самым близким его знакомым на последующие три с половиной месяца. Маленький, нескладный, лысоватый, чем-то похожий на индейца, со сморщенным лицом старика, хотя ему, с его же слов, всего тридцать. С изрядной примесью азиатской крови. "Бодр, как бобр", говорит он и смеётся кашляющим смехом. Может быть поэтому Арс будет только с ним общаться - он единственный, кто ещё сохранил способность по-настоящему улыбаться, хотя шутки его просты, как ручка от чайной чашки, но часто он своими замечаниями попадал в самую точку.

Остальные пациенты благожелательные, тихие и простые, как овощи.

Первую неделю Арс, как и все новички, провёл в коконе. Вокруг только стены, как будто тебя поместили внутрь огромного игрального кубика. Воздух здесь пульсирует и колется, словно сам по себе пилюля, которую требуется принимать, чтобы выздороветь и вернуться в нормальное общество.

- Влиться в общество! - с жаром в глазах повторяет врач, - Чтобы больше не чувствовать себя отверженным! Вы, простите, кто по профессии?

- Посмотрите в моей карте, - буркнул Арс.

- Там указано - безработный.

- Так и есть. Безработный наркоман.

Арс думает о том, сколько стоило Сандре запихать его сюда. Навряд ли так дорого, как он считал поначалу. Он отныне - мёртвая инвестиция. "Сны" развалились. Малыш погиб, их пьяные совместные выходки, достойные старика Ричи, подошли к концу. Что значит - денег в копилку старой мамасан он больше не приносит. Не будет больше в её вульгарном лифчике банкнот за их выступления.

Ему придётся когда-нибудь отсюда выйти, что верно, то верно. Вынуть голову из песка. Суметь стать кем-то другим. "Влиться в общество!", вновь и вновь раздаётся в голове, и эта фраза превращается в напуганную птицу, что бьётся в тисках его черепа, роняя перья и неистово крича.

- Ага, - глубокомысленно кивает врач. Он высокий, костлявый, с вытянутым лицом и жидкими седыми волосами. Ему будто неуютно в костюме из костей и мяса. Жмёт здесь и там, и док досадливо дёргает плечами, морщится, когда рёбра врезаются в кожу, обозначая щуплую грудную клетку. - Ага. Ну, значит, у вас будет работа. Мы помогаем своим пациентам встроиться в социум. Прививаем любовь к труду. Мы направим вас в кокон. Прежде всего нужно избавиться от той гадости, что засела у вас в организме. Позже вам будут давать наркотики, но в очень малых дозах, вместе с лекарствами. Будем отучать вас постепенно.

В коконе кровать из лёгких алюминиевых трубок, и больше никакой мебели. Только часы в простой металлической оправе над дверью. Безукоризненно белое бельё, хрустящая накрахмаленная подушка. Арсу выдали ночнушку, похожую на смирительную рубашку, рукава болтаются и хлопают по икрам, когда он встаёт, чтобы размять ноги. Глазок камеры в уголке. Телевизор за специальным стеклом, а пульт встроен в подлокотник кровати. Арс вспоминает, как поступают с телевизорами в гостиницах в пьяном угаре артисты, и в зубах застряла усмешка. Вряд ли так получится здесь - скорее зазря разобьёт о бронированное стекло кулаки.

В стене таится шкафчик с кассетами и книгами, где Арс с удовольствием обнаружил любимые фильмы. Раздобыл в буфете внизу (первое время его выпускали из кокона; первое время из кокона выпускают любого - ровно до тех пор, пока не начинается настоящая ломка) попкорна и, развалившись на постели, посмотрел Крёстного Отца. Потом были Звёздные Воины, эпизод, где Скайукер знакомится с Ханом Соло и его волосатым другом, и, наконец, Достучаться до Небес. На предпоследнем фильме, гремя таблетками в специальной ванночке пришла сестра, под пристальным взглядом он проглотил три пилюли, самую большую лихо подбросив в воздух щелчком пальцев и поймав ртом.

На завтрак его ведут длинными белыми коридорами, от которых под веками потом долгое время блуждают яркие вспышки, в столовую, сажают за отдельный столик. Столовые приборы хрупкие, ломающиеся в руках, и рядом постоянно дежурит санитар, упакованный в настолько тесный костюм, что рубашка начинает трещать, если он вздумает почесать себе нос. На его лице застыло благожелательное выражение. Оно кажется вычерченным на бумаге-миллиметровке карандашом, и спустя какое-то время большие выразительные буквы "РАВНОДУШНАЯ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ" начинают мерещиться Арсу на широком лбу. Другие пациенты едят за общими столами в другой части столовой и с интересом поглядывают в его сторону. Как там новичок из кокона? Держится или нет?

На второй день они видят, что у него начинают дрожать руки, как он пьёт жадно из бумажного стаканчика, роняя капли на стол и на грудь. Злится и начинает выплёскивать гнев напополам с желчью и сочащимся с нёба ядом на санитара.

- Эй, лакей. Принеси ещё воды.

Когда тот уходит, пробует кашу, перетёртую с фруктами в склизкую субстанцию, и кричит вслед:

- Сюда что, совсем не кладут соли? Принеси солонку. И перечницу захвати.

Арс улавливает в своём голосе скандальные нотки, как визг электрической пилы, и находит волю совладать с собой.

Санитар и впрямь похож на лакея, с прямой спиной, в застёгнутой на все пуговицы рубашке и крошечном галстуке-бабочке, потерявшемся где-то под подбородком. За пятнадцать минут, выделенных на приём пищи, краснота поднимается от его шеи к пухлым губам и ямочке под носом, и, наконец, к скошенному, словно топором стёсанному лбу, где сразу выступают капельки пота. Как будто квадратная голова наполняется кровью.

Вряд ли это от моих издевок, - приходит к выводу Арс, когда получает новый стакан воды. Скорее галстук-бабочка передавливает какие-то сосуды, отчего поступающая в голову кровь не имеет оттока. Позже, когда ему уже не до издёвок, перед глазами плывут цветные круги, а все силы уходят на то, чтобы не захлебнуться водой и протолкнуть в пищевод кашицу, которая, кажется, становится ещё более жидкой и всё более безвкусной, он уже не может увидеть, как плещется в глазах санитара кровь, он вообще не видит санитара, он бредит и видит огромную пузатую солонку с блестящим колпачком. Иногда на этом колпачке проступает бутафорское и грубое лицо, нос и губы, как два червяка, и пузырьки глаз, отчаянно блестящие под лампами ртутного цвета.

Через два дня проведённых в коконе из всех пор начинает интенсивно сочиться вода.

- Это всего лишь пот, - отвечает сестра и приносит полотенце.

Рядом с ней теперь дежурит ещё одна ходячая гора в белом халате, Арс его почти не видит, только силуэт вырисовывается за мутным стеклом. Наружу его теперь не выпускают.

- Из вас выходит вся та гадость, которой вы себя пичкали. Вы же хотите вылечится, правда? Терпите.

Она начинает сыпать всякими терминами, не понимает, что ему всё равно. Токсикологический... биотрансформация...

Он хочет вылечиться, что верно, то верно. Но господи, как же больно! Из носа льётся что-то горячее, похоже на кровь, но это всего лишь вода. Начинают слезиться глаза, и он почти не видит, как вышла сестра, замуровав за собой дверь. В правой ноге, в самой пятке возникает боль, переходит к пальцам, потом в колено, под правую ключицу - комок боли блуждает по его телу, будто перекатывается уголёк.

Иногда он выныривает из забытья и видит, как скачут по циферблату стрелки. Вот они показывают двенадцать, а вот уже три часа, и не понятно, дня или ночи, окон нет, только белые и податливые на ощупь стены. Потом снова скачок на пятнадцать минут, и он догадывается, что отключался.

Пытается спустить ноги с кровати. Одну получается почти сразу, другая тащится бесконечно долго, скребёт пяткой по лежанке и задирает простыню. За это время стрелки скачут ещё на двадцать минут, и Арс с удивлением обнаруживает, как по ноге на пол бежит струйка мочи. Появляется санитар, тот, второй, с какой-то футуристической, похожей на бластер, шваброй, заполняет собой весь кокон так, что плечи упираются в противоположные стены. Что-то успокоительно бурчит над ухом, играючи задвигает кровать с Арсом куда-то в угол, хотя это невозможно, ножки, тонкие, как птичьи кости, но крепкие, прибиты к полу, однако этой горе всё по силам, а Арсу наоборот, он ослаб и весит едва ли не больше ребёнка.

Кажется, потом его несли мыться; в голове остались только звенящие струи воды, он тянется к ним губами, но не пускают, крепко держат под руки.

Ужинать его не ведут, ужин вдруг появляется перед самым носом, на специальном подносе, вместе с лакеем и его чёртовой бабочкой. Бабочка вращается перед глазами Арса под потным красным подбородком, как циркулярная пила. Он находит в себе силы сказать:

- Аа. Еда в номер. Я заказывал, да. Пять звёзд?

Санитар растягивает в улыбке губы. На груди у него квадратик бэйджика. Сергей. И фамилия, сейчас для Арса бессмысленный набор букв, ускользает сквозь пальцы, как вода.

- Шутите? Эт хорошо. Немногие здесь способны шутить.

- Мне уже легче.

- Вот и ладненько. Только не пачкайте едой стены. Иначе в следующий раз вас привяжут к койке и будут кормить с ложечки. Вот ремни, видите?

Ремни действительно есть, широкие, из плотной блестящей кожи, свисают с кровати почти до самого пола. Возможно, такими не помешало бы снабдить кресла стоматологов.

Он уходит. Арс нюхает обед и безжалостно опровергает сам себя:

- Нет. Всего три. На пять не тянет.

Зато много жидкости. Пей сколько влезет, бутылки с минералкой словно сами собой появляются у его кровати. Никакого стекла, безопасный пластик.

Арса хватает теперь только на то, чтобы мечтать о пакетике апельсинового сока. Он лежит в луже собственного сока, как утка в маринаде, и смотрит, как играют с ним в догонялки стрелки часов.

Его продолжают пичкать лекарствами, теперь это не только таблетки, но и жидкость, вливаемая в его тело через носик шприца.

- Вы очень ослабли, - говорит санитарка, нависая над ним и загораживая своей пышной причёской тусклые лампы. Она говорит, а руки словно живут сами по себе, делают своё дело, смазывая место укола спиртом. Арс так и не понял, осуждает она его или поддерживает. - Поэтому мы не привязываем вас к кровати. Были бы хоть немного здоровее. Посмотрите на себя, кожа да кости. О, у нас тут такие лечились! Прямо всё вверх дном перевернут и все нервы истреплют, пока не вколешь успокоительное.

Один раз он вдруг обнаруживает под правым лёгким тайник, запас неизрасходованных сил. С минуту лежит, ощущая, как они растекаются по мышцам, а потом поднимается на ноги. Пробует выйти, но дверь путешествует от него по стенам, словно многоножка. Переползает с одной грани кубика на другую, замирает там, ожидая пока он подкрадётся.

Так, внезапно, он оказывается возле шкафчика с фильмами и книгами. Дверка открывается, клацнув петлями, под ноги сыпятся кассеты, выскакивая из своих коробок, как суслики из затопленных половодьем нор.

Арсу хочется наступить на них и топтать, вопя от бессилия. "Зачем вы меня сюда запихнули" - кричал бы он, брызгая слюной. И сразу станет легче. Потом он взмахнёт руками, чтобы рухнула полка с книгами, будет топтать и их. Если надо, грызть зубами всё подряд, чтобы выплеснуть желчь, выкашлять горячий уголёк, который теперь находится, казалось, во всех частях тела одновременно.

Его словно выдергивают из розетки. Медленно угасающим сознанием Арс наблюдает, как босая нога отрывается от пола, оставив мокрый отпечаток, и за это время стрелки часов снова совершают прыжок в бесконечность. Через глазные яблоки просачивается мысль: "Ведь это не просто так".

Мысль висит перед внутренним взором, словно большой восклицательный знак, потом тает розовым облачком. В волосах запуталась паника, он стал шарить руками в пустоте, гоняясь за единственной реальной мыслью последних часов.

Что не просто так?!

В голове возникает картинка: в шкафу обложки кассет новые, свеженькие, так и сверкают краской. То же самое с книгами. Вот они стоят в рядок, на корешках ни отпечатка, а есёли взять наугад с полки и открыть, услышишь вкусный хруст и сможешь вдохнуть запах типографии.

Это давно уже снятое кино, и сотни раз отсмотренное кино! Смекаешь?

Он для того тут вмонтирован в стену, этот шкафчик, чтобы быть выпотрошенным очередным пациентом. Чтобы он израсходовал на нём свой страх, свой гнев, и валялся потом среди корочек от книг и кассетной ленты, раскинув руки и ноги, на потеху камере в углу.

"Нет уж. Мой гнев - моё достояние", - думает он, слишком ослабший, чтобы сказать вслух.

Присаживается на корточки, слыша как скрипит позвоночник, и тратит последние силы на то, чтобы собрать всё в стопку и запихать обратно в шкаф.

На двенадцатый день его переводят из кокона в общую палату. Здесь куда как светлее, койки стоят одна к одной, две у окна, и две у двери, между ними теснятся тумбочки, нелепые, похожие на грибы. Посередине стол и четыре задвинутых в него стула. На стенах фотообои.

- Такая лепота, что хочется усесться во-он под той елью и хорошенько посрать, - выражает своё восхищение Шулер. У него на всё имеется своё мнение. Хорошо, что он ни разу не попытался претворить это своё желание в жизнь, решает Арс, о чём тогда же Шулеру и докладывает.

Пока он располагается на одной из дальних от окна коек, сонный, ослабший после терапии, с противным ощущением того, что все проглоченные им за неделю таблетки весело перекатываются в желудке, разбрызгивая желудочный сок, к нему подходит Шулер.

- Теперь мы в одной палате. Давай знакомится, - говорит он. - Сижу на травке.

- Что за бред?

Разве тут принято говорить, кто на чём сидит? Это реабилитационная клиника или что?

- Все считают, что с простой травки сюда не попадёшь. Нужно что-то помощнее. Вроде того, в чём у тебя усы вымазаны. - он улыбается, пропустив большие пальцы под лямки штанов. - Но я доказал, что травки вполне хватает.

- Здесь все - как аккуратно постриженная трава на газоне, - говорит как-то Шулер. - И ты тоже.

Да, он теперь такой же - с аккуратно обрезанной макушкой, чтобы не выбивался из общей массы. В социуме легче всего стать нормальным, обрести душевное равновесие, - говорит врач.

И Арс не видел причины из него как-то выделяться. Он пришёл сюда выздороветь, избавиться от зависимости.

Однако выделяться приходится против собственной воли. Навряд ли кого-то из этих ребят с блуждающими салатовыми улыбками и набрякшими веками навещал мёртвый друг.

Иногда по ночам или во время прогулки к нему приходит Малыш. Он сидит на скамейке или на чужой кровати, рядом с ничего не подозревающими больными, иногда одним боком погружаясь в кого-нибудь из них, иногда нарочно в сторонке. Сложив руки на груди, смотрит на Арса провалами в глазах, и подбородок покачивается в неподвижном воздухе, как фрегат во время штиля, а нос походит на парус. На лице никакого выражения, и как Арс ни пытался разглядеть гнев, отчаяние или что-нибудь ещё, с таким же успехом он мог интересоваться, как к нему относится, к примеру, мусорный контейнер.

И всё-таки он чувствует вину. Сандра нашла их, болтающихся по миру как два оторвавшихся от ветки листа, и он, Арс, первый покатился вниз по наклонной, а Малыш только следовал за ним, чтобы не дать другу утонуть. Или, как водится у них, пропащих людей - утонуть в одиночестве. О да, то, что случилось с Малышом было случайностью, но случайностью того порядка, за которой стоят реальные причины.

Стоит моргнуть, как видение исчезает. Словно перещёлкиваются в проекторе слайды - щёлк-щёлк, на одном есть человечек, на другом уже нет, и лежит вместо него гора сухих листьев или скрытое простынёй бедро соседа по палате. И поэтому Арс старается не моргать, до рези, пока глаза не пересыхают настолько, что всё двоится и плывёт.

- Тебе нужно рассказать врачу, друг, - говорит однажды Шулер.

- Что рассказать?

Этот маленький обезьян со сморщенным хитрым лицом замечает решительно всё. Он похож на демона с японской гравюры, а возможно, и был им на самом деле.

- Ты словно чувак из видеокассеты. Кто-то отходит поссать и жмёт на паузу с пульта, и ты замираешь. Киану Ривз на плёнке и то смотрелся лучше. Ну разве это дело?

- Не дело, - соглашается Арс, но доктору ничего не рассказывает. Да и Шулер об этом больше не напоминает.

Манки, малыш, - думает он снова и снова. Он хочет что-то сказать Малышу, которого похоронили спустя почти шесть дней после того несчастного случая, в паршивый дождливый день. На дне могилы плескалась вода, когда туда опускали гроб. Но ничего не может придумать, и только повторяет: - Манки, малыш. До тех пор, пока образ, выгоревший на роговице, не исчезает, чтобы появиться вновь через день или через два.

Как-то раз Арс находит Шулера в дневной комнате, забравшегося с ногами в кресло. Вместе они напоминают воробьиное гнездо с нахохлившемся владельцем. На другом конце комнаты гудит телевизор, на него, похоже, никто не обращает внимания; экран хмурится и разговаривает сам с собой на повышенных тонах мужским и женским голосами. Пара столов занята карточными игроками, ещё несколько человек бесцельно бродят по помещению. Один вполголоса толкует с медсестрой за дверью, видны кусок его зелёной рубашки и её тощие лодыжки.

Арс минуту раздумывал, не присоединиться ли к игрокам в карты, но потом подошёл к Шулеру.

- Что читаешь?

Листочки торчат из-под бумажной обложки, проклеенные скотчем. Пожелтевшие страницы. Если посыпать их специальным порошком, как показывают в кино, можно увидеть десятки разных отпечатков.

Шулер поднимает глаза. На жилистом носу теряются крошечные очки для чтения.

- Хочешь почитать? Настольная книга парней вроде нас.

Он улыбается, откинув со лба сальные пряди, и становится похож на индейца из вестернов.

- Я читал, - говорит Арс, разобрав надпись на обложке: Кен Кизи "Над кукушкиным гнездом".

- Её принёс Ленни, Лёня, когда я только-только выпорхнул из своего первого кокона. Как видишь, Ленни давно уже нет, а книга ходит по рукам. Что твоя настольная библия.

- Что в ней хорошего?

- Знаешь, как забавно попасть в книгу. Хоть здесь и не дурка, но в остальном очень похоже. Нас точно так же равняют ножницами, отрезая всё лишнее.

- Готовишь бунт против сестёр?

- Да нет же, - Шулер в сердцах стучит пяткой по ножке кресла. - Сестрички хорошие. Алёна, такая, белобрысая, тайком носит нам компот из кухни. Они на самом деле добрые. С чего же мне не быть паинькой?

- Тогда что?

Шулер закрывает книжку, заложив её большим пальцем. Смотрит поверх очков на Арса.

- Вымысел отличается от жизни тем, что в нём смысла хоть ложкой ешь, а в жизни его нет. Не помню, кто сказал, но кто-то из великих. Может, какой-нибудь грек. Да, здесь немного притесняют, есть строгий распорядок, да мыться заставляют каждый день, как будто кожу с тебя хотят смыть, но и что же?

Арс ждёт, что он продолжит, но Шулер смотрит на него, ожидая какого-то ответа. Наконец, он открывает книгу на прежнем месте, заключив напоследок:

- Так что расслабься.

С остальными обитателями палаты Арс общается мало. Он общался с ними за карточным столом и в столовой, когда кто-нибудь просил передать масло. Одинаковые лица плавают перед глазами, и он узнаёт их по какому-нибудь признаку: ага, вот этот, с родинкой над губой, Степан. Типичный колхозник с чёрной от плетей солнца шеей, с оттопыренными ушами и сельским говором. Говорит он медленно и туго, иногда кажется, что он всегда держит перед внутренним взором алфавит и скрупулёзно составляет по наглядному пособию слова иногда пропуская буквы.

А этого, большого, с дряблыми щеками, зовут Батя, или Батый. Арсу вспоминалось, как звучно он чешет пузо под пижамой, и как, ломая мясистый рот, держит перед глазами карты, а они лезут из больших потных пальцев, норовят вывернуться и забиться в щель между подушками кресла.

Они оба занимают койки у окна в его палате.

Под вечер, когда из репродукторов под потолком доносится сигнал к отбою, они развлекают друг друга историями из жизни. Арс поворачивается к стене и засыпает, покачиваясь на пружинах, а эти рассказы кружатся вокруг, как сонные зимние мухи, иногда прошивая его сон насквозь по кривой траектории. Как если бы пуля отрастила мушиные крылышки.

Шулер не засыпает, он сооружает себе гнездо из одеяла и хлопает оттуда огромными совиными глазами.

- Чё, интересно, как мы рассказум, Шуле? - спрашивает Стёпа и лохматит ладонью ёршик на макушке.

Шулер не отвечает. Он вообще завёл привычку общаться только с Арсом. С остальными же отделывался междометиями и наклонами головы, означающими, в зависимости от вопроса собеседника, то или иное.

Утром, до завтрака, и после обеда всех собирают в дневной комнате и раздают лекарства. Разноцветные капсулы перекатываются на ладони, а ягодицы зудят от уколов, правда, уже в гораздо меньших масштабах.

- Теперь работают снайперы, - так выражается Шулер, хитро щурясь сквозь сигаретный дым. - Холокост с применением ядерного оружия твоему организму уже организовали, а теперь работают снайперы, истребляя остатки заразы. Отстреливая клетки твоего мозга, которые всё ещё хотят белого порошочка.

Он описал сигаретой дугу. Несмотря на то, что курить категорически не рекомендовалось, а сигареты в буфете продавались по цене в сто рублей за пачку, курилка никогда не бывает пустой, а в мусорном бачке плавают окурки.

- Или, если угодно, бомбардировщики. Ведут точечную бомбардировку таблетками. Ну-ка, кто смелый? Помаши Ястребам ручкой!

Арс думает, что эта аналогия больше похожа на правду. После приёма лекарств иногда возникает нестерпимая отрыжка, как будто в животе горят леса и едкий дым ползёт по пищеводу наружу.

Больше всего диспансер походит на детский сад с вечно невыспавшимися детьми. В былые времена Арс, возможно, поехал бы крышей уже на второй день такой жизни. Никаких развлечений кроме как щипать медсестричек за тощие задницы. Он бы раздобыл гитару или, на худой конец, завладел бы новомодным японским магнитофоном в общей комнате, выписал у Сандры пару дисков, скомкал бы тишину и спустил её в унитаз.

Верно, как пять копеек, он бы пристрелил того типа, что руководил сборкой кособоких кормушек на трудовой терапии.

Возможно, дело в коконе. Возможно, в Малыше, но и ощущения, что он готов "встроиться в социум", как любил говорить док, не возникало. Он просто волочился за течением, лениво шлёпая ладонями по воде. Садился вместе со всеми за стол за завтраком и съедал сдобренную маслом кашу, чтобы получить десерт. Дрых в тихий час, пуская слюни в подушку.

Сандра навещала его несколько раз, сначала в компании Блондинчика, а последние два раза одна. Кажется, он произвёл на Саню несколько угнетающее впечатление. Сандра мужественно держалась. Мегера съедала без соли любой фокус, который он выкидывал в прежние деньки, теперь же она могла взять ложку и съесть его самого, варёного и без скорлупы, как яйцо всмятку.

Всё же что-то произошло, что выбило его из потока. Маленький белый квадратик, конверт с его именем на обложке. Там нет обратного адреса, какой-то ещё информации, только его имя и фамилия, ровным разборчивым почерком выведенные по центру. И более мелким - адрес, посёлок Колоски, Берёзовая аллея 1а. Реабилитационный центр.

Немногим позже Сандра будет уверять, что о месте, где он проходил лечение, не знает никто, кроме неё и ребят. Как и вообще о том, что он проходит лечение. Было объявлено о роспуске "Снов", но больше - ни-ни, язык за зубками, и никак иначе. Когда представилась возможность, он спросил о том же Блондинчика и Лиходеева, и они повторили её слова. Сургуч скандальным голосом вещал, что он не допустит, чтобы Арса упекли в психушку, и вытрясти какие-то крохи разума из его головы было невозможно. Этот бородач тогда тоже ходил по краю, возможно, по ещё более тонкому, чем Арс. Воздействовать на его разум могла только Сандра.

В конверте оказалась коробочка с диском, безликой болванкой, заполненной голосами из прошлого.

- Что ты там всё время слушаешь? - беспокойно спрашивает Шулер. - Что ты там всё время слушаешь?

Он тянет скрипучие пальцы, похожие каждый в отдельности на вяленую корюшку, к наушникам, но Арс отмахивается.

- Я хочу выйти отсюда, - сказал он Сандре во время следующего посещения.

Лоб её пошёл бороздами.

- Ты сам себя сюда запихнул, хани. Я лично считаю, что мужики здесь только отсиживают себе яйца. Из них ничего не вылупится, как бы долго ты на них не сидел. Разве что засохнут и сплющатся.

Она взирает на него, утвердившись на скрещенных на груди руках, повесив впереди себя подбородок, как приманку на крупную рыбу. Потом сказала:

- Но всё же позволь спросить почему?

Он курит, комкая под языком дым. Тот всасывается через поры, заполняет голубые зрачки и сочится из них, из самой серединки. Заполняет уголки глаз белой слизью.

- Привезли сюда одного моего земляка. Не могу быть в одних стенах с тем, кто спрашивает меня день за днём: "ну как, братец, знаешь что наш мэр опять вытворяет?.."

Сандра кивает. Перед ней сидит египетский иероглиф, сложив на коленях тонкие нервные запястья, корчится под её взглядом, как рыбёшка на сковородке. Но упорно твердит: "не спрашивай; не пытай меня, всё равно ничего больше не скажу..."

Она расплющила носком сапога окурок.

- Попрощайся со своим земляком. И собирай вещи.

И тем не менее он увёз его с собой, зарыв под пухлым, как пенка на кофе, свитером, на самом дне спортивной сумки.

2003, июнь. Часть 1

Огонёк сигареты доползает до фильтра и обжигает пальцы. Человек щёлкает зажигалкой и затягивается новой сигаретой. Зажигалка под стать хозяину -- когда-то лоснящаяся хромом, теперь истёрта твёрдыми пальцами и изъедена потом. Привыкла вращаться между нервными узловатыми пальцами, поджигать одну сигарету за одной, словно фитили взрывающихся внутри организма бомб.

Человек курит и вспоминает время, когда он и его группа внезапно исчезли со сцены. Долбанный две тысячи второй. С того времени прошёл всего год, но когда думаешь об этом две тысячи втором, тот возникает в сознании огромной глыбой льда, дрейфующей среди бескрайних водных просторов. Эта глыба острой своей гранью разрезает косяки рыб, как нож брусок масла; даёт приют морским птицам. Крошечные, как стрекозы, вертолёты высаживают на его макушку экспедиции. Иногда айсберг поворачивается перед внутренним взором, как бы ввинчиваясь в голову, и становится видно, что другая сторона представляет собой высеченные во льду лица. Огромные, выпуклые, с острыми гранями, с носами, как носы кораблей, и глазами без зрачков. Человек узнаёт себя, каким много раз видел в зеркале, со складкой коричневых губ и смёрзшейся до ледяной бляшки щетиной на подбородке. Узнаёт Малыша, всегда таскающего за одним ухом сигаретку, а за другим - всех тех, с кем завязывала его жизнь. Именно завязывала, по-другому Малыш общаться не умел. Он с широкой улыбкой принимал под своё покровительство новых людей такими, какими есть, бережно сажал себе за ухо и носил их там всю жизнь. Каждый чувствовал себя рядом с ним так, как будто его впервые по достоинству оценили и приняли таким, как есть. Собственно, в этом и был секрет Малыша. Так мало, и в то же время так много.

Где-то там, за Малышовым хрящом, столь часто целованным женщинами, нашелся уютный маленький уголок и для Арса.

Он узнаёт в ледяных масках многих и многих других своих знакомых.

Глыба льда, как же она источилась за это время. Подвластная ветрам и стихиям, роняла кусок за куском в море, чайки клевали ледяную корку на лбу Арса, пытаясь добраться до намёрзших в глубине крупинок крови. Подводная часть иногда показывалась среди волн, и можно было видеть, что она не таяла. Наоборот, намерзала всё больше и больше, принимая в себя обломки почивших кораблей и тела морских обитателей - когда это был тюлень или морской лев, лёд изнутри подкрашивался кровью, как будто там, в глубине, пульсировало огненное сердце.

Здесь холодно, вот в чём дело. Ещё немного, на пару делений вниз по ртутному столбику, и дыхание можно будет увидеть, потрогать эти тёплые облачка пара.

А если брать, например, музыкальную кухню - мало что изменилось за это время.

Журналисты -- те, кто пресытились общением с лощёными хедлайнерами и на пути из гримёрки сталкивались с ним в коридоре (вспоминали, что он поёт "в той забавной группке на разогреве у Linkin Park") полагали, что ему под тридцать пять. Морщины, да, это всё проклятые морщины, серая шелушащаяся кожа и тронутые сединой волосы. Не от хорошей жизни, уж конечно. Ему ровно на десяток лет меньше.

Акул пера привлекали огромные, как озёра, льдинки бледно-голубых глаз.

У него тоже брали интервью, властно задавая вопросы и чиркая в блокноте. Перед ним не лебезили, как перед известными музыкантами, и Арс всегда гадал, кто же ведёт интервью, журналист или всё-таки он. Он старался отвечать равнодушно и резко.

- Арс. Пошли на сцену, я хочу начать шоу. Это грёбаное шоу!

Присевший перед ним на корточки человек - их барабанщик. Он лыс и коренаст, счастливый обладатель курчавой колючей бороды. Каждый новый знакомец, едва знакомство переходило в стадию: "дьявол, что-то с этого пива меня уже воротит; у меня со вчерашнего остался хороший коньяк...", считал своим долгом сказать Сургучу, что он похож на большое бритое яйцо. Сургуч, он же Сигыч, этим очень гордится.

- Чёрт подери, ты надрался, - с отвращением говорит Арс.

Сургучев поправляет съехавшие на нос тёмные очки. Руки высовываются из лямок майки, как две коряги, на бицепсах висят, как рукава растянутой водолазки, татуировки. Качество, на вкус Арса, так себе, русалка, обвивающая правую руку хвостом, больше напоминает тухлую селёдку на рыбном базаре, но Сургучев не хочет их сводить. Говорит, это для него память о лихой молодости.

Они любят посидеть и вспомнить о "молодых разгульных годах", как вздорные старики за партией в домино. Посмеяться, вспоминая как "бацали в гараже у дядь Коли", и погрустить, говоря друг другу, что это время никогда больше не вернётся. Они напиваются перед каждым концертом, в то время как их сверстники сидят, упакованные в пиджаки и галстуки, в офисах. Они считают, что всё успеют и что ещё молодые, упиваются лошадиными дозами наркотика, блюют на фанатов и таскают фанаток под мышками в номера отелей мимо обалдевших портье. Но их лица обращены к старости. В двадцать пять-тридцать они не прочь встретить старость, готовя для неё хитрющие улыбки и обещания "выбить пыль из своих старых тел".

Они считают, что всё уже просрали, вот в чём дело.

- Это мой способ, дружище, - отвечает Сургучев. - Твой способ -- чёртов кокс, а мой -- виски. Валим на сцену, нас там уже заждались.

Он исчезает из поля зрения. Открывается дверь, потянув за собой щупальца сигаретного дыма. Дым колышется в воздухе, словно желе, заполняет гримёрку до самого потолка.

Арс вминает сигарету в пепельницу и идёт следом за барабанщиком.

Между гримёркой и сценой помимо сигарет воняет горелыми проводами и алкоголем. Сигаретным дымом пронизана вся жизнь Арса, и он его практически не замечает. Как не замечает и некоторых людей - техники, полоумные менеджеры, какие-то ещё служащие сырым туманом проносятся мимо. Словно шестерни и детали огромной машины, допотопного музыкального автомата, что кушает долларовые купюры и порождает на свет музыку, такую же гремящую, механизированную, электронную. То, что они называют "живой музыкой". Живую музыку делают машины, вот так-то.

Внезапно кто-то загораживает ему мир, на плечах что-то белое и мягкое, как вата. Чужие руки. Женские руки. Из зелёного тумана придвинулось лицо в облаке чёрных волос, и в сигаретный дым проникла нотка лавандовых духов.

- Не очень-то ты похож на счастливца, - она улыбается, восковый лоб качается перед глазами Арса, как большое светлое пятно. - Ты возвращаешься на сцену. Разве не рад?

- Рад.

Он стряхивает с плеч руки, пытается её обойти.

- Ты пойдёшь без меня?

Да, я пойду без тебя, - хочет сказать он. - Ты такая же функция, как и все прочие. Обойдёмся на этот раз без функций, кукол с глянцевым телом, шепчущим тебе на ухо слова страсти.

- Я буду за сценой, - говорит она.

Даже не помню, как тебя зовут.

Он молчит, шатаясь и пытаясь схватиться за все стены сразу. Делает очередной рывок и, наконец, оставляет её позади.

- Я же вижу, что тебя что-то гложет. Я очень хорошо такие вещи чувствую.

- Отстань, - хрипло говорит Арс. - Мне нужно побыть одному. Я хочу сыграть этот чёртов концерт.

- Это из-за вашего гитариста, да? - она идёт следом, пытается заглянуть в глаза.

Может быть, из-за него. Может быть, всё, что он делает теперь, из-за Малыша.

- Нет. Это из-за тебя. Ты мне надоела.

Она, наконец, отстаёт. Кидается в спину вроде бы словами, но на самом деле кирпичами, кусками аппаратуры, техниками:

- Ну и иди. И не приходи ко мне потом. Ты мне больше не нужен.

Там, сзади, её комкает и затягивает устье коридора, словно в жерло унитаза. Арс вновь остаётся наедине с зыбкой и холодной кишкой подсобки. Его толкают -- двое лысых, матерясь и оскальзываясь на кафельном полу, тащат колонку. Со стороны сцены доносятся глухие раскаты барабанов. Какая-то группа заканчивает выступление.

Щёлк-щёлк, говорит музыкальный автомат. Твой выход.

Исполинская машина, в которой сплелись джэками и спиконами бюрократия и музыка, бумажная волокита и искусство. Арс прибавляет обороты, и воздух с каждым шагом тяжелеет от грохота гитары, возбуждённых воплей из партера и кислого запаха пота.

Он чувствует, как начинает зудеть под подбородком, как жжёт кожу серебряный крестик. Его призвали. Машина снова после почти годового перерыва призвала своего верного раба. Дёрнула за поводок.

Руки дрожат, и Арс понимает чего ему по-настоящему сейчас нужно.

- Мне нужна чёртова гитара, - говорит он сквозь зубы. Сердце, словно йо-йо, уходит в пятки и подскакивает к горлу. Последствия дозы, которую он принял минут двадцать назад. А может, и все сорок.

- Хочешь свою малышку, приятель? - участливо шепчут в ухо.

И тут же руки ощущают привычную гладь дерева. Сведённые судорогой пальцы расслабляются на грифе, ползут по струнам, словно по натянутым в оргазме жилкам любимой женщины. Родной телекастер гадюкой свёртывается на груди, оттянув ремнём плечо.

Арс смотрит на Блондинчика, который уже отвернулся и возится со своим красным варвиковским басом. Бас-гитариста с редкой фамилией Блондинчик зовут Александром. Как ни странно, это блондин с короткими блестящими кудрями, хрупкий, как статуэтка из стекла, и имеет вид этакого деревенского рубахи-парня, с ветром в голове и соломой в кармане. Он пониже Арса, но повыше Сигыча, и как всегда одет в щегольскую потную кожу с неимоверных размеров пряжкой на животе. "Стиль 80-х, - как говорит сам Блондинчик, - узкие кожаные штаны и апельсин в гульфике".

Он тоже пьян.

- Твой стиль 80-х собачье дерьмо, - в очередной раз излагает свои мысли Арс.

- Знаю, - отвечает Блондинчик избитой фразой, - но это чертовски крутое дерьмо. AC/DC, мать их.

- Наш выход, ребята! - окутал их властный голос.

Уворачиваясь от снующих туда-сюда людей к ним спешит Сандра, госпожа менеджер. Её усохшие ляжки обтянуты джинсами.

Старуха обвивает Арса руками.

- Ты точно сумеешь всё сыграть как надо?

- Я написал половину этих грёбаных партий, Сандра.

Он притискивает гитару к груди.

- Справлюсь.

Она кивает, отпускает мужчину, одну за другой прижимая к животу паучьи лапки, и оставляет на локтях, там, куда прикасались твёрдые пальцы, неприятное вязкое ощущение.

- Всё, шакалы. Хватит прохлаждаться. Быстро допили своё пиво и на сцену...

Свет прожекторов как никогда ярок, и Арс, прежде чем ступить на сцену, закрывает глаза. Он почти слышит плеск воды и вспоминает, как когда-то в деревне сбегал с друзьями по гребню ночи купаться на озеро. Они пытались, зажмурившись, пройти по лунной дорожке и хохотали, падая с мостков в ледяную воду.

Лунная тропка осталась в прошлом. Теперь это дорожка к солнцу, видимая даже сквозь веки. О, сколько отпечатков его ног уже осталось на таких дорожках!..

Он не открывал глаз. К чему, если и без того знаешь, что вся команда рядом. Мигера ни за что не позволит кому-то заблудиться по дороге. Она отменный менеджер, лучший, что можно было пожелать для команды конченных психов-алкоголиков-наркоманов.

Четыре шага к краю сцены, животное тепло и запах пота толпы поднялись навстречу, укрыли его, как пуховое одеяло. Арс чувствует, как согревается, как тают под майкой мурашки. Подбежал рысцой техник подключать гитару, и та заворчала, дёргая хвостом, как рассерженная кошка. Бас уже звучал в монитор приятной хрипотцой.

Вступили клавиши. Арс представил Лиходеева за своим инструментом, вечно невозмутимого властелина синтезаторов и роялей.

Он открывает глаза с первыми звуками барабанов. Зал впереди погружён в темноту, и эта темнота волнуется и дёргается ему навстречу. Он тянется к микрофону, чтобы обнять его за хрупкую шею. Пытается выкопать из груды мусора в голове какие-нибудь приветственные слова.

- Мы начинаем, девочки и мальчики. Ведите себя хорошо.

В перекрестье лучей света сверкают струны, гремит, мечется, изгибая стены, звук. Зал душный, от аппаратуры тянет вязким электрическим теплом. Сложно, очень сложно выйти на сцену под крики толпы, чувствовать, как позвоночник становится резиновым и сгибается под тяжестью мяса, мышц и жира, как становится тесно и душно в одежде. А потом ты долбишь по струнам, что-то орёшь в микрофон, и всё проходит. Ты садишься верхом на свой крик и летишь. Это как писать песни, кидать сердце на бумагу или вкручивать его в струны и вбивать в клавиши синтезатора, позабыв о том, что потом над ними надлежит сидеть и править-править-править, вместо того, чтобы извергать новые.

Первая песня отгремела, и заколыхалась вторая, гротескная и полная переборов клавиш и сэмплированных до неузнаваемости труб. Темнота беспокойно движется, отращивает щупальца, выдёргивает на свет то одного, то другого фана. Выступают монолитные, как кирпичные постройки, спины охранников в фирменных майках. Сургучев мощно вколачивает в ёбочку своё тело. Арс оборачивается, чтобы посмотреть, как колышутся под кожей мышцы, как расплываются, словно чернильные рисунки, под градом пота татуировки.

Ищешь приближения глаз...

Ждёшь прикосновения рук...

Я вблизи! - и для тебя это шок.

Это дрожь, как в первый раз,

Это сердца гулкий стук

Арс хрипит в микрофон, плюётся и жуёт слова.

Залпом в мозг напрямик,

Резко, как порошок.

Снова совладать с собой

Ты стремишься вновь и вновь.

Играть трудно. Пальцы рвутся и ломаются, выпячивая суставы. С уходом Малыша Манки, Арсу с Блондином пришлось сращивать гитарные партии в одну, уплотнять и перегружать звук, чтобы её простота не бросалась в уши. Мигера предлагала взять нового гитариста, группа даже прослушала нескольких, но Арс сказал, что сыграет все партии сам.

- Мне не нужны эти сопляки, - сказал тогда он Сандре. - Мы начинали впятером. Что же, заканчивать придётся четверым.

Менеджер покачала головой, заглядывая в голубые глаза. Поправила ему ворот рубашки. У неё есть пунктик, повёрнутость на порядке, который возникает стихийно, как неведомая болезнь. Вот его нет, и она спокойно переступает через картофельную шелуху у себя дома, а вот уже сигареты в её пепельнице строятся одна к одной. Арса это раздражает.

- Ты слишком эгоистичен. Это не только твоя группа.

- Моя.

Моя!...

Арс отжимает педаль процессора и берёт последний аккорд, тягучий и зыбкий. Слушает, как свистят и аплодируют в зале. Оттуда вылетает, как большая комета, непочатая банка пива, тяжело шлёпается в трёх шагах от музыканта и медленно катается по сцене, переваливаясь через какую-то выбоину.

- Ублюдки, - рычит он сквозь зубы, комкая в руках микрофон. Кокаин и выпивка стучат уже в голове, кажется, что именно там они, наконец, встретили друг друга и, обнявшись, танцуют теперь по внутренней стороне черепа что-то вроде ирландского степа. - Хотите новую песню?

Мир потерял равновесие и дрожит, словно его включили по ТВ в передаче "Военная хроника" - это Блондинчик трясёт его, взяв обеими руками за плечи. Он улыбается, сумасшедшие глаза мечутся, им тесно в переплетённой венами оболочке.

- Они наши, чувак! Они наши, плевать, сколько нас штук в этом грёбаном ансамбле!

- В прошлом году нас было пятеро. На одного больше, чем сейчас, вы понимаете? - Арс растопыривает красную ладонь, демонстрирует её залу. - Мальчики и девочки, я не думал, что выйду на сцену... я словно осиротел, словно потерял одну руку... Малыш, он... - Арс понял, что задыхается. Не от слёз. Просто задыхается. Лёгкие стали тесными, их режет на клочки никотиновая корка. - Но я вышел. И вы меня приняли. Давайте сделаем так, чтобы он услышал нас на небесах!

Ответом стал рёв и визг. В воздух взметнулись огни зажигалок и сотовых телефонов.

- Никаких чёртовых телефонов! - поднимает руки музыкант. Голос его хрипл и надрывен, напоминает звук трения напильника о дерево. - Только живой огонь. Сигареты, спички, зажигалки, коктейли Молотова - всё, что есть. Поехали...

В тот день они сыграли ещё четыре песни, пока позволял голос Арса. Непростительно мало для полноценного концерта, но музыканты ушли совершенно выжатые. Толпа бесновалась, звала на бис, раскачивалась, грозя повалить охранников. Арс всё-таки вышел, и люди мгновенно затихли, вперили в него голодные глаза. Освещение притушили, и он видел обращённые к сцене белые овалы-лица. Зрители смотрели, как он поднял банку пива, залил потрескавшееся сухое горло и, отсалютовав ей, исчез за кулисами.

- Слишком мало, - морщится от рёва из-за кулис Сандра. - Слишком мало, чёрт, Арс! Они требуют ещё. Вы должны были играть, пока последний зритель не подавится от крика собственными зубами, или пока сами не растечётесь там по сцене.

Арс сидит на стуле, уткнув лицо в ладони, и напоминает боксёра в каком-то сверхрахитичном весе -- такой же измождённый и потный.

- Отстань от него, - встрял Блондин. - Пускай выходят Драм-машины. Или кто там после нас?..

Он тяжело дышит, глотая слюну.

Мигера открыла рот:

- Но...

- Ты не видишь? Он просто высушен. Как травка. Его сейчас можно только забить и выкурить.

- Всё кокаин, - говорит Лиходеев, открывая бутылку пива. - Сегодня ты его с места не сдвинешь, мамаша.

Клавишник Антон Лиходеев выглядит как человек, выпадающий из этого среза общества. И в то же время безраздельно принадлежащий ему - своим поведением. Даже сейчас на нём брюки, а не драные джинсы, и чёрная рубашка, открывающая белесую грудь. Лет тридцать пять на вид, светлые волосы в аккуратной стрижке, лицо костистое и холёное, будто у английского лорда. От него ожидают соответствующих повадок и получают их - надменный взгляд готов вгонять под кожу иголки, великолепные жесты взваливают на плечи тем, кто близко с Лиходеевым не знаком, килограммы кирпичей, кажущиеся им грузом собственной неполноценности.

Всё это сочетается в нём с разнузданностью пьяного подростка.

Дверь гримёрки распахивается, и человек не замедляя хода прикладывается головой о косяк. Сандра и музыканты поворачиваются, чтобы созерцать скачущие по полу искры. Кепка слетает к ногам, и он поспешно нагибается следом. Пепельные волосы, заплетённые в косичку, но уже успевшие выбиться в беспорядок, спадают ему на лоб, на глаза, полощутся на носу. Больше всего это походит на мохнатое животное, маленького нестриженого пуделя, что сидит у человека на затылке. На худой шее болтается гитара, какой-то Les Paul, похожий, сопоставимо с его двухметровым ростом, на детскую игрушку. Одет в белую рубаху, норовящую выползти из синих джинсов.

- Драмы, - говорит Лиходеев и пьяно хохочет. Он раскачивается на стуле, порой удерживая равновесие всего на одной ножке, и наслаждается бесплатным развлечением. В свете единственной лампы белеют растянутые в ухмылке зубы.

Человек неловко переступает забранными в сверкающие берцы ногами, под подошвами хрустит пачка сигарет, что вывалилась из его кармана. Говорит заикаясь:

- Пришёл выразить своё восхищение вам, ре... ребята. Классно сыграли. Я вас слушаю уже четыре года, и был очень расстроен, когда вы ушли со сцены.

Говорит он высоко, слегка растягивая слова. Растеряно улыбается и повторяет:

- Потрясно сыграли.

Взгляд его замирает на Арсе. Потом вошедший делает шаг ему навстречу и протягивает руку.

- Меня зовут Кирилл. Кирилл Ястребинин. Гитарист в группе "Драм-машина".

Музыканты затаили дыхание. Арс поднимается, мутные голубые глаза подёрнуты болью. Пошатывается, хватается за край стола, с которого важно съезжает поднос с фруктами. Следом сыпятся бумажки Сандры, и та, плюясь и ругаясь, бросается, было, их подбирать, когда Арс, гитарист и лидер "Странных снов", размахнувшись, бьёт Ястребинина в подбородок. Тот качается, прижимая рукой челюсть. Арс делает шаг вперёд, почти не отрывая ноги от пола, утюжит ковролин, его подхватывают под руки, и Блондинчик, сорвав крышку, выливает на разгорячённую голову бутылку минералки.

Кирилл исчезает из гримёрки так же внезапно, как появился. Из коридора доносится топот, затем, будто тощий великан обрушился на пол, грохот, и через некоторое время снова звук подошв берцев по дощатому полу.

- Здорово! - пьяно восклицает Сургуч и икает. - Как в старые добрые панковские времена. Ни дня без мордобоя!

- Заткнись, - бросает Блондинчик. Он выглядит озабоченным, а Сандра так и вообще держится за голову.

- Он вряд ли что-то соображает, - говорит Лиходеев, невозмутимый, как Будда, глядя, как блондин встряхивает Арса, пытаясь привести его в чувство.

Его отпаивали долго и терпеливо. Сводили опустошить желудок и снова принялись поливать холодной минералкой; лужа под ногами росла, как будто в гримёрке внезапно полил дождь. Сандра тем временем сходила к менеджеру Драм-машин и вернулась ни с чем.

- Меня даже не пустили, - говорит она сплёвывая. - Сукины дети ничего не захотели слушать. Я чуть не высадила дверь!

- Могла бы и высадить, - говорит Лиходеев, придерживая голову Арса, пока Блондинчик льёт на неё воду. В другой руке он держит пиво. - А потом извиниться. Они бы все поняли.

Сандра в сердцах пинает стул. Он с грохотом отлетает в угол. Арс приходит в себя, весь рыхлый, как пудинг, водит мутными глазами.

- Помнишь, что ты натворил, приятель? - мягко спрашивает Блондинчик.

Сандра толкает его в сторону, грозно надвигается на Арса, встревожено потирая руки.

- У нас будут из-за тебя неприятности. У тебя -- как минимум -- уже есть, и я не собираюсь тебя выгораживать...

Она ещё что-то говорит, нависая над Арсом, в то время как тот проваливается куда-то в недра её тени, словно в канализационный колодец. Собирается с мыслями. Из тумана выплывает Блондинчик, участливо спрашивающий одними губами: помнишь? Сургучев лежит на диване, и пузо его трясётся от беззвучного смеха.

- Это не Франц Фердинанд и не Кипелов. Переживёт. - Говорит гортанно Лиходеев, сидя верхом на стуле. Дрожащими руками он вытаскивает из кармана мятую пачку, вынимает сигарету и пытается закурить.

- Мы с Сандрой умеем разруливать скандалы, - говорит Сургуч. Старый продавленный диван скрипит при каждом движении. Он с видимым усилием поднимает внушительный кулак. - Только скажите, кому настучать. А за мной не постоит.

Арс встаёт, неловко уворачивается от рук Сандры.

- Пойду посмотрю.

- На что? - опешила Сандра.

- На их выступление.

Он исчезает за дверью. Повисло растерянное молчание, сдобренное только неожиданным храпом Сургуча. Сандра хлопает глазами. Лиходеев ухмыляется. Блондинчик разводит руками:

- В этом весь наш Арс.

Арс обошёл зрительный зал по служебному коридору, перешагивая через вездесущих бабок со швабрами, и поднялся на балкон, откуда в сцену целила батарея прожекторов. Публика ещё некоторое время недовольно ворчала после преждевременного ухода "Снов", но вышедшие на сцену "Драм-машины" сорвали свою долю оваций. Причём немаленькую долю.

Арс закурил. Подошёл светотехник, тоже мусоля сигарету. Уважительно кивнул на музыкантов.

- Шпарят ребята.

Техник классический, с запущенными волосами и щетиной, низко надвинутой на глаза клетчатой кепкой. Такой есть в каждом полуразвалившемся доме культуры, где не чураются денег за рёв металла или болезненные завывания альтернативы. Может быть, он же есть и в тех, что чураются, но Арс этого наверняка не знал.

- Вся эта новомодная альтернатива не для меня. Но вот эти ничего. Знают своё дело. И мелкоте нравятся.

- Да, - соглашается Арс, не зная наверняка, услышит ли его техник сквозь гул аппаратуры. - Неплохи.

Гитарист, которому он зарядил в челюсть, на сцене с остальными тремя музыкантами. Играет очень неплохо. Правда, на взгляд Арса, перебарщивает с эффектами.

Пространство пульсирует, словно комок раковых клеток, окрашивается в воспалённом сознании Арса красным и коричневым. Болезненная цветомузыка для мозга, облепленного кокаиновыми бляшками. Танцевальный рок-н-ролл льётся со сцены, и толпа внизу танцует и подпевает вразнобой, едва не заглушая вокалиста. Лучи прожекторов такие плотные, что в них можно согреть руки.

- Пойду, - говорит Арс технику. - Хочу взять кое у кого автограф.

Кирилл вваливается за сцену, едва не запутавшись в драпировках, с облегчением всучивает кому-то из техников гитару. Следом, галдя и улыбаясь, тянутся остальные музыканты.

Отыграли. Хорош. Кто кого разогревает здесь непонятно, но толпа горячая, мягкая, податливая к любому движению, как разогретая лазанья, и вкусная. Можно ложкой есть. Выступали последними, поэтому достались только положительные эмоции.

- Эй. Кис-кис.

Кирилл оглядывается и... встречается взглядом с холодными голубыми глазами.

- Пошли.

Кирил вздрагивает.

- Куда -- пошли?

- Прогуляемся.

Арс прячет глаза за тёмными очками. Поворачивается и уходит в темноту.

- Кирилл? - окликает басист.

Ястребинин машет рукой.

- Лёха, я к вам попозже... мне надо...

Кирилл пожимает плечами и двигается следом за Арсом, водя руками по темноте, шаркая и задевая предметы. В молчании они проходят плохо освещёнными коридорами, спускаются по лестнице и выходят на улицу. Впереди, засунув руки глубоко в карманы, Арс, и за ним, стараясь наступать след в след, Кирилл.

Москва шумит дождём, блестит хромом и краской на крыльях автомобилей. В ветре, что волочит по улице газеты и неоновые капли реклам, совершенно не чувствуется лето.

Арс идёт по краешку проспекта, равнодушно ступая в лужи, не оборачиваясь, сворачивает на какую-то улочку. Кирилл за ним. Кафе в мокром нутре, как осколок зеркала среди щебня, название скользит по краешку сознания Ястребинина и растворяется в смазливых ритмах танцевальной мелодии.

Они располагаются за столом, подходит официант.

- Водки. Хорошей. Что пьёшь?

- Ничего, - сглотнул Кирилл. - Пива.

- Ему тоже водку, - решает Арс. - Принесите нам графин.

Они сидят на втором этаже безымянного кафе. Музыка здесь почти не слышна, да и народу мало. У окна курит сигару какой-то хлыщ в пиджаке, в углу за лестницей шепчется парочка. В столовых приборах и глянцевых поверхностях отражается лицо, смешно растянутое во все стороны. Словно тебе снова восемь лет и мама повела тебя в комнату смеха. Синие занавески на окнах нагоняют приятную истому, и Кирилл краешком сознания удивляется, как здесь могут работать и не засыпать на ходу люди.

Выпивают в молчании. Потом ещё по одной. И ещё. Кирилл под пристальным взглядом глотает горящую жидкость, давясь, закусывает лимоном.

Арс с интересом рассматривает вспухлость на подбородке музыканта.

- Не болит?

Кирилл хмуро массирует подбородок, двигает челюстью.

- Немного. Меня и не так били. Повезло, что вы были под кайфом. Удар как у девчонки.

- Меня тоже били ни за что. Терпи, если уж сразу не дал сдачи.

Он роется во внутреннем кармане куртки и извлекает квадратную коробочку с диском. Кладёт на стол и двигает к Ястребинину.

- Вот.

- Что это? - Кирилл тянется через нарастающий в голове шум. Ему кажется, что и стол, и коробочка, и Арс с тёмными провалами очков на глазах где-то очень далеко. - Что там?

- Песни. Запись вокала.

Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы выговорить слово.

- Чьё... чьего?

- Одного очень близкого мне человека. Её больше нет. Я хотел бы, чтобы ты написал на эти песни музыку.

- Я?

Арс снимает очки, закуривает. Сигареты у него в пачке почему-то все мятые. Кирилл представляет, как он, о чём-то задумавшись, выуживает по одной из пачки, верит в руках и пробует на зуб. Словно бы спохватившись, кладёт обратно, чтобы через минуту нашарить следующую...

- Да. Пожалуйста.

Кирил вертит диск в руках. Осторожно кладёт его обратно на стол.

- Почему не вы? Это же близкий вам человек. Ему было бы приятно...

- Нет. Я много чего натворил в этой жизни. И по отношению к нему тоже. Ты неплохой музыкант, вот и работай.

Кирилл колеблется. Нервно вертит в руках рюмку. Арс отодвигает стул, надевает очки.

- Я на тебя не давлю. Сначала послушай. А потом звони, там есть номер моего телефона.

2003, июнь. Часть 2

- Да?

В трубке повисла настороженная тишина. Потом торопливая речь:

- Я послушал диск, Арсений. Всё очень здорово.

В тумане болезненной дрёмы Арс не сразу узнаёт Кирилла.

- Я за тебя рад, - бурчит он. В солнечных лучах, льющихся через незадёрнутые шторы, купаются пылинки. Утро, а может и ранний вечер. - Как что-нибудь напишешь, звони.

Арс роняет мобильник на постель.... Рядом никого - подруга успела уйти. Сонно наблюдает, как по простыне ползают солнечные зайчики, и пытается вычленить из памяти, как там её звали. Нет, не вспоминается.

Одна из многочисленных квартир Лиходеева (он зарабатывает на жизнь сдачей в аренду таких вот однокомнатных квартирок и комнат) находится на Нагорном проспекте, в многоэтажной коробке, торцом выходящей на более или менее оживлённую улицу. Через распахнутое окно извергается слегка потасканный, но всё ещё живой воздух московской окраины. Гудит автострада, где-то стучит колёсами поезд. Из припаркованной под окошком машины завывает какая-то попса.

Пробираясь через тесный коридор на кухню, Арс бурчит:

- Сучка. Могла бы хоть кофе сварить на прощанье.

Эти слова - не более чем способ с размаху впечатать в стену стучащую в висках боль. Кофе Арс при любых обстоятельствах предпочитает варить сам.

Кухня встречает его грязной посудой и батареей пустых бутылок.

- Проснулся? - весело спрашивает Блондинчик из кресла. Ноги его закинуты на стол, носок правой туфли равнодушно шевелит полупустую пивную банку.

Кресла на кухне почему-то ставят редко, но есть мнение, что это гениальное изобретение человечества. Такое же, как холодильник в комнате рядом с диваном или розетка над унитазом.

На Блондинчике мятый белый пиджак и брюки. Из-под пиджака торчит нелепая пурпурная майка. В руке у него сигарета, немножко пепла на обивке кресла, карие глаза смотрят сквозь дым дерзко и слегка пьяно.

- Сейчас утро или вечер? - хмуро спрашивает Арс.

- Скоро полдень. Я выпроводил твою подружку. Она пыталась на меня орать и качать права.

Арс качнулся.

- А, всё равно. Не помню, как её звали. Ты чего тут?

- Приехал за тобой. Сандра отправила. У нас, видишь ли, гастроли в Посаде. Чемоданы упакованы?

- Чёртова ненасытная стерва с её ненасытной жаждой денег. Я хочу кофе.

- Как скажешь, - зевает Блондинчик. Выуживает из пачки измочаленную "Мальборо". - Но лучше бы нам поторопиться. Выступаем, видишь ли, в театре авангардного искусства, как саундтрек к какому-то там балету. Они не любят когда опаздывают. Суровые мужики.

Арс один за другим распахивает шкафы над мойкой, выгребает содержимое на стол. Наконец находит турку и молотый кофе. Растворимый "Нескафе", стоящий тут же, отправляется в мусорку.

- На нас всё ещё есть спрос, а, брат? - продолжает Блондинчик. - Как считаешь? Стоило этим ублюдкам услышать, что мы вернулись на большую сцену, как Сандре посыпались звонки.

- Она знала.

- Конечно. Держу пари, специально зарядила телефон. Ну скажи, ты не соскучился по слюнявым фанатам? По мне, так давно было пора. Что было то прошло. Время лечит, и прочая ерунда в том же духе.

Арс молча водружает турку на огонь.

Басист, запихав руки в карманы, двинулся в сторону автобусной остановки.

- Где твоя машина? - жмурясь на солнце, спрашивает Арс.

- Какая машина? - морщится Блондинчик. - Два дня, как права отобрали. Поедем на автобусе.

До здания, где располагается офис компании-промоутера группы, они доехали за двадцать минут. От парадного входа к жёлтому микроавтобусу-"Мерседесу", похожему на большую пчелу, техники уже вовсю таскают аппаратуру. Мешаясь у них под ногами, на ступеньке сидит Сургуч, уныло полоща усы в кока-коле из "Макдоналдса".

- Купите мне выпить, ребят? - просит он. - Я, видите ли, на мели. Совсем ни копейки. Сандра не даёт...

- Ты, вроде, уже пьёшь, - говорит Блондинчик, заглядывая в бумажный стакан.

- Это всё она. Нельзя уж и приляпать перед концертом..., - он с тоской вертит в руках стаканчик. - На эти деньги можно было купить четвертушку.

- Извини, - серьёзно отвечает Блондинчик. - Если госпожа менеджер говорит нельзя - значит нельзя.

Сургуч расстроено покивал. Кепка съехала на затылок, майка-алкашка натянулась на пузе, обозначив пупок. Одна из лямок съехала с плеча, закрыв глаза уродливой русалке.

Студия, а заодно и офис звукозаписывающей компании прячутся в одном из корпусов старинного здания из тёмного, поблекшего от времени, кирпича. Некогда здесь располагалась не то военная часть, не то какое-то другое режимное заведение, нынешние его владельцы по старой памяти сохранили огромные чугунные решётки на окнах первого этажа да руины стен. В дождливую погоду крыша регулярно течёт, оставляя на стенах ржавые подтёки, и в такие дни работникам студии приходится таскать аппаратуру по этажу в поисках более или менее сухого места.

"Control Records", гласит вывеска.

У дверей микроавтобуса (с тем же самым логотипом) на них накидывается Сандра. Когда она злится, противный польский акцент лезет из всех дыр. Блондин вяло отбивается, Арс же просто отодвигает её и проходит внутрь.

В салоне, среди чехлов с гитарами и громоздкого, похожего на гроб, Korg'а, прижимаются друг к другу три миловидных девушки в миниюбках.

Арс вынимает изо рта сигарету.

- Что это?

В салон мимо него заглядывает Блондинчик.

- Это не моё.

- Общее, ребят, - подаёт голос с переднего сиденья Лиходеев. - Устроим поездку, с блэкджеком, виски и девками. Как в старые добрые времена! Кстати, они ещё и в аппаратуре разбираются. Связистки из местного универа. Могут пульт скоммутить под присмотром кого-нибудь грамотного. Знаете, каких трудов стоило мне их найти?

Девушки застенчиво улыбаются одинаковыми улыбками.

- Эй, ты. Ну-ка слезь с моего комба, - роняет Арс.

Девок Арс выгнал, а ящик с виски и травку милосердно разрешил оставить. Впрочем, едва кто-то из музыкантов попытался раскурить самокрутку, коробка с лёгкой руки Сандры полетела в окно. Руки у неё напоминали куриные лапы, а в гримасе на лице отразилась страсть к истреблению всего прекрасного на земле.

Лиходеев попытался было ворчать, мол, каких трудов ему стоило добыть тех красоток, но поддержал его только Блондинчик. И то в конце концов заключил, что в такой тесноте микроавтобус бы провонял потом, а ехать не так уж и близко, так что всё к лучшему. Сургуч блаженно истекал слюной на выпивку, как ребёнок на недосягаемую модель самолёта в магазине игрушек, Сандра бранилась на "эксцентричных музыкантов" с их "уродскими замашками", временами переходя на польский или шведский. Сегодня мама-сан была явно не в духе. Как, впрочем, и почти всегда. Шофёр, надвинув на глаза кепку, крутил баранку и вытягивал из "Явы" чёрный никотин. Магнитола шумела рыхлым русским роком. Гора аппаратуры качалась на ухабах и грозила обрушиться на головы Блондинчика и Сандры. Если разобраться - обрушилась бы, никто бы особо не горевал.

Когда городское полотно за окном истончилось в побитые солнцем и пылью пригороды, Арс встрепенулся.

- Заедем за моим приятелем. Он здесь недалеко живёт. Командир, нам налево, во-о-н за тем щитом.

Старая курица проливает энергетик на джинсы. Верещит, но Арс её не слушает, а водитель знает кого из его странных пассажиров стоит слушаться прежде всего. И они, миновав по Варшавскому шоссе МКАД, сворачивают во двор одного из жилых комплексов.

- Спускайся, - говорит в трубку Кириллу Арс. - Жёлтый микроавтобус. Подъезд твой я не знаю, поэтому встанем возле пивного ларька.

- Но...

Арс сбрасывает звонок.

В тот раз, как и много раз до этого, "Странные сны" завалили выступление. Балет оказался унылым дерьмом, и под середину представления Лиходеев раздобыл где-то ружьё, начал всаживать заряды соли в актёров. Хорошо ещё что промазал. Публику, в основном пьяных в дубину неформалов, это изрядно развеселило.

Сандра рвала на себе волосы.

- Они думают, что это часть представления, - говорит Арс, закуривая и придерживая другой рукой гитару. - Не останемся мы без своих барышей, успокойся.

Арс углядел за кулисами Кирилла. Парень бледен, руки неуклюже скрестил на груди и всячески косит под фонарный столб. Домашняя мятая рубашка с мультяшными Томом и Джерри, в которой его вытащили из дома, висит колоколом, как будто на плоской вешалке, и раздувается от сквозняка. Верхние пуговицы расстёгнуты, открывая тощую грудь. На него натыкаются в полутьме техники, пугаются, роняют себе на ноги аппаратуру, поэтому то и дело слышен его сиплый голос, бормочущий извинения.

- Иди сюда. Сыграй с нами. - Говорили за кулисами.

Он мотает головой.

- Не знаю партий.

- Плевать. Давай что-нибудь из Металлики. Или из Юрай Хип. Дайте пацану гитару!

Он поворачивается, ища глазами кого-нибудь из персонала. Как назло, при виде Лиходеева с обрезом все они тихо, но бесповоротно исчезали.

Антон как раз возвращался к ним, покачивая оружием; зрители провожали его восторженным рёвом. С меланхоличной сигарой в руках, в джинсовой куртке и кепке козырьком назад в свете прожекторов и с разбегающимся из-под ног дымом он напоминал героя кинобоевика.

- Добро пожаловать в мир настоящего грязного рока, сынок, - сказал он Кириллу. Бросил в угол дробовик. Протиснулся к микрофону, отодвинув Арса:

- Всё, ребят! Шоу окончено, оркестр устал. Эти пидоры в юбках разбежались. И мы завязываем здесь играть.

В гримёрке они побросали в угол гитары и распечатали виски. Сургуч выставляет на стол стаканы, радостно напевая что-то под нос. Саня и Лиходеев обсуждают современное концептуальное искусство, поглощая из пакета чипсы и листая афиши в изобилии разбросанные на столе. Разговор сопровождается пошлыми шутками и то и дело прерывается взрывами хохота. Сандра куда-то пропала. Арс включил в музыкальном центре диск с инструментальной солянкой, навязчивый шум в коридоре медленно уплыл на второй план; раздвинул Лиходеева и Сашу, и на столе появилось несколько дорожек кокаина; нетерпеливо скрутил из какой-то афишки трубочку.

Кирилл вышел в туалет и вернулся с бешеными глазами.

- Что там за вопли? - морщится Арсений.

- Там фанаты, и кто-то ещё с топором. И милиция.

- Ахтунг, - говорит Сургуч и проливает выпивку мимо стакана.

- Пойду сдамся, - говорит Лиходеев, жуя сигарету.

Следом за Кириллом ворвалась Сандра, при виде сжатых кулаков музыканты немного утихают. Блондинчик одним залпом осушил стакан и заголосил:

- Босс! Спасите нас от кутузки!

Договорить он не успевает. Сгибается от удара носком сапога в живот. Сандра возвышается над ним, сверкая глазами. Ноздри трепещут, костлявые руки подпирают бока.

Лиходеев делает движение к двери.

- Стоять! - взревела Сандра. Пнула ещё раз согнувшегося у ног Сашу. - Разруливать всё придётся мне, но вы, раздолбаи, останетесь здесь, со мной. От вас вообще есть что-то кроме неприятностей?

Арс, усмехаясь, собирает в клочок бумаги белый порошок, помогая себе пальцами, высыпает в рот. Разводит руками:

- Вот, уничтожаем вещественные доказательства.

Сандра кривит губы. В свете единственной лампочки они кажутся почти чёрными.

- Будете молчать, стоять сзади и изображать раскаяние.

- Окей, босс! Это мы можем, - подает голос с пола Блондинчик и на всякий случай закрывает лицо руками. Сандра шевелит его носком ботинка, словно большое дохлое насекомое.

В дверь не стали даже стучать, вышибли ударом ноги. Ввалились двое милиционеров. Должно быть, ожидали, что возмутители спокойствия уже давно покинули помещение. Пятеро мужиков и женщина производят на них неизгладимое впечатление.

- Вот что такое звучащая пауза, - бурчит себе под нос Блондинчик.

Менты классические - один лет тридцати, усатый и долговязый, напоминает деревенского участкового из какого-то русского фильма. Второй приземистый и щекастый. С какого боку подходить к рок-музыкантам служители закона понимают мало.

Наконец, один нашёлся:

- Так... кто здесь из вас стрелял из огнестрельного?

- Ну й... - начинает Лиходеев, и тут же сгибается от удара в пах.

- Они пьяные в дрянь, - быстро говорит Сандра, приправляя каждое слово густым соусом акцента: - посмот'йите на них, какое огнестр'йельное? Они из него только застрель'йиться смогут. Быть может вы, маль'чики, запрёте их куда-нибудь до утра?

- Да... дамочка, а вы кто такая будете? - спрашивает тот, что потолще.

- Я не пьяный, - вставляет Кирилл. Я вообще не с ними. Видите ли, я играю в другой группе и вовсе не собирался никуда ехать...

- Да они не только пьяные, - морщится усатый, рассматривая Сургучева.- Накурились что ли? Ну, дела...

- Ну-ка пройдёмте, - внушительно говорит щекастый. Смотрит сначала на Сандру, потом на жмущегося в уголке Кирилла. - Все.

- Я иностранка, - Сандра улыбается, демонстрируя страз в зубе, разводит руками, и меж пальцев у неё неведомым образом оказывается пятисотенная бумажка.- Не пон'йимать вас. Полис... мэй ай кам хоум?

- Хоум, дамочка, именно, - сердито говорит усатый. Сиреневая бумажка уже покоится в его нагрудном кармане. - Давайте... э... гоу! А вы все - пройдёмте.

- Разрулила, блин, - подытожил Лиходеев.

В участке царит холод и сильно течёт крыша. На потолке причудливые коричневые разводы. Мент, пожилой и очкастый, забирает у них документы и гитары, а также всё, что находится в карманах. Сургучев нехотя расстаётся с фляжкой, Лиходеев с отвращением выгребает мятые деньги.

- Курево никто не спрятал? - хмуро спрашивает мент. Под глазами у него залегли тёмные мешки.

- Не-а, - отвечает за всех Блондинчик. У него, как и у остальных, заныканы сигаретки.

- Только попробуйте закурить.

Дверь захлопывается и звенит металлическими прутьями. У дальней стены на лавке шевелится и смотрит на вновь прибывших какой-то бородатый мужик. Пьяно кривит рот и вновь проваливается в сон. Больше в камере никого нет.

- Арс? - подаёт голос Кирилл, когда все разместились.

- Ну?

- Какое отношение это всё имеет к музыке?

- В смысле - какое отношение? - удивляется Сургуч. - Мы играем и получаем от этого кайф. Вон, даже в ментовку загремели. А вот то, что отняли выпивку, это, конечно, паршиво.

Он сердито скрещивает ручищи на груди. На майке темнеет сальное пятно от пота.

- А ещё бабло, - добавляет Лиходеев, хотя выглядит из всех самым последним, кому это самое бабло нужно. Он беспечно закинул ноги на соседнюю лавку и словно бы совсем не беспокоится о часах за полторы тысячи долларов, что сняли при обыске. Достал откуда-то сигарету и жуёт её кончик, не прикуривая.

- И по башке от менеджера, - Блондинчик улыбается. Его пиджак выглядит ещё более мятым и сидит, как картонная коробка.

- И всё-таки... - Кирилл беспомощно смотрит на Арса.

- Я не знаю.

Арсений растекается по лавке и загораживается от беспощадной лампы газетой. Она вздымается под его дыханием, на страницах пятно от чего-то жирного. Кирилл ждёт ещё каких-то слов, но их не следует. Группа уныло пялится в пространство. Сургучев скучает по выпивке. В опухших глазах мельтешат бутылочки, а изо рта на бороду тянется ниточка слюны.

- Диск послушал? - вяло спрашивает Арс. - Какие-нибудь мысли?

Кирилл вскакивает и гуляет по камере. Туда и сюда, отмеряет шаги от одной стены к другой и обратно. Он по широкой дуге огибает храпящего мужика в углу камеры. Наконец, приближается к решётке, кричит:

- Товарищ капитан! Товарищ капита-ан!.. А можно нам гитару? Мы тихо, и вам мешать не будем, чесслово.

- Сиди спокойно. Чего неймётся? - пробасили в ответ. - Не положено.

Кирилл не намерен отступать. Он сцепляет пальцы на прутьях решётки, полы и спина рубашки серые от пыли. Лиходеев и Блондинчик наблюдают с интересом.

- Ну пожа-алуйста...

К удивлению Кирилла, служитель закона появился с чьим-то чехлом в руке. Загремел замком.

Кирилл повозился с молнией и с досадой увидел внутри Санину басуху.

- Нам бы другую...

- Сейчас и эту отберу, - беззлобно говорит мент; слышны удаляющиеся по коридору шаги.

- Бедняги, - бурчит под нос Кирилл. - Только и развлечений у них, что прихоти заключённых слушать.

Он неловко вертит малознакомый инструмент в руках, выуживает из кармана медиатор - в карманах у музыкантов помимо мелочи на пиво всегда можно найти один-другой медиатор. И принимается наигрывать на двух тонких струнах мелодию.

- Это...

- Мотив "Кошки", - заканчивает за него Арс. Газета чуть сдвинулась, открыв подбородок.

- Узнали, - улыбается Кирилл, продолжая играть. Непривычные к толстым струнам пальцы с трудом зажимают струны. - Конечно, она будет не такая пафосная. Была бы у меня обычная гитара... Здесь вступает вокал.

- Так спой, - говорит Арс.

- Спеть?

- Конечно, тебе же разрешили.

Кирилл сбивается и начинает сначала. Он поёт сиплым голосом, слова замирают в воздухе и осыпаются на пол кристалликами льда.

Это ваша доля - искать ответы

Что такое жизнь и что делать с нею

Я, наверно, сущность с другой планеты

Мне по кайфу тёплая батарея

Он прерывается на комментарии:

- А вот здесь можно сделать запоминающийся перебор. Но сейчас я, естественно, ничего этого не покажу. Там есть по-настоящему классные песни, ну, вы знаете и сами.

Кое-где, правда, хромает композиция. Хорошо бы её немного переписать. Но это, как я понял, невозможно... А вот здесь - припев. Хорошо бы его как-нибудь обозначить. Например, перкуссией. Кастаньетами. Очень оригинально бы смотрелось...

Кирилл поёт припев, аккуратно, по краешку вырезая каждую интонацию, раскладывая слова в рядок, словно картинки на детском утреннике.

Захочу войны - покажу характер

Захочу любви - проявлю заботу

Но приходит ночь, и пора прощаться

Жуйте сами свой "вискас". Я на охоту...

Музыканты дремлют, кое-как скорчившись меж четырёх холодных стен. Гитара хрипит простуженными звуками, подгоняя летящую к утру ночь.

Следующим вечером после ночи в Сергиево-Посадской ментовке Кирилла будит звонок в дверь. Первое время ему кажется, что этот звук не более чем обрывок кошмара, нагнавший его на переходе от сна к яви. Однако, спустя минуту, в комнату заглядывает Мариша.

- Кирюнь, там к тебе, - Мари выглядит растерянной, - мужик какой-то, говорит, что он твой друг.

Кирилл запускает в волосы пальцы.

- Такой небритый, голубоглазый, и выглядит так, как привет из девяностых?

- Насчёт глаз не знаю, он в тёмных очках. Но именно так и выглядит, - улыбается Мариша. Она ещё не понимает, что открыла дверь почти что дьяволу во плоти.

- Можешь сказать ему, что я сплю?

- Не может. - Маришу отодвигают в сторону, в дверях возникает Арс в своей вечной джинсовой куртке и с незажжённой сигаретой в зубах. В ушах бусинки плеера. Синяки под глазами закрывают спортивные тёмные очки. - Собирайся, мы едем творить историю рока.

- Прямо сейчас?

Кирилл натягивает до подбородка простыню.

- Если ты заплатишь за простой такси, то можем ещё попить чайку и покурить. У вас здесь можно курить?

- Нет! - хором говорят Кирилл и Мари.

Девушка настойчиво берёт гостя под руку.

- Видишь ли, у нас спит ребёнок...

- А, спиногрыз, - кивает Арс и позволяет вывести себя из комнаты. - Понимаю... или она имеет в виду тебя? Кирилл?..

Кирилл и Мариша одновременно шикают. Но поздно. Наташка стоит в дверях, в пижаме, выглядывая из-за своего огромного оранжевого покемона.

- Дядя! - говорит она.

Делает шаг, толкая впереди себя игрушку.

Словно бы не боится. Хотя все дяди и тёти, которые пытались с ней когда-то заигрывать, получали в награду недоверчивое выражение, надутые губки и дулю в кармане. Исключение делалось только для людей, переодетых в пингвинов и львов, рекламировавших свой товар в супермаркетах. Наташка радостно хватала у них из лап листовки и лезла таскать льва за гриву либо дёргать за хвост. Монстры стояли, потупившись и обильно потея в своих скафандрах. И то, иных Наташа разглядывала долго, а потом с подозрением пыталась проковырять в плюшевой шерсти дырочку.

Им, можно сказать, ещё везло. Дед Мороз уходил с детсадовских вечеринок с приклеенной жвачкой к бороде, о чём неоднократно сообщали воспитатели, с подозрением оглядывая потупившихся родителей. Наташа бесхитростно признавалась дома: Это я звачку лепила. Он такой противный!..

- Он сейчас уходит, - говорит Мариша. Она тоже вроде бы удивлена.

- С папой? - сурово спрашивает Наташа.

- Я его не сломаю, - говорит Арс, опускаясь перед ней на корточки. Берёт жёлтого монстра за лапу. - Поиграю немного и отдам. Как тебя зовут?

Наташа представляется, на щеках её начинает играть румянец. Арс называется в ответ, важно раздувая щёки. Его лицо, похожее на окаменелость, волшебным образом оживает, и Кирилл наблюдает за этой метаморфозой с открытым ртом.

- А его?

Арс трясёт лапу, как будто здороваясь.

- Это Пикачу.

Наташа кладёт подбородок на плечо жёлтого монстра, наступая на хвост в виде молнии. Он уже смят в нескольких местах и напоминает сломанную гармошку.

- Выглядит круто.

Мариша бросает красноречивый взгляд на Арса, но он не обращает на неё никакого внимания. Раскачивается на пятках,

- По-моему, вам уже пора, - Мариша настойчиво берёт гостя под руку. Поднимает его на ноги. - Бери моего мужа и вали отсюда. Нам уже пора спать.

Арс поднимает ладонями вперёд руки, словно говоря - вы хозяйка.

- А ты придёшь ещё? - кричит вслед Наташа.

Его ответ слышится уже из прихожей.

- Да, конечно. Береги своего Пикачу. Он реально крут.

Мариша возвращается в комнату, стоит и смотрит, как Кирилл натягивает штаны.

- Тебе обязательно ехать?

На ней синий халатик, на ногах белые пушистые тапочки. Русые волосы накручены на бигуди, чёлка тщательно расчёсана. Кирилл подумал, как же сильно её любит. Почувствовал, какая она тёплая, даже на расстоянии.

Да, пропал соблазнительно приятный вечер в компании любимой женщины, лимонного чая и, может быть, бокала вина.

Кирилл вздыхает и роется в шкафу в поисках чистой футболки.

Арс курит у лифта. В темноте тлеющий огонёк сигареты выглядит почти мистически. В молчании они спустились вниз, погрузились у пивного ларька в такси.

Машина остановилась возле срубового дома на опушке соснового леса. В воздухе плавает густой хвойный запах, под ногами хрустят шишки. Кое-где в вечерней дымке купается россыпь огоньков -- там, на довольно-таки приличном расстоянии, соседские дачи. Арс извлекает из багажника найковскую спортивную сумку, и они смотрят, как растворяется в темноте такси; задние фонари ещё какое-то время мелькают среди деревьев, а потом, повинуясь повороту дороги, скрываются из вида. Водитель торопится домой.

Арс пинком распахивает незапертые ворота, щёлкает рубильником. Двор тонет в облаке света. Кирилл щурится на прожектор, опускает взгляд и качает головой. Морщится. Сад зарос огромными, с рост человека, кустами крапивы и зелёными в красных пятнах лопухами. У забора, в траве - какой-то ржавый металлолом. От сваленных в кучу мешков с мусором разит тухлятиной и пищевыми отходами.

- Дача нашего менеджера, - поясняет Арс. - Здесь мы записывали почти все альбомы.

- Ага. Соседи не жалуются?

- Съехали давно.

С дверью в помещение музыкант возится дольше, гремя связкой ключей и клацая многочисленными замками. Наконец, они внутри. Здесь гораздо приятнее, пахнет кофе и хорошими сигаретами. Кирилл уверен, что здесь давно никто не появлялся, но запах увлечённых работой людей намертво впитался в стены. Под кожаными диванчиками таятся уютные тени, в окна лезут еловые лапы. Окна, к счастью, все смотрят в сторону леса, а не во двор.

Сумка остаётся валяться у порога. Арс сразу топает на кухню и гремит там чайником. Кирилл робко исследует первый этаж, топчется перед закрытыми дверьми в жилые комнаты, потом поднимается по лестнице наверх. Студия, огромная, как стадион, неряшливая, полная аппаратуры и растянутых прямо по полу проводов, встречает его нестройным гудением -- Арс, проходя мимо электрического щитка, включил напряжение сразу во всём доме.

Кирилл щёлкает светом и оглядывается, следуя взглядом за зажигающимися одна за другой лампами низкого напряжения. Маршалловские усилители поблёскивают в их свете чёрным хромом. На неказистых треногах, словно шахматные фигуры в разгаре партии, покоятся гитары, против них выстроились несколько микрофонов. У дальней стены пульт, возле противоположной - раскорячивается барабанная установка. За пультом Кирилл видит кресло-качалку с высокой спинкой и свернувшимся, как большая змея, на седалище пледом. Ещё здесь батарея синтезаторов на изящной и слегка гротескной конструкции, духовые инструменты в чехлах и фотографии известных музыкантов на обшитых панелями стенах.

Кирилл проходит к окну под портретом Леннона, чтобы впустить немного ночной свежести, опрокидывает по дороге забытую кем-то кружку. На остатках кофе буйно цветёт растительность.

- Столько аппаратуры... не думал, что "Сны" такие богатые, - говорит он пришедшему следом Арсу.

- Это всё хобби Сандры. Она старая сифилитическая сука, но богатая, и настоящий фанат своей работы.

На одном из мониторов две исходящих паром кружки, и Кирилл тянется за своей. Арс плюхается за барабаны. Руки у него сцеплены за головой, в упор смотрит на Ястребинина.

- Можешь начинать.

- Что начинать? А ты?

- Если нужно, я создам фон, - он ударяет в бочку. С потолка сыпется пыль, величаво колыхнулась в углу паутина.

- Так вот просто взять и сесть писать музыку?.. - Кирилл ощущает странную, неловкую беспомощность. - Мне нужны идеи, эмоции, какой-то материал, который я смогу взять за основу.

- Можем пойти и поискать приключений по соседним дачам. У них там собаки, и у всех есть оружие. Тебе понравится.

- Я всё же не понимаю, - Кирилл перекидывает через голову ремень гитары, подключает джэк. - Почему ты не попытаешься сам?

- Этот диск для меня сейчас значит больше, чем всё моё сраное творчество. Одна из причин - что я не хочу его им портить.

Арс курит, стряхивая пепел прямо под ноги.

- Потому что всё моё сраное творчество сводится к тому, что я бухаю после концертов, нюхаю порошок, чтобы что-то написать, отвешиваю кому-то пендалей и провожу ночи в ночлежках у голубых фуражек. А наутро боюсь вспоминать, что же там было вчера. Я хочу услышать радио в сердце. Я давно его не слышал.

Кирилл всмотрелся в полыхающие голубые глаза.

- Ты под кайфом.

- Нет. Под кайфом я не такой разговорчивый. Играй давай.

Они раз за разом прокручивают диск, пробуя на вкус одну песню за другой, и опять по кругу, пока высокий голос певицы не стал казаться чем-то очень обыденным, вроде пачки кефира или грязной тарелки в раковине. Курят, теперь уже оба, не заботясь о пепельницах и щедро удобряя паркет бычками. Молчат, но это молчание плодороднее любой беседы. Кирилл играет, вплетая в женский голос композицию, то плавную и предсказуемую, то нарочито сумбурную. Мелодии перетекают друг в друга, от одной песни к другой, сливаясь в нечто совершенно новое к третьей. Педали эффектов и различные примочки сползаются к Кириллу со всего зала, как будто обрели собственную жизнь. В данный момент Арс аккомпанирует на барабанах, в перерывах пьёт крепкий переслащенный чай.

Кирилл хмурится, глотает просроченные энергетики, которые в изобилии водятся в местном холодильнике. Бросает гитару, сбитые за ночь пальцы тонут в клавишах синтезатора. И снова гитара, в звук которой вплетаются одна за другой примочки и вау-вау.

Наконец, в изнеможении падает в кресло-качалку.

- Я должен увидеть её лицо.

- Что? - спрашивает Арс, но Кирилл продолжает:

- Поговорить с ней. Узнать, что ею движет, и какие мысли вращаются в её голове. Прекрасной, бля, головке.

Он осознаёт, что сказал, замолкает. Рот открывается и закрывается, как будто Кирилл надеется, что матерное слово одумается и вернётся к нему. Залетит обратно. Арс отставляет кружку и следит теперь за ним с интересом, как энтомолог за редкой бабочкой.

Кирилл краснеет и говорит чуть тише, теперь тщательно подбирая слова:

- Понять, как ей это удалось... Из того, что мы сегодня записали, мне нравится от силы пять-десять минут, но ни одна секунда не подходит к этим песням. Они либо слишком просты для них, либо слишком сложны. Разве я не прав?

Он смотрит на Арса.

- Прав. Получилось дерьмово.

Довольно долго они сидят в молчании, хмуро наблюдая, как светлеет за окном. Потом Кирилл вдруг расхохотался:

- Кассета.

- Что?

- Помнишь японский фильм про кассету, которая убивала тех, кто её посмотрит? Так вот, меня сведёт в могилу этот твой диск.

Арс пинает барабаны, сплевывает под жалобное гудение тарелки.

- То, что ты не можешь написать музыку на хорошие стихи значит только, что ты хреновый музыкант. Езжай домой, выспись. И завязывай с истериками.

- Да уж, - бормочет Кирилл, и его разбирает смех. - Она меня уже не отпустит.

На этой оптимистической ноте подкрался рассвет.

2003, июнь. Часть 3

В помещении шелестит музыка. "Испанское Небо" Криса Айсека, настолько ненавязчивая, что подчас кто-то за укрытым тенью столиком или у стойки ловит себя на мысли, что эта мелодия звучит у него в голове.

В этом кафе считают дурным тоном навязывать музыку. Поэтому место назойливого рока и дёрганой, нервной электронике здесь занимает блюз или джаз. Иногда включают рокабилли, соул и проверенный поп, вроде Мадонны. Изредка.

Люди приходят сюда разговаривать вполголоса - с кем-то, или даже сами с собой; дремать над горько-сладким коктейлем. Стучать кончиками пальцев по столу, конечно же, в такт музыке. Здесь сине-зелёный, прохладный полумрак, будто на дне океана. Зашторенные лампы водят белыми стрелами по помещению. Точно залётные лучики света, пробившиеся сквозь толщу воды, они бросают блики-монетки на поверхность круглых столов.

Это место бывало популярным. Бывало, как сейчас, почти пустым. Мода меняется, бары, не успевшие предугадать её прихоть, разоряются или превращаются в дешёвые разливайки. Но в это заведение мода периодически возвращается, заходит выпить кофе или кампари из высокого стакана.

Должно быть, послушать музыку.

Здесь тесно. Десять в беспорядке разбросанных столиков, и когда встаёшь и отодвигаешь стул, едва хватает места, чтобы не наткнуться на соседний столик. Поэтому тут так ценится вежливость. Встал - извинись перед соседями за причинённое неудобство. Официантки снуют меж посетителями, словно стрекозы или маленькие юркие рыбки.

Под ногами что-то шершавое и уютное. Если продолжить аллегорию с морским дном - наверное, это песок. Барная стойка загромождена всякими приятными предметами. Здесь старинный проигрыватель с целыми стопками винилок. Он не работает, родные колонки Audiowood подключены к компьютеру у бармена. Несколько декоративных курительных трубок на подставках. Книги в массивных обложках; книги также стоят среди бутылок и кранов с выпивкой. Кальян, на этот раз действующий.

Двое мужчин сидят за одним из дальних от двери столиков. Лысый здоровяк довольно поглаживает бороду, когда он двигается, протягивает руку за кусочком лимона или орешками, стул скрипит под его массивным задом. Глаза закрывают огромные тёмные очки, неуместные в этой атмосфере. Белая майка и потёртые шорты, на ногах сандалии. Сургучев пьёт крепкий чёрный чай, и его товарищ периодически косится на чашку в мясистых пальцах, словно не может в это поверить.

- Вообще люблю я это дело, - говорит Сургуч. И прибавляет: - Чайку приляпать. С лимончиком вприкуску.

Лиходеев качает головой. Пиджак на его плечах беспокойно шевелится при этом движении, не то тёмно-синий, не то зелёный, не разобрать. Галстук не затянут, чтобы не давил на шею.

Они мало разговаривают. Мужчины, пережившие вместе в прошлом немало пьяных приключений.

- Как идут дела? - спрашивает Сургуч. Подбородок и щёки морщатся от широкой усмешки. - Вроде, неплохо.

- Вроде, неплохо, - как эхо повторяет Лиходеев. - Сам знаешь, то так то сяк. Моя меня уже запилила. Мол, все музыканты как музыканты, бухают и блюют в подъезде.

- Бизнесмен, мать твою, - усмехается Сургучев. Ковыряет в носу. - Ей просто скучно. Своди её куда-нибудь, трахни в общественном туалете.

- Без тебя разберусь.

Лиходеев хмурится, болтая в стакане остатки рома с колой. Смотрит в окно, где ветер комкает мусор, усопшие листья, и швыряет их на решётку, которой затянуто окно полуподвального помещения. Дождя нет, однако всё небо затянуло тучами. Так, должно быть, выглядят лёгкие заядлого курильщика.

- Я бы на твоём месте давно уже того, - не унимается Сургучев.

- Что - того?

- Свалил отсюда. С таким-то капиталом.

- Ты и на своём месте вполне можешь это сделать. Ты ведь очень неплох в своём деле. Такие люди везде смогут устроиться.

Сургучев откидывается на спинку стула.

- Это верно. С удовольствием съездил бы в какую-нибудь басурманию, попугать ихних девок. Но это ведь надо суетиться. А я суеты не люблю.

Лиходеев морщится, закуривает.

- Ты как говно, Серёга. В какую сторону понесёт, туда и следуешь.

- Не. К немцам я не поплыву. Сам подумай, ну кому я там такой нужен? Возьмут меня на работу как барабанщика или как программиста на Java, будут платить реальное лавэ. Буду ходить, как ты, в этих пидорских шмотках. На работу не опоздай. На вокзале не спи. Пива на рабочем месте не пей... там даже жигулёвского нет! Буду заказывать из-за гранцы. Писать мамаше: мамаша, вышлите-ка мне пару палеток жигуля, соскучился я по родной "Балтике". Это ещё и к тому, что буду я ругаться матом, и никто не будет меня понимать.

Секунд десять Лиходеев размышляет, при чём тут Германия, и, наконец, понимает что под немцами Сургучев имеет ввиду всех иностранцев вообще. Говорит:

- Будешь пить экспортное.

- Да ну тебя, - Сургучев с шумом отхлёбывает из чашки, оставляя на донышке чаинки и сахар. Привстаёт, отчего стол и стул разъезжаются в разные стороны, распираемые его пузом. Машет бармену, требуя наполнить чашку снова.

- Хороший у тебя тут чаёк. Настоящий.

Лиходеев не реагирует, и Сургучев прибавляет всё с той же усмешкой:

Это ведь тоже твой бар. Никто не знает, а на каждой офицанточке здесь отпечаток твоего хрена. И на каждом столе. Вот здесь, - он хлопает ладонью. Салфетница покачнулась и опрокинулась набок.

- Да нет, - вяло отмахивается Лиходеев. - Просто мне нравится сюда приходить.

Через некоторое время он говорит:

- Мне довелось побывать в Лондоне. Настоящая мечта. Если бы у меня был выбор, где родиться, я бы выбрал этот город.

- И что же? Слабо собрать манатки по всем своим хатам и взять за шкирку жену? Сам сдрейфил.

Лиходеев качает головой.

- Нет. Я дал себе зарок периодически туда приезжать.

Сургуч задумчиво кивает. За шторами туч снаружи неотвратимо приближается ночь, но пока ещё светло. А здесь вечный аквамариновый полумрак. В баре нет часов, здесь у каждого своё время.

Молчат, каждый занят своими мыслями. В колонках играет "My December" Linkin Park. Очень необычная для этого места песня. Можно сказать исключительная. Лиходеев с лёгким недоумением смотрит на бармена; тот, болтая с кем-то из завсегдатаев, достаёт из пузатого холодильника лёд. Холодильник древний, советский, марки "Зеленодольск МИР", переделанный под нужды кафе. Говорят, из таких делали броню для танков. Или наоборот - танки в них переплавляли. А возможно всё это просто утка. Сейчас уже не поймёшь.

Скрипит карандаш - Сургучев что-то деловито строчит в блокнот. Лиходеев улыбается - и три года назад, когда они познакомились, он таскал с собой блокнот и обгрызенный с одного конца карандаш. Песни, стихи, большей частью в стиле раннего Летова и Дягилевой, которые мало кто видел, да и по большей части никому кроме автора не интересные. Впрочем, автор сам не стремился к всеобщей славе. Раньше Арс часто любил шутить, что в день, когда наступит конец света, они сыграют концерт, и в этот день репертуар "Странных снов" будет целиком состоять из песен Сургучева.

Блокноты были всё время разные, чистые странички кончались там с чудовищной скоростью. А может быть, он их просто терял. Или подтирался ими в минуты печали, безденежья или отсутствия пригодной газеты.

- Серёг, у тебя нет такого чувства, что мы всё-таки потихоньку меняемся? Вот психологи говорят - твоя личность формируется только в процессе взросления. А в действительности ты как был рожей пять лет назад, так и остался. Мне тут подумалось, что мы, старики, всё же потихоньку меняемся. Конечно, тяжёлые, как пивные бочки, и ветер перемен нас не сразу сдвигает, но потихоньку-полегоньку начинает катить. То в одну сторону, то в другую. Что скажешь?

- Подожди, дай мне дописать.

Написанные корявым почерком слова складываются в строчки, а те - в куплеты. А может быть, в танка. Этот бородатый любитель чая не так прост, как кажется на первый взгляд. Лиходеев не может разобрать слов, да он и не пытается. Сургуч откладывает карандаш, морщится, как человек против своей воли втянутый в серьёзный разговор. Снимает очки.

- Что ты имеешь ввиду?

Лиходеев ухмыляется, катая на языке пошлую шутку.

- А я что имею...

Сургуч хохочет, хлопая по столу ладонью. Показывает гнилые зубы:

- Ладно, а теперь давай серьёзно.

- Я говорю, даже рыба может выброситься на берег. Погреться на песочке.

Сургучев смотрит на приятеля как на затесавшегося в клетку к волнистым попугайчикам воробья.

- Китаёзы вон любят рыбу. Хотя я не фанат их кухни.

У Лиходеева звонит телефон. Старенькая раскладушка верещит рингтоном, заглушая льющийся из колонок джаз. Он берёт трубку, слушает и отвечает:

- На репе.

Сургуч понимающе ухмыляется. Выбивает пальцами на краешке стола ритм.

- Сургучев пишет песни, я собираюсь сыграть. На чём? - Он стучит по столу вилкой с насаженной на неё креветкой. Косится на девушек. Одна из них пьёт мартини, другая болтает с барменом. - На клавишах чьего-нибудь сердца, например. Ты нашла Немилова? Нет? Ну, на меня-то зачем орать? Как мы будем репетировать без вокалиста и гитары?.. Да засунь ты знаешь куда этот свой минус!

Он захлопывает телефон. Морщится, как от зубной боли, на лбу собираются складки.

- Второй раз подряд не приходить на репетицию - это вполне в его стиле. Непредсказуемо и глупо.

Некоторое время они с Сургучевым смотрят друг на друга.

- Я мог бы потратить своё время с большей пользой, - начинает Лиходеев. Он хмурится, вертит в руках стакан.

Сургучев утирается салфеткой. Смотрит в окно, где за лабиринтом жилых кварталов и гаражным массивом укрылась репетиционная база. Очень удобно, всего десять минут ходьбы.

- Пошёл я, в общем, домой. Такие заведеница немного не в моём вкусе, а Арса ждать смысла уже нет.

Вставая, он прячет в могучей ладони чашку, запихивает в карман. Подмигивает товарищу:

- Интересно, будешь звать охрану?

- Не хочешь ей подработать? - парирует Лиходеев. - Я слышал, здесь набирают неотесанных бородатых неандертальцев. Не забудь, после завтра следующая репетиция.

Сургучев кивает, водружает на нос очки и начинает, раздвигая мебель и шумно пыхтя, пробираться к выходу.

Кирилл раз за разом слушает диск. Наушники-вкладыши впитали тепло тела и, казалось, стали его частью, этакими футуристическими имплантатами. Что бы там сказали на эту тему древние греки?.. Могли, например, обозвать Кирилла Homo Musician...

Плеер журчит, воспроизводя треки, загнанные в клещи дорожек. Иные длятся с десяток секунд, другие по пятнадцать минут. Всего один голос, редко с простеньким музыкальным сопровождением - гитара или рояль, но чаще вовсе без него. Голос своеобразный, слегка гортанный, немного вяжущий, но очень нежный и мелодичный. Оставляет на языке вкус персика и хурмы.

Вот она поёт, а вот весело болтает с кем-то за пределами слышимости. На этих диалогах Кирилл, сам того не желая, заостряет внимание, цепляется сознанием за каждую интонацию, за каждое изменение в голосе.

- Я хочу, чтобы эту запись не услышал никто и никогда.

Пауза. Чуть слышно играет гитара где-то на фоне "Knockin' On Heaven's Door" Боба Дилана. "It's getting dark, too dark for me to see...", - выводит рыхлый голос слегка в нос.

- Я не хочу, чтобы эту запись услышали. Меня нет, следовательно, я не могу ничего хотеть и желать. Я просто точка зрения. Которой тоже нет, потому как нет и этой записи. Эта песня прозвучит только один раз и больше не повторится никогда.

Короткое колебание ощущается почти физически.

- Сотри это потом, ладно?

Дилан тает, теряется где-то в фоновых шумах, пока Кирилл слушает песню. Колеблется несколько секунд - сколько раз он уже так колебался! Потом с виноватым видом отматывает немного назад и слушает последний куплет ещё раз.

Я ещё не думала, не знала о том

Как будет мало - не врозь и не вдвоём

Когда же стало всё это остриём

Кинжала

...

- Словно разговариваешь по телефону, - бурчит себе под нос Кирилл.

- С кем? - мгновенно откликается голос.

Кирилл улыбается. Это его любимая часть. Загнанная в сознание бесчисленными реплеями, но всё ещё не надоевшая. Кнопка удовольствия.

- С тобой. Приём-приём. Как слышишь?

- Вроде, не очень, - отвечают неуверенно.

- Могу перезвонить. Или прибавить громкость.

- Прибавь, - легко соглашается "собеседница", - Пусть меня услышит весь мир. Меня наконец-то выгнали из дома, представляешь? Мама сказала - иди к своим панкам. А я взяла, и ушла. По-моему, она не ожидала. Да что там - я и сама не ожидала.

...

Секунда тишины, пока глазок лазера ищет следующую дорожку. Ястребинин морщится - от этой тишины воняет, как от дохлой вороны, потому как она на самом деле мёртвая. Глухая.

И снова нормальная тишина, с потрескиванием и далёким-далёким шумом. Не то шумит вода, не то где-то по дороге проезжают автомобили. Звякает ложечка, помешивая жидкость в чашке, и сквозь бусинки-наушники просачивается запах кофе.

...

Лишь единственный раз на записи проскакивает мужской (точнее, юношеский, потому как тонкий и до умопомрачения серьёзный) голос, он долетает до микрофона словно бы издалека:

- Это же студия. Здесь должна быть абсолютная тишина. Абсолютная. Как на том свете.

- Ну вот, - дуется она. - Нас отчитали. А того света нету - это чтоб ты знал. Поэтому мы споём одну весёлую грустную песенку.

Кирилл закрывает глаза и представляет, как переливается под неумелыми пальчиками гитара. Боль, пульсируя, ручейком течёт через сознание. Струны вгрызаются в пальцы, оставляя под ногтями красные полосы.

По земле гуляет ветер, открывает глаза,

Отражаются планеты в придорожной воде

По шоссе идет бродяга озираясь назад,

И подняв свою ладонь он держит жизнь налегке.

За плечами пол батона, спальник, пара кассет,

Отражает его кеды придорожный асфальт.

Он не прав, но не спеши его судить по себе,

По земле гуляет ветер, каждый ловит свой кайф.

На дворе такое небо, что пищит детвора,

Над двором такое солнце, что слезятся глаза.

А ботаник сел в архивы еще позавчера,

И с тех пор не выходил он и не ел и не спал.

Он простые теоремы переделал совсем,

Он построил вечный двигатель буквально за час.

Он не прав, но не спеши его судить по себе,

По земле гуляет ветер, каждый ловит свой кайф.

...

- Терпеть не могу фотоаппараты, - жалуются там. - Вот хочешь ты, допустим, заснять стрекозу. Фоткаешь, значит, проявляешь, распечатываешь... И вот стрекоз уже целая куча, и какая из них настоящая, уже не разберёшь. А настоящая летает где-то с куста на куст или катается на карусели. А может быть, уже не летает - а крестиком отпечаталась на лобовом стекле автомобиля. И вот нафига мне после такого мёртвая плоская стрекоза на фотокарточке?

...

Мне не хватает на костер огня,

Проносятся в дали

И вроде рядом, да не про меня,

Сигнальные огни.

А я опять бегу, кричу: "постой",

Как морок, за тобой,

И ты бросаешь в придорожный зной

Моей душой.

Песня обрывается неожиданно на минуте с небольшим, и всё тот же голос начинает излагать, неожиданно ровно и вдохновенно:

- Когда бродишь по городу, замечаешь, что его поделили на зоны влияния различные животные. Одними районами владеют собаки. Целые стаи лохматых собачонок, иногда они похожи друг на друга, как две капли воды, иногда нет. Зимой они греются на канализационных люках, летом валяются на траве. Машут хвостами и выкусывают блох. Иногда они собираются в стаи и куда-то бегут. В такие моменты я жутко боюсь. Особенно если бегут в мою сторону. Дети там строят будки и кормят щенят. Бабушки добрые, но кормить собачек уже отучены. Потому что когда их много, это по-настоящему страшно. А ещё, там не ездят на велосипедах. Даже дети. И крыс там нет - их едят собаки.

Другие места заселили кошки. Куда не посмотришь, везде кошки. Тощие, толстые, мохнатые и наглые. Они такие милые! Откликаются на "кис-кис". Они без толку гоняются за голубями или собираются в группы по две или три животины и сидят, смотрят по сторонам. Если присмотреться, увидишь ещё животных вокруг. Рыжих, серых, чёрных, в полосочку, тигровых и леопардовых, всяких других...

Есть ещё голуби и воробьи, которые собираются во всяких парках и около старушек, которые торгуют семечками. Голуби большие, напыщенные и глупые. Даже странно, как умные кошки всех их ещё не переловили. А вот воробьи наглые, как и положено воробьям.

Всё это городские обитатели. Гораздо более городские, чем мы. Если бы так случилось, что мы все исчезли с улиц на месяц, а потом появились бы вновь, мы бы не смогли отвоевать их обратно. Нам бы пришлось вести долгие переговоры. А потом была бы война, и было бы пленных не брать. Как в фильмах... Абба, миленький, ну скажи, зачем ты всё это записываешь?

...

Track 14

- Кто там?

Ей что-то отвечают.

- А, привет! А мы тут поём.

Смех льётся через время, ложится по дуге бездушными строчками нулей и единиц.

- Вишня, - говорит она сквозь смех, - Ну хорошо! Пусть будет вишня. Передай им, чтобы не испачкали одежду. И завари мне чаю. Сахара только не клади.

И, в микрофон:

- Пока-пока!

щёлк

...

Track 15

2003, июнь. Часть 4

Утро следующего дня. Тучи высохли до хрустящей корочки, гноятся молниями и тяжёлым, душным смрадом. По столице мечется ветер, унося с собой пакеты, листы фанеры и зонтики, пригибая почти к самой земле деревья. Накануне дождя ждали даже драные кошки - но дождь так и не полил.

Больница, окружённая утопающим в зелени сквером с асфальтированными дорожками и потайными скамейками. Где-то там затерялся фонтан, в тихое время слышно его журчание, но отыскать стоит немалых трудов. В коридорах мерцают лампы дневного света, белесые как черви, и если на них долго смотреть, начинают извиваться, тыкаться друг в друга тупорылыми мордами. Стены выкрашены в бледно-зелёный цвет, кое-где намалёваны персонажи из мультиков. Кричащий слоган "НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СОВЕТСКИЕ МУЛЬТФИЛЬМЫ", унылый фиолетовый Микки-Маус на стене напротив. Драный линолеум, а окна по-домашнему завешены белыми занавесками. Внизу они изрядно заляпаны детскими ручонками, а в потрескавшейся краске на подоконнике угнездилась пыль.

Молодой человек сидит на каталке, жёсткой, как гладильная доска, и с интересом смотрит по сторонам. Оттягивает кончиками пальцев воротничок белой рубахи, словно он давит на шею. Большие голубые глаза неожиданно удачно гармонируют с рисунками на стенах, и возникает ощущение, что он тоже часть обстановки.

Вокруг довольно людно. Спешат по коридорам медсёстры, оставляя за собою белоснежный шлейф халатов, острый запах лекарств и вишнёвого сиропа. Возле двери с табличкой "Педиатор" все стулья заняты, мамаши и бабушки с детьми пытаются организоваться в очередь, перестраиваются в разных комбинациях, спорят, напоминают гудящий по весне осиный рой. Периодически, внося дополнительный сумбур в хор женских голосов, кто-то патетически вопрошает: "Кто последний?"

Чада хнычут на руках, бегают кругами, заползая под стулья, хватают взрослых за ноги, исчезают и появляются из ниоткуда.

- Борхес, - бормочет голубоглазый мужчина под нос, и тогда на его губах обозначается намёк на улыбку.

Проносящийся мимо малец останавливается и, запихав в рот большой палец, разглядывает взрослого.

- Привет, - говорит мужчина. Болтает ногами, задевая босыми пятками пол.

- Здравствуй... - неуверенно говорит мальчишка. Думает, и прибавляет: - ...те. А ты тоже кровь сдавать?

- Не-а. Я хочу зашить обратно свою печень.

- Петень, - повторяет мальчишка и подходит ближе. - А что это? Ты на доктора учишься?

- Не важно. Смотри, - мужчина тычет пальцем в складку на занавеске на ближайшем окне. - Видишь?

Мальчишка вытянул шею.

- Бабочка!

- Ночной мотылёк.

- А что он тут делает? Это ты принёс?

- Прячется от солнца, - говорит мужчина, словно бы не заметив вопроса.

- Зачем?

- Свет им глазки режет.

- Но тут же всё время светло, - рассуждает паренёк. - Даже ночью. Мы с мамой лежали тут, когда я болел. Ночью свет не выключают!

- То-то и оно, - кивает мужчина. - Ну, беги уже. Тебя, наверное, уже потеряла мама.

- Бабушка, - сурово поправляет мальчишка. - Не потеряла, вон она сидит. С красной сумкой. Мы пятые кровь сдавать! Вон за той девочкой. Правда, она плакса?..

И, чуть поколебавшись, спрашивает:

- А ты его спасёшь? Мотылька?

- Конечно, - уверяет пацана мужчина. Трёт затылок, глядя ему вслед. Каталка слегка поскрипывает, когда он вновь начинает болтать ногами.

Вяло текут секунды, сходят с ума от духоты и несмолкающего шума. Откуда-то выныривает врач в небрежно накинутом поверх бежевой рубашки халате. Невысокий, с залысинами, открывающими пронзительно-жёлтую кожу. Очки в роговой оправе придают обезьяньему лицу неожиданную строгость. В руках у него огромная пурпурная папка и плюшевый слон такой кричащей расцветки, что о стране его происхождения не остаётся сомнений.

Заметив мужчину, он останавливается, так резко, что идущая следом тучная женщина едва на него не налетает.

- А вы, голубчик? Откуда такой важный?

Мужчина разводит руками. Кивает на окно.

- С улицы. Жарко там. Настоящий ад.

- А почему босиком?

Морщится.

- Бахилы дорогие. Как пиво стоят.

Врач понимающе кивает. На бэйджике у него написана фамилия: Милюта, и инициалы, слишком мелко, чтобы их можно было разобрать.

- У вас здесь вкусно пахнет, - сообщает мужчина. - Приятно. Только курить всё время хочется.

- Поэтому мы все здесь и работаем, - авторитетно сообщает врач. - А курить, это да. Курим мы по расписанию. Как вас зовут, голубок? Случайно не Чарли?

Мужчина извлекает из кармана сигарету. Крутит между пальцами, с сомнением глядя вниз, на свои пальцы.

- Ага.

Доктор отступает на шаг, оттянув большими пальцами пояс халата, разглядывает собеседника с головы до ног.

- Картёжник?

- Покер, - мужчина колеблется и признаётся: - Давно уже не играл.

- Тогда - рэкетир? Сутенёр? Или наёмный рабочий без определённой профессии?

Мужчина пожимает плечами. Не знает что ответить. Доктор снисходительно посмеивается.

- Статья, ставшая побочным продуктом кокаиновой паники, из одного американского журнала. Не парьтесь. Так что?

- Скорее, просто любитель.

- Значит, представитель богемы, - решает доктор. - И что же? Зачем же вы пришли? У нас от такого не лечат. Здесь детская больница. Для детей. Понимаете?

Мужчина размышляет.

- Здесь так шумно. Всё по расписанию. Меня это успокаивает. Я немного посижу и уйду.

Врач хмурится, тонкие желтоватые губы кривятся, однако грозное выражение скоро сменяется любопытством.

- Обычно людей это нервирует. Посмотрите на этих женщин. Они все - просто пучки нервов.

- Моя профессия - это шум, - спокойно говорит мужчина.

Милюта смотрит, приложив палец к подбородку. Глаза, зелёные, глубоко запрятанные под веки, изучают лицо мужчины, возможно, тщательнее, чем лица собственных пациентов. Затем что-то его отвлекает. Что-то, решительно продвигающееся по больничному коридору, переставляющее щуплые ноги на невообразимо высоких шпильках, несущее в каждом движении заряд энергии, такой что даже дети вокруг пристыжено замолкают.

- А, это, наверное, за вами.

Сандра умудряется одновременно ухватить мужчину за руку и загородить его от Милюты. Она нависает над щуплым врачом, упакованная в мини-юбку, топик и первоклассный загар. Роскошная русая копна по-деловому забрана в хвост. На шее под подбородком зло дёргается жилка.

- Арс, с тобой всё в порядке?

- Не волнуйтесь так, мамаша, - примирительно произносит врач. - Мы просто немного поговорили.

- Давай, двигай отсюда, папаша, - сурово говорит она.

Врач пожимает плечами, перекладывает папку под мышку, семенит дальше по коридору. И вскоре толпа людей скрывает его, словно стайка серебристых рыбок неспешного рака-отшельника по каналу Дискавери.

- Идём, - Сандра тащит Арса за руку, словно маленького мальчика.

Ни слова не говоря, он выскальзывает из тисок с изящным маникюром. Делает шаг к окну, собирает в горсть того самого мотылька, что дремлет в складках шторы. Без единого намёка на эмоцию кладёт его в рот и проглатывает.

Теперь он позволяет себя увести.

2003, июнь. Часть 5

- Это просто маска для лица, - говорит Сандра. Льда в её голосе хватило бы, чтобы напитать пресной водой весь город: - Вы меня уже достали.

Арс молча стоит в дверях, как всегда, засунув руки в карманы. На плечах джинсовая куртка, за ухом сигарета.

Они снова собрались все вместе - в логове у Сандры. "Логово" - неспроста. Стены с трёх сторон гипсовые, и с одной - хлипкая фанерная перегородка. Здесь тесно, мебель громоздится одна на другой; электрический чайник, утюг, микроволновка, кофеварка воюют за место на столе. Здесь в беспорядке разбросаны чайные пакетики, бумажные стикеры, исписанные или со следами разнообразных жидкостей, пять или шесть ручек и один китайский фломастер. Кажется, страсть Сандры к порядку, так рьяно проявляющаяся иногда в других местах, здесь отказывает окончательно и бесповоротно.

Односпальная кровать за ширмой, набитая скрипучими пружинами. Лампа в старинном расписном абажуре - свет проходил через разноцветные стёклышки и плавал в облаках пыли красными, оранжевыми и лимонно-жёлтыми пятнами.

- Здесь должны - просто обязаны! - раздавать конфеты, - сказал как-то Блондинчик.

- Здесь раздают оплеухи, - ответил Лиходеев. - Тебе мало?

Ещё здесь были цветы. Когда-то, возможно, они даже были живыми. Горшки с засохшими растениями обнаруживаются в самых необычных местах - например, под столом. В крошечном холодильнике "Стинол" на нижней полке. В пустом аквариуме. Служат подставкой для картин. Большие и маленькие, синие, красные и тошнотворно-зелёные, с остатками мимозы, алоэ и прочих, уже не поддающихся опознанию, трупиков. Каждый раз горшки меняют положение, и этот феномен был для гостей той небольшой загадкой, о которой они лениво размышляют первые пять секунд по появлении здесь. И ещё по две или три секунды потом, за чашкой чая или кофе.

Здесь нет окон - одно из редких напоминаний, что вокруг подземелье, а над головой около сотни метров земли, кирпичная крошка, черепки посуды и колёсная пара с поезда, снятого с производства в 1938 году. И, наконец, - бетон, чахлые деревца, автострада с помятым ограждением.

Иногда за фанерной перегородкой проносится, стуча колесами, поезд, и тогда фанерка начинает испуганно вибрировать, а время замирает, чтобы позже оттаять запахом озона в воздухе.

Коморку, отгороженную для каких-то служебных нужд часть станции метрополитена, Сандра обжила в те незапамятные времена, когда только приехала в Москву. Тогда молодая и безработная, она была очарована метрополитеном и сразу отправилась к начальнику станции, чтобы устроиться на работу.

О, это была любовь с первого взгляда. Выгнать её отсюда было сложнее, чем ласку из-под фундамента сарая.

- Достали, - повторяет Сандра. Поправляет съехавшую с переносицы дольку огурца и пропускает Арса мимо себя внутрь. - Я только что из ванной.

Где-то неподалёку крылась ванная комната; обычно она интересовала музыкантов гораздо меньше содержимого холодильника, и разведать её местоположение ни у кого не доходили руки. Помимо горшков у Сандры в неизмеримых количествах водилось пиво, бутылки из-под которого потом соседствовали с горшками и вместе блуждали по квартире, так что Саша с Лиходеевым выдвинули потом теорию о зарождении некой симбиотической негуманоидной разумной жизни.

Блондинчик и Сургуч режутся в карты, оба отчаянно мухлюют и вполголоса переругиваются, деля очередного вольта. Лиходеев копошится возле ноутбука с мистическим выходом в интернет. Каким образом сюда спустили хвостик всемирной паутины - остаётся тайной. Кабель просто выходил из стены, будто запечатлённый на фотографии хвост мифической Несси.

- Сейчас будет очень важное объявление, - говорит она своим подопечным и сердито обводит их взглядом. - Прошу вас отнестись серьёзно.

Она видит Лиходеева и глазок любительской видеокамеры, смотрящий прямо на неё.

- Что ты делаешь?

- Снимаю, - невозмутимо говорит Лиходеев.

- Нахрена?

- Это же важно. Сама сказала.

- И что?

Лиходеев выглядывает из-за камеры, словно снайпер из-за оптического прицела. Слышно жужжание зума.

- Новомодная штука. Мы выкладываем в инет кадры из обыденной жизни группы, все прутся. Это называется - видеоблог. Многие известные артисты так делают. "Корн" так делают! Когда-нибудь так будет делать президент России.

Он лукаво прибавляет:

- Кроме того, они должны это увидеть.

- Что увидеть? - хмурится Сандра.

- Что хотя бы один из нас следует заветам великих "Кисс". Глэм-метал продолжает жить в менеджере неизвестной российской рок-группы...

Сургучев роняет карты, поджимает ноги и, хохоча, опрокидывается на спину. Машет конечностями в воздухе. Сейчас он напоминает огромного беспомощного жука.

Блондинчик подпрыгивает от радости, танцующей походкой идёт к Сандре. Обнимает её за талию, корчит в объектив рожи. Делает попытку облизать Сандру, но его нос оказывается зажат между её указательным и средним пальцами.

- Ты, блять, сейчас у меня доиграешься, - грозно говорит Сандра Лиходееву, не отпуская Блондинчика - Убрал нахрен камеру! Не музыканты, а клоуны...

Не выдержав гримас, на пол со звучным шлепком падает долька огурца. Арс шевелится у неё за спиной и подытоживает:

- Это хорошо, что ты появишься в камере. Фаны, наконец, увидят человека, который твёрдой рукой управляет группой из-за сцены. Не показываясь на людях.

Сандра отпускает Сашу. Падает на ближайший стул.

- Ну как я вас повезу на Rock am Ring в будущем году?

Подтягивает к себе нарезку салями, сыр и ломти хлеба, разложенные на газете, начинает есть, чавкая и роняя себе на колени крошки.

Ещё секунд десять вокруг стоит обычная атмосфера - то есть атмосфера дурдома. Потом она неуловимым образом начинает меняться. Смешки утихают, шелест тасуемой колоды карт постепенно сходит на нет. Наступает тишина, настолько гулкая, что слышно, как приближается, вгрызаясь в землю, поезд.

- ????? - наконец нечленораздельно произносит Блондинчик, вкладывая в каждый вопросительный знак всю доступную ему вопросительность.

- Rock am Ring, говорю. Не Поющая же Кружка. Будем там единственной группой из России. Я отправляла им демо, они прислали нам предложение выступить у них на фестивале.

Шум приближающегося поезда свалился на них вместе с ощущением, что их окунули с головой в холодную воду.

Позже, когда собрание закончилось и переросло в обычную попойку, Сандра вывела Лиходеева покурить.

- Хочешь поговорить? - догадывается он. - Не уверен, что помощник тебе в этом вопросе.

Возле входа в метрополитен толпятся полнолицые менты в фуражках, течёт в обе стороны людской поток. Уже вечер, и по шоссе невдалеке течёт река света. Воздух горячий от накопившихся за день автомобильных газов.

- Мне нужно с кем-то посоветоваться.

Лиходеев кивает. Арс, - вот чьё имя висит в воздухе между ними.

- С ним что-то происходит.

- Не удивительно. Что с ним сделали в этом санатории?

Лиходеев роется в карманах в поисках зажигалки, и Сандра даёт ему прикурить от своей.

- В санатории он был душка. Читал книжки. Бегал с другими мальчиками. Врач говорил, что лечат прогрессивными методами.

- Надеюсь, эти методы не повредили никакие винтики у него в голове.

Очень возможно, думает Сандра. Она не хочет рассказывать Лиходееву, да и вообще кому-либо о вчерашнем случае в поликлинике.

- Возможно, всё нормально, - рассуждает Лиходеев, - мужик просто пытается разобраться в себе. Всем нам порой приходят в голову мысли - а на своём ли мы месте?

- Не нужно мне сейчас твоей философии, - говорит Сандра. - Мне нужно знать, что делать, только и всего. Я менеджер. Я должна считать деньги. И его проблемы - это мои проблемы, если они приносят нам убыток.

Лиходеев делает жест рукой.

- Он сейчас такой скучный, на кисель похож. Дай ему время подумать. Возможно, он решит изменить что-то в своей жизни.

- Люди не меняются.

- Отнюдь, - говорит Лиходеев. Он готовится оседлать своего любимого конька. Дискуссии о высоких вещах - его слабость.

- Люди не меняются, - повторяет Сандра. - Это всего лишь инерция. От чего-то, что заставило их двигаться в эту сторону раньше. Возможно, в детстве.

Лиходеев понимающе кивает.

- Что-то вроде пинка под копчик.

- Именно. И мы катимся от этого пинка всю жизнь.

Они курят, смотрят на ползущие по шоссе машины. Оба молчат об одном и том же. Малыш. Смерть Малыша повлияла на них всех, но больше всего, возможно, пострадал Арс.

Сандра пытается понять Арса, все эти его метания. Том и Джерри в одном лице. Уходит в клинику, где судорожно пытается лечиться от всех зависимостей сразу. И у него получается. Она говорила с врачом. Расстаётся с наркотиками, не пьёт. Занимается спортом. Не хватает звёзд с неба, сказал тогда доктор. Но у него недостаёт энтузиазма, маловато общается с другими больными и трудно идёт на контакт, но что же тут поделать, если такой человек.

А потом внезапно обрывает курс на середине. Говорит:

- Вези меня домой. Не хочу больше тут оставаться.

Уже по дороге из больницы покупает три банки пива. Выпивает их залпом, одну за другой, закуривает Сандрину вишнёвую сигарету без жадности, меланхолично. Как человек, вырвавшийся из тюрьмы, но на лице ни радости, ни энтузиазма. Маска, смотрящая внутрь себя голубыми глазами, слепая ко всему, что вне хрупкой оболочки из костей и мяса, с выпирающими после реабилитации скулами и резиновыми губами.

- Что теперь? - спросила она Арса тогда, в машине. Они прошивали по узкой дороге лес, на поворотах вылетая на встречку, шли под сотню, и ветер врывался в открытые окна, гуляя по салону и вороша пакетики из-под чипсов на заднем сидении. - Я могу позвать всех. Опять соберём "Снов".

- Нет, - говорит он. - Нет.

И пропадает на целый год. Где-то шляется, прежде чем заявиться на порог её дома, уже тем пьяным, обдолбанным полудурком, которого она так любит. Готовым орать матом со сцены, ссать в углу за кулисами прямо на проводку и устраивать танцы на барабанной установке. Вся реабилитация на смарку, как сказал Блондинчик, только зря попортил желудок таблетками.

Всё это здорово повышает рейтинг и посещаемость концертов. Кто знает, что он выкинет в следующий раз?.. Как ни цинично это звучит, но музыканты нужны отнюдь не трезвыми и жующими салат. Все знают это ещё со времён Guns n Roses и Игги Попа.

И вот теперь опять. Что-то происходит.

- Что-то происходит, - говорит она вслух. - Отыграть бы концерт в субботу. Какая уж там Германия.

Они думают об Арсе как о чём-то неуправляемом, вроде атмосферного давления или подгоревших тостов на завтрак. Оба понимают, что если подойти и прямо спросить, почему он не приходит на репетиции, он просто отмолчится. Или выкинет какую-нибудь из своих шуток, и станет ещё хуже.

- Отыграем, - говорит Лиходеев с сомнительной уверенностью. Он тоже бизнесмен, он привык планировать и любит, когда всё идёт так, как надо. По намеченному. Но он, как и Сандра понимает, что сейчас они лишь фигурки в чужой игре. Записи в чужом блокноте.

2003, июнь. Часть 6

- Ты это всё время слушаешь? - говорит Мариша. - Она твоя знакомая?

Он ловит себя на том, что крутит обручальное кольцо, как всегда делает, когда нервничает, и убирает руки за спину. В голове смутная картинка из детства, его застают за ковырянием в носу, и руки точно так же прячутся за спиной.

- Нет.

Почему-то Кириллу стало неприятно, что она взяла этот диск. Именно этот - если бы в плеере оказался любой другой с его стола, чёрт, да даже индийские мантры "Амулет половой жизни", который он прятал в столе под коробкой из-под кроссовок Найк и кипой старых университетских тетрадок, всё было бы нормально.

- Очень хороший голос, - Мариша говорит это очень громко, потому что в наушниках зашумели и засмеялись над сомнительной остротой некого Аббы. Острота вроде как была не первой свежести, и щёки девушки, той, что по ту сторону наушников, покраснели. Он определяет это не по смеху, а по какой-то иной причине, что переключает у него в мозгу, в восприятии какой-то рычажок. Щёлк - и он уже знает. Так просто. Видит, как она смутилась, как закусила губу, сдерживая смешинку, как утонули в ямочках уголки губ. Часто Кирилл начинал ревниво гадать, что это была за пошлость.

Да мало ли шуток у школьников.

- Как будто слушаешь аудио книгу. Только рассказчик ушёл варить себе кофе.

Кирилл почувствовал, как разглаживаются складки на лбу, как он улыбается. Мариша как всегда попала в самую точку. Если бы она родилась на пятьдесят лет раньше и пошла на войну снайпером, у них хранилась бы на балконе коробка с восьмью килограммами медалей.

- Угадала, - отвечает он.

Кириллом вдруг овладевает приятное, как тёплые мурашки вдоль позвоночника, чувство причастности к чему-то. Такое же, как два года назад, когда они с Маришей только собирались пожениться. Когда кто-то из друзей позвонил на радио и напомнил о предыдущем вечере. Они с Маришей сидели и улыбались друг другу. Это называется - только для своих, никто ничего не понял, ди-джей выслушал, нажал пяткой кнопочку, отключающую абонента от эфира, и принялся толкать дальше свою вечернюю телегу. "Большинство пищевых отравлений начинается со слов: да хрена ли ему будет в холодильнике, - вот что сказали по радио, - Посвящаю эту фразу Мари и Кирюхе. Никогда её не забывайте, в этом секрет долгой и счастливой семейной жизни. Главное, долгой". Мариша прикрыла ладошкой рот и смеялась, смеялась, а Кирилл ещё раз понял, как сильно её любит. Речь шла о креветках недельной давности, о которых вспомнили, когда вся прочая закуска к пиву подошла к концу, и Кирилл вспоминал о них со смешанным чувством благодарности и гадливости. Какой же духан потом стоял в квартире!..

Сейчас возникло похожее чувство.

- Я хочу записать к ней музыку, - внезапно для себя говорит Кирилл.

- Думаю, у тебя получится. Ты у меня молодец.

Она вытаскивает из ушей наушники-пуговки и откладывает плеер. Вспомнила о размораживающейся в раковине рыбе. Диск по-прежнему шуршит там, и звуки, доносящиеся из наушников, похожи на голоса призраков.

- Конечно, получится, - говорит напоследок. - Если ты так говоришь, то обязательно получится. Можешь попробовать начать прямо сегодня. Сегодня среда, небесная канцелярия должна работать. Тебя они обычно слушают.

Мариша подмигивает ему и исчезает на кухне.

Но, конечно же, у него ничего не получилось. Кирилл долго лежит на кровати, слушая, как жена укладывает дочку спать, напевает ей избитую, как Илиада, тему из "Спокойной Ночи Малыши". Думает о синяке, который поставил ему тогда Арсений.

- Такой красивый, - качала головой его Мари. Она всегда умела воспринимать реальность таковой, какая она есть, не приукрашивая и не сгущая краски в своей хорошенькой головке. - У тебя проблемы?

- Да нет.

- Тогда откуда это?

- Один... известный музыкант, - смутился тогда он. - Типа, автограф.

- Надеюсь, ты оставил ему свой, - ответила тогда она и больше не касалась этой темы.

Этот синяк маячит у него перед глазами, как будто он вернулся на две недели в прошлое по настенному календарику с щенками колли, и снова заглядывает в зеркало.

Я оставлю, - обещает себе он, - Когда напишу эту чёртову мелодию. Позвоню ему и, может быть, распишусь на его лице точно так же. Может, там нужны клавишные? Или контрабас. Но электрогитары там не будет. Нет, приятель, никакого дисторшна.

Ему больше не требуется проводов, чтобы слышать голос с диска. Он давно уже вырыл уютную норку у него в голове. Всё, что было тогда записано на студии, отправилось в мусорную корзину, а в местечке, отведённом в голове под новые идеи, уже намело жёлтых листьев и желудей.

На следующий день Кирилл набирает номер Арса и слушает в глубине трубки гудки вызова. Я, наверное, единственный, кто ведёт важный разговор в туалете, думает он, пялится на белую, как сон субботним утром, дверь.

"Нокиа" представляется ему бомбой замедленного действия. И когда там наконец отвечают, голосом, который мог принадлежать только смертельно невыспавшемуся человеку, сон которому давно заменяют сигареты, Кирилл зажмуривается. Бам!

- Чего тебе? - Арс словно бы чуть смягчается, услышав его голос. - Если ты насчёт гонорара, то вроде ещё рано.

- Нет, но нам нужно увидеться с глазу на глаз. Есть дело.

- Говори.

- Это не телефонный разговор.

- Говори при всех. Эти ребята, в сущности, неплохие парни. Не то китайская, не то вьетнамская разведка. Но прослушка у них настоящее дерьмо. Слышишь, как потрескивает?

- С глазу на глаз, - упрямо повторяет Кирилл.

Арс на том конце линии вовсю развлекается.

- Привет, Ким! Помаши Киму ручкой...

Кирилл представляет, как он курит там, надвинув на глаза провалы стёкол. Пьёт кофе, чёрный и без сахара.

- Что ты задумал? Рассказывай.

- У меня ничего не получается.

- Да? Это не новость. Я запоролся в самом начале. Не знаю, на сколько выкручивать ручку дисторшна. А где ты?

Ястребинин молчит. Человек на том конце провода раскуривает сигарету, сигаретный дым словно бы размягчает его нутро. Спрашивает:

- Как дочка?

Кирилла вопрос слегка выбивает из колеи. Он неуютно ёрзает на унитазе. Голос звучит гулко, и кажется, даже голос в трубке отдаётся среди стен эхом. Возможно конечно, Арс тоже сидит на толчке. Хотя и маловероятно.

- Хорошо. Скоро пойду забирать из садика.

- А это японское жёлтое пятно?

- Покемон. И его заберу.

- Точно. Покемон. - Арс как будто успокоился. - Не трудись возвращать диск. У меня есть копия.

- Я думаю, я попробую с этим закончить.

- И как же?

Его голос словно предупреждает: не вздумай ляпнуть глупость. Кирилл подумал, что зря он начал этот разговор дома. От него сейчас, наверное, разбегаются волны тревоги, будто следы от брошенного в озеро камня, для жены столь же явные. А резь в животе танцует джигу-джигу на его покрасневшем затылке. Это хуже, чем китайская прослушка.

- Сначала скажи мне, как зовут ту девушку на записи. Я хочу знать.

- Может, тебе пойти и утопить это своё желание в толчке?

Кирилл решил, что в каком-то смысле это будет легко.

У него сейчас два выхода. Вымокнуть изнутри от этой боли и соплей, как подгнившая дыня, или разозлиться. Он выбирает второе и повышает голос:

- Послушай, я могу написать эту чёртову музыку. Мне просто нужно с ней поговорить. Даже если не знаешь, где её сейчас найти. Просто скажи мне имя. Из какого она города? Скажи мне.

Арс молчит очень долго. Словно ждёт, что Кирилл устыдится своего выпада и положит трубку.

- Эти сведения тебе ничего не скажут. Она умерла, очень паршиво. В автокатастрофе. Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился.

Бинго. Шах и мат всем мыслям, которые Кирилл боялся думать, оборачивая их упаковочной бумагой и складывая пирамидкой у двери своего сознания. Теперь они не нужны, теперь их можно просто выкинуть. В какой-то момент он испытал облегчение. А потом вдруг понял, что пирамида из завёрнутых в упаковочную бумагу и перевязанных бечёвкой брикетов гораздо выше, чем он предполагал. Боже, куда как выше, она обступает его, как опоры Эйфелевой башни, опасно качается, грозя обрушиться на макушку... Кирилл ощутил, как дрожит под ним тень, как вдруг зазудела обратная сторона глаз.

А потом вдруг всё прошло. Башня устояла.

Водитель, который размазал её, - так сказал Арс. Кирилл почувствовал дикую злость. В каком-то фильме он уже слышал эти слова, и такой же усталый голос. Ты дерьмовое клише, хотел сказать Ястребинин трубке, но промолчал.

Может быть, опасаясь китайской мафии.

- Что ты будешь делать? - продолжает Арс, и Кирилл представляет, как он трёт переносицу. Комок усталости. Может быть, хрящ уже разрушается от кокаина, и до мирной старости в диспансере этой рок-звезде осталось недолго. - Принесёшь цветочков, посидишь на могилке? На кладбище хреновая акустика, поверь мне, запись будет кошмарной.

- Нет.

- Тогда - что?

- А знакомые? Друзья? Родственники... Кто-то же должен остаться.

- И ты этим удовлетворишься?

Вот тут он попал в точку. Усталый музыкант, которого опекает собственный менеджер, больше всего похожий на сифилистичную стерву, и молодой музыкант, предусмотрительно сидящий со спущенными штанами на толчке, чтобы не обделаться от того, что он услышит в трубке, их объединяет она - неудовлетворённость.

- Пожалуй, нет, - говорит Кирилл и чувствует, как гудящая, натянутая между ними до предела нить слабнет, словно кто-то ослабил колки. Немного поколебавшись, он добавляет:

- Может, тебе стоит с этим завязать? С этой гадостью в твоих венах.

Арс смеётся ворчащим смехом, удивительно приятным.

- Чтобы давать мне советы, ты...

Кирилл думает, что услышит - ты ещё слишком молод. Готовится промолчать в ответ - жизнь ведь действительно ещё вся вроде бы впереди. Но Арс говорит:

- ...уже далеко не так молод, верно?

И отключается не попрощавшись.

- На работу не опоздаешь? - говорит, проходя мимо туалета, жена. Кирилл слышит удаляющееся: - Засранец.

Конечно же, нет, - говорит он про себя с улыбкой. Она такая умница, Мариша, всегда начеку.

2003, июнь. Часть 7

Когда дверной звонок, наконец, умолкает, Арсу кажется, что звук навсегда обосновался в его голове. Гуляет от уха до уха, взбивая серое вещество в коктейль.

На площадку выглянула соседка, и кто-то объясняет ей, что раз никто не открывает, это вовсе не значит, что его друга нету дома. Совсем, нахрен, не значит.

- Нет, я не пьяный, - доказывает он скандальной бабке-соседке. Наверное, на шум выглянули ещё несколько жильцов, их голоса невнятным гулом примешиваются к первым двум. - Да вызывайте вы кого хотите!

Когда шум улёгся, дверь шепчет стуком.

- Эй, давай открывай. Я знаю, что ты здесь.

Когда на площадке бушевал блицкриг, Арс думал, что его всё-таки нашёл этот смешной мальчишка. И теперь лениво гадал, хватит ли у того терпения выкурить из логова медведя или же нет. Он лениво катал эту мысль, как кусок полурастаявшего масла, из угла в угол пустой черепной коробки. Но голос за дверью вовсе не был голосом Кирилла.

А, всё равно, - думает он, шаркая к двери. - Этого следовало ожидать. А вот мальчишка бы меня удивил.

На него светит улыбка Блондинчика.

- Ну как тебе представление, старик? Смачно? Я сказал им, что ты мой дружок-гей и ты собираешься утопиться в ванной из-за того, что я нашёл себе другого.

Арс идёт в комнату, захлопывая по дороге открытые дверцы шкафов. Блондинчик проходит следом.

- Что это у тебя тут?

На полу неопрятными комками валяется одежда, всякий хлам вперемешку с пакетиками от одноразовой лапши. Как будто туда опрокинули несколько мусорных корзин. Повсюду, словно последствия короткого осеннего снегопада, листочки из блокнота. На круглом журнальном столике их больше всего, присыпанных пудрой.

В этой квартире Арс был прописан, но появлялся здесь не часто, предпочитая ночевать с какой-нибудь из подруг по лиходеевским впискам. Если ночь заставала где-то рядом с такой, он звонил Лиходееву, и тот приезжал с ключами, порядком сердитый.

Жилое пространство взято в тиски разнообразной техникой. Компьютер с новомодным жидкокристаллическим экраном, напротив кровати - плазменная панель, похожая на дыру в стене. Белый, как ледник, кондиционер над окном.

Арс падает на стул, распихивая ногами хлам. Саша отмечает, как жалко он выглядит среди сверкающих хромом и правильными гранями девайсов. Словно червоточинка в алмазе. Расслабленная поза кажется обманкой. Арс, похоже, сам это понимает, потому как запускает пустой банкой из-под пива в экран плазмы.

Под журнальным столиком льёт в атмосферу металлический звук ноутбук, который Арс, очевидно, притащил с кухни. Играет REM, что-то очень тихое из последнего альбома.

- Ты собираешься возвращаться на работу? Мама-сан, знаешь ли, скучает.

- Я вернусь, когда захочу. У меня творческий отпуск.

- Я уже понюхал этот твой отпуск, - усмехается Блондинчик. - Пахнет коксом и виски.

Арс пожимает плечами. Блондинчик подходит к столику, макает палец в снежную горку. Кладёт его в рот и тщательно обсасывает.

- Что с тобой случилось, приятель? Все волнуются.

- Всё под контролем. Передай им, чтобы перестали звонить. Меня уже затрахала песня на мобильном.

В глазах Саши появляется сочувствие.

- Хочешь, я тебя вытащу? Съем весь твой кокс.

- Это будет слишком сладкая смерть для тебя, - отвечает Арс, ухмыляясь. - У тебя прихватит сердце прежде, чем закончишь. Мне придётся брать ложечку и запихивать в тебя остатки. Возможно, через задний проход.

Блондинчик хохочет.

- Розовые сопли. Как будто я твой друг-гей.

- Как будто ты мой друг-гей.

Саша решает, что настало время для решительных действий. Перед ним сидит старина Арс в своей обычной развязной позе, как обычно, небрежно одетый: рубашка навыпуск, красная и в светло-коричневых пальмах, джинсы-клёш колышутся вокруг босых ступней. Конечно же, курил. Вроде бы такой, как раньше, только скулы изнутри взрезают кожу, и под нижней губой - неполотые огороды щетины. Он потянулся, чтобы сграбастать Арса за воротник.

- Пошли-ка. Папаша немного тебя поучит.

Арс уворачивается, а когда он тянется опять, отбрасывает руку. Встаёт. На шее набухли узлы, челюсть хищно отвисла, и лицо стало походить на череп. К нижней губе прилипла сигарета. Бедный Йорик, мать его. Перезагрузка.

- Послушай, - говорит Блондинчик, бессильно сжимая и разжимая кулаки и гадая, в какой же момент всё переменилось. Тело под пальто вспотело, и бока щекочут противные ручейки пота. - Послушай. Я могу тебя вытащить, в какое бы дерьмо ты не вляпался. Прыгнем в машину и покатаемся по городу, а, что скажешь? Завалимся в клубешник, поснимаем тёлок. У меня отобрали права, ну да и хрен с ними. Хуже всё равно уже не будет.

Под ногами хрустят битые бутылки. Блондинчик вдруг обнаружил, что он не разулся. Он пришёл не в гости к другу, он пришёл сюда воевать, но битва проиграна, и остаётся надеяться, что враг за каким-то фигом всё-таки выкинет белый флаг, соблазнившись гуманитарной помощью.

Арс ощупью возвращает на ножки оброненный стул. Когда он упал, никто толком не заметил. Теперь уж точно у соседей есть повод вызвать для них синий бобик. Мебель громят, как же.

Садится вновь, развернув стул спинкой к себе.

- У меня вот здесь - он касается виска, - полопались лампы, вот так вот.

- Уверен, что бы у тебя там не было, это лечится.

Блондинчик договорил последние слова, уже чувствуя себя последней сволочью. Но договорил - упрямо, до последней точки.

- Теперь не то, - Арс словно не слышал Сашу. Он устроил локоть на спинке стула, а голову в ладони, погрузив пальцы в отросшие, сальные волосы. - Теперь радио есть в каждом мобильнике. Но ловят все они совсем не то, что нужно. Понимаешь? Мы всё просрали, а теперь у меня в голове лопаются лампы.

Саша молчит, сложив ладони в карманы.

- Кто знает, что на самом деле заглушило это радио, - Арс качает головой. - Хотел бы я это знать. Какая-то шестерёнка внутри сломалась, и весь механизм дал сбой.

Он внезапно встаёт, придерживаясь за спинку. Обращает к другу синяки, которые выглядят куда гуще голубых глаз.

- Не вздумай больше хватать меня руками. Лучше посижу дома. Буду смотреть всякую байду по ящику. Сбегай лучше мне за пивком. В леднике осталось всего ничего, а лучше иметь боекомплект. Верно?

Арс вышел, расшвыривая ногами мусор. В ноутбуке рулетка винампа выстрелила Саном и Бабкиным.

- Нева-нева-нева-неважно, - нашёптывает Саша почти бессознательно, - Ни боли, ни жажды...

На столе присыпанные порошком валяются корочки от трёх или четырёх блокнотов и пружинка от отрывного, по всей комнате разбросаны листочки всех оттенков белого, разного формата, словно приглашая собрать какой-то извращённый вид пазла, вернуть их все под свои обложки. Нет уж, не дождётесь, решил Саша, пытаясь разобрать каракули. Все исписаны, по большей части по паре строчек сверху или поперёк, но попадалось и больше надписи, с заштрихованными и перечёркнутыми частями. На карандаш нажимали с такой силой, что он крошился, оставляя грязные пятна.

Он открыл окно, и листы снежной бурей поднялись в воздух, заклубились вокруг, словно клочья тумана. Блондинчик вспомнил фильм, где с неба падал пепел. Кажется, там показывали войну.

- У тебя тут опасно курить. Того и гляди рванёт, - крикнул он в пространство.

Нет ответа.

Мерзость сочится, как будто на сердце тает замёрзшая придорожная лужа. Ощущение, что он вот сейчас совершит предательство, что-то на уровне ножа в спину или угона бабы лучшего друга. Или даже просто собирается измазать его дверь говном. Что-то вроде шутки, только это уже не шутка, этакая пакость.

Он принимается комкать листочки и засовывать их в карманы пальто. Набивает карманы словами - вот как об этом написала бы жёлтая пресса. Набивает словами карманы. Сане нравится, как это звучит, он прокручивает эти слова в голове снова и снова, и от них начинает вонять тухлятиной. Как будто в бумагу, которая занимает место в его карманах, заворачивали дурно пахнущую рыбу.

Он вышел, прикрыв за собой входную дверь.

Тем же вечером Блондинчик спускается в духоту и тёплый запах метро, и ему чудится там аромат кофейных зёрен. Сандра дома. Она, в фартуке с розами, сооружает на сковороде что-то томатное и очень кисло пахнущее. Руки у неё все в помидорах, как будто в крови. На столе в блюде мясные обрезки и открытая банка горчицы. Играет старый кассетный магнитофон, звук убавлен почти на минимум, и Гребенщиков еле слышен за шипением масла на сковородке.

- Ну что? - спрашивает она Сашу.

Он показывает свои трофеи. С отвращением вытрясает из карманов, раскладывает на столе. Сандра читает, водя ногтем по каракулям и шевеля губами. Под ногтями застряли белые томатные семечки.

- Нужно позвать остальных.

Пока Блондинчик сгребает со сковородки томатное месиво и мажет его на хлеб, Сандра звонит Лиходееву и Сургучу.

- Что-то наши собрания стали слишком частыми, - заявляет по телефону Сургучев. - И слишком мрачными.

- Жизнь вообще не леденец, - отвечает ему Сандра. - Давай тащи свою жирную задницу.

Они ни о чём не говорят. Саша ест, собирая подливку ломтём хлеба с подбородка, ищёт в холодильнике пиво и ставит запотевшую банку на стол. Он ест и ест, и ест, и постепенно возникает ощущение, что в желудок складывают камни. Старается ни о чём не думать.

Он знает Арса всего четыре года. Куда меньше, чем, к примеру, Малыш, и даже меньше Сандры. Сандра познакомилась с группой, помнится, на каком-то вокзале. Дрыхли на чехлах с инструментами, беспечные такие, что она сначала умилилась. А потом, засучив рукава, серьёзно взялась за этих кукушат. Уже потом появился Лиходеев, Сургуч и он сам, подобно добавляемым к основной теме инструментальным дорожкам, из которых получалась музыка.

Когда они играли, они были единым целым. Арс стоял у руля, как морской капитан, вращая его то вправо, то влево. Не раз он напивался и отсыпался в трюме, не раз падал за борт. Тогда к штурвалу вставала Сандра, изрыгая проклятья и дымя сигаретами, вела судно сквозь рифы музыкальных лейблов и продюсеров. Лавировала между мелями, о которых знала только она.

Но направление неизменно выбирал Арс.

Теперь Сандра вновь у руля, но рутер у капитана, и он погружается с ним на морское дно. В этом рутере, возможно, записаны они все, и теперь их имена размывает солёной водой.

Они с Сашей быстро спелись. Вместе куралесили по московским улицам и в респектабельных заведениях, вместе напивались и брели под утро домой, поддерживая друг друга. Словно парни с одного двора. И тем не менее Арс всегда был для него загадкой. Никто не знал, что он выкинет в следующий раз, никто не догадывался, что им движет. Его прошлое покрыто чернильными разводами, в будущее он шагает, ничем не освещая себе дорогу. И кочки, о которые он запинается, достаются только и исключительно ему. Все, кто идёт следом, Лиходеев, Сургучев, Сандра, светят себе под ноги фонариками и не видят этих кочек.

Что нам делать с пьяным матросом - напевает Гребенщиков, и Саша против воли прислушивается к словам, надеясь найти к ним ответы:

Что нам делать с пьяным матросом

Господи, спаси...

Сандра больше не притрагивается к бумагам. Бросает в кастрюлю вариться макароны и закуривает, пачкая томатной пастой сигареты. Стряхивает пепел в раковину. Где-то совсем рядом шумят возвращающиеся с работы люди, и что-то объявляют по громкоговорителю.

Стук в дверь доносится как будто из другого мира.

Это Лиходеев. Плащ на нём как будто сделан из резины - наверху всё ещё идёт дождь. В руках он держит шляпу, настоящую фетровую шляпу, и с неё стекает вода. Он видит скомканную и разбросанную по столу бумагу, говорит визгливым голосом взбалмошной мамаши нескольких подрастающих чад:

- Вы что здесь, курите?

Наверное, музыканты, какими взрослыми они не кажутся, какая щетина не покрывает их подбородки, и какие никотиновые пятна не появляются между пальцами, навсегда останутся детьми. Стрелка их возраста застряла на четырнадцати-пятнадцати, времени, кода у других начинают пробиваться через скорлупу детской беспечности какие-то амбиции. Можно сказать, для этих вечным приютом стали девяносто пятый - девяносто шестой, жвачка Toorbo и Денди с циплячно-жёлтыми картриджами.

Подобные шутки, как и эксцентричные выходки, Сандру больше не удивляют. Она привыкла быть им матерью.

- Это Арс.

За спиной Лиходеева маячит фигура Сургуча.

- Вы что, скурили Арса? - кудахтая, спрашивает он.

Пролезает в дверь боком, и в помещении сразу становится теснее. Слышен запах лука и крепкой пивной отрыжки.

- Закрывай дверь и садись, - говорит Сандра, расставляя тарелки прямо на мятых листах, используя их как скатерть. - Макароны подоспели.

За стеной пролетает поезд, пока они втроём рассаживаются вокруг стола, открывают пиво или наливают себе кофе из плешивого кофейника. Сургучев ставит себе на колени ноутбук, кабель сети тянется за ним, похожий на крысиный хвост. Водит пальцем по тачпаду, оставляя жирные отпечатки, и словно ни о чём не беспокоится. Его борода вся в крошках и похожа на губку-железку для мытья посуды.

- Не залей мне клавиатуру, - сварливо говорит Сандра.

- Что я тебе, ламерюга какой, - возмущается тот, двумя пальцами сжимая за горлышко бутылку. Пальцы у него такие большие, что кажется, этого горлышка нет совсем, а бутылка растёт у него из кулака. - У тебя есть мышка? Дай, а?

Лиходеев сосредоточенно читает надписи на блокнотных листах. Наконец поднимает глаза, переводит взгляд с Сандры на Блондинчика и обратно. Зачитывает с одного листа:

- "Наша дорожка из крови и ртути... Куда, куда ведёшь ты нас -

К смерти или к жизни новой?". Что это? Хокку?

Сандра жмёт плечами. Саша отводит взгляд, копошится в корейском салате. В блюде плавает одна бумажка, наполовину пропитавшаяся острым оранжевым соусом.

- Это не хокку, - не отрываясь от экрана, говорит Сургучев. Декламирует:

Чистый родник!

Вверх побежал по моей ноге

Маленький краб

- Вот это хокку, - продолжает он. - Басё. А это дребедень.

Лиходеев возвращается к чтению. Лоб собирается задумчивыми складками. Руки комкают бумагу, медленно и осторожно, словно стараясь сложить её по уже обозначившимся сгибам.

- И что, здесь такое - всё?

- По большей части, - отвечает Сандра. - Две, три строчки, редко больше.

- Всё серьёзно?

Саня отвечает:

- Более чем. Я пытался его сегодня немного растрясти, но ничего не получилось.

- Может быть, дать ему немного времени.

- У него было время. Полгода в клинике и ещё год потом, пока он где-то шлялся, - теперь Сандра говорит резко, глядя в глаза Лиходееву. Тот отводит взгляд. - Это бизнес. Как можно работать, когда ни в чём не уверен? Когда все твои планы написаны мелом на стене. К следующему году, к поездке в Германию мне нужен альбом. И команда, в которой я буду абсолютно уверена.

С ней никто не спорит. Лиходеев выглядит усталым. Он сидит прямо в одежде, полы пальто уныло подметают линолеум. Утопил руки в просторных карманах, сгорбился и напоминает усталого детектива из классических американских фильмов. Тех самых, небритых, в шляпе и с сигаретой.

Шляпу он бережно положил на соседний стул.

На какое-то время наступает тишина. Саша звонко цокает вилкой по фарфору, звук напоминает звон церковного колокола. Потом спохватывается и откладывает вилку.

- У меня кое-что есть, - говорит Лиходеев. - Парочка стихов, ещё с института завалялась. Запишем альбом в стиле ретро. Хреново кантри.

- У меня тоже есть, - подхватывает Сургучев, сопровождая свои слова щёлчками мышки. На экране логотип Livejournal, мобильник подключен к ноутбуку и усиленно грузит что-то в сеть. Один из его собственных блокнотов здесь, он положил его под мышку в качестве коврика. Все присутствующие видят его широкую спину в майке-борцовке, и вынуждены разговаривать с ней.

Лиходеев, Блондинчик и Сандра мрачно смотрят друг на друга. Молчание нарушает только какая-то песенка, которую Сургучев напевает себе под нос вразнобой с шепчущим магнитофоном.

Сандра принимает решение. Хлопает в ладоши:

- Начинайте, ребята. Завтра в студии посмотрим, что можно сделать.

В субботу "Странные сны" впервые выступили без Арса. Нельзя было назвать шоу успешным, но и провалом Сандра не назвала бы. Они пошли на этот шаг, вот что главное. Саня объявил, что Арс, к сожалению, довольно тяжело болен, а так как это шоу для них важно, блин, чёртовски важно, петь сегодня будет он, и в не совсем обычной для "Снов" манере.

"Болен" применительно к музыканту означает только то, что он лежит в гримёрке и пускает слюни в луже собственной блевотины. "Тяжело болен" означает примерно то же самое, только пускает слюни он в белесой кокаиновой каше.

Это был бесплатный концерт, совместный с Алисой и ещё парой групп, и поэтому никто не потребовал назад деньги за билет. Большая часть бурлящей там, внизу, толпы пришла посмотреть на Кинчева, хотя какая-то доля фанатов "Снов" и других музыкантов там тоже была.

Сандра всё время стояла за сценой, привалившись к какой-то опоре, что вибрировала от звуковых волн, и скрестив на груди руки. Глаза закрывали тёмные очки, и под толстенными стёклами они были сухими, как дюны Каракумы. Цепкими глазами музыкального продюсера.

"Странные сны" выживут. В опухоль, что гонит по венам яд, уже врезается нож хирурга, первый гной вот прямо сейчас промокают салфеткой. Опухоль эта у самого сердца, и крови будет много, и ребятам понадобится время, чтобы сыграться на этот раз уже втроём... Почти все, конечно, думают, что это невозможно, но holy fuck, как выкладывается Сургучев! Промокшая от пота майка хлопает, как парус, натягивается между лопатками и вновь проседает, когда рука с перемотанной посередине скотчем палочкой показывается над головой, и, кажется, весь этот жар бьёт в лицо только от него одного...

"Мы начали впятером, и дальше пойдём уже вчетвером," - вроде так сказал Арс через год после того, как они похоронили Малыша. Время ей повторить его слова. "Вы начали впятером, а теперь вас только трое. И что же?"

- Когда-нибудь мы исчезнем с лица земли именно таким образом, - пошутил Саша перед выходом. - Пересохнем, как Азовское море. Кто-то останется последним. Странный, мать его, Сон, а потом - ничего. Останешься только ты, мать, продавать пластинки в переходе.

Хотя Блондинчик и сказал, что Арс приболел, уже то, что они вышли сегодня на сцену без него, кое-что значило. Фанаты не дураки, догадаются, что всё это значит. Вполне возможно, что от них, как от съеденной груши, останется теперь жалкий огрызок. И тем не менее ей нравилось то, что звучит сейчас со сцены. Мощный фанк, кое-где даже рэгги, сдобренное обильными клавишами. Возникший неизвестно откуда диско-панк, зазывающий растрясти содержимое желудков и, возможно, выплеснуть под ноги соседа только что выпитое пиво. Соло на басу, Саша играет слэпом, слышится RHCP закваски золотого девяносто первого. Старые песни меняются до неузнаваемости, там, где была гитара, теперь звучит месиво из сэмплированой электроники, ударных и баса. Ребята старались, три дня подряд корпели над материалом в загородной студии. Переписывали заново, играли и так и эдак, ругались, хлопали дверьми, и сигаретный смог ползал за ними из комнаты в комнату, словно живое существо. Натужно гудела электроника, на которой - вообще на каждой ровной поверхности - множились стаканы с засохшей на дне жидкостью.

Белый порошок неожиданно оказался в немилости. Сначала его хотели заменить марихуаной, Сургучев даже привёз с собой небольшой гербарий (я как Джа, - без конца повторял он, явно слабо представляя, что это значит, - я как Джа, ей-богу! И хохотал, хлопая себя по животу), но в горячке работы о нём благополучно забыли.

У микрофона стоит Блондинчик, "Сладкоголосый Фернандо Блондинчик", как метко окрестил его Лиходеев. После "сломанного" вокала Арса это на самом деле были трели соловья, Бон Джови в самом расцвете. Правда англоязычные песни ему не даются совершенно, - отметила про себя Сандра.

Она шарит взглядом по толпе в поисках фанов "Снов". Вот они, стоят тесной группой, похоронная процессия, мать вашу, не решаются даже поднять флажки и развернуть перетяги. Далеко не все смогут понять отсутствие Арса и новое звучание. Это нормально, всё идёт, как должно идти. Старые, возможно, потеряются, но появятся новые, например, вон та девчушка, что танцует под музыку, руки летают в воздухе над головой, как две белые птицы. На ней оранжевый топик, и Сандра вдруг чувствует на языке привкус апельсинового сока.

Не все переживают такую кардинальную перемену в составе, но они переживут, теперь она знает точно. Просто не могут не пережить.

Пауза, заполненная мощной ритм-секцией, и вот уже в ушах плещутся надрывные звуки саксофона. Саша учился играть на нём у Малыша, когда тот, вольный, как сорвавшийся с ветки лист, болтался по миру в компании Арса; и с тех пор, как Малыш погиб, не брал в руки этот инструмент.

Блондинчик раздувает щёки так, что обозначились синие вены, словно реки на глобусе. По смазанным лаком волосам на шею струится пот. И музыка струится, мелодичный, медлительный, сдобренный электроникой джаз. В задних рядах слышатся аплодисменты, намечается какое-то движение. Сандра присмотрелась - и выронила сигарету. Танцуют! Господь Всемогущий и Благостный, на концертах "Снов" ещё ни разу так вот не разбивались на пары и не танцевали.

Нет, на Азовское море это никак не смахивает - думает Сандра, чувствуя, как на пересохших губах зудит улыбка. Не пересыхающая вода - а полыхающая во вспышке сверхновой звезда. Они сгорят, а не пересохнут. Только так.

2003, июнь. Часть 8. Днём раньше и двумя днями позже

На второй день после их общего сбора в берлоге гудки после набора телефона Арса сменились женским голосом. "Телефон Абонента выключен или находится вне зоны действия сети", - сообщает он вновь и вновь, и Сандре слышится, как щёлкает механизм, перематывающий запись.

Тогда она упаковалась в свой джип, леворульную тойоту 1975 года, и поехала к нему. Москва плывёт вокруг исполинским айсбергом, то и дело осыпаясь потоками машин, и плещется в стекло водой утренних луж. Радио, убавленное почти до минимума, шелестит, и Сандре слышится треск ломающегося льда.

Сандра собиралась съездить сюда и раньше, но каждый раз лёд под ногами ломался, втягивая в повседневную суету. Звонил менеджер из "Century Media", уточнял, выступят ли "Сны" с Алисой в субботу. Сандра ответила, что конечно да. Они выйдут и взорвут танцпол и всё, что возможно взорвать...

У Арса достаточно времени, чтобы снюхать свой кокс, так она думала, а также весь стиральный порошок, что обнаружится в ванной. Уже потом, во время лихорадочных ночей перебора материала (Лиходеев шутил, что они могли бы записать за эти три дня пять альбомов ремиксов), она подумала, что застань она его тогда дома, и уверь он её, что:

- Не стоило так волноваться, мамаша. Я снова в норме, - всё было бы решено. Мятые блокнотные листы, светло-голубые и белые, кружились в её сознании, как падающие листья, на каждом отпечаталась бессильная ярость. Она уже видела такую в детстве, в глазах папы, всегда такого весёлого и полного жизни, а теперь прикованного к инвалидному креслу. Рак крови пожирал его изнутри, и ноги предали первыми. Он уже знал тогда, что скоро умрёт, но сильнее всего страдал от этого в первые недели, когда понял, что больше не может ходить. Этот океан боли и бессилия в глазах отца Сандра запомнила навсегда.

И теперь эти воспоминания всплывали одно за другим, как обломки затонувшего судна.

Она бросила машину, перегородив кому-то выезд, поднялась на третий этаж, втирая грязь в обшарпанные ступени. От стальной пластины двери тянуло холодом, словно от люка подводной лодки, за которым до хрупкого солнечного света километры воды.

Звонок булькал там, разгоняя по щелям тараканов и шпыняя мух. Сандра давила на кнопку до тех пор, пока палец не побелел, а потом ушла, прилепив к косяку свою визитку.

- Ты ездила к нему? - спросил позже Лиходеев.

- Нет дома.

- Точно?

- Да. Если бы было что-то ещё, будь уверен, милиция бы уже развинтила дверь по винтикам. Я умею чувствовать такие вещи. Его просто нет дома.

- Хорошо.

После концерта Сандра едет к нему ещё раз. И находит у двери нового гостя. Он сидит, прислонившись к стене и притянув к подбородку колени, хлопья синей краски, которой был выкрашен подъезд, запутались в его свитере. Этому дому не помешал бы капитальный ремонт, что верно, то верно. Он поднимает лицо навстречу, и овал его белеет в свете тусклой лампочки.

- Ты, - с нотками узнавания в голосе говорит Сандра. - Я тебя помню. Андрей?

- Кирилл, - поправляет её молодой человек. Он поднимается, и Сандре чудится скрип трущихся друг о друга суставов и щёлканье косточек в его длинном тощем теле. Неуютно переступает с ноги на ногу, протягивает руку. На кончиках его чёрных, вымазанных кремом, туфель собралась пыль.

- Тоже на аудиенцию? - Сандра жмёт пальцы. На всю ладонь, длинную и узловатую, её руки не хватает.

- Его нет дома.

Визитка отклеилась от косяка и валялась у ступеньки вместе со сплющенной банкой "Клинского". На картоне отпечаталась подошва чьего-то ботинка.

- Не знаешь, куда он мог уехать?

Кирилл мотнул головой. Нечесаные пряди плескались на лице, пара волосков прилипла к уголку рта.

- Я звонил, но никто не брал трубку. Думал, что найду его на шоу, но Саша сказал, что он болен. - Кирилл трёт щёку и продолжает, - Серьёзно болеет. Что с ним случилось? Он в больнице, или что?

- Просто исчез, - отвечает Сандра, извлекая из сумки связку ключей. Сумка у неё была, как и положено менеджеру и продюссеру серьёзных людей, не сумка вовсе, а чемодан из коричневой кожи, болтающийся на несуразных лямках. - Саня видел его в последний раз неделю назад.

- Я разговаривал с ним неделю назад. По телефону.

- Во вторник?

- В понедельник. Вечером.

- Примерно в это же время, получается. Ну-ка подвинься...

Сандра звенит ключами, замок кашляет, как больная псина, и дверь поддаётся.

- У меня есть ключи от квартир всех музыкантов. Я же их менеджер, верно? Должна знать, сколько у этих полудурков бутылок коньяка в холодильнике и где они хранят своих надувных женщин.

- Ага, - соглашается Кирилл, заглядывая в квартиру. Воздух похож на кофейную гущу, здесь не проветривали уже много дней. Можно было услышать запах горелых спичек, в детстве Кирилл любил этот запах - кто из мальчишек не любил запах спичек и плавленой пластмассы? - он бережно пронёс эту любовь в зрелость, но сейчас по стенкам желудка поползли тошнотворные сгустки.

Сандра, не разуваясь, проходит в комнату.

Кое-где по-прежнему валяются клочки бумаги, как клочки шерсти после кошачьего побоища, на полу в центре зияет чёрное прожжённое пятно, словно большая дыра.

- Что он тут делал? - спрашивает Кирилл.

Сандра не отвечает. Проходится взад и вперёд мимо опрокинутых стульев, поддевая носками туфель пустые бутылки и морща нос. Кровать небрежно застелена красно-белым пледом. Подушка с глубокой вмятиной похожа на большой серый валун. Кирилл подумал, что если туда налить воды, она, наверное, будет держаться. У плазмы разодран экран, так что она напоминает большой зубастый рот. Шкаф открыт, одежда набросана как попало. Всё вместе это выглядит как комната для жертвоприношений, что Кирилл видел в одном фильме ужасов. До киношной точности не хватает только загадочных пентаграмм на стенах.

Они заглядывают ещё в ванну и в туалет и, наконец, располагаются на кухне за столом. Кирилл споласкивает чайник и ставит его кипятиться. В турке осталась заплесневелая кофейная гуща, и он убирает её в мойку.

- Будете что-нибудь? Чай?

- Давай на ты, не маленькие уже, - бурчит Сандра. Она раскладывает перед собой несколько сигаретных пачек, как будто пасьянс. Придирчиво рассматривает каждую. Наконец, выбор пал на жёлтые "Pall Mall", многочисленные дамские Vogue отправляются обратно в сумку. От двери, которую никто не удосужился прикрыть, тянет сквозняком, и кучерявый дым от закуренной сигареты растягивается и скользит следом.

Кирилл пытается вспомнить, как всё-таки её зовут, что-то напоминающее героиню иностранного мелодраматического сериала, вроде бы на S, но тщетно.

- Ушёл, - резюмировала Сандра, губы складываются в ухмылку. С такой ухмылкой, полный оптимизма, но уже догадывающийся о серьёзности своего положения, больной принимает от врача градусник.

- Может, позвонить кому-то из друзей?

- Со всеми его друзьями я и так общаюсь каждый день.

Значит, кроме членов группы никого больше не было, - заключает для себя Кирилл, глядя, как лицо собеседницы, будто сложенное из наждачной бумаги, плавает в дыму.

- Будешь чаю? - переспрашивает он.

- Чай? Нет, спасибо.

- Когда мы открывали дверь, я думал он повесился, или что-то вроде того, - замечает Кирилл с мало уместным оптимизмом.

Она не отвечает, и Ястребинин, глядя в тёмные отсутствующие глаза, не решается больше ничего говорить. Чайник закипает и выключается. Над дверью тикают часы, большая стрелка на двенадцати, маленькая - на семи, хотя на улице приглушённо ворчит полдень. Там качаются ветки, и солнце складывает поверх разбросанной по столу грязной посуды мозаику из теней.

Возможно, таким молчаливым образом они ведут разговоры о хозяине квартиры, каждый сам с собой и каждый на свой лад. Кирилл вспоминает время, когда они с ребятами засиживались на кухне в двухтысячном, закусывая пиво первым альбомом "Снов". Как он обнимал Маришу, держа её на коленях и изнемогая от желания, и как она просила выключить "этого крикливого типа", а он смеялся, уверяя её, что во многом благодаря этой музыке у него появились какие-то амбиции, он вышел на сцену, и сейчас уже практически сам профессиональный музыкант. Кобейн есть Кобейн, а всё-таки нас делают именно те люди, которые действуют в наше время, здесь, рядом. Ты заходишь на их сайты, споришь до одурения на форумах, с нетерпением ждёшь новый альбом и ругаешь EP за два паршивых трека. А в девяностые - до одури разыскиваешь на радиорынках нужные кассеты, переписываешь с носителя на носитель для друзей. Лицо Арса неизменно вспоминается ему будто обёрнутое серой фольгой, с ниточкой слюны на подбородке. Там, в гримёрке, он сидел на стуле, устроив на коленях жёлтые руки, и смотрел невидящими глазами, узкими полосками белков.

Что вспоминает Сандра, он не знает. Под кукольными ресницами комки темноты. Казалось, они пульсируют, когда Сандра моргает или переводит взгляд с одной точки на другую.

- Ему следовало завести кошку, - внезапно говорит она. Фраза эта извивается и корчится, словно выдернутая из косяка и выброшенная на берег рыба, и Кирилл кивает. Он говорит:

- Вы... ты случайно не знаешь ничего о девушке, которая была ему дорога? Её сбила машина.

"Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился", - вспоминает Кирилл, и дыхание разъярённого, не слишком трезвого человека по ту сторону телефонной трубки.

- Девушке?

- Ну да. Возможно, в его родном городе.

- Ничего, - качает головой Сандра. Взгляд её проясняется.

- Зачем ты его искал? - спрашивает она.

Кирилл колеблется, ощущая, как коробочка с болванкой мешается в кармане на штанинах.

- Наверное, это наше с ним дело.

- Ага. Тогда ладно.

Она бычкует окурок о стол. На фильтре сигареты осталось немного вульгарной красной помады. Кирилл заворожено смотрит, как она переносит вес тела на ноги, замурованные в колготки ходули вздрагивают, осваиваясь со шпильками, такими же красными, как помада, как расправляет воротник блузки и выпутывает из него волосы.

- Пошли. Сюда я кого-нибудь пришлю - убраться.

Кирилл подождал, пока она запрёт дверь. Вместе, в молчании спускаются вниз.

- Тебя подвезти?

- Спасибо. Мне недалеко.

- Тогда удачи, амиго.

Кирилл отходит немного и оборачивается, глядя как колышутся вокруг её ног полы летнего пальто. И когда она распахивает дверь своей "Тойоты", кричит:

- Подожди.

Идёт обратно, и Сандра ждёт, нетерпеливо постукивая каблуком. Выражение лица, которое Кирилл видел на кухне, пропало, словно кто-то вдоволь налюбовался картинкой и нажал на play. Теперь это деловая женщина, монстр своего дела с гипсовым лицом, у которого расписаны до мгновений все свободные минуты. Между губами, как будто в прессе, снова зажата сигарета.

- Арс попросил меня написать музыку под фонограмму.

Постукивание каблука замерло. Сигарета переместилась в другой угол рта - Кирилл на мгновение увидел ярко-розовый язык. Она вся подобралась, словно тигрица, почуявшая газель, новую, неизвестную для неё информацию.

- Какую фонограмму?

Кирилл держит в руках диск.

- Я не знаю кто там поёт. Он так и не сказал, хотя я пытался у него узнать. Я...

Он запутался в звуках, которые никак не желают составляться в слова, и Сандра спрашивает:

- Ты написал?

- Да. Сначала мы с ним думали разрезать всё это на треки и выбросить лишнее. Там много разговоров, фоновой шум. Но в конце концов я сделал проигрыш поверх записи. Только гитара, никакой электроники. Мне показалось, это будет в самый раз, и - вот копия.

- Напиши свой телефон. Вот здесь, на обложке. Я заберу это.

Кирилл набросал огрызком карандаша номер, диск перекочевал из рук в руки. "Тойота" взревела мотором, перевалилась через обочину, чтобы влиться в обыденную до зубного скрежета московскую пробку.

Кирилл идёт к метро, шелестя в карманах мятыми десятками и лелея между рёбрами странную лёгкость.

Диск этот будет крутиться в плеере ещё где-то с месяц, а потом Мариша забеременеет вторым ребёнком, и в повседневной суете голос на записи, говорящий: "Абба, миленький, ну зачем ты всё это записываешь?" как-то сам собой отойдёт на второй план, чтобы потом пропасть вовсе. Диск, должно быть, закатится куда-то в щель между шкафом и полом.

Повторно он будет разговаривать с Сандрой об этой пластинке только спустя пять лет.

2008. Сентябрь

В следующий раз Кирилл вспомнил про диск, когда Сандра вновь появилась в его жизни. Загородила ему дорогу, закрыла своей пышной причёской солнце. Тень пачкает глянцевые туфли, Ястребинин медленно поднимает от них глаза на неё - такую же дымящуюся, как прежде. Время вовсю танцевало на плечах своё регги, но в остальном она держалась молодцом. Всё так же сжимает в тесных джинсах поджарые ягодицы, пальто нараспашку, колоколом вокруг тощих ног.

Кирилл узнаёт её сразу же. В голове что-то щёлкает, всплывает картинка, как в старом кино, Сандра стоит возле своей "Тойоты", нетерпеливо постукивая пальцем по стеклу, дверца распахнута, как горло турбины на факультете, где он когда-то учился, вот-вот втянет её в влажное нутро. А вот что там делал он, Кирилл вспомнил не сразу.

Осень взяла Москву в свои руки. Набросала на тротуары дождевых капель, сделала асфальт похожим на рябую змеиную кожу. На улицы налетело голубей, они расходились из-под ног с возмущённым воркованием.

Он возвращается домой с работы. Работа не самая героическая - сотрудник в фирме, которая занимается инженерными коммуникациями. Они занимают целый этаж в новеньком здании из голубого стекла. В стеклянной трубке там скользит скоростной лифт, охрана безукоризненно подтянута, а секретарши все с обворожительными улыбками и готовят потрясающий кофе в своих небольших белых машинках. Пробиться туда было не так-то просто - собеседования, собеседования, и так без конца. Но он пробился и собирался со временем пересесть в кресло старшего инженера.

- Привет, - говорит она хриплым прокуренным голосом, - Рада, что ты меня вспомнил.

- Я тоже... рад тебя видеть, - говорит Кирилл, не уверенный в искренности своих слов.

Она отводит прядку с лица, оглядывает его с ног до головы. Волосы у неё такие же пышные, хотя в причёске появились ниточки седины. На щеках, над верхней губой, на переносице следы косметики. Говорит:

- Постригся. Зря. У тебя голова кажется маленькой.

Кирилл находит своё отражение в мокром стекле автомобиля. Смоляные волосы лоснятся от геля, щёки слегка округлились, а фигура окрепла. Одежда больше не болтается на плечах, как на вешалке.

- Ага. Мне так нравится.

- И перестал их красить, - говорит Сандра с неодобрением. - Тебе шло. С работы?

У Кирилла в руках дипломат, коричневый, кожаный и очень серьёзный. Есть машина, но он не разлюбил гулять, и поэтому предпочитает пройтись пару кварталов до работы пешком. Полезно.

Кирилл прячет дипломат за спиной.

На нём костюм и галстук в красно-чёрную косую полоску. Туфли чёрные, без единого пятнышка, как и положено сотруднику серьёзной фирмы.

Это самое сложное - в такую погоду держать в чистоте обувь и низ штанин. Так и норовят забрызгаться... Многим людям это удавалось легко, как дышать или любить японскую кухню. Должно быть, потому, гадал Кирилл, что они смотрят, куда идут, а он смотрит разве что на провода. Или потому, что они выходят из офиса, прощаются за руку с коллегами и рассаживаются на стоянках по своим джипам.

Он постигал это искусство очень, очень долго. И полагал, что им можно гордиться.

- Больше не играешь?

- Да. Не хватает времени, да и нужно кормить семью. У меня две дочки, - говорит он с гордостью, но она дочками не интересуется.

- Понятно.

В то время таких банд были сотни. Единицы держались хотя бы два года, не говоря о том, чтобы стать известными, и музыканты постоянно кочевали из группы в группу, а иногда пропадали совсем. Вот и Кирилл в своё время наигрался.

- Нужно поговорить, - вещает Сандра всё ещё загораживая ему дорогу.

- О чём?

Она наклоняет к нему медный овал лица. Секунду или две размышляет, правильное ли приняла решение, и продолжает:

- О твоём гонораре. Тебе будет приятно это узнать.

- Что узнать?

- Лейбл заинтересовался той пластинкой. Конечно, тут есть и моя заслуга, но свой процент от продаж уже лежит у меня в кошельке.

Две тысячи третий для Сандры был словно собачка на поводке. Она никуда его от себя не отпускала. С тех пор прошло пять лет. За это время старшая дочь Кирилла успела пойти в школу, а младшая подыскивала себе мужа в детском садике. Каждую неделю нового.

- Они сказали, что неплохо было бы кое-где переписать вокал. Но я сказала, что это невозможно. Они там убрали всё лишнее, почистили запись.

- Я всё ещё не понимаю...

- Хорошо было бы найти автора. Если у тебя есть какие-то идеи, буду рада выслушать. Хотя, скорее всего она сама откликнется, когда диск увидит свет. Захочет получить свои барыши. Нет нужды бегать за паровозом, если он придёт к тебе сам, верно? Шведская поговорка.

Она показала зубы, ровные и такие белые, словно по ним водила кисточками, стоя на нижней губе, бригада профессиональных маляров.

Будто щёлкнула мышкой по кнопке "рандомная улыбка".

И тут он вспомнил. Обломки кораблекрушения один за другим всплывали в его голове из зелёных недр, чайки садились на них, неловко растопырив крылья и бестолково крича.

- Я слышал, что она умерла. Погибла в автокатастрофе.

- Какая жалость, - без сожаления говорит Сандра. - Ну что же. Значит, родственники. Должны быть родственники...

У Кирилла на языке вертится другой вопрос:

- Что случилось с Арсом?

"Странные сны" были в творческом отпуске, - в который уже раз. Ястребинин следил за их творчеством - краем глаза, вспоминая время от времени и шелестя страницами всемирной сети.

Она замолкает на полуслове, как будто натолкнулась на невидимую стену. Тёмные очки перекочевали в руку, обнажив шелушащуюся под глазами кожу.

- Кто знает. Он так и не появился. Считается пропавшим без вести. Если живой, то, думаю, где-то за границей. Он ведь слишком часто переезжал, чтобы пустить корни. Год тут, год там. Может быть, когда-нибудь увидим его по ТВ, а?

Говорит с ностальгией в голосе. Арс, возможно, уволок в своих пропахших куревом карманах что-то такое, из-за чего о нём стараются говорить как об интересной книжке, хотя и почти стёршейся из памяти.

- Вы хорошо говорите по русски, - сказал Кирилл. - Значительно лучше. Акцента почти не слышно.

- Спасибо. - Она не улыбнулась. - Мы сейчас работаем над дизайном обложки. Будет интересно услышать твои мысли. И зайди в студию, нужно поставить пару подписей. Помнишь адрес? На всякий случай вот визитка.

Наконец его отпускают, и он, не оглядываясь, вжав голову в плечи и волоча за собой дипломат, спешит домой. Смотрит на носки туфель, которые покрываются коричневыми пятнышками, и не видит их.

Дома он выволакивает с антресолей коробки со старыми дисками. Они дышат пылью ему в лицо, но Кирилл зарывается в них с головой, разбрасывая по углам и складывая стопками на коврике у двери содержимое. Мариша пришла с работы, взялась за голову, а потом за веник. Вернулись дети и с восторгом принялись гоняться друг за другом среди высящихся, подобно пластиковым небоскрёбам, штабелей дисков.

Кирилл чувствовал что-то тяжёлое в груди. Это не компьютерная игрушка, которая вдруг вспомнилась с ностальгией, вроде Меча и Магии, и которую захотелось найти, чтобы поиграть снова; не место, где любил бывать несколько лет назад, а сейчас вдруг возникло в памяти цветной картинкой с нарисованными воображением запахами. Это как давняя безответная любовь, давно уже прошедшая, но осадок на сердце ты несёшь через всю жизнь. Ястребинин пришёл к этому выводу и обречённо заключил, что свихнулся.

Но искать не прекратил. Перетряхивал коробки снова и снова, придирчиво разглядывал каждую безымянную болванку. Дисковод ноутбука натужно жужжал, считывая информацию с поцарапанных носителей.

Всё не то.

- Должно быть, остался на прежней квартире, - сочувственно говорит Мариша, глядя на сидящего с потерянным видом среди гор хлама мужа. - Хотя я и не помню. Ты бы хоть сказал, какой диск ищешь.

Кирилл не хочет говорить. Да она вряд ли бы вспомнила этот заурядный фантик среди своей цветной жизни.

2009. Январь

Дверь в подъезд здесь не закрывается в принципе, и внутри гудит ветер, циркулируя по лестничным площадкам. Дом кряхтит, как мучимый ревматизмом старик, потирая позвоночник. Кирилл слушает, как поёт звонок в квартире, и этот звук причудливо перекликается с гудением ветра за плечами. Казалось там, за стальной пластиной, тоже шарахается ветер, гремит на кухне кастрюлями, залезает в висящую на вешалках одежду и машет рукавами, как будто отпугивая ворон. Катает, как позёмку, катышки пыли.

Он отрывает палец от звонка. Задумчиво бряцает ключами от "Опеля", с почти детской обидой блуждая глазами по двери. Машина припаркована около подъезда, чтобы поменьше бежать по вьюге, и хочется туда, в тёплое нутро, чтобы включить печку, и, прилипнув к стеклу, смотреть, как движутся и шевелятся люди, кому не повезло идти с работы пешком. Включить музыку, инструменталки Милен Клаас, не громко, а тихо-тихо, чтобы была еле слышна из-за вьюги, и сонно грезить, как она планирует верхом на своём рояле, словно современная ведьма, музыкальная ведьма, гремя на ветру клавишами.

Можно открыть последнюю "батарейку", банку "Нескафе" с настоящим кофеином, согревшуюся от долгого катания в бардачке машины, включить ноутбук и ехидно заценить погоду на каком-нибудь местном сайте, а потом запустить аську. Быть может, зелёный цветочек напротив Маришеного имени добавит в его существование немного смысла...

Как много приятных вещей можно делать в машине, когда за окном творится такое! Проблема только в том, что он боялся пропустить в зябкой сутолоке нужного человека. По правде говоря, он даже не знает, кого искать. Позже Кириллу пришло в голову, что мог бы подремать в машине часика два, а потом подняться и ещё раз позвонить в дверь. Но на тот момент он об этом не подумал.

Он сказал Марише, что у него командировка в Пензу. Сказал небрежным тоном, что послезавтра он едет туда на все выходные и понедельник, а вернётся, может быть, во вторник. Первая его настоящая ложь жене, не чета тем уколам и туше, которые он наносил своей совести раньше, настолько масштабная, что представлялась огромным катком, который он лихо пропахал на пузе, не умея стоять на коньках.

- Буду по тебе скучать, - сказала она. - Привези детям гостинцев. И не забудь магнитик на холодильник.

Он на самом деле погрузился в "Опель" и вырулил на М5, прихватив с собой папку с бумагами, всегда сопровождавшими его в поездках, однако единственная значимая в этом городе вещь сейчас мешалась в боковом кармане под мышкой, упиралась острым углом. Спокойная обложка, воспроизводящая морской пейзаж на закате, и никаких исполнителей, только название сверху мелким, как муравьиная тропа, шрифтом, тривиальный заголовок - "Песни о жизни".

Кирилл поднялся на площадку выше и, растёкшись грудной клеткой и локтями по перилам, принялся ждать. Полы пальто свисают, подметая ступени, но он этого не замечает, погрузившись в задумчивость.

Вспоминает события двухнедельной давности. В то время он возвращался с работы домой. Заверещал мобильник, застал Кирилла за гаданием на пульсе трафика. Будет ли на Южном пробка или же пронесёт? Подобный вопрос неизменно вставал перед ним, когда приходилось ехать по городу.

Голос незнакомый, смешливый, смех играет на другом конце линии как брызги шампанского над бокалом.

- Привет. Кирилл?

- Да.

- Как хорошо, что ты не сменил номер.

- Кто это? - Кирилл перекладывает трубку от правого уха к левому, чтобы переключить скорость.

- Мы не знакомы, - смеётся девушка. - У меня послание от твоего друга. Я по межгороду, поэтому буду кратка.

- Смахивает на шпионский триллер.

- Так и есть, - на том конце провода отчаянно хотят придать голосу хоть чуточку серьёзности. - Слушай сюда: девушка, о которой ты спрашивал пять лет назад у нашего общего друга, жива. Проживает в Пензе, по адресу... эй? Ты слышишь? Записывай!

Что это? Когда дыхание замерзает в горле, а машину тащит на встречную полосу. Что это? Водитель автобуса, движущегося навстречу, замечает манёвр, отчаянно сигналит и уже готовится рвануть руль влево. Кирилл видит гримасу на его лице, оскаленные в крике зубы.

Кирилл зажимает мобильник плечом, больше всего боясь его выронить, виснет на руле, заставив машину взвизгнуть шинами и отшатнуться от автобуса. Тот проносится мимо, длинный, как состав, с тонированными стёклами, и Кирилл чувствует жар от выхлопов даже через стекло. На первой полосе машин нет и он съезжает к обочине, останавливает машину, включает аварийку. Дрожащими руками достаёт из бардачка блокнот и ручку. Роняет ручку и судорожно выуживает её из-под педалей.

- У тебя там всё в порядке? Подавился бутербродом? - участливо спрашивают в трубке.

- Почти, - говорит Кирилл. - Записываю.

Голос диктует:

- Улица Воровского четыре, квартира семнадцать. Зовут Лена. Записал?

- Записал, - говорит Кирилл, карябая на бумаге последние два слова. Со свистом втягивает через сжатые зубы воздух. Он чувствует себя как после прыжка с парашютом. Или как будто только что лишился девственности.

- Передавай привет, - говорят с той стороны и отключаются.

Он роняет блокнот на колени и спинка сиденья скрипит под его весом. Комком боли пульсируют в голове вопросы. Кто это был, и от какого друга она передавала послание? Неужели от Арса? Почему его так взволновал тот факт, что женщина, которую он не видел ни разу в жизни, жива?

Кирилл не может дать себе ответа.

Он лезет в телефон, но номер, с которого был звонок, скрыт.

Остаётся только надеяться, что все эти вопросы сами найдут у него в голове ответы. Он уже большой мальчик, и знает, что если не паниковать, обычно всё рассасывается само собой.

Два раза он решал что дождался, и тогда душа садилась на скоростной лифт и летела вверх зябким комком по пищеводу. Но каждый раз спускалась потом обратно. Один раз стук каблучков, о господи, миновал второй, и стучит он не по ступенькам, а по его зубам, но на третьем этаже затих, и лязгнул кряхтящим чеширским смехом ключ. Другой раз это был лифт, прикативший скрипя тросом на четвёртый, но пасть его открылась и закрылась, так никого и не выпустив. Кирилл представил как лифт, выкроив пять минут от работы, поднимается сюда, чтобы почитать граффити на стене, задумчиво жуёт губами, продумывая ход в крестиках-ноликах, неоконченная партия которых украшает стену напротив. Там два нолика и крестик, и Кирилл решил, что лифт, без сомнения, играет крестиками.

Лязгнула подъездная дверь, звук шагов, тягучий, как шоколадная паста, слегка шаркающий. Должно быть, пожилой человек. Однако лифт остаётся на месте, и Кирилл нутром чувствует, что на этот раз это она. Та, которую он ждёт.

Кирилл смотрит через лестничный пролёт, как она поднимается. В каждой руке по пакету, один с глянцевой фотографией, изображающей маковое поле, из него торчат какие-то тетрадки; другой - хрустящий пакет из супермаркета. Плечи заворачиваются вперёд, поэтому спина округлая и большая, черепашья голова с большими очками в роговой оправе, она выступает из воротника пальто, покачивается на тонкой жилистой шее. На затылке грозно качается осиный улей, воткнутые в него японские спицы для волос колышутся, когда она вбирает через маленькие аристократические ноздри воздух.

Из кармана появляется связка ключей, и Кирилл распрямляет затёкшие плечи. Дождался. Он начинает спускаться, судорожно выдумывая на ходу, что ей сказать. Женщина ставит пакеты около двери, выпрямляется ему навстречу.

- Я буду кричать, - предупреждает она.

Сейчас, с прямой спиной и испуганным выражением на лице, она уже не кажется такой уродливой. Просто усталая женщина, чьё уродство проступает изнутри поверх напряжённых за рабочий день висков. У неё красивый лоб, высокий и ровный, гладко зачесанные назад волосы.

Он останавливается с занесённой ногой.

- Вы Лена?

- Если вы из комитета по кредитованию, то учтите, срок платежа подходит только послезавтра. Завтра же я заплачу сколько положено. - Говорит она.

Голос сварливый, жилистый и очень высокий. Кирилл морщится от него, как от зубной боли. И всё же это он. Тот самый, что звучал на диске, тот самый, что говорил: "Абба, миленький, зачем ты это записываешь?".

- Я не из комитета по кредитованию.

Кирилл примирительно выставил перед собой руки. Но она словно не слышит. Рвётся в атаку, разбрызгивая вокруг себя жидкий огонь:

- Тогда позвольте взглянуть на ваши документы.

- Я не из комитета по кредитованию. Послушайте. Меня зовут Кирилл. Мы с вами были знакомы когда-то. В девяносто седьмом.

Он благодарит себя за смекалку и, проглатывая комок в горле, ждёт от неё следующего хода. Не знает, куда девать руки - они не к месту и вдоль туловища, и в карманах, и за спиной. Общение с незнакомыми дамами никогда не было сильной его стороной.

- Да?

Она моргает. Снимает очки, беспомощно сжимая их двумя руками, щурится, глядя ему в лицо и пытаясь разглядеть в расплывающемся овале знакомые черты.

- О, теперь я вижу. - Лена водружает очки на место. Кивает. - Да, вижу.

- В самом деле? - Кирилл растеряно улыбается.

- Конечно. Я вас узнала.

Они топчутся на площадке, источая почти ощутимую, покалывающую кончики пальцев, тревогу, и, наконец, она спрашивает тем же холодным голосом:

- Не хотите ли зайти?

Её лицо по-прежнему ледяная глыба. Поднимает с пола пакеты и включает пустую улыбку.

Кирилл проходит за ней в прихожую, где она снимает пальто, прислонившись к стене, стаскивает сначала один сапог, потом второй. С него скользнул мокрый комок снега, и кажется, что начинает таять она сама, окунувшись в тёплый воздух квартиры.

- Разувайтесь здесь, и проходите на кухню. Тапочек у меня нет.

Кириллу становится смешно. Однако он не смеётся. Говорит с тенью улыбки на губах:

- Вы ведь меня не вспомнили, верно? Лена.

- Почему же? - говорит она грубо, уголки губ загибаются вниз, разбегаясь по скулам сеточкой морщинок. - Проходите на кухню. Поговорим о старых временах.

Квартира кажется продолжением подъезда, ещё один тёмный закоулок, куда просто так не забредёшь, и Кирилл тут же пожалел что разделся. Холод заползает в рукава свитера, и Кириллу не хочется расставаться с шарфом. Просто откидывает махровые хвосты назад, чтобы не мешались.

Линолеум холодный, как змеиная кожа, сквозь носки можно почувствовать чешуйки. С правой стороны комната, там темно и вроде бы даже уютно. Виден угол кровати, накрытой мягким пуховым и похожим на ванильное мороженое одеялом. Будь он чуть посмелее, будь он, к примеру, Арсом, он бы непременно сунул туда нос, посмотреть, что и как, и оценить обстановку.

Прямо кухня, где от щелчка выключателя разливается свет, неспешно, метр за метром, словно проходя через огромную глыбу льда. Посередине стол, завёрнутый в белую скатерть, словно в полиэтилен, дальше холодильник и шкаф с кухонной утварью, и темнота за хрупкой перегородкой из стекла, на которую налипает и отваливается под бесшумными плетями ветра снег. Кирилл снова думает о своём "Опеле", о тёплом жёлтом свечении приборной панели.

Он ищет глазами миски на полу, и не находит. Домашних животных нет. Кирилл не сразу замечает, что говорит это вслух.

- Терпеть их не могу, - откликается Лена. Она из того типа людей, что не прощает ошибок. Если уж сказал, то будь любезен получить ответ. - У моей подруги есть кошка. Огромный лохматый зверь. Вы бы видели. От него только шерсть, и больше ничего.

Лена щёлкает чайником и расхаживает туда и сюда с недовольным видом.

- Чем вы сейчас занимаетесь? - Спрашивает Кирилл. Он не может заставить себя называть её на "ты", как, по идее, положено старым знакомым, а она и не предлагает.

- Я учитель музыки.

- Детей, значит, мучаете?

Зрачки у неё сквозь стёкла очков напоминают две пули, что смотрят на него из стволов охотничьего ружья. Кирилл смущённо улыбается, вертит в руках коробочку с диском, с которой остался когда освободился от пальто. Лена на неё не смотрит. Размышляет, что бы ответить этому невоспитанному молодому человеку, но, в конце концов, не отвечает ничего. Довольствуется взглядом и разливает в две одинаковые белые кружки чай.

Кирилл жмурится, ощутив на языке малиновую ноту. Это так хорошо, красный росчерк среди белого мира. Пусть чай и химический, с ярлычком "Липтон". Дым над её кружкой остро пахнет киви.

- Любите фруктовый чай?

Она уронила на него свой взгляд и одну из обширных коллекций гримас, и Кирилл от стыда заворачивает в себя плечи. Действительно, какое ему дело до того, какой чай она любит?

- Он вкусный, - признаётся она словно бы через силу. Бухает в чашку пять ложек сахара, и ложка копошится в получившейся гуще, будто экскаватор в песчаном карьере.

На столе ни конфет, ни печенья. Гладь стола, как усыпанная снегом Волга в то редкое время, когда на ней нет даже рыбаков. Надо думать, Арс бы здесь рвал, метал, громко ругался матом и кидался бы предметами обстановки.

- Должно быть, вам нравится ваша работа?

- Да, и у меня всё хорошо. Нормальная зарплата. Я работаю в частной школе, где неплохо платят.

Она начинает рассказывать, потягивая фруктовую гущу из чашки. Сверху курится острый химический запах, а сама жидкость больше всего напоминает не то крем против морщин, не то топливо, на котором она, учительница музыки, будет работать остаток вечера. Перекладывать бумажки, составлять план на будущий день. Быть может, разогреет в микроволновке полуфабрикаты. Кирилл представляет, как эта сладкая жижа течёт по пищеводу, проходя процессы очистки и превращаясь в нефть, а внизу гудят и клацают друг о друга механизмы.

- Дети неблагодарные лентяи, но, с другой стороны, это лучше, чем работать с младшими классами. Подростки лучше, хотя бы некоторые из них сидят спокойно.

Где-то внутри у неё тикают десятки часов и перемещаются сотни стрелочек, отмеряя время которое он у неё сегодня отнял.

Её рвёт словами.

- Это здоровое питание отнимает так много времени. Нужно ездить в специальные магазины за листьями салата в специальной вакуумной упаковке. Там написано, что при выращивании не используются удобрения. А ещё эти водоросли. Ламинария. Они полезные, но такие противные на вкус...

- Как там Абба? - спрашивает Кирилл и светски улыбается.

Механизм даёт сбой, и сахарная жижа стекает у неё по подбородку. Лена пытается вспомнить, честно пытается, возможно, какие-то картинки даже проползают слайдами через её внутренний взор. Комкает губами воздух.

- Абба? Не знаю. Мы не общаемся.

- Что же так?

Она вспоминает, и в глазах мелькает какое-то человеческое чувство.

- Он исчез, кажется, шесть лет назад. Нет, семь. Пропал без вести. Уехал в отпуск и не вернулся. Как вы думаете, куда пропадают люди?

Почему-то этот факт растревожил Кирилла больше всего. Ещё один пропавший человек, имеющий отношение к тому диску. А девушка, которой запись обязана своим появлением, сейчас сидит напротив с замороженным взглядом.

- Не знаю, - говорит он. - Если сами по себе, я имею ввиду, по собственному желанию - возможно, чтобы изменить свою жизнь. Когда тебя как-то держит прошлое, это невозможно. Или чтобы исполнить какой-нибудь долг.

- Какой ещё долг?

- Ну, не знаю. Данное самому себе обещание, например.

Она поджимает губы.

- Нормальные люди так не поступают. Не бросают своих близких ради какой-то прихоти. У вас есть семья, Кирилл?

- Конечно. В Москве.

- Вы в наших краях в деловой поездке?

- Не совсем. Я приехал сюда, чтобы повидаться с вами.

- Со мной?

Кирилл не обращает на холодный требовательный взгляд никакого внимания. Он идёт в наступление. Бросает в бой танковую дивизию:

- Вы помните Арса?

Её лицо сереет, как будто пустыня после заката.

- Это человек, которого я предпочла не вспоминать.

Кирилл говорит вкрадчиво:

- Да? А зря. Он тоже исчез без вести, лет пять назад. Мне кажется, из-за вас. Люди, с которыми, я догадываюсь, вы были близки, теряются. Как листья, которые срывает с ветки ветер.

- Почему из-за меня?

- Хотя, наверное, всё-таки из-за вас прежней, - поправляется Кирилл. - Вы помните, какие пели песни?

- Я давно уже не пою, - она чертит ногтями на скатерти прямые линии. - Порвала с этим чудачеством, когда поступила в институт.

Кирилл не может больше терпеть надменный, с кусочками меди, тон. Срывается, отчитывает её сердито, серьёзно, как учитель провинившуюся школьницу.

- Вы кусок льда, Лена. Мёртвый, безжизненный кусок льда. Арс, при всех его недостатках, был кем-то, а вы стали никем. Пустой пыльной коробкой.

Она смотрит на него, и её глаза, как два огромных резервуара, наполняются слезами. Кирилла отпускает. Странно, говорит он себе с рассеянной улыбкой, слёзные железы давно должны были атрофироваться. Отсохнуть. Бесполезная функция. И насосы, которые эти слёзы качают... Зачем?

Лене нечего ответить, и она смотрит на него с немой обидой.

- Что ж. Наверное, мне пора. Счастливо вам.

На обратном пути он заглядывает в комнату, надеясь обнаружить там каких-нибудь плюшевых медвежат. Или, может быть, небольшой милый беспорядок на столе с участием разноцветных катушек с нитками, какой-нибудь фарфоровой безделушки и гильз губной помады. Чёрт, да хотя бы немытую кружку.

- Выход не здесь, - грассирует сзади нотка раздражения, большой, тощий восклицательный знак.

Всё так чисто, так вылизано, что взгляд проходит ни на чём не замирая, как рыболовный крючок сквозь воду. Учительница. Ясен пень, должна быть примером для подражания. Может быть, ещё и завуч.

Он втискивает ноги в туфли, а она всё так же сидит за столом, руки, локти и пустая кружка с уныло свисающим жёлтым ярлычком свалены в кучу, и смотрит ему вслед. Кирилл захлопывает дверь и летит, прыгая через ступеньки, вниз. Его заносит, и он врезается бедром в перила. Смеётся, чувствуя, как вспухает боль, и бежит дальше.

Мимо, грохоча, как товарный состав, проносится вереница почтовых ящиков. Кирилл останавливается, цепляясь за крайний. Под ногами всё расплывается, трескается, как лёд в половодье, и несёт теченьем вниз по ступеням, и ему хочется обратно в машину. Но всё же находит десять секунд, чтобы отыскать ящик с номером нужной квартиры, и бросает туда диск. Такая, как она, суровая преподавательница музыки, современная деловая женщина, обязана каждый день проверять почту. Вдруг счета. Вдруг расписки, письма из банка, чеки, квитанции, свежий прайс от "TV-CLUB" с новыми товарами.

Слушает, как он проваливается в стальную глотку и, посмеиваясь и морщась от боли в бедре, которая представляется ему воспалённым переплетением вен и капилляров с кулак размером, вываливается наружу, где небесный бармен взбивает для него молочный шейк из свежего ветра, с шапкой снега и пеночкой туч над головой.

2002, декабрь

Абба выносит и ставит на площадку походный рюкзак. Поворачивается, чтобы запереть дверь, и краем глаза видит поднимающегося по лестнице Арса. Ключ замирает в руке, и квартира шустро втягивает его обратно. Гудит обшивка двери, и с той стороны задвигается на место язычок замка.

Арс подходит к рюкзаку Аббы, новенькому походному Bask, туго перетянутому шнуровкой. Рюкзак тяжёлый и кренится на одну сторону, грозя вот-вот повалиться, и Арс ногой отодвигает его к стенке.

- Эй, братишка, - говорит Арс.

- Я тебе не открою.

Голос из-за двери тяжёлый, едва не скатывается на рык. Насколько успел увидеть Арс, Абба теперь коротко стрижётся, зато отпустил щетину, и через неё чудится, как будто щёки горят огнём. В уголках глаз в складках морщин собрались веснушки.

На площадке три квартиры. Где-то орёт телевизор, пахнет тушёной рыбой и въевшимся в стены табачным дымом. Такой из подъездов не выбить уже ничем. Как будто оказался в лёгких курильщика.

Стены обветшали с тех пор, как они собирались здесь в последний раз. Надписей прибавилось, краска под потолком отслаивалась целыми пластами, обнажая предыдущий слой, а под ним - рыжий кирпич. А самое главное - появились рисунки на стенах.

- Да брось. На пикник собрался?

За дверью язвительный и хриплый голос:

- Да, думаю свалить куда-нибудь на выходные. У меня через сорок минут самолёт, так что ты можешь зайти через час.

- А если не уйду?

- Послушай, я ведь могу сейчас выйти запросто набить тебе морду.

- Это было бы великолепно, - улыбается Арс.

На той стороне немного потеплели. Улыбаются в ответ кривой колючей ухмылкой. Большой дом угрюмо гудит на неё водой по трубам центрального отопления. Арс закуривает, опускается на корточки и приваливается спиной к двери. Тело ноет после долгой ходьбы. Он не был в родном городе уже почти семь лет, и теперь ноги сами потащили в пешую прогулку от вокзала. Снег в отворотах джинсов начинает таять, и они липнут к ногам.

Металл приятно холодит спину сквозь куртку, и Арс чувствует, как Абба со своей стороны тоже приваливается к двери.

- С возвращением, - гудит дверь. Слышится чириканье зажигалки, Арс принюхивается, пытаясь уловить запах чужого табака.

- Я ненадолго.

Взгляд скользит по знакомым стенам. Сколько раз они пили портвейн вон там, у заляпанного подъездного окна. С той стороны залепило снегом, и сквозь него кое-как просачивается свет. Задувает, сигаретный пепел в консервной банке на подоконнике шевелится и ползает по стенкам. Под потолком жёлтая лампочка, света от неё, как будто от свечного огарка.

Конечно, кое-что изменилось. Вот эти рисунки, например... с одной стороны синее небо, где-то под потолком белым крестиком маячит самолёт, белый его след перечёркивает стену. С другой - чья-то рука изобразила поверх облупившейся краски совсем уж сюрреалистичную картину. Задний карман джинсов, только треть чьей-то исполинской задницы. Карман топорщится от содержимого, из него выглядывают люди. Видны плечи и четыре головы, маленькие руки цепляются за край. Парень с девушкой вытащили локти через край кармана, лица обращены друг к другу. Смеются. Будто пришли на набережную, развалились на тёплых перилах, поглядывая на море. Рядом серьёзный мужчина в костюме, с озабоченным лицом поднимает над собой чемодан. Словно спасает бумаги от проносящихся мимо машин и грязи из-под колёс. Ничем не примечательная женщина, курит с усталым выражением.

- Что это тут у вас за Пикассо?

- Это девчонка с двадцать пятой. Она немного чокнутая. Таскает за собой мольберт и несколько альбомов с рисунками. Нарисовала всё это красками, прикинь? По стене, в подъезде. Выходишь выкидывать мусор, и как-то даже стрёмно. Эти все на тебя пялятся... Но, с другой стороны, хоть какое-то разнообразие.

- Они все заняты делом, - говорит Арс. - Пялится только тётка с сигаретой.

- Это да, - соглашаются с той стороны. Скрип кремня не прекращается: чирк-чирк-чирк... - А многие, прикинь, здороваются. Особенно спьяну.

Хмыкают.

- А ты заматерел, - говорит Арс.

- А ты всё такая же глиста. И чё я от тебя ныкаюсь.

- Вот именно.

Снова молчание. Арс не шевелится, выпускает в пространство клубы дыма и смотрит, как мир колышется сквозь них, похожий на рваную простыню. С той стороны тоже не звука, бормочет, отсчитывая секунды, в животе недавно выпитое пиво.

- Нахрена ты вообще приехал?

Гулкий голос без выражения.

Арс зашевелился:

- У меня здесь диск. Во, даже на мобильник скинул. Слушай... Слушаешь? -

Динамик телефона надрывается, звуки капают из него свинцовые, как водопроводная вода.

- Это ты прислал?

- Нет, - в голосе Аббы крайняя степень удивления. - Откуда он у тебя?

- Пришёл по почте. Так значит, не ты.

- Нет. И не она. Не представляю кто, если честно.

- Ага. Ладно.

Арс хмурится, потемневшими глазами глядя на мобильник. Большой палец тянется к кнопке выключения, уголки губ опускаются, обозначая морщины на подбородке.

Абба разгребает навалившиеся мысли. Ворочает ими, словно застрявшим в тине веслом. Между делом, как бы о чём-то необязательном, спрашивает:

- Ты уже был у неё?

- Нет. - Голос Арса сыпет ржавчиной.

- Ага. В любом случае, всё это прошлое, брат. Это в прошлом. - Голос теряется среди этих глыб, продолжает вещать, противореча уже сам себе:

- Прошлое - это всё, с чем мы остаёмся, когда опаздываем на поезд будущего. Это всё, что мы с собой увозим в чемоданах, когда на него успеваем. Сухой осадок. Понимаешь?

Арс молчит.

- На каком-то этапе жизнь кончается для всех людей. И потом они живут уже по инерции, снова и снова по ночам прокручивая в голове тот день, когда это случилось. Представлять, как сложилась бы жизнь, если бы они сделали, что нужно. Кто-то напивается из вечера в вечер. Кто-то уходит с головой в любимое дело. Но одна вещь меняется. В твоей жизни уже нет удовлетворённости. Всё кажется безвкусным, как топлёное сало. Бесцветным.

Там, за дверью, выдохлись. Повисло тяжёлое, потерянное молчание, по обе стороны двери - как за крышкой гроба. Наконец, Арс шевелится, разминает затёкшие суставы. Неприязненно косится на рюкзак.

- Не опоздаешь на самолёт?

- Ладно, не парься. Помнишь избушку?

- А-аа, понятно. Дорогу-то помнишь?

- Кое-что подзабылось, но в общем, я думаю, не потеряюсь. А потеряюсь - оно и к лучшему.

- Захвати лучше топор. Старый совсем никуда не годится.

За стеной слышится возня.

- Точно. Забыл. Спасибо.

- До встречи, старина, - Арс, словно приняв решение, поднимается, щелчком отбрасывает окурок. - Гуляй свой отпуск.

Ботинки стучат по ступенькам, отпихивают с дороги банку из-под пива. Приминают снег у подъезда, холод забирается за воротник. Успело стемнеть, и Арс идёт мимо старых клумб в автомобильных покрышках к реке света, в которой снуёт народ. Вливается ещё одна озябшая искорка, мимо парочек, мимо гуляющей молодёжи и припозднившихся стариков.

Поезд до дома уже через час, нужно успеть, есть ещё одно дело, которое он должен закончить.

Ты знаешь, что мы больше не увидимся, - думает Абба, и мысли в пустой квартире катаются, как шары для боулинга. - Ты знаешь, где меня искать, но если ты придёшь туда со своим камнем на сердце, ты меня не найдёшь. Мы будем сидеть за одним и тем же столом, вариться в одной и той же темноте, но друг друга не увидим. Потому что у каждого из нас свой камень.

Конец.

Чудеса Придут К Тебе

)

Часть 1

Глава 1. Крылья Моего Друга Сломал Ледяной Ветер

Что особенного может быть в рядовой субботе, затерянной среди тёплых майских дней?

Сложно однозначно ответить на этот вопрос, верно? Это день, когда после трудовой или учебной недели члены начинают расслабляться, жилы - счастливо гудеть, а кости приятно потрескивать, как угли в костре. Он обычно не запоминается, только проснулся, и на тебе - уже вечер, и ты, позёвывая, валишься в кресло, чтобы почитать книжку. А сколько таких суббот случается в нашей жизни? "Повезёт, если она будет особенной", - скажете вы, но здесь я буду вынужден с вами не согласиться. Ведь в субботу, помимо всяких приятностей, могут случаться страшные вещи.

Эта суббота запомнилась мне как день, когда всё началось.

К десяти я, как обычно, был на конюшне, благо она совсем недалеко от дома и можно приходить чуть ли не завернувшись в простыню. Этакий дневной вариант летучей мыши. В час я уже дома, поглощаю обед и болтаю с отцом. Он утверждает, что США ни за что не сунутся в Ливию: сколько бы там ни было нефти, у них имеется по гранатомёту на каждого взрослого мужчину и по автомату на каждого ребёнка... и это при том, что даже женщины там воинственны, не уступая ни силой, ни статью мужьям. Сна ни в одном глазу, хотя всего час назад я падал с лошади, приходя в сознание только от криков тренера. Поэтому я просто сижу перед компьютером и убиваю время в "Цивилизации", лопая шоколадные печенья. По крыше сарая за окном прогуливается соседский кот. Я вижу, как сверкают бляшки на его ошейнике: тепло и солнечно. Он подкрадывается к какой-то птахе, в то время как блеск ошейника привлекает со всей округи подслеповатых ворон: со стуком приземляются поодаль и приближаются короткими прыжками, боком, как умеют только вороны. Кот испуганно оглядывается, и я, отодвинув клавиатуру, чтобы разгрызая очередную печеньку не усыпать её крошками, смеюсь. Глупая животина.

В семь вечера, когда даже книжка осточертела и я начал подумывать, что неплохо всё-таки выползти из берлоги, покататься на скейте, погонять в баскет или что-нибудь в этом роде, мне написали, что мой лучший друг погиб.

Сообщение на facebook я увидел в 19:08. Пришло оно в 18:42, и, откинувшись на спинку стула, я отчего-то думал, что мог бы прочитать его и попозже... скажем, пойти погулять, попрыгать на спортивной площадке возле школы, попинать камешки у канала, поболтать с местными ребятами, может, даже побороться с кем-нибудь на Скользком Камне, проиграть, и с брызгами, с отчаянным воплем влететь в пахучую воду... чёрт, да я на всё был готов, чтобы продлить беззаботную расслабленность этого дня, чтобы не нарушать священное таинство субботы...

Никакого таинства больше нет. Таинства субботы - как и покоя во всей моей жизни, во всяком случае, на данном её этапе.

Что это, возможно, нелепая шутка, мне даже не пришло в голову. Сообщение пришло от девчонки, которая лезла драться из-за любой шутки, даже самой безобидной. А если шутка относилась не к ней, а к кому-то из её окружения, на лицо выползала такая кислая мина, что все не могли удержаться от смеха.

В общем, она не могла так пошутить. Без восклицательных знаков, без курсива, красного цвета или без меры увеличенных букв, без грустных смайликов, и даже имя было написано с маленькой буквы.

Просто: "томас погиб".

Это могло быть только правдой, и ничем, кроме правды. Саша ни на чём не клялась, как делают это в передачах про суды, но свою серьёзность во всём и всегда она уже многократно доказала действием. Я схватился за телефон, потом аккуратно, как будто это была хрупкая модель самолётика, положил его на стол. Кому звонить? Сашке? Томасу? Саше страшно... в каком состоянии она возьмёт трубку, что мне доведётся услышать, как на это отвечать? Я пока не придумал. И Тому тоже... пальцы становятся как сосиски из морозильника, когда думаешь, что сможешь выбрать его имя из адресной книги.

Я проинспектировал его страницу на facebook. Последний раз заходил вчера, днём. С аватарки на меня смотрит скуластое лицо в очках с тяжёлой чёрной оправой. Серьёзный, губы собраны в тонкий жгут, по обеим сторонам подбородка красные пятна... Держу пари, он мог бы вклеить эту фотографию в собственное свидетельство о рождении: Том всегда отличался странными шутками. Потом глянул страницу Александры: она в сети. Отправив сообщение с единственным вопросительным знаком, я откинулся на спинку кресла в томительном ожидании. Минута, другая... ничего.

Зовёт мама, и я подскочил, как ошпаренный: может, страшные подробности придут сейчас с другой стороны, ударят по затылку так, что подготовиться не успеешь, но та всего лишь хочет знать, почему сын до сих пор не вытер молоко, которое достал из холодильника полчаса назад.

- Ты хочешь сказать, "не выпил"? - отвечаю, и с кухни слышится ворчливое:

- Именно не вытер, дорогой. Я только что его пролила.

Я утверждаю, что оставляю эту привилегию ей, но с контраргументом, что достал-то его я и, собственно, я же не выпил, спорить сил совершенно нет. Я замолкаю; с кухни веет молчаливым изумлением. Обычно я не складываю оружие до тех пор, пока последний меч не оказывается сломан, а последнее ружьё не даёт осечку последним патроном.

Когда глаза мои возвращаются к экрану, там мерцает сообщение: "выходи на улицу встречаемся на мосту".

По-прежнему без знаков препинания и заглавных букв. Дело плохо.

Я живу в небольшом городке под названием Киттила, Финляндия. Когда я достиг такого возраста, что начал интересоваться цифрами и фактами, то узнал, что население на 2000 год составляло 6315 жителей. Порой возникает ощущение, что всех их знаешь в лицо. Конечно, это не совсем деревенька: у нас есть всё, что полагается иметь городу, включая музей, театр и скромное здание суда - двухэтажный коттедж с единственной колонной, непонятно для чего предназначенной и похожей на карандаш в пенале. А ещё герб и какое-никакое представительство в региональном совете. Наша семья переехала сюда, когда мне было семь. Из Санкт-Петербурга. Несмотря на то, что по меркам мальчишки это случилось почти так же давно, как осада Мальты Оттоманской империей, я всё ещё помню сырые улицы и лица моих тогдашних друзей. Это было лихое время. Весёлое. По-другому, чем в tyyni Suomi, но всё равно оно запомнилось мне скорее с положительной стороны.

Впрочем, мы всё ещё о месте, где я живу сейчас.

Я прекрасно представлял, какой мост имеет в виду Александра. Во всей округе есть только один мост. Когда ты ещё маленький, ты думаешь, что в этом городке всё в единственном экземпляре. Каждый встреченный на дороге булыжник кажется уникальным, каждое согнутое велосипедное колесо на обочине дороги запоминаешь, и чуть не здороваешься с ним, когда видишь в следующий раз. Но потом начинаешь увлекаться подсчётом, и находишь значительность уже не в наборе ощущений, а в количестве. Так, во всяком случае, было со мной. Я узнал, что помимо Школы Высокого Образования, есть Первая Гимназия в расположенном неподалёку Соданкюля (население 9020), там же есть гимназии Вторая, и даже Третья, что, по крайней мере, в двух местах в городе пекут совершенно одинаковые на вкус блины, и даже начинку из перетёртых ягод туда кладут с одинаковым количеством сахара, и что, наконец, лазая по чужим дворам, можно наткнуться на совершенно одинаковые детские площадки, а родственники могут -- вот уж никто бы не подумал! - прислать набор доктора, который у тебя уже есть. Точно такой же, даром, что присылали из Питера, а тот, который ты уже два месяца как пользуешь, родители купили прямо здесь.

Но вот мост так и остался единственным. Не в округе -- вообще в городе. Как-то так получилось, что обычно дороги объезжали впадины с оврагами и холмами, а вот здесь раз - и одна из них заупрямилась и выгнула спину. Воды у нас немного... а точнее, вся она сосредоточилась в одном месте, будто капли, собирающиеся на дне блюдца. Это залив, изобилующий остатками деревянных мостков и заброшенными лодочными станциями. На карте он выглядит ну точь-в-точь как дым из волшебной лампы с джинном, а волшебная лампа, стало быть, и есть наш Киттила. Одна струйка дыма в незапамятные времена, когда рука какого-то восточного принца потёрла бок сосуда и дым только начал извергаться, кольцом свернулась вокруг ламповой ручки, да так и растаяла. И по сей день остался небольшой след -- тень от этого протуберанца, овраг, который змейкой скользит через жилые кварталы. Во многих местах он уже почти истёрся, кое-где даже покрылся коркой асфальта. Флегматичные местные жители предпочитают его не замечать: если пройти вдоль оврага километр или около того, увидишь дом семейства Заславских, а может, и саму хозяйку дома, хлопочущую на крыльце. Ни за что его не пропустишь: крыша его едва возвышается над краем оврага, а сама коричневая коробка, как кусочек сахара, отколотый от сахарной головы, плотно сидит в его глотке. Мальчишка Заславских по имени Йоханнес (мы редко с ним общаемся: пацан на два года меня младше) говорит, что его предки, которые возвели это чудо, считали, что нет лучшего пути к здоровью, чем каждый день одолевать семнадцать крутых ступенек, и всем их потомкам приходится принять это правило за что-то, не требующее доказательств. Ведь для финна (финна не из Хельсинки; это - словно отдельная вселенная) гораздо проще убедить себя в незначительности этих неудобств, чем переехать оттуда, где стирала бельё на крыльце его бабушка. Том говорил: однажды будет землетрясение, и земляные челюсти сомкнутся, перемолов дом и его обитателей в труху.

Моста тогда тоже не станет. Но пока он есть, я могу с полной уверенностью сказать -- это единственный мост на весь Киттила, и по этой причине самый верный ориентир в городе. Всего один пролёт, но больше и не надо. Может, смысл единственности этого моста в том, что он сложен из множества одинаковых замшелых валунов, зелёных и кое-где ободранных приступами ночного ветра... если, конечно, не ветер обдирал бока об эти упрямые валуны?

Мост широкий, достаточно, чтобы по нему могла проехать заплутавшая машина, но недостаточно, чтобы разминуться двум транспортным средствам. По обеим сторонам низкие каменные бортики. Давным-давно, когда овраг наполняла вода, на них, должно быть, сидели рыбаки, свесив к воде ноги, и их соломенные шляпы были видны издалека.

Топот ног гармонировал со стуком сердца. Мне мерещилось, что то бегу не я, а идёт хорошим аллюром жеребец из конюшни. Ах, показать неприятностям крупные зубы и умчаться в закат - что могло бы быть приятнее?

Я в кедах, шортах и белой майке-борцовке, а на улице, как уже говорилось -- конец тёплого мая. Нет, Том не мог умереть в такое время. Он вообще не мог умереть. Когда тебе едва перевалило за тринадцать, люди ещё не умирают... Вот и Александра. За десяток шагов до моста я перешёл на шаг, задыхаясь и стараясь сдержать кашель.

Это высокая девочка с острыми плечами, острыми же коленками и едва наметившейся грудью; она вся, как тонкая весенняя веточка с множеством почек. Ростом вполне могла соревноваться с Томасом (правда, в отличие от него, никогда не горбилась), а значит, почти на полголовы выше меня. Длинные прямые волосы спадают по обеим сторонам широкого лба. Этот лоб как белая пластилиновая масса, и, когда я вижу Сашку, первое желание - возникает оно против моей воли -- оставить посреди этого лба круглую отметину как раз по форме моего пальца. Как будто догадываясь об этих нездоровых мыслях, Саша начала носить кепку, нахлобучивая её очень глубоко и разворачивая козырьком назад.

Потерянный её вид мешал гнуться моим коленям и заставил ладони вспотеть -- я надеялся, что буду подходить к мосту вечно. Но ещё несколько секунд, и под ногами захрустела рыжая каменная пыль.

Саша тихо взяла меня за руку. Сказала:

- Пойдём вниз.

Она одета в шорты и сандалеты, рубашка застёгнута на все пуговицы. Шея торчала из неё как спичка из закрытого спичечного коробка. На коленях синяки и ссадины; я видел и те, к которым был сам причастен - когда учил её кататься на скейте. Остальные исправно доносили, что их владелица вела двойную и даже тройную жизнь. Эти маленькие отметины появлялись с первой масштабной оттепелью и не сходили до поздней осени. Высокие тощие люди всегда немного неуклюжи... особенно если у них в голове, как у Сашки, тёмные аллеи, по которым бродят загадочные существа, отвлекая от того, что происходит за выпуклыми стёклами глаз.

Цепляясь за корни, мы слезли в овраг. После дождя здесь всегда чавкает (в глубоких впадинах скапливается вода), но сейчас сухо. Пахнет сыростью и картофельными очистками. В тенях под каменной аркой мог бы спрятаться целый полк партизан, и мы, представая себя в фантазиях этими самыми партизанами, ориентировались в прохладной тёмной норе не хуже, чем в светлой комнате.

Сашка забралась на старую автомобильную покрышку. Если провести рукой по внутренней стороне, можно нащупать рельефные буквы, название и год выпуска - 1977. Куда древнее нас, и мы относились к ней с огромным уважением, доверяли хранить в себе початые бутылки лимонада... где-то там, в её недрах, до сих пор лежит бутылка пива. Ждёт подходящего повода и, надо думать, нашей храбрости. Теперь, с уходом одного из троих, совокупной смелости нашей поубавится.

Девочка уронила в ладони лицо, а я стоял перед ней, как воробей перед кошкой. Я не слышал, плакала она или просто вострила, как когти, свои ужасные вести. И, почти сошедший с ума от этой неизвестности, предпочёл не дожидаться своей судьбы. Тихо спросил:

- Что... случилось?

Долгое время она не отвечала. Над головой, гремя перекрытиями, проехала машина; прошли, весело и громко переговариваясь, какие-то люди. Наверное, на пикник. По другую сторону моста, между водоёмом и дорогой, имеется небольшая роща, "Котий загривок", действительно похожая своими острыми елями на вставший колом загривок кота.

- Самоубийство, - наконец сказала она.

Я сел, где стоял. И не нашёл ничего лучше, чем спросить:

- Почём ты знаешь?

Том бы никогда не совершил такого ужасного поступка. У него... как бы это сказать... понимаете, хомяк в клетке скорее бы свёл с собой счёты, или рыба в аквариуме, чем мой друг. Я слышал по телевизору о чувствительных молодых людях, которые кончают с собой из-за несчастной любви, но это не случай Томаса. У него не было несчастной любви. Да, он писал стихи, но вы бы слышали эти стихи!

"Пусть за каждый день,

В который я буду любить,

У меня выпадает по зубу"

Вот, например, то, что он писал, когда отрастали клыки. В минуты, когда на личном небе Томаса сияло солнце и клыки втягивались в дёсны, он писал, как хорошо прыгать с мостков в воду, плескаться и ловить голыми руками под водой окуней - они такие скользкие! В некотором роде, думаю, стихи его можно назвать собачьими.

- Ты что, книжек начитался? - я буквально кожей почувствовал холодный, как лезвия ножниц, взгляд. - А? Детективных? Тома больше нет. Томаса больше нет с нами - вот всё, что нужно понять.

Я не стал извиняться. Не поднимаясь с земли, я пропустил руки через дыры карманов и спросил напрямик:

- Как это случилось?

Я страшный трус. Не знаю, хватило бы у меня духу спасти из горящего дома человека (или хотя бы кошку), но необходимость сказать что-то искреннее в разговоре с людьми скручивает в жгут, точно мокрое бельё в руках дородной финки. Карманы - что-то вроде индивидуальных бронежилетов. Там твои потные красные ладони никто не увидит, и можно, хоть и с натугой, с дрожью в коленях, но говорить с плачущими людьми. А Сашка сейчас явно плакала. Глаза её и оставались сухими, а рот почти не дрожал, но есть, видно, внутри у меня некий детектор слёз и горя, который сейчас истерично пищит. Слезами можно истечь изнутри, что неминуемо приведёт к острой рези в животе. Слёзы - они как кислота, а вся не вышедшая наружу кислота будет разъедать тебя изнутри. Я тоже захлёбывался от слёз, но вместо того, чтобы это признать, держал руки в карманах и выспрашивал подробности смерти лучшего друга. Я, наверное, вырасту в зачерствевшее чудовище.

- Тот мужчина... - она всхлипнула.

- Какой мужчина?

- Который приходил к родителям Тома. Он, должно быть, из полиции. Или криминальный врач. Его привёз господин Аалто. Он сказал, что Том облил себя керосином и зажёг спичку. А потом сел и сидел, пока не сгорел дотла.

Вместо всхлипов её сотрясала только сухая икота. Вся влага копилась где-то внутри, ожидая момента, когда можно будет кипящей лавой извергнуться наружу. Я хмурился.

- Так не бывает, Сашка. Знаешь, какая боль, когда ты горишь? Я один раз пытался на спор подержать палец над горящей спичкой... Сначала должна сгореть кожа, потом мышцы, потом, наверное, закипает кровь и лопаются вены... и всё это время ты чувствуешь боль, как будто тебя режут тысячи ножей сразу... а!

В сидячем положении трудно увернуться от летящего в тебя комка земли, который ввиду засухи превратился во что-то почти такое же твёрдое, как камень. Я дождался, пока не погаснут пляшущие перед глазами звёзды, после чего осторожно ощупал нос. Вроде, цел. На языке остался горький привкус: в тот момент, когда "астероид" столкнулся с моей головой, я неосмотрительно открыл рот.

- Томми сгорел заживо, - сказал я голосом человека, который проснулся вдруг посреди ночи и едва способен отличить истаивающий сон от реальности.

- Да, Антон.

- Где это случилось?

- В Земляной дыре.

- В дыре!..

Я задохнулся. Земляная дыра была нашим тайным местом - особенным по сравнению со многими закутками и местечками вроде этого подмостья. Земляная дыра была настоящим тайником, чем-то вроде сейфа за картиной, код к которому мы - вся наша ребячья компания - знали, но всегда предполагали двойное дно или съёмную заднюю стенку. Потому что кто, когда и зачем вырыл и обустроил Земляную дыру, оставалось загадкой.

Я сказал с превеликой осторожностью:

- Почему было решено, что это самоубийство?

- Он оставил записку. В стихах.

Сомнений быть не могло. Всё, как по сценарию. Может, кто-то и мог бы написать за него предсмертную записку, но записку в стихах, в стиле неистовых хокку, которые, как кожурки от семечек, выдавал на-гора Томас, подделать невозможно. Пора выкинуть из головы всю эту детективную чушь. Томаса больше нет, и никто кроме него самого в этом не виноват.

- Что мы теперь будем делать? - спросила Саша.

Риторичность этого вопроса я разглядел уже после того, как на него ответил.

- Жить, как всегда... когда он был Одиноким стрелком. Как будто бы он стал Одиноким стрелком навсегда.

На самом деле у меня не было ответа. Эта, особенная, навсегда запомнившаяся мне суббота, положила начало первым глобальным переменам в моей лёгкой, как воздушный змей, жизни, и это вселяло в меня лютый ужас. Конечно, несравнимый с тем, что, наверное, испытывал мой лучший друг - вряд ли кто-то с этим будет спорить. Но вряд ли кто-то поспорит и с лозунгом трусов и одиночек: "Своя рубашка ближе к телу".

Сашка молчала. К шуткам она относилась примерно как к пегасам и единорогам, которых выпускает в синее небо развязность детских языков, но то, что случилось с нашим другом - самая настоящая правда. В правде она разбиралась лучше всех и сильнее всех понимала её гнетущую неизбежность.

Глава 2. Разные Люди и Разные Города - Похожее Зрелище

Когда мы вылезли из-под моста, уже стемнело. Александра попрощалась, как умела только она, холодным кивком, трогая себя за плечи, и исчезла. Я побрёл в сторону дома, вручную прокручивая в голове киноплёнку мыслей.

Как я узнал от Сашки, Томас ушёл из дома в одиннадцать утра (в то время я был на конюшне; как раз, когда сумел разжечь в скакуне по кличке "Придон" искорку энтузиазма и под одобрительные возгласы тренера, женщины по имени Ханна, пустил его галопом). Он сказал родителям, что они с Антонкой (то есть со мной) собираются отправиться в Котий загривок строить дом-на-дереве, натаскать туда книжек и открыть библиотеку для Тех Кто Читает В Чаще При Свете Керосиновой Лампы. Это была давняя наша задумка - "идея на двоих". Дом-на-дереве оставался пределом мечтаний и планом на каждое лето целых поколений мальчишек с восьми и, приблизительно, до четырнадцати лет; даже компьютеризация детских умов не влияла на его положение: дом-на-дереве по-прежнему оставался во всех смыслах на высоте. Что до библиотеки -- это была одна из странных идей Томаса, которая мне всецело пришлась по душе. Читать любили мы оба.

- Читать старую книгу в лесной чаще, сидя на дереве -- что может быть прекраснее? - спрашивал он, и я просто не мог не согласиться.

Сначала Томаса видели в местной хозяйственной лавке "Всё и Всячина". Там он купил канистру керосина и долго, пыхтя себе под нос, привязывал её к багажнику велосипеда. "Он сказал, что это для бензопилы, - поведал побледневший торговец, старик Культя, как мы его за глаза (и втайне от взрослых) называли. У него не было правой руки, зато был замечательный пёс, который был приучен приносить с нижних полок склада товар. Пёс был глухой, и старик показывал ему аналогичный товар на витрине. Правда, на радостях он мог принести заказанное в неуёмных количествах. Бывало, зазеваешься - а перед тобой уже гора бумажных полотенец. - Сказал, отец отправил его за топливом для бензопилы. О Боже! Но я же не знал..."

Никто и не думал винить старого Йоргена. Керосин, конечно, не положено продавать детям, но Томас был уже подростком, а все подростки помогают отцам.

После того как Томас уехал, его вроде бы видели на дороге к Котьему загривку, естественно, одного. Без меня. А потом - не видели больше уже никогда. С Котьего загривка мы старались вернуться засветло, и на закате, как это периодически бывало, когда мы заигрывались и задерживались дольше положенного, отец Тома поехал на машине по единственной дороге навстречу. Он никого не встретил, и только когда между деревьев проглянула устроившаяся на ночлег вода, увидел велосипед сына и почуял мерзкий запах обугленной плоти...

Наверное, дым валил из-под земли, как из жерла вулкана.

Домой я пошёл не скоро, отправившись бродить по окрестностям. Сотовый телефон надрывался, но я не стал брать трубку, а просто написал маме, что со мной всё в порядке. Видимо, до них ещё не дошла страшная весть, потому как мелодию из Чёрного Плаща, что стояла на звонке, сегодня я больше не слышал.

Наш город больше напоминает большую деревню. Двухэтажные коттеджи, иные достаточно старые, будто каменные глыбы, останки какого-то средневекового замка, встречались там и сям. Были здесь и светлые современные домики, похожие на комки сахара, с верандами, с обилием стекла, с запахом свежей древесины или утреннего кофе. Между ними всё утопало в зелени, лужайки такие ровные, что даже отпечатки тяжёлых садовничьих ботинок там не задерживаются. Заборов нет. Родина мне отчего-то запомнилась обилием оград и оградок, но финнам, похоже, достаточно и того, что они запирают на замок своё сердце, и выдают ключи от него только заслужившим расположения людям. Кто-то позволяет своему саду зарастать, и только строит между пышных кустов извилистые каменные дорожки, отмечая их крошечными фонариками. Иногда даже умудряется всунуть под какую-нибудь иву беседку. Кто-то росистым утром прохаживается вдоль подъездной дорожки с газонокосилкой -- от него клином, как от плывущей утки, расходится ощущение простора и ничем не сдерживаемого дыхания.

Местные жители предпочитают старые, отжившие своё автомобили. На ходу они поскрипывают подвеской, точно огромные жуки, что трутся друг об друга хитиновыми панцирями, а сигналы похожи на сигналы океанских лайнеров. У каждого автовладельца есть гараж, где горкой сложены покрышки, где пахнет машинным маслом, горячим теплом, и можно через неприметную дверь выйти прямиком на кухню, чтобы забрать со стола бутерброды. Но обычно люди здесь передвигаются на велосипедах. Велика ли важность - выгонять из гаража лупоглазого ворчливого старика, чтобы съездить за две мили на работу? Также и у каждого уважающего себя мальчишки есть велосипед, а если сложить вместе их скорости, получится число, превышающее население доброго мегаполиса.

У нас с Томом были странные отношения. Сегодня мы приходились друг другу лучшими друзьями, как сказали бы у меня на родине, "не разлей вода", завтра -- уже нет. А послезавтра - опять неразлучны. Здесь, в Суоми, я слышал однажды выражение: "Разные калачи, да из одной печи", - и это тоже про нас. Не в смысле, что он тоже был из русской печки, а в смысле, что если бы мы были киборгами, электронные мозги бы нам заправлял в голову один и тот же мозгоправ.

Такие, как мы, люди, бывают похожи не внешне, не характером и даже не поведением, а какой-то расположенностью к миру, точкой зрения или же одинаковым поворотом головы. Мы не задумываясь выбирали в аквапарке один и тот же лежак, и тот, кто первый его занимал, имел полное право всласть поиздеваться над товарищем.

При всём при этом интересы у нас были очень разные. Я любил кататься на всём, что катится и хоть как-то двигается, он любил быть на одном месте, точно... точно дерево.

Том высокий, прямой, как жердина, слегка сутулый. С вечно нечёсаными вихрами и добрым лицом. Когда он был в хорошем расположении духа, то немного походил на вставшую на задние лапы собаку. Абсолютно так же ухмылялся всем встречным, знакомым и незнакомым, разве что не вываливал язык. Когда хотелось показать, что я на него рассержен или раздосадован, я кричал что-то вроде: "Я тебе хвост оторву!", и все, кто при этом присутствовали, сами становились улыбающимися лайками, так что аллегория с собакой приходила в голову не мне одному. В другие дни он только и делал, что язвил, протирал свои очки платком и стремился к покою. На любую попытку кантовать угрюмую версию этого сукиного сына, мой приятель отвечал очередной остротой, если бы я их куда-то записывал, я бы, наверно, смог бы уже издать сборник.

Но я не мазохист, поэтому в этот период я предпочитал с Томом не общаться. И, по возможности, не злиться на него. Он был, по собственному выражению, "одиноким стрелком", и любил говорить:

"Одинокому стрелку никто не нужен. Одинокий стрелок сидит у костра и курит".

Как дерево, Том возвышался над током жизни. Деревце из него так себе, ещё молодое, с неокрепшим стволом и верхушкой, до которой любой малыш может добраться за пятнадцать секунд, но это не мешало ему покровительственно простирать свои ветви над нашей мышиной вознёй.

Тому было тринадцать, почти как мне, но при всём при этом я мог обращаться к нему за советом как к старшему брату. Оттуда, с верхушки, видней. Это если я готов был признаться своему бунтующему эго, что мне нужны советы. Но, как ни странно, рядом с Томасом любые попытки бунта этого самого эго проваливались.

Мама называла его "тот странный мальчик", а я мог с чистой совестью назвать его другом, единственным среди своих приятелей.

Томас писал стихи. Лично он никому их не показывал, потому как считал, что мы всё равно ничего не поймём, но мы их читали - они публиковались в нашей школьной газете. Томаса хватало аж на два псевдонима: Добрый романтик и Одинокий стрелок, он ни разу не признавался в причастности к тому или иному, но кто на самом деле эти признанные гении, кажется, знал весь город.

В заваривающихся сумерках я покачался на чьих-то качелях, пока не заметил, что их хозяйка, русоволосая голубоглазая девочка, наблюдает за мной из окна. После чего слез и пошёл прочь, свернув со 2-й линии на улицу Хенрика Круселля и пропустив лабрадора, деловито бредущего куда-то в ошейнике, но без хозяина.

Что могло заставить Томаса так поступить? Я терялся в догадках. При мне он никогда даже не заговаривал о самоубийстве. Хотя всё, что он делал, казалось просчитанным и взвешенным, мне сложно представить, чтоб он так же хладнокровно просчитал и свой уход из жизни. Можно сказать, он помечал свой путь, как Гензель и Гретель: ронял крошки-стихи, и те, кто их подбирал, очень быстро понимали, что созданы они для внутреннего пользования. Что полностью понятны только человеку, который их оставил.

"Мне нужно увидеть этот его предсмертный стих", - решил я. Я слышал, что самураи перед ритуалом сэппуку -- то есть ритуалом лишения себя жизни -- писали короткие стихи, выражая своё отношение... ну, или не отношение. В общем, выражая что-то важное для себя. Что-то вроде "Всё прекрасно как сон; Сон придёт и уйдёт. Наша жизнь -- сон во сне". Пиная потерянную кем-то луковицу, я надеялся, что в предсмертной записке Томаса будет немного больше конкретики.

Глава 3. Твой Пепел Достоин Великой Тишины

Утром я проснулся с совершенно разбитой головой. Она была кувшином, амфорой, поднятой с океанского дна, полной солёной воды и покрытой зелёными трещинами. Лёжа на спине, я добрых полминуты вспоминал, что случилось накануне.

- Решил наконец почувствовать всю прелесть воскресенья? - благожелательно спросила мама.

Она куталась в белый махровый халат. То, что она уже встала, кое-что да значило: обычно я вскакивал ни свет ни заря. Когда я был помладше, то был настоящим бедствием для всей семьи.

- Та ещё прелесть... - пробормотал я и пошлёпал босыми ногами в ванную.

Мама умудрялась вставать в половине одиннадцатого почти каждый день. Она напоминала умудрённую годами домашнюю кошку, уверенную, что прежде любых дел должен быть хороший крепкий сон без всяких будильников, а потом долгие процедуры по приведению себя в порядок, после которых ванная представляла собой нечто, похожее на поле битвы двух маленьких капитанов игрушечных флотилий.

Вода не освежала. Зубная паста на вкус была как мел. Поплевавшись в зеркало, я тщательно его за собой вытер и спустился к завтраку.

Семейные завтраки у нас получались только в выходные. Несмотря на то, что семейные ужины были каждый день, завтрак выходного дня был каким-то особенным ритуалом, когда всей семье удавалось собраться вместе. В обычные дни мы с отцом, перехватив что-то на кухне, разбегались по школам и работам, мама же вставала гораздо позже. Мы кричали ей снизу: "Мы ушли!", а она отвечала тем, что, когда мы с отцом выходили к подъездной дорожке, откуда было видно окно её спальни, подавала нам прощальный сигнал, включая и выключая свет.

В гостиной уже восседал папа. Здесь был овальный стол, за которым умещалось семь человек, стулья с высокими спинками, светлая мебель и картины, заключающие в рамки цвета ванильного мороженого какое-то абстрактное лёгкое содержание - их выбирала мама. Пахло тёплым молоком и омлетом. Тарелки сияли, словно раскалённые добела метеоры, мчащиеся в тёмно-фиолетовом космосе скатерти.

Отец работал юристом в местном консульстве и ездил каждый день на машине до Соданкюля. Сейчас он выглядел так, будто завтрак прервал его в середине сборов на работу: на нём была бежевая рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей. На коленях - салфетка. Не хватало только галстука, и галстук был единственным предметом одежды, который он действительно добавлял к своему костюму, когда шёл на работу. Ну, ещё туфли. Папа терпеть не мог "домашнее" и всякие халаты, словом, такое, в чём, по его словам, "нельзя показаться на люди". Он расхаживал по дому в рубашке и брюках, и, в качестве уступки маминым укоризненным взглядам, в огромных махровых тапочках. Это полный человек с пухлыми ляжками, мощными руками и округлым лицом. Стригся он коротко, выбривая виски, носил очки в дорогой чёрной оправе, на пухлых губах всегда готова была появиться улыбка. Весь такой белый и чистый, что напоминал яйцо. Мама, по её словам, всегда боялась, что я вырасту в отца и буду похож на подушечку для булавок, но поджаростью форм я пошёл в неё.

- Доброе утро, - сказал папа, когда я отодвигал стул напротив. - Здоровый сон по выходным - залог здоровья и душевного благополучия.

Неожиданно для себя я открыл рот и оттуда вылетело:

- Пап, а когда кто-то умирает... ну, кто-то, кого ты достаточно хорошо знал... что дальше?

Не знаю, почему я до сих пор не рассказал предкам о гибели Тома. Наверное, она представлялась мне настолько нелепой, настолько выбивающейся из реалий мира, в котором я привык жить, что рассказать о ней - всё равно, что повесить на плечики одёжку, которая тебе не нравится, тем самым признав её право на существование в своём шкафу. Рано или поздно родители узнают всё от соседей. Мама и папа не самые общительные на этой улице люди, но новости, кажется, распространялись бы по городку со скоростью света, даже если б его населяли слепоглухонемые.

- "Что дальше?" - переспросил отец, откладывая вилку.

Да, более нелепого вопроса я придумать не мог. Правда, оправдание всё-таки есть: я здесь ни при чём. Эта фраза выскочила сама по себе, как чёртик из коробочки с секретом. Что дальше? Как будто локомотив жизни можно как-то остановить... даже если на последней станции сошёл один человек, а ты не успел ему даже махнуть рукой.

- Если умирает кто-то тебе близкий...

- Тебя интересуют религиозная сторона? Юридическая? Так-с... с юридической стороны этот человек, если он, конечно, - папа загибал пальцы, - не твой родственник, совершеннолетний и владеет каким-либо имуществом, никак с тобой не соотносится. В противном случае он должен указать тебя в завещании...

Папа предпочитал наступать по всем фронтам одновременно - издержки профессии или издержки характера, доподлинно я не знаю. Вне зависимости от нелепости вопроса, от полков, которых против него выдвинули, будь то отряд французских SAS или, скажем, полк поваров-клоунов с бутафорскими носами и половниками, солдат у него всегда хватало, и посылал он их в бой разом, сразу во все стороны.

- Нет, пап, - сказал я, уложив подбородок на квадратик салфетки, - Никаких завещаний, только предсмертная записка, в которой про меня ничего не написано. Какая-то другая сторона.

Папа прекратил играться с краешком скатерти и в упор посмотрел на меня.

- То есть у тебя и правда умер кто-то из друзей?

Я молча кивнул.

- Давай посмотрим, - когда от него это требовалось, отец мог быть предельно серьёзным. В смысле, ты мог упрашивать его быть серьёзным хоть целый день, а он в ответ будет метать в тебя бумажные самолётики, но когда речь заходила о вещах, с которыми, по его мнению, шутить не стоит, из него как будто выходил весь воздух. Тогда отец становился похож на сухофрукт, вроде кураги. - Прежде всего, мне очень жаль, что ты в таком возрасте кого-то потерял. Это плохо. Лучше бы ты потерял кого-то чуть пораньше, скажем, лет в восемь или девять.

Он строго посмотрел на меня поверх очков, и я, собиравшийся уже что-то вставить, изумлённо захлопнул рот.

- Я говорю "лучше бы", потому что со смертью лучше столкнуться гораздо раньше. Сейчас очень спокойное время. Очень спокойное. Юноши твоёго возраста, Антон, те, что жили во времена треволнений, уже могли бы назвать себя мужчинами - по сравнению с ними даже я казался бы сопливым юнцом. Например, обе мировые войны, когда танки интервентов сжигали мальчишки твоего возраста, и они же гибли под гусеницами. А представь, каково приходилось сыну, скажем, фермера в эпоху Генриха третьего? Только вообрази: Англия, отца забрали в ополчение, старший брат ушёл в партизаны... всходы ржи вытаптывают солдаты, они же требуют от тебя, как от верноподданного короля, еды, да ещё засматриваются на твоих сестёр...

Я хмыкнул. Что и говорить, в истории мой отец ориентировался только по историческим романам, и принимать его слова на веру в этом направлении было бы опрометчиво.

- Кнопка...

- О, точно. Кнопка.

- Она умерла, когда мне было семь, и я, кажется, даже рыдал.

Кнопка была нашей кошкой, и она, как опустевший тюбик из-под зубной пасты, израсходовала все свои жизни под давлением пальцев времени. Умерла от старости, то есть. Это был последний раз, когда я плакал по-настоящему, искренне захлёбываясь слезами. После этого были разве что злые слёзы, когда меня первый раз побили, но и всё.

- Видишь ли, в то время ты, конечно, полностью осознавал, что Кнопа - живое существо. Возможно даже сравнивал её с собой. Но сейчас ты понимаешь, что смерть животного и смерть человека - разного порядка вещи. Иначе бы не обратился ко мне.

Я счёл возможным возразить. Не то, чтобы это было необходимо, но возразить мне хотелось:

- Тётя Элен, что живёт через квартал в доме с зелёной крышей и двумя трубами, считает, что её собаки как люди. Она сама мне сказала. И собакам она даёт человеческие клички. Она думает, что один из псов её умерший муж. Но и он не так давно умер, так что она теперь не знает, что думать. Такая потерянная.

Папа провёл по лбу бумажной салфеткой.

- Сынок, мы сейчас говорим не о собаках и кошках. Кто умер?

- Томас.

- Тот...

- Тот странный мальчик.

- Наверное, зря я спросил. Смерть - это ужасная вещь. Необратимая. Но самое главное, что тебе сейчас нужно сделать - победить её последствия. Понять, что они обратимы, даже если она - нет. Понимаешь? Ни в коем случае не оставляй смерть своих друзей на плечах других людей. Ты обязан разделить с ними всё бремя, которое она возлагает. Понимаю, это трудно, но ты по-прежнему остаёшься в мире живых, в мире, из которого постоянно кто-то уходит, и такая поддержка однажды потребуется и тебе.

Папа поставил точку долгим взглядом поверх очков, как делал, когда хотел донести до собеседника всю важность сказанных только что слов. Уверен, на работе этот приём прекрасно работал: тогда его лицо, лицо благодушного толстяка, становилось лицом человека, к которому лучше прислушаться.

Мама где-то пряталась. Без сомнения, она слышала наш разговор. Она целыми днями упрашивает отца хоть немного отнестись к чему-то серьёзно, но когда папа переводит этот свой потайной переключатель, сама внезапно исчезает. Настоящая гуру подушек и простыней, она не любит всё, что может помешать крепкому и здоровому сну, а так же весьма пренебрежительно отзывается о практиках осознанного сновидения, о жёстком режиме дня, о подъёмах в шесть утра и прочих, по её словам, "извращениях".

- Держу пари, кто-то из тех, кто всем этим увлекается, и придумал ядерную бомбу и почтовые ящики на улице, - говорила она.

Когда папа напомнил ей о суровых буднях почтальонов, мама искренне возмутилась:

- Неужели это так трудно - слезть со своего велосипеда, постучать в дверь и вручить письмо лично? Я готова угощать куском пирога и морсом каждого, кто готов пересилить себя и вскарабкаться на наши три ступеньки.

Надо думать, хорошо, что она не афишировала это своё предложение, потому как звяканье колокольчика почтальона я слышу утром, между семью и восьмью, и маме приходилось бы тогда выбираться из постели на целых три часа раньше.

Против моего режима дня мама, однако, никогда не высказывалась. Я был ранней пташкой по натуре, поднимаясь в семь свежим и выспавшимся. Наверное, смирилась ещё десять лет назад, когда следом за восходом солнца в моей кроватке затевалась возня, и с тех пор отсыпается за все годы, когда я выдёргивал её из постели раньше времени.

Помаявшись с два часа и так и не решив чем заняться, я написал Саше. Погрузил - снова - всю свою решимость в кузов, открыл окно в прохладный полдень: когда я волнуюсь, где-то в районе горла начинает перехватывать дыхание. Сегодня облачно, кажется, вот-вот начнёт накрапывать дождь. Наблюдая в окно, как катаются по небу валики туч, я повторил вчерашнее сообщение - знак вопроса, ставший чем-то вроде пароля. Не знаю, что он значил для Сашки, для меня он означал примерно то, что сказал недавно папа: "Ты обязан разделить бремя..."

Подождав с пятнадцать минут ответа, я позвонил и, когда она взяла трубку, спросил:

- Как ты?

- Не могу перестать думать, - ответила Сашка.

- Я тоже, - признался я.

С Томасом она была знакома куда ближе. В каком-то роде он оставался для меня загадкой, ребусом, разгадать который, не помешала бы дополнительная ложка мозгов. Эти двое вместе росли, вместе взрослели, всю жизнь дверь-в-дверь. Так что вопросом, который не давал мне покоя, Сашка должна была задаваться куда как глубже.

- Кремация сегодня, - сказала она. Сверилась, должно быть, с часами на стене, и закончила: - Как раз сейчас. В Соданкюля есть крематорий, Томаса... тело увезли туда.

- Какой крематорий?

Я отчего-то так перепугался, что едва не выронил телефон. Слово это казалось потусторонним, будто не принадлежащим этому миру.

- Тело сильно обгорело, - сказала Сашка. - Почти сто процентов кожи. Кремация здесь - наилучший вариант. Пусть огню достаётся всё, до последней косточки.

Я в очередной раз задался вопросом, как она это переносит. Судя по голосу, Сашка была в порядке. Она редко улыбалась, никогда не шутила, и я внезапно подумал, минус пять на улице или минус двадцать пять, по внешнему виду снега, на глаз, ты вряд ли поймёшь. Снег не может стать более белым.

Я сказал, быстро, не давая себе опомниться:

- Ты дома? Я могу заглянуть, прямо сейчас... если твои родители не против.

В трубке установилось молчание, ровно на пять секунд, словно давая время мне передумать и отказаться от своего опрометчивого желания. Потом Сашка сказала:

- Приходи, если хочешь. Мне всё равно. Можем посмотреть на окошко Томаса и представить, что он всё ещё там...

Может, и впрямь всё равно. Насколько я помнил, в школе Сашка мало с кем общалась. В кружке девчачьих сплетен она чувствовала себя лишней, мальчишки не брали её в свои шумные игры, а когда вплотную подошёл переходный возраст и седьмой класс, начали вострить в её сторону свои молодые языки. Но только, когда рядом не было Томаса. Томас мог отсечь любые поползновения в сторону своей подопечной одним движением брови. Он никогда ни с кем не дрался, но при накаливании обстановки неизменно остужал её, превращаясь в само ледяное спокойствие. Когда он так делал, я всегда вспоминал джедаев с их "Это не те дройды, которых вы ищете".

- Похороны в четверг, - сказала Сашка, когда я свернул на ведущую к её крыльцу дорожку и юркнул от моросящего дождя под навес веранды.

Отсюда действительно виден дом Тома. Это деревянное строение всегда казалось мне жутко несуразным. Собранное из просмолённых и потемневших от времени досок, оно стояло на брёвнах-сваях, что под весом поддерживаемого медленно уходили под землю, рассыхались и стачивались, как карандаши. Говорили, что этот дом очень старый: когда-то все строения в окрестностях ставили на сваи, так как озеро и протекающая по оврагу речушка имели свойство весной выходить из берегов. Но это казалось мне сомнительным: овраг был просто заросшей кустарником трещиной на теле земли без малого сто пятьдесят лет. Так, во всяком случае, считали старожилы. Вряд ли деревянный жилой дом способен простоять два века; господин Гуннарссон, отец Томаса, говорил то о девяноста годах, то о ста сорока - у меня сложилось впечатление, что он сам точно не знает, когда был построен его дом.

Выглядел он как старая, осыпающаяся спичечная головка. Казалось будто само Время полюбило присаживаться на скат крыши (непременно правый), отчего дом и просел на правую сторону чуть больше, и просесть ещё сильнее ему мешали подпорки из кирпичей. С коньков крыши свешивался пронзительно-зелёный мох, на чердаке, открытым ветрам с северо-запада, каждое лето вили гнёзда журавли. Томас говорил, там можно найти четыре покинутых осиных гнезда, и одно даже спустил мне показать. Выглядело оно действительно круто. Под домом, между сваями и подпорками, скопилась целая коллекция всякого хлама. Там были грабли и лопаты, доски и старые стулья, проржавевшие насквозь цепи и мешки с удобрениями.

Родители Томаса не протестовали против дома на дереве, потому что их собственный дом мало чем от него отличался. Мои протестовали, но достаточно вяло, и я благоразумно не торопился рассказывать им все мальчишеские секреты.

Наверное, следовало зайти и выразить родителям Томаса соболезнования, но я не мог собраться с силами, чтобы это сделать. Я боялся спросить, заходила ли к ним Саша, вместо этого задав другой вопрос:

- У тебя кто-нибудь когда-нибудь умирал?

- Бабушка. Два года назад. Похороны - это самое ужасное, что есть на земле. Этот обряд... он отвратителен.

На Сашкиной веранде была будка без собаки (их пёс умер несколько лет назад, а нового они так и не завели), в ней - склад инструментов, которые все вместе звякают, когда будку задеваешь ногой или пытаешься на неё присесть. В гостиной первого этажа горела лампа: она моргала, когда кто-то из Сашкиной родни проходил мимо.

Девочка в джинсах, водолазке и куртке, которую накинула на плечи, не вдевая в рукава руки.

- Мои бабушка и дед со стороны отца давно умерли, - сказал я. - Ещё до моего рождения. Я видел только фотографии.

- Говорю тебе, похороны - это ужасно, - Сашка бездумно смотрела на мокнущий сад, на качающиеся под массой влаги листья гибискуса. - Я не хочу туда идти. Ни туда, ни на поминки.

Заткнув пальцы за пояс, я прошёлся к краю веранды, сплюнул на куст розовых цветов. Не знаю насчёт родителей Саши, но мои родители с родителями Томаса были не знакомы, так что на поминках им делать нечего. Хотя, Том иногда забегал ко мне в гости, но мои предки - не такие люди, чтобы ходить на поминки к малознакомым людям. Они терпеть не могут грусть. Доходит до смешного: бывает, когда день ниспадает в вялый, апатичный вечер с точками светодиодных фонариков во дворе, папа включает Led Zeppelin и гоняет по гостиной кошку, преследуя её моей машинкой на радиоуправлении. Из машинки я давно уже вырос: она старая и не поворачивает налево, но папа из неё не вырастет никогда. Это его способ убивать грусть, даже когда её, собственно, и нет, а есть благоприятная для её возникновения обстановка. Но ведь вишнёвое дерево не означает спелые вкусные вишни: на дворе может быть зима. Папка говорит, что и уехали-то мы из России только потому, что у мамы в дождливые дни начиналась депрессия.

Нам же присутствовать придётся. Мы уже не дети, которые всюду с родителями или с опекунами, кто-то выкрутил наружу нам рукоятки самостоятельности и поздно крутить их в обратную сторону. Вместе с самостоятельностью у нас появились обязанности. Я думал, как бы донести это до Александры, когда она сказала:

- Давай проберёмся ночью к ним в дом и спокойно попрощаемся. Оставим записку, что зашли чуть-чуть пораньше, так как не хотим присутствовать на официальной части, и...

Она была, как обычно, абсолютно серьёзна.

На мой взгляд, Сашка куда лучше любого другого подростка подходила к обстановке похорон. Только и работы, что облачить её во всё чёрное. Выражение этого лица подойдёт к любому официальному мероприятию.

- Ты хорошо подумала?

Я хотел сказать "находиться в одной комнате с мертвецом, почти совсем одной - не лучшая идея", но сумел сдержать язык за зубами.

Губы девушки представляли собой одну тонкую линию.

- Так и собираюсь поступить. Ты со мной?

Я кивнул. Не знаю точно почему, но я готов был пойти на такую авантюру. Томасу она бы понравилась.

- Я хочу на днях взять велосипед и доехать до земляной дыры, - прибавил я.

- Зачем? - неожиданно насторожилась Саша.

- Точно не знаю. Посмотреть...

Никто из нас и никогда не ходил туда в одиночку. Во-первых, потому, что она находилась в самой чаще Котьего загривка, там, где сквозь спутанные ветки проглядывала большая вода и было слышно, как дикие утки осуществляют свой ежедневный транзит, трип по озёрам страны, приводняясь и взлетая в облаке брызг. А во-вторых, потому, что залезая в нору, как животные, мы будто вызывали к жизни что-то жуткое и тёмное, почти первобытное, нечто, что роднило современного ребёнка, укомплектованного сотовым телефоном, синяками под глазами и компьютерными играми, с первобытным малышом, что выглядывает из убежища в загадочную ночь. Не знаю, ютилось ли оно в нас или в каком-нибудь тёмном уголке земляной норы, но мы страшились этого чувства. Мы держались друг за друга, когда спускались по истёршимся ступенькам, и таким образом каждый как бы напоминал другому: "Не теряйся".

Сашка чуть ли не с испугом смотрела на меня.

- Там не осталось почти никаких следов, Антон. Всё убрали. Только горелое пятно - вот всё, что осталось. Господин Аалто сказал, что он хочет сравнять Земляную дыру с землёй, чтобы она не стала местом паломничества для таких, как мы.

Господин Аалто представлял местное управление полиции. Это был усатый, дородный, тяжёлый на подъём мужчина, который, казалось, насквозь пропитался духом Шерлока Холмса, Коломбо и Эркюля Пуаро. Его хотелось назвать джентльменом и никак иначе. Чтобы стать героем книг, ему требовалось всего-ничего - громкого преступления, чтобы с триумфом его раскрывать. Всё, что случилось в последний год в нашем городке и что требовало бы вмешательства полиции, можно пересчитать по пальцам одной руки. Кроме того, Аалто не помешало бы немного больше рвения в работе: по слухам, дело о похищении его же собственной фуражки, которую он оставил болтаться на руле велосипеда, пока уединялся за угловым столиком в "Каждодневных Радостях" с эспрессо и булочками, заведённое уже полтора года назад с того времени, как Аалто допросил всех свидетелей, не продвинулось ни на йоту.

Он был хорошим человеком. Говорило об этом хотя бы то, что когда на город опускались сумерки, офицер Аалто пускался в затяжное путешествие по вверенному ему участку на скрипучем, громоздком велосипеде, только чтобы поинтересоваться, как дела у его подопечных и как себя чувствует гипертония тётушки Тойвонен. Выйдя на кухню, можно увидеть, как скользит по стёклам свет его прожектора.

Я насупился.

- Не совсем понимаю, при чём здесь какие-то паломничества. Мы с Томасом были друзьями, и я хочу посмотреть, где он умер... Сашка, ты чего? Не далее как минуту назад ты сама предложила влезть в чужой дом...

- Да знаю я, знаю, - Александра вцепилась в дверную ручку, будто та могла своей формой передать ей какие-то ответы. Пальцы оставляли на лакированном дереве влажные следы. - Но это... понимаешь, это другое.

- Другое... я вижу, - я был самим мистером Подозрительность. Александра никогда не позволяла безнаказанно называть её Сашкой - этим мальчишеским именем, которое я привёз с собой с родины. Следом за мной её пытались так называть другие мальчишки (но не Томас), и для каждого у неё находился ледяной взгляд или тычок. И где, спрашивается, мой? Может, девочке сейчас действительно не до того, но совсем не реагировать на то, из-за чего в прошлом было пролито столько крови...

Я уже всё для себя решил.

- Всё равно хочу туда съездить. С тобой или без тебя, но я загляну ещё раз в Земляную дыру - в последний раз.

Глава 4. Сворачивается в Трубочку Язык

В этот понедельник ребята идут в школу с предвкушением скорых летних чудес. Май заканчивался на тёплой, изредка подмокающей, ноте, но главное не погода, а то, что текущая дата очень скоро подползёт к нижнему краю календарного листочка. Наступает прекрасное время. Преподаватели рассказывают что-то хорошее, иногда даже весёлое: в общем, треплют языком, на широкую руку транжиря учебное время. По рукам ходит большое красное яблоко, и каждый делает по укусу. На задней парте шелестят обёрткой от шоколадки. Все форточки распахнуты, тёплый ветерок шелестит страницами учебника, листает их, будто пересчитывая. Осталось каких-то двадцать две страницы...

Школа у нас маленькая. Никаких амбиций - всего один этаж, десять аудиторий, учительская и спортивный зал. Сонное здание, похожее по форме на развалившуюся на диване кошку. В таком можно учить детей быть добродушными фермерами и классными соседями, которые в выходной день по утрам ковыряются в автомобильном моторе и слушают блюз, а по вечерам, пошатываясь, возвращаются из пабов.

Учится здесь человек сто пятьдесят, не больше. В третьем классе - так и вообще почти никого, из обычных для каждого года "Эй" и "Би" остался только "Эй", да и тот неполный. Папа рассказывал, что десять лет назад здесь назревал пузырь локального кризиса, и местным парам было не до детей. Опасались за крышу над головой, надо полагать...

Так что у нас можно здороваться за руку со всеми подряд, не разбираясь, с кем здороваешься, а то, что ты переехал из России, знает, кажется, каждый второклассник, не говоря уж о старших ребятах.

Сегодня класс был непривычно тих. Известие облетело всю школу, прямо сейчас, в первые пятнадцать минут первого урока, новость пересказывали тем немногим, кто все выходные просидел за компьютерными играми. Все знали, что мы с Томасом дружили, но мальчишкам никогда не хватает такта, чтобы выразить сочувствие - мне это знакомо не понаслышке. Все просто сидели и молчали, но по скрытым взглядам было видно, как внимательно они за мной наблюдают, как фиксируют каждый вдох и выдох. Разговоры велись на отвлечённые темы, смех звучал нервно и резко, как звук пилы, наткнувшейся на гвоздь. Наверное, что-то подобное было в классе Саши. Я от всей души желал ей её обычного душевного спокойствия.

Сегодня всего четыре урока, но тянулись они так, будто каждый академический час мечтал стать отдельным, самостоятельным днём. Когда нас наконец отпустили, я смылся от желающих "поболтать", наивно полагающих, что я не разгадаю их желание выяснить, каково это, потерять лучшего друга, и, кипя от возмущения, отправился с доской под мышкой к пулу.

Скейт, в особенности неминуемые с него падения, не раз помогали мне снять стресс.

Пул представлял собой не работающий давным-давно бассейн с останками фонтана посередине; все вместе они напоминали увядший цветок с посеревшими от времени лепестками. Вокруг раскинулся целомудренный тенистый парк с крашенными в синий и зелёный скамейками и тяжёлыми каменными урнами. Никто не знал, почему до этого фонтана до сих пор не дотянулись длинные руки градоправителей, но если кто-нибудь спросит моего мнения, я отвечу: пусть всё остаётся как есть. По пустому бассейну удобно было раскатывать на скейте, он имел покатые стенки, а швы между плитами, которыми выложено дно, можно почувствовать разве что пройдя по нему босиком.

На краю пула сидела Клюква. Я помахал ей рукой.

Клюква лет на пять младше меня, она напоминала маленького длинноного сверчка. Познакомились мы на этом же самом месте почти год назад, когда я отбил её у каких-то местных подрастающих хулиганов и помог отнять котёнка, которого те взяли в заложники.

- Все зовут меня Клюквой, - сказала она тогда. Без всяких признаков застенчивости сказала и протянула свою маленькую белую ладошку, которую я осторожно пожал.

- Очень хорошо. Я буду звать тебя так же.

С тех пор я часто находил её здесь, собирающей в траве каких-то букашек, играющей на телефоне в игры или смотрящей там же мультики, так, что, следуя по тенистой тропинке со скейтом под мышкой, можно заранее слышать вопли мультяшек. Поначалу я смотрел на неё с раздражением: не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка таскалась за мной и компрометировала перед сверстниками. Но она всегда присутствовала здесь будто бы случайно, не канючила, не задавала глупых вопросов, просто сидела и занималась своими делами. Или бродила по округе, рассказывая себе под нос какие-то истории. Когда я приходил кататься не один, а в компании Джейка или Фила, даже не поднимала глаза: по курносому носу ползали зайчики от экрана. Так что в конце концов я начал здороваться сам.

- Привет, Клюква! - кричал я, и тогда она отвечала: махала рукой или что-то бурчала себе под нос. А если игра была не такая интересная, то поднимала глаза, смотрела на меня долгим загадочным взглядом, каким могут смотреть, например, летучие мыши, и говорила: "Привет, Антон".

История с котёнком имела продолжение - вскорости за ним пришли родители малышей, которых я своей руганью на русском довёл чуть не до слёз. Оказалось, котёнок кочевал по рукам вовсе не в том порядке, в котором я предполагал, и причины и следствия следовало поменять местами. Когда я повернулся к малявке за разъяснениями, та спокойно сказала:

- Я просто увидела его и решила с ним поиграться. Кроме того, этот Йонсен - надутый дурак. Не представляю, зачем ему котёнок.

- Ух ты! - восхитился позже Томас. - Настоящий злой гений! Как мегамозг или Карл Безумный. Сделает всё, чтобы получить желаемое, даже если понадобится кого-то использовать. А ты, наивный малыш, и рад помочь... потворствовать распространению мирового зла.

Так и сказал - "потворствовать". Не знаю, где Томас брал такие слова... нет, вернее, знаю - из книжек и Википедии, но у меня, например, подобное никогда не задерживается в памяти.

Томас, в отличие от меня, сразу раскусил Клюкву. А она почувствовала родственную жилку в этом длинном, тощем, лохматом подростке, и пока я катался, падал и получал травмы, как настоящий гладиатор, эти двое вели длинные интеллектуальные беседы, точно... да-да, пресытившиеся зрелищем патриции на зрительском ложе.

Томас иногда ходил со мной в пул или на конюшню, но никогда не попробовал сам заняться каким-нибудь спортом.

- Спорт - это для таких, как ты, - говорил он спокойно. - У меня не хватит ни времени, ни терпения, чтобы отрабатывать падения по какой-нибудь красивой амплитуде.

- А читать Шекспира на английском языке у тебя, значит, терпения хватает? - язвительно говорил я.

- После Шекспира не болят мышцы и не хочется немедленно лечь в могилу и умереть, - веско сказал мой друг.

На самом деле, я хотел ему припомнить не Шекспира, а книгу, которую один раз видел у Томаса на столе. И не припомнил только потому, что не смог точно вспомнить название. Что-то вроде "Кадастровый реестр земельных участков". Ужас, правда?

Томас никогда мне не говорил, кем хочет стать. О том, кем они хотят стать в будущем, могут, наверное, рассуждать только маленькие дети: у подростков моего возраста в голове только ветер и ничего, кроме ветра. У меня там был спорт: собственно, принципиального отличия от ветра я не видел. У Томаса же там была целая тысяча разных вещей, стремления заниматься чем-то конкретным среди которых не прослеживалось.

Я швырнул скейт на дно бассейна и нагнулся завязать шнурки. Спросил:

- Как дела?

- Ха-ра-шо, - нараспев сказала Клюква.

Сейчас она поймала какого-то кузнечика, оторвала ему ноги, чтобы тот был поспокойнее, и рисовала на экране мобильника вокруг него дом с трубой, вазой на окне, огромной спутниковой тарелкой, и даже сараем.

- Как поживают твои друзья?

Это было чем-то вроде нашей словесной игры. Клюква выглядела человеком, который не нуждается в друзьях.

- Как толстые грязные поросята в хлеве, - обычно отвечала Клюква.

- В хлеву, - поправлял я.

- И там тоже, - парировала Клюква. - Поросей полно везде.

Сейчас она сказала коротко:

- Не знаю.

Я чуть не запутался в шнурках. Что случилось с этим миром, если даже Клюква упускает шанс посмеяться над своими одногодками... и заодно помочь мне немного развеяться?

Есть люди, которые замыкаются в себе, когда происходит нечто, что размешивает кашу в их котелке. Им нужно сначала съесть эту кашу, не смазывая её маслом отвлечённого общения. Я же - совсем другое дело. Иногда во мне начинает бродить то, что скопилось, и я разговариваю даже с придорожными булыжниками. Я разговариваю, разговариваю и разговариваю, даже если темой послужит колонка для домохозяек из местной газетёнки. Сейчас как раз Томас стал причиной моей чрезмерной общительности. Не знаю, приятно ли это ему или нет, но ничего с собой поделать не могу.

- Слушай, Антон, - Клюква аккуратно отложила телефон, и смертельно раненый кузнечик пополз в сторону газона. - Хочу тебя кое о чём спросить. Только пообещай, что не будешь надо мной смеяться.

- Обещаю, - сказал я так, как может сказать взрослый маленькому ребёнку. Разве что по головке её не похлопал.

И сейчас же получил удар под коленную чашечку. Глаза Клюквы пламенели, рыжие волосы превратились в живой огонь. Веснушки как будто бы стали больше. Ноги у неё обуты в колготы и легкомысленные сандалии на тонких ремешках, но намерения были самые тяжёлые.

- Обещай!!!

Она наступала на меня, сжав кулачки.

- Клянусь, - повторил я, на этот раз совершенно серьёзно. - Зачем пинаться-то? Я тебя понял и выслушаю.

Клюква сразу оттаяла. Выставила вперёд нижнюю губу, будто бы размышляя как сформулировать вопрос. Но на самом деле всё у неё давно уже было сформулировано. Такое зло, как Клюковка, никогда не бывает стихийным. Это концентрированное маленькое зло, у которого всё просчитано до мелочей на десяток шагов вперёд.

- Вот послушай: ты общаешься с теми, кто такого же возраста как ты, и даже иногда со мной, хотя я младше тебя аж на пять лет. Малыши играют с малышами -- все довольны. Только я одна не знаю с кем поиграть. Всех этих из второго класса хочется только обзывать. Неженки, все до единого, чуть что, сразу в слёзы, - она немного помолчала и довольно неожиданно закончила: - Значит, я такая одна?

Я пошаркал ногами. Посмотрел вверх, где на фоне заполненного каштановыми листьями и облаками неба проносились жуки размером с подушечку пальца и стрекозы.

- Ты же сама не хочешь с ними общаться.

- Они все жутко тупые, - сказала она, а потом внезапно призналась: - Вот ты ничего. Хоть и набиваешь себе шишки как настоящий маньяк, но говоришь как нормальный. Томас тоже хороший. С ним можно болтать хоть весь день.

Я не стал ничего ей говорить про Тома. В любом случае с малявкой ещё рано обсуждать о такие вещи, даже если она каждый день собственноручно лишает жизни до десятку букашек.

- Дети взрослеют очень быстро. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как они тебя нагонят.

- Значит, я топчусь на одном месте? Значит, когда-то я всем буду казаться круглой дурочкой?

- Нет, ну что ты! - я растерялся. - Просто... со временем развитие замедляется, и... слушай, я не знаю точно. Я просто хотел сказать, что всё так или иначе приходит в норму.

- Мама говорит, что я должна играть с другими детьми. Иначе в один прекрасный день я превращусь в камень. Просто пойду куда-нибудь играть, как всегда, сама с собой, и стану камнем.

- Нельзя так говорить... наверное, - я не был уверен. Мама Клюквы имела полное право говорить своей дочери всё что захочет. Тем более что она должна быть хорошим педагогом. Маму Клюквы знали Азалии Маркенсон, она обладала глубоким красивым голосом и вела около года назад на местном радио передачу для детей, в которой рассказывала сказки. По одной сказке каждый четверг. Называлось это действо "Вечер историй для Киттила". Все сказки, как говорили, она читала по памяти, достаточно вольно играя со словами и иногда добавляя туда деталей для атмосферы. Кроме того, атмосферы добавляли всякие подручные средства, которые тётя Азалия использовала в своих постановках: звук, который получался при соприкосновении двух округлых камешков, изображал стук костей и мог напугать любого ребёнка до колик. Песок в бутылке был песком, который скрипел под ногами Синдбада Морехода. Было ещё множество звуков, источник которых мы не могли идентифицировать, но звучали они до ужаса правдоподобно. Закрыли передачу не потому, что закончились сказки, а потому, что получили некоторое количество жалоб от встревоженных мам, которые выключали радио перед рыдающими и трясущимися от страха малышами. Зато мы, ребята постарше, были порядком расстроены: ничего так хорошо не держит тебя дома в четверг, как хорошая страшилка по радио.

Я подумал о нелёгкой судьбе Клюквы, которой наверняка пришлось слушать все не вышедшие в эфир сказки, и великодушно сказал:

- Если хочешь, мы будем с тобой общаться. Ну, в смысле, я больше не буду делать вид, что ты моя знакомая малявка... при условии, что ты не будешь втягивать меня во всякие дурацкие игры с насекомыми: мне есть чем заняться.

- Ты и Томас?

- Нет, я и... и Сашка, - я подумал, что Клюковке не помешает немного женского внимания. - Помнишь Александру?

- Вы с ней на шабаш, что ли, летаете?

- Ещё чего, - буркнул я. - Никуда я не летаю. Но запомни одно: в камень ты ни за что не превратишься. Всё это самая настоящая чушь.

Я подумал о Томасе. Мы, друзья, были всегда рядом. Может, кто-то из его школьного окружения его и не понимал, но всегда был я и Сашка, и несколько наших общих приятелей, всегда готовых выслушать и поддержать. Даже дурацкими, местами зубоскальными, Томасовыми стихами мы гордились как своими. Что-то помешало ему жить дальше. Я должен выяснить, что это было, не ради праздного интереса, а потому, что должен. Потому, что такая дружба просто не может кануть в никуда.

- Думаю, обойдёмся без этой твоей Александры, - после недолгого раздумья решила Клюква. - Если ты позволишь считать себя моим другом, мне будет не так тяжело общаться со всякими козлами и прочим животным миром. Только пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста - она требовательно взглянула на меня - никогда на исчезай. Никогда.

- Непременно, - великодушно сказал я. Мне даже не приходило в голову, что я могу куда-то исчезнуть.

Дорогой обратно я думал о Клюкве. Удивительно, чтобы ребёнок её возраста задавал такие вопросы. Удивительно, чтобы ребёнок вообще задавался такими вопросами. Но она и правда не похожа ни на кого из своих одногодок. И я, как немного повидавший мир (самую чуточку; раз в год мы с родителями срывались на машине в Питер, и поездка через одну страну и краешек другой, позволяли мне считать себя путешественником), мог со всей уверенностью заявить, что этой малявке будет трудно найти себе место в нашем городишке. Более того, среди всех известных мне профессий для неё не было ни одной подходящей. Может, когда-нибудь Клюква будет сниматься в кино. Или станет сказочницей, даже лучшей, чем её мама.

Да, положительно лучшей.

Глава 5. Элегия Одиночества на Скрипучих Ступенях

Я совсем уже задремал, накрывшись от света "Жизнью мальчишки" Роберта Маккаммона, как вдруг зажужжал мобильник.

- Время, - поведала мне Сашка. Помолчала с четыре секунды и поинтересовалась: - Мой звонок никто не слышал?

- Мама дрыхнет, как сурок, - сказал я.

- Хорошо. Жду тебя под "тем светом".

Я принялся торопливо собираться.

"Тем светом" у нас назывался потусторонне моргающий фонарь на углу улицы. Он моргает уже почти два года. Жильцы с нашей улицы писали управителю письмо с просьбой наконец починить этот фонарь, но всё чего они добились, это расплывчатого ответа о том, что "установить причину поломки пока не удаётся". По словам управителя, в фонаре стоит полностью исправное оборудование, которое почему-то не желает работать как нужно. Да, и лампочку там менять тоже пробовали...

Томас всегда говорил "на том свете", при этом слегка ухмыляясь. Александра упрямо говорила "под тем светом", аргументируя тем, что так правильнее. На мой взгляд, она просто подозревала, что выражения "встретимся на том свете", сказанное её тихим и абсолютно серьёзным голосом, будет звучать несколько жутковато.

Папа смотрел телевизор, и я, проходя через гостиную, сказал ему, что отправляюсь на встречу с Сашкой.

- Уже интересуешься девочками? - одобрительно спросил он.

- Не совсем, пап, - сказал я. - Мы просто поболтаем.

Он проворчал что-то вроде "с этого-то всё и начинается".

Наверное, Сашка не одобрила бы такой вопиющей беспечности, так же, как не одобрили бы её герои моих любимых книг. Никто и никогда не предупреждает родителей о том, что у него в планах на вечер стоит парочка не совсем законных вещей. Но я считал, что дорос уже до того возраста, когда нужно думать своими мозгами, и мозги мне подсказывали, что родители, убаюканные атмосферой финского городка, в котором ровным счётом ничего не происходит, и неусыпным надзором офицера Аалто, не будут против, если я ненадолго отлучусь в одиннадцатом часу.

Я влез в ботинки, быстро завязал шнурки. Поколебался насчёт куртки, но в конце концов решил, что лишней она не будет. И не прогадал: снаружи вновь накрапывал дождик. Холодные капли обожгли руку, когда я провёл ей по перилам веранды.

Александра ждала там, где мы договорились. Вокруг странного фонаря буйно росли ромашки, их лепестки загибались в обратную сторону под тяжестью дождевых капель. Фонарь моргал: щёлк-щёлк, включится-выключится, поработает с пару минут, и снова принимается за свои многозначительные подмигивания.

Саша сверилась с наручными часами. Сказала:

- Пойдём.

Насчёт того, как мы попадём внутрь, у меня вопросов не возникло. Окно спальни Томаса выходило во двор с крошечным фонтаном, садовыми гномами, теплицами с помидорками черри и кустами, на которых к середине лета наливались сочным красным и пронзительным жёлтым стручки перца. Ясными ночами там всё тонуло в лунном свете, и если смотреть из спальни, кажется, что внизу раскинулся инопланетный пейзаж с дюнами из застывшего подземного шлака. Снаружи дом Томасовой семьи напоминает космический корабль из произведений фантастов середины прошлого века, золотого века фантастики. Сейчас место космических кораблей занимают биотехнологии: о них тоже читать интересно, но я скучаю по путешествующим среди звёзд громадам, по инопланетным чудовищам в трюме и креозотному сну. А звание "Космический карго" до сих пор бередит фантазию, даже если подросшими мозгами понимаешь, что всё это ерунда: не может быть на космических кораблях никаких карго. Даже на торговых. Даже на тех, что сошли ещё с Земных верфей, а не с верфей Колоний. Если и будут они когда-нибудь космическими кораблями, которые смогут улететь дальше, чем до земного спутника, на штурвале их уже не будет места для человеческих рук.

- Вчера вернулись его родители, - говорила Сашка. - Урну привезли. Она... на самом деле большая, ты знаешь? Его отец и водитель катафалка затаскивали её на крыльцо вдвоём, а потом долго отдыхали на веранде. Курили.

- Ты за ними шпионила?

Нет ответа. Я наблюдаю, как лопатки Саши взрезают её дождевик, как по рукавам скользят дождевые капли.

- Почём ты знаешь, что он в комнате... в своей комнате?

Александра пожала плечами, и я понял, что никакого плана у нас нет. Забраться в чужой дом -- это не план. Забраться в чужой дом -- это авантюра.

От света фар двух едущих навстречу машин мы прятались в кустах. Это мог быть пикап офицера Аалто, который в дождливые ночи предпочитал велосипеду старое пахучее сидение и лёгкий джаз на волне Тампере. Но даже если это был не он - не нужно, чтобы посторонние о нас знали. Дети на улице после захода солнца не могут вызвать в людях ничего, кроме любопытства.

Второй этаж. Мы с Томом бессчетное количество раз проникали в дом после того, как все ложились спать, поднимаясь к нему так тихо, что даже мыши, хозяйничающие на чердаке, не прерывали своей возни. Не то чтобы мы любили гулять допоздна, хотя случалось. Иногда я оставался у него ночевать, а ночные вылазки для двух ребят -- самое интригующее, что может быть на свете.

На самом деле, нигде кроме как в комнате Томаса урна быть не могла. Дома у Гуннарссонов необыкновенно тесно, в коридоре целый миллион вещей, начиная от электропилы и газонокосилки, и заканчивая искусственной ёлкой, гладильной доской, свёрнутым в рулон ковром. Всё, что нельзя было оставить под домом, находило себе место в прихожей, или вдоль перил на лестнице, или под огромной чугунной ванной на львиных ногах. Гостиная большая и светлая, с четырьмя аквариумами, самый большой из которых стоит на возвышении по центру, перетягивая на себя всеобщее внимание. Томас был здесь главным по рыбоводству: он строго контролировал население каждого аквариума, брал пробы воды и лично торжественно затопил замок, который ему подарили на одиннадцатый день рождения. Если урна вдруг окажется в гостиной, нам очень повезёт. Но её там не будет. Слишком много воспоминаний, слишком много хороших тёплых вечеров прошло в мягких скрипучих креслах среди этих аквариумов, вечеров, наполненных солнечным вкусом домашней газировки и запахом слегка застоявшейся воды. Любимые фильмы и мультики, которые мы видели уже десятки раз, приобретали новый мистический оттенок, если смотреть их сквозь шевелящиеся плавники и стремящиеся вверх пузырьки с воздухом. Особенно если это фильмы про подводный мир.

Дом выплыл из сумерек, тих и тёмен, игла в вене мирового космоса, бесконечно струящегося куда-то пространства. Несчастье он прятал глубоко внутри, невзрачный человечек на вечеринке среди веселящихся людей. Справа и слева огни, соседские особняки мерцают, будто кораллы. У Тойвоненов поздний ужин, когда кто-нибудь из них проходит мимо окна, длинная тень падает на палисадник семьи Гуннарссон.

Я знал, что хозяева уже спят: по постелям они отправлялись всегда очень рано, будто какие-то внутренние аккумуляторы со временем пришли в совершенную негодность, едва дотягивая до сумерек; сердце, тем не менее, было не на месте и болезненно сжималось при каждом звуке. По крыше прыгали поздние птахи, переговариваясь длинными писклявыми голосами. У соседей слева - забыл, как их фамилия, - свет с веранды плясал, вновь и вновь подвергаясь атакам многочисленных насекомых.

Травяной ковёр под ногами сменился гравием дорожки. Мы с Томасом крались тут в ночи, как воры, сотни раз: заблудиться было бы так же сложно, как потерять в чашке с чаем чайную ложку. Саша встала, держась за одну из свай, на которую опирался дом, через секунду её ноги перестали касаться земли: здесь высилась пирамида из жестяных бочек, наполненных стружками и чем-то сыпучим. Всему этому положено находиться под домом, но, словно сдобренное дрожжами тесто, оно выдавилось наружу уродливым наростом. Когда-нибудь мусор из-под дома Гуннарссонов захватит весь город.

- Сашка! - зашептал я. И больше ничего не сказал. Она распахнула окно в гостиную, исчезнув, как чёртик в табакерке. Я полез следом.

Запах слегка застоявшейся воды, который всегда действовал на меня успокаивающе, теперь почему-то вызвал только дрожь в пальцах. Я боялся, до ужаса боялся... даже не столько господина Аалто, сколько выражения, с которым будут смотреть на нас родители Тома, если вдруг обнаружат. Вряд ли объяснение Саши их утешит.

Аквариумы плавают в сумраке, как осколки айсберга. Тиканье часов аккуратно делит тишину на равные промежутки. Как я и предполагал, ничего похожего на погребальную урну.

- Сашка! - я перехватил её руку, когда она потянулась закрыть окно. - Что, если нас поймают!

- Тсс, - она приложила указательный палец к губам и посмотрела на меня холодным, как трамвайные рельсы зимой, взглядом.

- Разувайся, - шёпотом сказала Саша. - У нас мокрая обувь. Придётся ещё здесь прибраться, когда будем уходить.

То, что мной запросто помыкает девчонка, я решил оставить без внимания. Эта девчонка говорит ужасно дельные вещи, будто каждый день после ужина забирается в чей-нибудь дом. А из меня вот лазутчик так себе. Помимо обуви Саша стянула с себя дождевик - он имел тенденцию предательски хрустеть, кода двигаешь руками или плечами - и стала похожа в своей жёлтой водолазке на очищенный банан.

Дом вымер как будто бы не частью, а весь, целиком. Зеркала занавешены, рыбы в аквариумах стоят на одном месте - вмёрзшие в лёд доисторические существа. Разве что вяло шевелят плавниками. На каждый шаг дом должен отзываться ласковым бормотанием: старое дерево, рассохшееся, или, напротив, размокшее от сырости, становилось ужасно разговорчивым, но Саша, похоже, знала, что делала. Я сам был осведомлён о некоторых "слепых" пятнах, что послушно держат язык за зубами, когда на них наступаешь, но Сашка знала о куда большем их количестве. В одном месте она, вытянув ногу, передвинула толстый коврик и осторожно перенесла на него вес своего тела, в другом совершила умопомрачительный прыжок вперёд и сразу же куда-то вправо, в третьем перелезла через стол. Кое-где считала шаги. Я превратился в прилежного ученика каллиграфа... во всяком случае, очень старался, и хотя дощатый настил и - особенно! - лестница иногда выводили под моими шагами рулады, дом оставался тих.

Я выглядывал в каждое окно, мимо которого мы проходили, просто чтобы глотнуть немного внешнего мира. Старик Тойвонен курил на крыльце: его трубку не спутаешь ни с чем. Он закрывал чашу ладонью, дожидаясь, пока дым не повалит даже у него из ушей, после чего разводил пальцы, делая глубокую затяжку, и выглядело это примерно как извержение вулкана.

Гостиная - будто дряхлый пёс, храпящий и вздыхающий во сне, и коридор за ним взял на себя все функции хвоста. Он оброс таким количеством всякого сора, нужных и ненужных предметов, что они неминуемо в один прекрасный день должны были занять всё свободное пространство. (Здесь было необыкновенно весело играть с Томом: игры как будто сами прыгали к тебе в голову со стен, выбирались из-за многочисленных предметов и ждали удобного момента, когда можно взобраться по штанине). Всегда казалось, будто эта семья живёт в прошлом веке и с каждым годом углубляется не в будущее, а в прошлое. Дверь на кухню распахнута настежь, с ужина на столе там осталась грязная сковородка, высокий бокал с водой и несколько газет на стуле. На подоконнике цветы; в коробке из-под литовских конфет, которая всегда находилась на одном и том же месте в уголке стола, груда давным-давно разгаданных головоломок.

Ступеньки... пятая, седьмая и девятая особенно голосистые. Дверь в комнату родителей Томаса плотно закрыта, однако Саша показала мне на щель под ней, и я кивнул: кто-то не спит. Свет настольной лампы не всегда можно увидеть с улицы, но под дверью он ясно различим. Стараемся не дышать. Приступы паники холодными пальцами сжимали мое сердце. Ох, если бы Том был рядом и всё это оказалось всего лишь игрой...

Двигаясь коротенькими, почти голубиными шагами, минуем полосу света. Саша держит меня за руку, ладонь холодная, без малейших признаков пота. Я думаю, что моими можно умываться, даже не смачивая их водой. Но прямо - дверь Томаса, она приоткрыта и за ней финиш, цель нашего путешествия, которое, как я надеялся, никогда не закончится. Мы входим и, вытянувшись по струнке, плечом к плечу, выстраиваемся перед Лидией Гуннарссон, матерью Томаса.

- Нам очень жаль... - бормочу я, и затыкаюсь, когда Сашины пальцы больно впиваются в мой бок.

Только теперь я замечаю, что она спит. Или не спит, но находится в каком-то неопределённом, неподвижном состоянии, будто деталь фотоснимка. По крайней мере, бессознательном, готов отдать за это зуб.

Она сидела на кровати, спустив вниз ноги, уперевшись локтями в колени и погрузив подбородок в ладони. Глаза закрыты, на веках различимы огромные синюшные вены, и сначала казалось, что глаза открыты, но от долгого обитания в темноте покрылись кожицей. По оконному стеклу ползли капли -- дождь, похоже, не на шутку разошёлся, - разлитый на улице свет давал возможность рассмотреть всё в комнате, но делал картинку блёклой, будто чёрно-белой. Значимые и весомые прежде для Томаса вещи становятся карандашными росчерками, рябью и артефактами, которые рисует на фото какая-нибудь дешёвая мыльница, если снимать без вспышки. Маме его немного за сорок, это видно по рельефному лбу и щекам, по трещинкам на губах. Трудно понять, одета она в халат или укуталась в покрывало с софы. Нам с Сашей сейчас нужно на двоих воздуха, как маленькому ребёнку, и мы прекрасно слышим дыхание миссис Гуннарссон, глубокое и спокойное.

Я сумел оторвать взгляд от сидящей на софе женщины и увидел то, что могло быть только Томасом и больше ничем. Под урной с прахом я понимал нечто, похожее на кувшин или вазу, в которую ставят цветы. Я надеялся, что там будет пробка или какая-нибудь затычка, которая помешает праху Томаса соприкасаться с воздухом и с нашими лёгкими, но теперь все мысли об этом вылетели из моей головы. Не ваза и не хрупкая амфора, как показывают в фильмах, а тяжёлый ящик с рельефными стенками и крышкой, похожей на огромный ограненный драгоценный камень. Таким, наверное, мог быть гроб младенца. Невозможно поверить, что Томас теперь покоится в... в этом.

Александра на цыпочках прошла к урне, осторожно, как девочка, которой позволили погладить дикого зверя, положила руки на крышку. Я не мог заставить себя сдвинуться с места. Так и простоял, обоняя запах тела миссис Гуннарссон, душный, какой-то застарелый запах её волос, пока Саша прощалась. От неё остался лишь силуэт на фоне окна. Я думал, что волосы миссис Гуннарссон пахнут, как может пахнуть паутина где-нибудь в парфюмерном магазине.

Сашка сделала движение (как будто ловит мотылька), накрыв на столешнице ладонью клочок бумаги. Размером с блокнотный лист, в мелкую синюю клетку - удивительно, что я разглядел это в таком крутом сумраке. И когда дверь распахнулась и кто-то протянул за моей спиной (которая мгновенно взмокла) руку и включил свет, Саша смяла листок и быстрым движением сунула его в карман джинсов.

- Что вы, ребята, тут делаете?

Мать Томаса вздрогнула, открыла глаза и посмотрела на мужа прямо сквозь мой живот.

- Я? Извини, пожалуйста, но я подумала, может быть, не всё так серьёзно, как нас стараются уверить...

- Я не про тебя, Лидия, - вошедший мужчина мягко, но уверенно отодвинул меня в сторону, опустил руку на голову жены. - Пожалуйста, успокойся.

- В этой книге...

Руки женщины не нашли на коленях никакой книги. Она моргнула раз, другой, машинально разгладила складки на халате. Она выглядела, как человек, пробудившийся после глубокого сна. Наверное, и вправду спала, когда мы вошли.

- Джозеф?

- Да, дорогая. Ты успокоилась? Что вы тут делаете?

Мы с Сашей переглянулись. Нам нечего было ответить. Девочка смотрела на Джозефа Гуннарссона и часто моргала, как будто он собирался ударить её по лицу, но не отводила взгляда, в то время как я отчаянно желал сжаться в одну точку. Электрический свет, словно вспышка пламени, уничтожил в помещении всякую загадку. Это была просто комната моего друга, который сжёг себя заживо, облившись керосином, и в ней пока ничего существенно не изменилось. А господин Гуннарссон был просто усталым мужчиной, худым, но с обвисшими щеками и вечной складкой между бровей, которая, кажется, была всегда, словно там скрывался костяной нарост на черепе. На носу каким-то чудом держались крошечные очки для чтения, которые он прямо сейчас складывал и убирал в нагрудный карман рубашки.

- Простите, господин, - сказала Сашка. - Мы не хотели ничего плохого. Хотели только ещё раз увидеть Томаса.

- Боюсь, этого, увы, уже не получится. О Боже, вы ведь не собирались открыть эту урну?..

В глазах миссис Гуннарссон отразился предмет нашего разговора, зрачки расширились. При свете эта штуковина казалась поистине уродливой, чужеродной, словно нечто, что пронеслось сквозь пространство и время и, не получив ни единой царапины, приземлилось прямо здесь. Том бы никогда не одобрил это посреди своей спальни - он любил старые, потрёпанные вещи. Даже "Энтерпрайз" в его фантазиях был нагромождением обожжённого звёздным огнём и побитого астероидами металла.

Отец Томаса вытолкал нас за дверь. Взяв за руки, отвёл на кухню, где, повинуясь скупым движениям хозяина, тоже зажёгся свет. Отодвинул для нас стулья, достал из холодильника бутылку имбирной газировки и разлил по высоким стаканам.

- Итак, вы забрались ко мне домой.

- Мы не хотели никого напугать, - сказала Саша. - Мы даже не хотели, чтобы нас кто-нибудь видел.

Господин Гуннарссон был высок и чем-то похож на сушёную рыбину. Я уважал его, насколько подросток мог уважать взрослого мужчину. Всегда прям, сдержан, крепкое рукопожатие оставляло по себе ощущение о нём как о человеке, подобном старой каменной плите, осколке, если не древней цивилизации, то эпохи. Улыбка на таком лице могла появиться только в одном случае - если часть кирпичей выпадет из кладки. Но пока он был крепок, так что мы никогда не видели его улыбку (иногда только невразумительные движения уголками губ). Господин Гуннарссон был шведом и хранил у себя на комоде том анекдотов про финнов какого-то допотопного года издания. По словам Тома, отец ему как-то признался, что только эта книга помогает ему выживать среди людей, фамилия которых оканчивается на -нен. Он был человеком, давным-давно запершим себя в сейф и до сих пор убирающим своё тело на ночь в ночную рубашку бежевого цвета с простыми белыми пуговицами. Как раз сейчас, не смея поднять глаз, мы имели возможность наблюдать, как собирается на коленях её ткань.

- Не пойман - не вор? - спросил он без тени улыбки.

- Вы нас поймали, - ответила Александра. Она не притронулась к шипучке, я же заливал своей пустыню в горле.

- Он бы, наверное, тоже хотел попрощаться с вами, ребята, наедине. Так что всё нормально. Вы могли просто зайти накануне вечером. Или завтра - есть ещё целый день.

Мужчина потёр лоб. Я подумал: он не спит, может быть, уже несколько ночей.

- У нас тут, кажется, перебывала уже половина этого чёртова городка. Все приносят еду, выражают сочувствие. Нам столько не съесть и за два месяца. Вторая половина... все эти старые курицы, которым трудно доковылять до соседнего дома, звонили целый день. Две или три даже сказали, что отправили открытки. Будем ждать с нетерпением, да... Но! - он поднял палец, и пуговицы загадочно сверкнули. Воротник ночной рубашки стоял, будто картонный. - Все друзья Томаса, все, с кем он общался... никто не зашёл. Я всё ещё надеюсь увидеть кого-нибудь из вас, ребята, на похоронах, но я не рассчитывал увидеть вас таким вот образом.

Александра посмотрела на меня, и я сумел заставить свой язык двигаться так, как нужно. Несомненно, газировка пошла на пользу.

- Мы же как дети, господин Гуннарссон. Мы привыкли видеть Томаса живым, и просто не можем принять для себя, что он сейчас в той штуковине. Прийти к вам и выразить сочувствие - значит признать, что Томас мёртв.

- Но он и правда умер.

- Только не здесь, - я дотронулся пальцем до своего лба.

Джозеф Гуннарссон поднял брови. Он выглядел как дремучий богослов, которому рассказали о полётах в космос. Мол, летали, и никакого бога там, наверху, не нашли.

- Вот как? Я был плохим родителем, раз не знаю таких подробностей о де... о подростках.

Я замотал головой.

- Нет, что вы... Вы не были плохим родителем. Томас хорошо о вас отзывался.

- Да, конечно, - Джозеф наконец сел и сразу же растёкся локтями по столу. Его выдержка дала трещину. Прикрыв глаза тяжёлыми веками, он отхлебнул из стакана. - Он был слишком великодушен ко мне. И, наверное, в чём-то я всё-таки ошибся.

Я собрал всю доступную мне силу воли в кулак.

- Это не ваша вина. Это... это из-за... из-за чего-то, чего мы не поймём. Томас никогда не жаловался на жизнь, и у него было много друзей, и... он никому ничего не сказал...

- Оставь, малыш, - резко сказал Джозеф. - Это не твоя забота.

На лестнице послышались шаги. Мы одновременно подняли глаза от своих напитков, чтобы встретить миссис Гуннарссон. Она вошла на кухню, как приведение старого замка, что устало от своей каждодневной службы по развлечению туристов.

- Здравствуй, Антон. Привет, Александра, - сказала она так, будто произносила слова какого-то древнего ритуала. - Простите, я не одета. Вот уж не думала, что вы таким экстравагантным способом заявитесь в гости.

Мы с Сашей отзывались, как эхо в горной долине: "Здравствуйте... Простите..." Я подумал было, что она опять спит, но нет, глаза ясные, хоть и блеклые, словно стёклышки из подзорной трубы.

- Ничего. Вы же пришли проведать Томаса. Я не могу на вас злиться. Ты предложил ребятам ужин? - рассеянно спросила она мужа. - У нас осталась куриная грудка и немного лапши по-мексикански.

- И ещё два-три десятка свёртков с неопознанной пищей, - проворчал её муж.

- Мы всё это подадим к столу после похорон. Разберёмся что там к чему завтра. У меня слишком болит голова, чтобы сейчас об этом думать.

Нам она сказала:

- Похороны послезавтра... или уже завтра? Я совсем потерялась во времени. Приходите.

Я смотрел во все глаза. Обыкновенная женщина, только смертельно усталая. Матери, потерявшие сыновей, в моём представлении должны вести себя по-иному.

- Мы будем, - сказала Александра. Она смотрела на госпожу Гуннарссон во все глаза, будто выяснила, что миссис Лидия на самом деле сложена из бумаги, этакий верх искусства оригами, и теперь отыскивала в её фигуре швы и считала загибы.

- А сейчас, наверное, уже пойдём, - пробормотал я, пнув под столом Сашу.

Тут я не рассчитал - мои пальцы угодили в ногу господина Гуннарссона. Он разбросал их под столом, как канаты по палубе пиратского корабля. Вот уж не думал, что Джозеф Гуннарссон на такое способен: когда-то давно за одним из больших семейных обедов - кажется, это был день рождения матери Тома - мы играли под столом в странную форму догонялок для контуженых идиотов. То есть в форму, однозначно приемлемую для нас, для самых невозможных в мире детей с вечно драными коленками. И ноги Джозефа Гуннарссона всегда были самыми образцовыми. Они стояли прямо и гордо, как колонны, колени образовывали идеальный прямой угол, в то время как остальные гости иногда давали повод отдавить им пальцы.

Отец Тома встрепенулся, большой попугай с хохолком песочных волос над головой, сказал:

- Наверное, мне стоит развезти вас по домам? На улице ночь, да и льёт, как будто в небе дырка. Где ваша обувь?

- В гостиной, - сказал я. - Мы поставили их на подоконник, чтобы не натекло на пол... Но домой нас везти не нужно. Мы прекрасно дойдём и сами...

Но господин Гуннарссон настоял. Он упаковался в плащ, джинсы и выходную рубашку, вывел из гаража автомобиль, в мокрых сумерках похожий на прикроватную тумбу.

Когда я зашёл домой, был уже первый час ночи. Родные спали. Если мама и просыпалась, отец, должно быть, сказал, что я на свидании и что меня лучше сейчас не беспокоить. Что-то вроде "представь, если мы отвлечём их в самый интересный момент? Если он как раз готовится её поцеловать, а тут - бах! Звонок! Кошмар, правда? Хорошо, что в наше с тобой время не было сотовых телефонов...". Скажете, поразительная беспечность по отношению к детям? Вовсе нет, я назову это здоровым взглядом на жизнь. Что может случиться в глухом финском городке, где у служителя закона велосипед - едва ли не ровесник этого самого служителя, а снегоход, который купил отец мальчишки с соседней улицы, может стать ярчайшим событием за всю зиму... Не во всём это плохо, вовсе нет. Мы можем гулять допоздна, купаться в неглубоком водоёме сколько влезет. Но вот, что я вам скажу - даже если бы мы жили в самом тёмном районе какого-нибудь российского города, это не было бы поводом для родителей запирать меня дома. Может быть, европейская действительность и ослабила какие-то болтики у них в голове, но в общем и целом они достаточно адекватные люди. Такими родителями впору гордиться. А вот родители Томаса поставили нас с Сашей в тупик.

Сашин дом выпал из пелены дождя, как будто оброненная каким-то малышом игрушка; он и вправду напоминал игрушку: крыльцо цвета тёмной карамели, небесно-голубая крыша, окна с мозаичными вставками. Джозеф Гуннарссон подождал, пока она исчезнет в дверях и в гостиной зажжётся свет, после чего отпустил педаль тормоза. Дорогой мы, все втроём, молчали, но теперь он сказал:

- Бедная девочка. Ей придётся тяжело теперь. Ты, пожалуйста, присмотри за ней, Антон. У неё появятся наклонности... к действиям не всегда законного характера, и они отнюдь не всегда будут казаться адекватными. Чуть что - не стесняйся хватать её за руки.

Он сказал это очень сухо, будто пересказывал вычитанное в газете объявление, но у меня по коже побежали мурашки. Джозеф смотрел только на дорогу и держал обе руки на руле. Я хотел что-то сказать, но мы уже стояли у моей подъездной дорожки, а господин Гуннарссон по-прежнему смотрел только вперёд. Я попрощался и выполз из машины в хлюпающий мир.

Глава 6. Сухие Факты Прячутся под Стеклом

Кабинет истории был самым живописным в школе. Самым, как сказал однажды Томас, аутентичным. Среди младшеклассников о нём ходили страшные истории - наверное, добрую половину из них запускала Клюква. Это тесная комната, в которой едва умещался весь класс. Кому-то приходилось сидеть по трое за одной партой: обыкновенно это самые смирные, потому как мы, забияки, драчуны и фантазёры, будучи ограничены одним рабочим пространством, начинали всячески друг другу мешать, пинаться, толкаться локтями и дико ржать.

В окна едва проникал свет: через плотные чёрные гардины даже самое яркое солнце выглядело не ярче лампочки. Когда смотришь на эти гардины снаружи, возникает ощущение, будто здесь всё заросло паутиной, и это не просто красивое сравнение: буквально всё здесь имело право и на паутину, и на вековую пыль, и на вязанку историй и легенд. Господин Добряк, учитель истории, открыл у себя в кабинете настоящий музей: здесь были различные окаменелости на обитых бархатом стульях под стеклянным колпаком, осколки метеоритов, старинные книги, гарда средневекового бургундского меча, немецкий пистолет, такой, которыми вооружался в качестве табельного оружия младший командный состав; настоящая советская военная форма с каской (её владелец, бывший советский солдат, осевший в Киттила, умер за десять лет до нашего сюда переезда, а форму завещанием оставил господину Добряку). На стендах, в рамках и за стеклом, - исторические справки с датами и вырезки из газет. "Прямые солнечные лучи опасны для экспонатов, - напоминал нам учитель. - Как и любой яркий свет. А раз здесь нам с вами проблематично вести записи, мы будем очень внимательно слушать и запоминать".

Мы были этому только рады. Рассказывал он действительно здорово. Обратной стороной медали было то, что конспект оставался как домашнее задание, поэтому история отнимала больше всего благословенного вечернего времени.

Но сегодня класс почти не интересовал господин Добряк и его хорошо поставленный, глубокий голос - ещё один предмет гордости учителя после коллекции экспонатов.

Отправившись в большую перемену немного побродить в одиночестве по окрестностям, я опоздал, и Джейк, что сидел прямо за мной, подёргал меня за вспотевшую от бега майку.

- Ну, что? - спросил я, не поворачиваясь. Я и так уже был награждён укоризненным взглядом Добряка, который не любил, когда опаздывают на его уроки, и не хотел привлекать к себе лишнего внимания.

Рядом с Джейком, поджарым, точно кусок вяленого мяса на косточке, сидел парень по имени Юсси: крепыш с жидкими светлыми волосами, чей живот упирался в краешек стола, так, что когда ему вздумывалось покашлять, кашель сопровождал скрежет ножек стола по полу. Мы втроём неплохо сдружились ещё год назад, и теперь частенько выбирались вместе покататься на великах или сходить с палаткой в поход.

- Так и думал, что ты не в курсе, - удовлетворённо пробурчал Джейк. - Говорят, из северных лесов пришёл медведь. Господин Снеллман видел, как кто-то большой копался в мусорных баках.

- Кто такой этот Снеллман?

Я бросил взгляд назад. Мальчишки переглянулись, и Юсси пожал плечами.

- Он, наверное, живёт где-то поблизости.

Джейк сказал, поигрывая карандашом:

- Что с тобой Антон? Об этом судачит весь город, а ты как будто только глаза продрал. Зуб даю, сегодня ночью все собаки будут ночевать в домах.

Господин Добряк поднял глаза от своих записей (у него была единственная на весь класс настольная лампа) и ядовито сказал:

- Буду признателен, если вы, молодые люди, немедленно замолчите и не будете мешать мне вести урок.

- Но господин Снеллман с Крайней Еловой улицы говорит, что и вправду видел медведя! - сказал Юсси.

Учитель поправил конструкцию у себя на носу. У него были потрясающие очки, похожие на иллюминаторы военного самолёта, и такие же толстые. Оправа отливала благородной тёмной сталью, дужки держались на болтах, таких, которыми может быть прикручена, к примеру, крышка компьютера к его корпусу. Лицо под стать очкам, квадратное, с кожей цвета свиной шкуры и тёмно-коричневыми пятнами на подбородке и вокруг носа.

- Медведи по весне могут быть совсем без головы. Это, должно быть, довольно молодой медведь. В любом случае, клянусь вам своим авторитетом, что слава его куда более быстротечна, чем слава Леонардо Бруни, чьё жизнеописание мы сегодня с вами будем для себя открывать. Поверьте, это занимательнее чем медведь, а внешне -- почти то же самое: видели бы вы какая у Леонардо была борода! Всё, закроем эту тему.

Он обвёл строгим взглядом аудиторию. Юсси сел прямо. Джейк уронил карандаш и, бормоча извинения, полез под стол его подбирать. Кто-то втянул ноги, неловко елозя ими по паркету.

На самом деле господин Добряк хороший, иногда разрешает нам поболтать в своё удовольствие и при этом сам возвышается над разговором, серьёзный, как скала. Даром, что метр шестьдесят ростом и ходит с клюшкой. За время пока он разворачивает свои словесные конструкции, можно успеть хорошенько выспаться. Главное, помнить, что в конце концов эти конструкции рухнут именно тебе - да-да, тебе! - на макушку, и, если не будешь достаточно внимателен и находчив, это может обернуться неприятной закорючкой в журнале. Впрочем, вместо правильного ты можешь дать оригинальный или забавный ответ, и тогда учитель, посмеявшись и похлопав тебя по плечу, забирает свой вопрос обратно и настраивает прицел на новую жертву.

Я сидел и думал о том, как коротка людская память. Только сейчас у всех на слуху было самоубийство Томаса, и вот уже какой-то хищник обустраивает на его месте в головах сорвиголов берлогу. Они все знали Тома. Может, не так хорошо как я: в их представлении он был слегка чудаковатым, хотя школьным изгоем не был никогда. Наверное, дело в том, что он, при всей своей замкнутости, мог взорвать компанию какой-нибудь особенно удачной шуткой. Кроме того, у него всегда как-то невзначай получалось быть на виду: шевелюра цвета осенних листьев привлекала внимание не хуже горящей в темноте спички.

Что бы Том сказал об этом медведе? Прежде всего, он позаботился бы о подходящей атмосфере. В мире, в котором он жил, медведи не могут просто так выходить из леса и ковыряться в мусорных баках. Их должно направлять древнее волшебство - то, которое слышится в звоне шаманских колокольчиков и ночных песнях упряжных лаек. Рот у медведя красен от свежей земляники, глаза живые и любопытные, как у человека. И когда он движется из чащи по направлению к человеческому жилью - от открытого огня, будь то свечи или пламя в камине, становится зелёным, будто смотришь на него через цветное стекло.

Значит ли это, что мир теперь изменился? Это уже не мир, в котором жил Томас, это наш мир. Мир, в котором живу я, и Юсси, и Джейкоб, и все-все остальные... Больше всего перемену, наверное, почувствуем мы с Сашей, потому как мы прекрасно знали о Томасовом видении окружающих его вещей и событий.

- Карамазин! Антон! Ты слушаешь меня?

Я поднял голову и узрел над собой Эйфелеву башню. Все эти арки, и перекрытия, и скрипучие балки с бородой ржавчины...

Это всего лишь господин Добряк. Когда он приходил в класс, то вешал трость на старинную вешалку для шляп, на которую вешали все что угодно, кроме шляп, и перемещался между рядами, опираясь на парты и иногда спинки стульев. Сейчас он упёрся двумя руками в мой стол и склонился надо мной. Я вдохнул горький запах лука и редиса. Добряку идёт седьмой десяток, и кожа у него на шее свисает, как у индюка.

В моём кармане завибрировал телефон, и я не нахожу слов, чтобы помешать выстроенной учителем конструкции рухнуть мне на голову.

- Повтори, что я сейчас сказал, Антон.

- Ну, он во Флоренции учил юриспруденции...

- Кого учил?

- Наверное, учеников... детей... ещё он был основоположником идеи гуманизма и осуждал аскетизм...

- Может, ты связаннее скажешь мне что-нибудь про медведя?

Я молчал. Связаннее, наверное, я бы рассказал что-нибудь про Томаса, но это был бы очень уж неожиданный поворот сюжета.

- Нет, господин учитель.

- Ладно. Я надеялся, что ты хотя бы что-нибудь пошутишь, но...

Добряк замолчал, как будто бы что-то вспомнил. Должно быть, в голову ему пришло, что мне нынче не до шуток. Наконец сказал:

- Некоторые события последней недели не повод отсутствовать на моём уроке - отсутствовать на моём уроке головой, конечно же я имел ввиду. Думаю, стоит поставить тебе заслуженную двойку.

Конструкция всё-таки рухнула. Когда прозвенел звонок, я всё ещё выбирался из-под обломков, и только условные знаки, которые подавал мне Юсси, заставили вспомнить про телефон.

Сообщение оказалось от него самого. Дочитывал я уже выходя из класса, в то время как Юсси скакал вокруг и не мог дождаться, пока мои глаза оторвутся от экрана.

- "Охота на медведя"? - спросил я. - Что это значит?

Как обычно, новости выходили из него, как воздух из проколотого шарика.

- Я слышал, что туда с самого утра уехал Аалто. Если тот медведь настоящий, там должны остаться следы, содержимое его желудка, даже шерсть... а может, он сломал о мусорный бак один-два когтя? Мы непременно должны туда поехать!

- Зачем?

Юсси стукнул себя раскрытой ладонью по лбу.

- О чём ты? Хочешь, чтобы мы исключили тебя из компании искателей приключений? Ты давно видел, как Аалто опрашивает свидетелей и держит при себе настоящий полицейский дробовик?

- Почему бы и нет? - вслух подумал я. - Действительно. Это же медведь. Такое не каждый день увидишь.

У господина Аалто, похоже, выдался тот ещё месяц.

- Отлично! - сказал Юсси. - Тогда едем!

- Через тридцать минут, от моего дома, - категорически заявил я. - Нужно ещё кое-что сделать.

- Да ты просто решил отведать мамкиного борща, - заверещал Юс, тыча в меня пальцем. Он выскочил вперёд и пятился перед нами с Джейком, кривляясь, подпрыгивая и пыхтя, как трактор.

- И пельменей, - злорадно прибавил Джейк. - Вы, русские, любите пожрать.

- Ничего не могу поделать со своими слабостями, - развёл руками я и бегом дёрнул от них по коридору в сторону выхода. Оставалось ещё время, чтобы кое-кого поймать.

Из школы гомонящей, разноцветной толпой выпархивали дети: газ беспорядка и непрекращающегося, бессмысленного шума, выпущенный в атмосферу сонного города каким-то злым гением. В прозрачном воздухе танцевала мошкара. Даже не скажешь, что вчера был дождь: лужи на асфальте выглядели так же несуразно, как дедовские медали на груди восьмилетнего мальчика.

Я бросил рюкзак на асфальт, исписанный мелками, изрисованный граффити, взгромоздился на него, как коршун на вершину скалы, и стал обозревать окрестности, дожидаясь жертвы. Только что закончился пятый урок - с истории всегда отпускали чуть пораньше, а на географии, напротив, когда из коридоров уже вовсю доносился задорный топот, ребята сидели и, высунув языки, записывали домашнее задание под строгим присмотром мисс Олли. Я специально проверил расписание, чтобы удостовериться, что жертва от меня не упорхнёт. У нас история, у восьмого "Эй" старуха Олли... самый подходящий вариант для встречи.

Сашка была на год старше, и училась, соответственно, классом выше.

Первыми вышли мальчишки. Волокли свои рюкзаки, как докучливый хлам, перебирали в карманах бесконечные мелочи, важные для любого мальчишки: кубики, железяки, бумажки, открывашки для содовой, сотовые телефоны. На ходу распутывали наушники. Они не слишком отличались от наших семиклашек. Наши, может, чуть больше походили на поджавших уши в стремительной скачке лисят.

Девочки были уже совсем другие. Будто... нет, я не знаю даже, как описать эти перемены. Наверное, очень больно, когда твои кости сами по себе вытягиваются, а мышцы становятся накрученными на гитарный гриф струнами. Если бы человек менялся в течение жизни так, как меняются с пятого по девятый класс девочки, в учебниках истории было бы всё по-другому. Я решил как-нибудь помечтать насчёт того, чтобы заделаться писателем-фантастом.

Среди девчонок, похожих на стайку разноцветных суетливо щебечущих попугайчиков, я разглядел взмах вороньих крыльев - Александра с расчёсанными на прямой пробор чёрными волосами хотя и была вместе с остальными, но держалась так отстранённо, что сразу было понятно: есть они, а есть она.

- Эй!

Однокашники Саши удостоили меня минимальным вниманием. Девушки, как обычно, похихикали между собой над моим акцентом. Зато Сашка остановилась и в упор посмотрела на меня.

Я схватил добычу за рукав, оттащил к своему рюкзаку.

- Привет, - сказала она. - Отпусти. Больно же.

- Ага, - сказал я и разжал руку. - Есть разговор.

- Что за разговор? - спросила она неохотно. Перевесила сумку с тетрадками на другое плечо. - Если это опять насчёт того, чтобы куда-нибудь залезть, то я...

Постой-постой! Это ведь она подбила меня на то, чтобы забраться в комнату Томаса. Однако я не стал спорить. Рюкзак взлетел и устроился на сгибе моего локтя.

- Пошли, - сказал я. - Как сегодня поживает старуха Олли? Опять не услышала звонка?

Сашка пожала плечами. Она одета в узкие брюки и пиджачок с белой рубашкой, и напоминает летучую мышь, завернувшуюся в свои крылья. На подбородке замазан тональным кремом прыщ. Уши проколоты, но ни разу - ни в школе, ни вне её - я не видел в них серёжек. Она в простых удобных балетках, и если я встану на цыпочки, то на пару сантиметров превзойду её в росте.

- От нас она не требует сатисфакции.

- Чего? Вы на саблях, что ли, дерётесь?

- Просто не даём ей повода обижаться на нас. Она ведь очень обидчивая особа. Мы сидим смирно и спокойно записываем задание.

Я вспомнил скрип стульев под нашими наэлектризованными задницами, когда там, в коридоре, как сладкоголосая сирена, поёт звонок. Мы не в силах противиться его зову, а старуха Олли грохает указкой по столу, как будто битой по стеклу автомобиля, и орёт: "Сидеть!". Звуки в классной комнате заглушают звонок, но топот бегущих по коридору младшеклассников не заглушить ничем. От него буквально выворачивает наружу.

"Ну когда же, когда? - вопрошает каждый сидящий за партой, - Хватит пыток!"

Старуха Олли в последний раз достаёт из ножен свой отравленный кинжал - язык, то есть, - и диктует: "К завтрашнему дню подготовить..."

А они, значит, сидят спокойно и пишут.

- Но она же всё равно держит вас это время.

- Да, но она любит нас. Говорит, что более спокойного класса во всей школе не сыскать.

Я вздрогнул. Если гнев мисс Олли так ужасен, какова должна быть её любовь?

Мы вышли с территории школы, наверное, самые последние в целом мире. Удостоверившись, что нас никто не слышит, я сказал:

- Я узнал его, тогда, в доме у... у семьи Гуннарссон. Листок из блокнота Тома - вот что это. Ты спрятала его в кармане.

Она помолчала.

- Да. Томаса. Называй его Томасом, пожалуйста. Он уже на том свете и заслужил, чтобы к нему относились уважительно.

В своё время я извратил имя друга так же, как позже Сашино - сократил его до Тома, но, в отличие от неё, у него не возникало ко мне претензий.

- Там оно, да? Его последнее стихотворение?

- Да.

- Я хочу его увидеть.

Сашка задумалась. Мы медленно двигались в сторону её дома, и город исчезал, будто время повернули вспять. Дома становились всё меньше, всё больше тонули в зелени. Высоко вверху парил воздушный змей, кто-то запускал его с собственного двора, и я гадал: каким нужно быть мастером, чтобы не разбить змей о крышу и не посадить на дерево. Нужно угадывать малейшие капризы ветра, а может даже уметь с ним договариваться. Мне, чтобы поднять змей на такую высоту, требовалось целое поле и без устали работать ногами.

Дорога под ногами трескалась и распадалась на островки, окружённые свежей весенней травой. Скоро она превратится в пешеходную тропку через лесную зону. Эти лесные зоны будто сами по себе вставали на пути того, кому вздумалось прогуляться по нашему городку. Они не такие уж дикие, как могло показаться в сумерках туристу, и этому туристу стоило запомнить одно правило путешествия по таким местам - всегда смотри под ноги. Можно споткнуться о спрятанную в папоротниковых зарослях скамейку и очень больно упасть в её каменные объятия. Можно найти урну для мусора, стоящую на одной ножке прямо посередине тропинки (оп-а, а мы только что гадали - звериная эта тропка или просто заброшена когда-то местными водоносами и лесорубами). Под развесистым дубом обитает в пяти скворечниках целый клан скворцов. На заросшее ряской озеро ходили на пикники семейные пары и бегали по вечерам влюблённые. А если повезёт, в его окрестностях наткнёшься на ларёк с коричневым сахаром и орехами в кульке и сонной девушкой-продавщицей. Местное общество следопытов-любителей обладало картами таких зон, каждая на целый газетный разворот. Долгое время эти карты были предметом зависти ребятни, ведь там обозначены все тропки, всё, что достойно внимания, вплоть до заброшенной и поросшей красным плющом, всеми забытой кабинки туалета, а сама карта расчерчена на квадраты, так, что можно говорить: встречаемся в Би-12, вместо долгого и пространного описания.

А потом общество следопытов-любителей растеряло большую часть своих поклонников: мы открыли для себя карты в мобильных телефонах. Хотя, думаю, это ненадолго: интернет, бывает, даёт сбои, а самое главное, бумага очень приятно хрустят между пальцами. С картой на коленках, подсвечивая себе в сумраке фонариком (да пусть даже экраном мобильного телефона!), чувствуешь себя настоящим кладоискателем.

- Ты его увидишь, - сказала наконец Саша. - Мне здорово досталось за ту прогулку. Предки сразу отправили меня в комнату, а на утро устроили в гостиной настоящий шторм. Так что теперь я вроде как пошла ко дну... наказана, то есть... но стихи Томаса я тебе вынесу. Он ведь писал, чтобы их прочитали. Думаю, это относилось не только к его родителям и мне. Подожди здесь.

Я остался там, где вновь начинался жилой квартал. Александра пошла к своему карамельному домику. Почесав затылок, я решил поиграть в безродного бродягу, который после долгих странствий возвратился в родной городок, и вновь приземлился на свой портфель. Там была сменная обувь для физкультуры, да стопка книг, из которых одна была, так сказать, для личного пользования. Рэй Брэдбери - по-моему, истерия в интернете по поводу смерти писателя достаточный повод начать его читать. Так что дневная книга у меня - "Вино из одуванчиков", а вечерняя - "Жизнь мальчишки", которая уже на всех парах несётся к заключению. Удивительно, что обе оказались про детей - я не специально так выбирал!

В карамельном доме распахнулось окно, Саша махнула рукой. На всякий случай пригибаясь к земле, я подбежал к ней и получил в руки мятую бумажку.

Прочитав записку три или четыре раза, я спросил:

- Кто такой Юю?

- Если бы я знала, - сказала Саша. - Наверное, Томас сам его выдумал.

- Здесь написано: "Юю нашёл меня, теперь прощайте". Кто нашёл его? Кто нашёл Тома?

Сашка пожала плечами.

- Это просто фантазии, Антон. Только Томас достоверно знал, о чём писал. Но поверь, всё его прошлое ясно, как капля воды. Он рос здесь, под боком, вместе со мной с малых ногтей. Никакого тёмного прошлого, никаких тайн и зловещих персонажей, которые могли бы его найти.

Она замолкла, почувствовав, что голос начинает её подводить. Наверняка её родители слышали наш разговор, но недра дома оставались безмолвны.

Помолчав и подвигав туда-сюда по подоконнику горшок с одинокой азалией, Саша сказала:

- Думаю, нужно вернуть его обратно. Завтра я зайду к Гуннарссонам.

Я перевернул клочок бумаги и внимательно изучил его с обратной стороны. Томас писал это стихотворение легко, без нажима, так, что здесь текст практически не пропечатался. Разве что точки и запятые, которые Томас всегда вбивал, будто гвозди, были заметны. И вместе с тем стих был написан неторопливо и твёрдой рукой. Томас, казалось, парил где-то на вершинах безмятежности, когда его писал.

- Я могу отнести его сам.

- Ты сделаешь это?

- Пожалуй.

Я спрятал записку в карман. На самом деле, мне хотелось более внимательно над ней поразмыслить. Сашка кивнула, что было на её языке одновременно и знаком согласия, и прощанием. Она уже собиралась уйти, когда я поспешно сказал:

- Там, в доме...

Бывало, я смеялся над Сашкой, вёл себя покровительственно по отношению к ней, а иногда даже по-хамски, но никогда я ещё не был таким робким.

- Да, Антон?

Она смотрела на меня как кошка, которая изучает пустое место. На щеках её подсыхали едва выступившие слёзы - так солнце сушит следы покрапывающего ранним утром дождика.

- Ты как будто сама там жила. Знала каждую отстающую половицу, а в тёмных местах не думала ни секунды.

- Но нас, тем не менее, засекли, - сказала она без выражения.

- Это потому, что господин Гуннарссон не спал. Как часто ты была там раньше?

Она выглядела как деревянная кукла из Икеи. Мышцы лица смёрзлись в единую массу, и масса эта не выражала ничего конкретного. Я думал, она сейчас скажет что-то вроде "Не твоё дело" или "Мы с Томасом играли в прятки, когда были маленькими", ведь это не дом, а настоящий Клондайк для любопытных и любящих играть в подвижные игры детей, и меня бы устроило такое объяснение. Но она молча, как-то механически развернулась и ушла, не закрыв окно.

Я ретировался. Мой рюкзак показался подозрительным пробегающему мимо псу, и я подоспел как раз вовремя, чтобы спасти клапан от его челюстей. Внутри остатки бутербродов с ленча. Теперь они, наверное, превратились в крошки и усыпали мне все книги. А от ветчины на обложках осталось одно-два симпатичных жирных пятна.

Сашка из тех людей, которые оставляли бы эмоции дома, в шкатулке, если бы это было в их власти. Вполне возможно, самые сокровенные она как раз в шкатулке и хранит - только держит её так глубоко внутри, как только может. А может, там у неё что-то вроде лампы Алладина: потрёшь её, заденешь словом ли, делом, и все, что прятала и скрывала, вылезает наружу. В некоторых случаях Сашка успевает выстроить молчаливую оборону, но ты можешь угадать, что делается за стенами замка.

Я опять мысленно вернулся к записке. Что мог обозначать этот почерк? Стихи, которые я иногда находил на столе у Тома, написанные на чём попало (иногда на вырванных из блокнотика листах), не отличались прилизанностью, они могли скакать по бумаге, как взбесившаяся лошадь. Но что значит следить за почерком, контролировать каждый чёртов палец и ручку между ними, когда ты собираешься сотворить с собой... такое? У меня начинают трястись руки при одной мысли об этом, а ладони превращаются в Ниагарский водопад.

Может, наркотики? Мы с Томасом пробовали курить сигареты, а однажды я утащил у папы трубку и немного табаку, и мы целый вечер, укрывшись, кажется в той самой землянке, сосредоточенно постигали хитрости забивания и раскуривания. Но и к куреву, и к алкоголю Томас выказывал поразительное равнодушие. Я имею ввиду, каждый ребёнок, глядя на отца, смолящего сигарету, или на господина Аалто с его вечной, похожей на торпеду, сигарой в зубах, переполняется энтузиазмом и говорит себе: "Вырасту - совершенно точно стану курить. И если родители говорят, что курят только кочегары (да ещё юристы, но они, юристы, курят трубки, а это не одно и то же), то я буду всеми силами стремиться стать кочегаром".

Но наркотики... Мысль, что в наших краях можно достать что-то сильнее сиропа от кашля, казалась мне абсолютной глупостью. Может, если я подойду к нужному человеку и скажу пароль, что-то вроде "орёл летает над водой", мне продадут пакетик белого порошка, но... стоп-стоп, Томас ни за что не стал бы такое пробовать.

Но у него был белый порошок - свой собственный белый порошок... ровно как снег, которым он присыпал все сомнения. Я должен узнать, что это было.

В стихах Тома - в тех, которое я читал - ни разу не встречался кто-либо со странным прозвищем "Юю". Придя домой, я первым делом полез в интернет, вбил в поисковик это странное имя. Потом - строчку из стиха Томаса. Ничего. Помнится, мы вместе мечтали о развитом в отношении компьютерных и медицинских технологий времени веке, когда все творческие и интеллектуальные наработки, зародившиеся в чьей-то светлой голове, моментально становились доступны обществу... Наступи он чуть раньше, наступи неделю назад, Я бы хотел сделать "поиск", выбрав в параметрах тэг "по голове Томаса Гуннарссона"... но увы.

- Может, ты утащишь портфель к себе в логово? - спросила, заглянув в комнату, мама. - Я пыталась отодвинуть его с дороги, но ты туда, похоже, складываешь камни.

- Сейчас, мам. Это мировая литература и история средних веков.

- Ага. Какие-нибудь оценки?

- Никаких, мам. Никаких заслуженных, - прибавил я чуть тише, но она услышала.

С сомнением сказала:

- Значит ли это, что я должна запретить тебе идти сегодня гулять?

- Не волнуйся, мам, я всё исправлю, - уверил я её.

- Надеюсь, что так и будет.

Я услышал, как она спускается по лестнице, как громыхает в прихожей пылесос. Пожалуй, не стоило сегодня никуда идти, а стоило подтянуть параграфы, из-за которых господин Добряк на меня набросился, и помедитировать над стихом Томаса. Я, можно сказать, взял у мамы кредит доверия - кредиты здесь выдают охотно, хотя и отрабатывать приходится сполна и по-честному.

Но - медведь!..

Я выключил компьютер и, сбежав по лестнице вниз, оседлал велик. Ребята должны были вот-вот подъехать.

У Джейкоба был новенький "Аваланч", предмет зависти всех окрестных мальчишек. Я с трудом поспевал за ним на своём старом, тяжёлом на подъём горном козлике, который, тем не менее, мог быть чрезвычайно резв, если вложить в него достаточно сил. Юсси истекал потом, но был абсолютно безмятежен, восседая на огромном мягком седле. Ничто не могло заставить этого толстого крепыша испытывать неловкость. Он открыто смеялся в лицо неудобствам, налегая на педали прогулочного велосипеда, пыхтя и самоуверенно насвистывая что-то, что в принципе не может быть громче свиста ветра в ушах.

Мы катили на север, туда, где дремучие леса нависали над размеренным городским бытом - словно океанская волна набрасывалась на разомлевший от солнца песок.

Так называемое "место происшествия" бросалось в глаза сразу. Здесь стояла полицейская машина с потрясающе грязными боками и лобовым стеклом с "окошком", которое господин Аалто протирал себе тряпочкой. Было видно, что служебный автомобиль ассоциируется у него разве что с плохой погодой, потому как за велосипедом он ухаживал куда более тщательно. Весь наш посёлок наискосок можно было пройти пешком за час двадцать минут, и северная его часть отличалась от южной, где связывалась шоссе и чередой автозаправок и придорожных кафе с "большим" (именно так, в кавычках) городом. На велосипеде получалось значительно быстрее, и мы были на месте, не успела большая стрелка переползти пятнадцать часов, тогда как выехали в 14:25.

На севере был только лес - обычный светлый лес с берёзами и почти прозрачными клёнами, после прогулки по которому выгребаешь из-за шиворота семена-серёжки и семена-вертолётики. Не чета мрачному Котьему загривку, но зверь отчего-то пришёл именно отсюда. Здесь, в сезон, за поваленными стволами пряталась клюква, а на пеньках громоздились опята. Дождь пропитывал этот лес мгновенно, как губку, и в течение нескольких дней, даже если светило солнце, любители лесных прогулок с северной оконечности нашего посёлка приносили на подошвах во-от такущий слой земли, вместе с травой и прелыми листьями.

Здесь была изогнутая буквой "S" дорожка, три разноцветных мусорных бака для разных отходов, один из которых в одночасье стал знаменитостью. Он лежал на боку, мусор, который, если верить достовернейшим сведениям из уст Юсси, был разбросан по всей округе, уже убрали. Остановившись, я рассматривал следы шин на грунтовой дорожке: дважды в неделю в течение многих лет здесь проезжал фургончик мусорщика. Солнце от нас загораживал самый обыкновенный, хотя и оставляющий ощущение лёгкой разболтанности, коттедж, обнесённый со стороны леса оградкой. Если бы у нашего посёлка был герб, за него можно было бы принять такой вот дом, похожий на глазированный пряник, с верандой, покатой крышей, трубой и цветами в палисаднике. С садовыми принадлежностями, прислоненными к двери гаража, и газонокосилкой, лезвия которой пора бы уже почистить. С нестриженой травой на лужайке. Апогей финского уюта, не прилизанного, а настоящего, напоминающего, что эти спокойные, как кони тяжеловозных пород, голубоглазые люди когда-то были грозой морей и первооткрывателями всего белого света, и носили рогатые шлемы.

Окнами он выходил как раз на дорожку. Должно быть, это и есть дом господина Снеллмана. В окнах я никого не разглядел, зато на перилах веранды стояло две или три кофейных чашки.

Господин Аалто казался необыкновенно сосредоточенным. Его похожую на мешок с сахаром фигуру перетягивал ремень, так, что капитан напоминал перевязанный верёвкой кусок медового торта. Лысину, против обыкновения, венчала фуражка. Правда, повёрнутая козырьком назад, из-за чего полицейский казался послом какой-то далёкой, маленькой южной страны. Аалто презирал все и всяческие формальности. Даже если событие требовало от него этих формальностей, он находил способ сделать что-нибудь не по шаблону. Когда мы подошли, ведя наших железных коней под уздцы, он расхаживал взад и вперёд, заткнув пальцы за пояс.

- Что вы, ребята здесь делаете? - сказал он хмуро. - Зрительская трибуна вон там. Клянусь, ещё пара-тройка сопляков, и я поставлю здесь указатель с инструкциями, куда вам идти.

Я оглянулся. Из нашей школы не было никого, зато на одном из дубов, точно огромные спелые яблоки, висели какие-то малыши. Даже отсюда можно было разглядеть, какими круглыми глазами провожают они каждый недовольный и, в сущности, бездеятельный шаг Аалто.

Он явно был не в настроении. Рука, которая держала для квадратного лица господина Аалто нынче утром бритву, была очень небрежной: к следам порезов в паре мест там пристала вата. Глаза полицейского скучны и, как поссорившиеся супруги, глубоко залегали каждый в своей постели, укрывшись одеялом века.

Юсси вытянулся перед шерифом по струнке, задрав голову, отрапортовал:

- Помощник шерифа округа Тампере, Юсси Куомалайнен, прибыл! Разрешите ознакомиться с местом происшествия?

- Не разрешаю, - отрезал полицейский.

Но Юсси уже вовсю вращал головой.

- Вон там, кажется, остались следы, - сказал он нам. Бросил господину Аалто: "Сейчас разберусь", и прежде, чем тот успел что-то ответить, потащил нас в сторону опрокинутого мусорного бака. Велосипеды остались валяться друг на друге рядом с раздувающимся от возмущения шерифом.

Надо думать, все необходимые процедуры господин Аалто уже завершил, потому как нашему стремлению затоптать улики никто не препятствовал. Жестяной ящик казался помятым, как будто консервная банка, которую пытались открыть, стуча по ней молотком. Хищник просто обхватил бак с двух сторон, как человек берёт, к примеру, какую-нибудь коробку, и опрокинул. После чего подковырнул и сорвал крышку, а потом спокойно, не спеша, расправился с мусором. Остальные два ящика - для сбора бумаги и стекла - зверя не заинтересовали.

- Что, и всё? - спросил Юсси.

- Тише ты, - сказал Джейк, - смотри, это же следы от настоящих когтей! И такого размера! Этот медведь, должно быть, свихнулся на старости лет, если попёрся к людям.

- А вот здесь следы, - сказал я, сделав несколько шагов в сторону леса.

След, на самом деле, был всего один. Размером, как две наши ладони, напоминал отпечаток кошачьей лапы с выпущенными когтями. Здесь хищник, кажется, зацепил куст чертополоха и легко его вывернул, поэтому на свежей земле отпечаток был так заметен. Везде вокруг, шагов примерно на десяток, трава была примята, то ли лапами хищника, то ли подошвами мужчин поутру, уже не понять.

Я встал на колени перед единственным следом и, наклонившись так, что между кончиком моего носа и почвой едва поместился бы палец, втянул носом воздух.

- Ну и как, следопыт? - насмешливо сказал Джейк. - Что скажешь?

- Даже не знаю, - пробормотал я, вставая с колен. - Пахнет землёй.

Я просто подумал, что так непременно поступил бы Томас. Он обожал всё нюхать, причём обонянием мог похвастаться даже перед белками. И, конечно, нашёл бы, что сказать о медведе. К примеру, старый он или не очень, и что недавно он переходил болото. А ещё он мог взять крупицу земли и закинуть в рот - пожевать и попробовать на вкус, - но так под пристальным взглядом друзей я делать не рискнул.

Мы разошлись в разные стороны в надежде найти ещё какие-нибудь следы, желательно те, что не заметил Аалто со своей свитой. Джейкоб искал на лесной опушке, внимательно осматривая каждый ствол и зачем-то постукивая костяшками пальцев по коре. Юсси самоуверенно расхаживал вдоль забора господина Снеллмана - наверное, искал, где отслоилась краска, чтобы свалить это на медведя. Я слонялся тут и там, не особенно поглядывая под ноги, и думал. Я всегда жалел, что у меня не было собаки. Лохматого пса с закрученным баранкой хвостом, огромного, как лев, и такого же оранжевого. Сейчас я, наверное, дал бы ему понюхать след, и он бы непременно его взял.

- А что собаки? - спросил я господина Аалто, который неспешно, всё так же заткнув большие пальцы за ремень, вперевалочку продефилировал в мою сторону. Кажется, он не злился.

- Все окрестные собаки, говорят, выли, как чумные. Они хвоста не смели показать из-под домов. И до сих пор не показывают.

- Но у вас должна быть служебная собака? - продолжал допытываться я.

Подошли ребята. Господин Аалто сказал:

- Шавка, которую я привёз, вон там, - мы, все втроём, оглянулись на пикап с надписью "POLIS". Там, на заднем сиденье, сидел испуганный шнауцер. Он лаял, но хотя стекло на переднем сидении было приспущено, оттуда не доносилось ни звука. - На самом деле, она не совсем служебная. Я одолжил её у кузины. Мышей она загоняла вполне сносно, а след этого зверя взять отказалась. Даже потеряла от страха голос, бедняга.

- Это и вправду был медведь? - спросил Джейк. Я, смочив палец в слюне, пытался избавиться от грязи на голых коленях.

- Кто бы это ни был, мне больше нечего здесь делать, - хмуро сказал Аалто. - И вам тоже. Только потеряете зря время. Кажется, эта зверюга удовлетворилась кишками старухи Йонсен... в смысле, кишками её индюка, и убралась обратно в свои леса. Не вздумайте организовывать поисковую экспедицию - вы сами видели, какие у неё когти.

- Есть сэр, - сказал Юсси. - То есть, никак нет!

Мы подняли с земли велосипеды и побрели прочь, переваривая каждый своего медведя. У Джейка это был старый, больной зверь с испачканным в помёте задом, который рычал на собственную тень; Юсси, раскачивая и тряся своего двухколёсного друга, беззвучно шлёпая губами и пуская слюну, представлял огромного коричневого монстра, который крушил забор господина Снеллмана, а потом топтал его лужайку. У меня в голове умещался только абстрактный, нарисованный карандашом на бумаге медведь, состоящий из озабоченности Аалто и имеющий отчего-то его походку.

Когда мы проходили под дубом, Джейк остановился, задрал голову и крикнул свисающей с ветки паре ног:

- Эй, ты. Ну-ка слезай сюда.

Ноги пропали, и секунду спустя оттуда свесилась белобрысая мальчишеская голова.

- Ты мне? - спросила она Джейка.

Мальчишка был похож на какое-то головастое животное из зоопарка. Я затруднялся сказать точно, на кого был похож этот малец и зачем мог бы нам понадобиться. Но Джейк, должно быть, точно знал чего хочет. Он осклабился и сказал:

- Слезай-слезай. Я тебя не трону. Хочу только задать пару вопросов.

Теперь исчезла и голова, а потом владелец всех этих конечностей появился целиком. Пыхтя, он сползал по стволу, обхватив его по-медвежьи. Остальные мальчишки на всякий случай перебрались повыше, и наблюдали оттуда за нами большими испуганными глазами.

- Вы, ребята, торчите здесь с утра? - строго спросил Джейк, когда малец предстал перед ним. Малец храбрился и раздувал щёки, а Юсси давился от смеха. Я тоже давился, хотя смеяться совсем не тянуло. Кажется, способность искренне над чем-то хохотать откололась от меня и теперь живёт какой-то своей, самостоятельной жизнью. Может, даже нашла себе нового хозяина. Какую-нибудь девочку, которая, например, даже не подозревала, что есть такая замечательная штука, как чувство юмора. Вроде Саши, только помладше, чтоб ещё не поздно было перевоспитать.

- Точно.

- Что здесь происходило?

Мальчонка понял, что обижать его никто не собирается, и деловито поглядел на часы. Часы у него были огромные, пластиковые и пронзительно-синие, с множеством электронных цифр. Кажется, они могли показывать даже направление ветра.

- Здесь - много что... Луи - вот тот, в красных сандалиях, ему мама даже принесла обед прям на дерево, потому что он отказывался идти в дом. В какое точно время происходило?

- Ого, - одобрительно сказал Джейкоб. - Рассказывай с самого начала.

- Вначале приехал на своём джипе господин полицейский...

- Это пикап, - сказал Юсси, - и полицейского зовут Аалто.

- Когда приехал на своём пикапе господин Аалто, собралось много мужчин. Вон оттуда пришёл господин Снеллман, а вон оттуда - вонючка Ан... ой, господин Анконен. Как звать остальных, я не помню. Один старик во-он из того дома с красной крышей, ещё мужчина...

- Ладно, хватит, я понял. Давай дальше, - продолжил свой допрос Джейк.

- Господин Снеллман ходил с ружьём, как будто приклеенный. Остальные без оружия, но в машине у того полицейского точно есть дробовик... в общем, они собрались, долго что-то обсуждали.

- Что именно?

- Ну, про медведя того... они хотят собраться у господина Снеллмана в гостиной и устроить засаду.

- Сегодня ночью! - воскликнул Юсси. - Во сколько?

- Как только стемнеет.

Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что Джейк и Юсси это так не оставят. Шериф, конечно, ещё не знает, но у него появилось как минимум две пары внимательных, восторженных глаз. А где две, там и третья, как бы не преследовало меня чувство, что без Томаса в нашем маленьком городке вряд ли могло остаться хоть что-то интересное и занимательное. Но... медведь, чёрт побери, настоящий медведь!

Мальчишка, как оказалось, сказал ещё не всё. Самую бомбу он припас на конец, и было видно, с каким удовольствием он подносит спичку к фитилю.

- А ещё... - сказал он. Уставив глаза в землю, он ковырял носком одного сандалия другой. - Есть ещё одна вещь, но, наверное, всё это просто россказни.

- Что за вещь? - строго спросил Джейк. - Твоё дело сказать всё, что знаешь. Россказни или нет, будут решать старшие.

- То есть мы, - ввернул Юсси.

Мальчонка оглянулся на широченную спину шерифа, будто она могла вдруг превратиться в огромное ухо, и понизил голос, так, что нам, всем троим, пришлось склониться к пахнущим смолой и чем-то терпким волосам.

- Говорят, что медведь - вовсе не медведь. Господин Снеллман клялся, будто у этого... существа, монстра, шерсть была только на голове. Всё остальное тело - лысое, как у слона. Но потом этот шериф, Аалто, сказал, что это медведь, что больше никто это быть не может. Но это же не медведь! Это кто-то... кто-то другой. Совсем другой.

И тут я понял, что от приключения не отвертеться даже мне. Мой медведь полностью сложился в голове. Если я пропущу возможность увидеть такого хищника, Томас мне не простит. Ведь зверюга эта как будто пришла из его стихов, из дремучих, сомнительно рифмующихся строф.

В конце концов, даже почувствовав краешек плаща Смерти, услышав шорох шагов её, прозвучавший совсем рядом, я остаюсь мальчишкой. Вдруг вспомнилось, как Томас говорил, кажется, чуть больше года назад: "Мы должны с тобой навсегда остаться мальчишками. Навсегда, вопреки этой химии взросления, которая уже совсем скоро заполнит твои вены, поднимет на бунт все твои клетки..."

Да, именно так и сказал. Мало кто способен так говорить, но Томас был способен. Он мог говорить так, что из трёх сказанных им фраз мы могли понять только одно-два слова.

Его способ я уже видел. Мой будет отличаться, хоть я пока толком не знаю, каким он будет. Хоть со смертью Тома жизнь и подрастеряла краски, я знаю - если сдамся, заброшу кисти и выброшу белый флаг, буду достоин разве что его презрения.

- Езжайте, я вас догоню, - сказал я ребятам.

- Не догонишь, - лениво ковыряясь в зубах травинкой, сказал Джейк. Это звучало, как "недоговиш", и я прекрасно его понимал: нет ничего приятнее, чем по весне поковыряться в зубах свежим стебельком, который, может, только вчера увидел свет.

- Его - догоню - я показал на Юсси, и тот продемонстрировал мне язык.

Не тратя времени, я вернулся к Аалто, который, видимо, закончил измерять свой мыслительный процесс и грузился в машину. Сказал:

- Офицер Аалто! Я хотел вас спросить об одном мальчике... о Томасе, если точнее.

- А, да, - лоб полицейского прорезала горизонтальная складка. - Слышал, он был твоим другом. Приношу свои соболезнования.

Я не знал, что сказать, и только кивнул. А после этого спросил:

- Вы знаете, что там случилось?

Это был странный вопрос, но я не мог сформулировать его более понятно. Я мог лишь разевать рот, надеясь, что кто-нибудь большой и добрый вложит туда корм.

- Ничего, малыш, - он смерил меня взглядом, будто оценивая, можно ли мне слышать всю правду или стоит сказать что-то вроде: "Он уехал жить в другое место. Вряд ли вы когда-нибудь увидитесь". - Он облил себя бензином и зажёг спичку. Всё указывает на то, что Томас Гуннарссон. делал это добровольно и полностью осознавая последствия своих действий. Сказать "в здравом уме" у меня сейчас просто не повернётся язык

- Откуда вы можете это знать? - спросил я. - То, что добровольно.

- У мальца не было врагов, - сказал Аалто, пожалуй, чересчур резко. - Я не могу представить, что кто-то в этом городке может облить другого человека горючим и поджечь. Я с этими людьми за руку здороваюсь, понимаешь ли. Со всеми. Я не стал бы здороваться с кем-то, кто может вызвать у меня хоть каплю сомнения в его порядочности.

Он снял фуражку и вытер с лысины выступивший пот. Посмотрел на меня красными глазами. Что-то мешало ему высыпаться по ночам. Может, какая-то хворь, например, боли в спине. Мой папа тоже в последнее время стал охать и хвататься за поясницу, когда приходилось доставать из-под тумбочки убежавшее от него резиновое кольцо-эспандер. А может, дело в том, что со всей этой суматохой Аалто не успел выпить утреннюю чашку кофе.

- Извини, дружище, - сказал он. - Я, наверное, был слишком резок...

Я помотал головой, будто отгоняя назойливую мошку.

- Но если вдруг это был какой-нибудь маньяк! Ведь они путешествуют по миру, чтобы их не поймали?

Господин Аалто смотрел на меня бульдожьими глазами.

- Давай так. Если у тебя есть, что мне сообщить... какие-то подозрения или ещё чего, давай, выкладывай. Я знаю, вы, мальчишки, можете быть наблюдательнее нас, старых зубров. Хоть иногда и хочется посадить вас, всех скопом, под домашний арест. Но если то, что ты мне только что сказал, всего лишь твои фантазии - только попробуй открыть рот. Получишь по первое число.

Всё, что мне оставалось - надуть щёки и кивнуть. Если бы у меня была хоть крупица чего-то, что можно назвать "оправданными подозрениями"... Джейк бы сказал, подражая героям спагетти-вестернов: "Ты победил, шериф... на этот раз!", да ещё уставил бы на Аалто указательный палец. Я ничего не стал говорить, просто развернулся и побрёл прочь.

Глава 7. В Конце Концов Всё Складывается Как Лучше

Мы вернулись вечером, и нашей шайкой, охочей до новых впечатлений, руководил самый бесшабашный атаман по имени Джейкоб. Припарковали велосипеды в тени раскидистого дуба, за его стволом. Малышей нигде не было видно - их разогнали по домам. Нас бы тоже отправили на скамейку запасных, если бы заметили, поэтому мы были бесшумными, точно тени.

- Далеко не факт, что он появится снова, - сказал Джейк. Но никто, даже Юсси, который быстро загорался энтузиазмом и так же быстро перегорал, не спорил, что мы должны быть здесь. Мы должны ждать вместе со всеми.

Мы видели машину господина Аалто, в сумерках своими полосами напоминавшую зебру. Видели и охотников. По одному - по двое они появлялись на подъездной дорожке господина Снеллмана, останавливались на крыльце и вполголоса вели разговоры. Видно, как им хотелось курить: никотиновый голод можно распознать сразу, по сдвинутым бровям, по тому, как чётко выступают на тыльной стороне рук косточки и костяшки пальцев. Я не курил - пока не курил, но никотиновый голод у меня был постоянный, с девяти лет. Во всяком случае, я так считал с тех пор, как решил, что когда достаточно повзрослею, буду курить не просто много, а очень много.

Никто не курил, потому что боялись, что запах отпугнёт животное. Так сказал Аалто, и все с ним согласились. Он сам переносил никотиновую голодовку куда как легче, потому что не курил в принципе.

В окно второго этажа, открытое ввиду тёплой погоды настежь, неизменно торчал чей-нибудь нос. Там засел наблюдатель, и мы не отрывали от него взгляда: он должен первым увидеть выходящее из чащи чудовище.

- Вон там они наверняка положили приманку, - Джейк показал на давешний мусорный бак. В полутьме он выглядел почти одушевлённым, и если бы он таким был, я бы с уверенностью сказал, что это помятый жизнью, усталый, горбатый ветеран какой-нибудь войны. - Первоклассную приманку из свиных потрохов.

Ноздри Джейкоба раздувались; он сказал нам:

- Чуете кровь, ребята? Я чую! Клянусь, эти потроха смердят так, что та зверюга припрётся за ними хоть с другого конца леса.

Юсси зачем-то вытер руки о майку.

- Я только что поел, Джейк, - сказал он.

Юсси ответил на телефон и, пока мы разглядывали набитый охотниками-добровольцами дом, что-то нарочито бодрым голосом говорил, а положив трубку, повернул к нам лицо. На щеках его пятнами разлитого молока была нездоровая бледность, глаза горели.

- Мне звонили родители.

- И что ты им сказал? - хмуро спросил Джейк.

- Они знают про медведя.

- Конечно, знают, - сказал Джейк. - Это уже к обеду было во всех газетах. Вон там, в кепке с ушами, мой папа. - Он ткнул пальцем в сторону дома господина Снеллмана. - Так что ты им сказал?

- Ничего... - Юсси сглотнул. - Ничего, что могло бы нас выдать. Сказал, что я у тебя в гостях, и мы играем в "Поселенцев". Я сказал, что останусь у тебя на ночь.

- Хорошо, - Джейк снизошёл до похвалы: - ты, Юс, не просто тухлое яйцо, я всегда это знал. Ты сварен вкрутую.

- У него ружьё, - сказал я, изучив в бинокль мужчину, на которого указал Джейк. - Крутая штука! Кажется, одиннадцатый ремингтон.

- Ясен пень, - сказал Джейк, немного смягчившись. - Восемьдесят седьмого, с модификацией. Я говорил вам, оболдуям, что мой папа потрясно стреляет, а вы мне не верили. (Надо сказать, я пропускал некоторые его высказывания мимо ушей; Джейк любил приукрасить факты).

Когда речь зашла о фотосъёмке, Юсси чуть приободрился: у него была с собой мыльница, и он общим советом был назначен ответственным фотокорреспондентом. Мы стали обсуждать с какого ракурса можно будет получить морду этого неведомого зверя. (Джейк сказал, что эти снимки могут взорвать интернет, а мы станем героями).

Через минуту позвонили теперь уже мне.

- Ты где, сын? - спросил папа.

- На охоте, - честно ответил я.

Приятели потеряли челюсти, а потом зашикали на меня, будто это могло что-нибудь изменить.

- Твои водяные пистолеты на месте, - ответил отец. - Я проверил. И тот, что стреляет маленькими шариками, тоже.

- Ну пап, - по лицу Джейка я понял, что он вполне может приравнять шансы существования таких предков, как мои, к шансам существования привидений на болотах, и решил, что я нас всех выдал. Джейк готовился вырвать у меня из рук трубку и вполне мог в порыве злости разбить её о какой-нибудь камень или ствол дерева. Пока он не полез драться, я сделал шаг в сторону и отвесил ему лёгкого профилактического пинка. После чего яростно замахал свободной рукой. Мол, погоди пока.

Папа наконец прекратил паясничать и перешёл к делу:

- Мама волнуется. Вы, надеюсь, не лезете там на рожон?

- Ничего ещё не началось, пап.

- Но ты знаешь, что делать, если начнётся... как вы это называете?.. заварушка, верно?

- Я начеку, пап.

Отец помолчал. Было слышно, как он шелестит страницами книги.

- Постарайся, чтобы вас там не задрали и не пристрелили. Я могу на тебя в этом положиться?

- Пап. Если бы не мог, я бы тебе что-нибудь соврал.

- Хорошо, сын. Позвони, как будут новости.

- Что? - спросил я после того, как убрал телефон в карман. Мои друзья взирали на меня, как будто я взял и превратился в того самого медведя.

- Вот это предки, - сказал наконец Юсси. - Ты что, просто взял и отпросился?

- Ну да, - сказал я. - Почти. Я не отпрашивался, я просто не стал никому врать.

- А если бы тебя заставили смотать удочки? - спросил Джейк. Он очень злился, руки сжимались в кулаки, а нижняя губа угрожающе выползала из-под верхней, как мурена из-под камня в передаче по Discovery.

- Я знаю отца, - сказал я, - дольше, чем кого-либо ещё из своих друзей. Всю жизнь. Ему можно довериться.

Я прибавил, обращаясь к Джейку, что если он будет так орать, то сюда сбегутся все эти мужчины с ружьями, потому как подумают, что медведь зашёл с тылу. И Джейк больше не возникал, кажется, всё-таки понял, что ничего ужасного не произошло. Мы продолжили наблюдение. Стемнело полностью, если оглянуться назад, то глазам предстаёт целая армада огней. Лес же стоял чёрен и безмолвен, будто нарисован масляными красками. Мне казалось, я слышал, как вокруг мусорного бака мельтешили мухи: бак издавал тихий гул, когда особенно большая особь врезалась в него в полёте. Но, скорее всего, просто мерещилось - расстояние-то было немаленькое.

- Что они там делают? - спросил спустя какое-то время Юс.

Я присмотрелся и сказал:

- Кажется, пьют.

Мы помолчали. На первом этаже тоже открыли окно, какой-то мужчина взгромоздился на подоконник и свесил ноги наружу. Он смотрел в сторону леса и переговаривался с дозорным в тёмном окне этажом выше. До нас долетали только отзвуки их голосов. Иногда тому, что внизу, подавали из глубин берлоги Снеллманов бутылку, и он отхлёбывал прямо из горлышка. А потом поворачивался и что-то ел, подцепляя вилкой из салатницы. На посту дозорного тоже нет-нет, да и сверкал стеклянный бок стакана.

- Кушать хочется, - заныл Юсси и заворочался, устраиваясь поудобнее. - Ни у кого нет ничего перекусить?

- Нам тут, может, всю ночь сидеть, - проворчал Джейк. - Ты не взял с собой ужин?

Юсси покачал головой, и я утешил его, что как только придёт время полуночного перекуса, мы поделимся с ним своими запасами.

Мы продолжили наблюдать - теперь уже больше за домом, нежели за лесом. Голокожий зверь с медвежьими лапами ушёл в глубины наших фантазий, напоминая о себе только низким ворчанием, источником которого вполне могло быть шоссе полумилей к западу.

- Зачем мужчины пьют? - спросил я минутой позже.

Ребята молчали. Это был актуальный вопрос. Нам самим предстояло стать мужчинами в обозримом будущем, и, в отличие от курения (курить это круто, просто круто; кроме того, сигаретный дым замечательно пахнет), запах крепкого алкоголя пробуждал в ноздрях вулканы.

- Отец считает, что шотландский виски король всякому пойлу, - сказал Джейк. В его голосе сквозила нотка наигранности, как бывало всегда, когда он повторял чьи-то слова. - Наверное, разбираться в выпивке должен каждый мужчина.

- Как и в табаке, - задумчиво сказал я. - Хотя мой пьёт только кофе с коньяком.

Юсси отчаянно желал поучаствовать в разговоре:

- Мой папаша любит раздавить бутылочку пивка перед телевизором или пока сидит в интернете.

- Это игрушки, мужские игрушки, как оружие, и курево, и машины, - сказал Джейкоб. Он сидел, привалившись к стволу, и крутил в руках карманный фонарик. Джейк был одет в чёрную толстовку с капюшоном, он был лучше всех из нас подготовлен к ночной вылазке. Я одел свою обычную джинсовую куртку, которая в застёгнутом состоянии здорово стесняла движения. А пуговицы уже просились в норки - ночь выдалась достаточно свежая. Юсси так и вообще напялил ярко-зелёный комбинезон, за который Джейк честерил его всю дорогу.

- У моего папы другие игрушки, - сказал я, и рассказал про машину на радиоуправлении и про ракетную установку, управляемую с ноутбука, из которой папа обстреливал нас с мамой, когда мы проходили мимо.

Юсси покатывался со смеху, икая и стараясь удержать особенно громкие звуки в себе, Джейк хранил снисходительную ухмылку.

- Теперь понятно, почему ты так запросто с ним общаешься. Странно, что он ещё не пошёл с нами.

- У тебя мировой батька, - сообщил мне Юс.

Я не стал отрицать. Некоторое время мы провели в молчании.

- Нам нужно поставить своего дозорного, - сказал я, устав смотреть на нос человека в окне. У того, кто дежурил сейчас, был выдающийся шнобель, похожий на кусок лепнины. Украдкой он курил: был виден прикрываемый ладонью слабо светящийся огонёк сигареты. - Что, если залезть на дерево?

- А и правда, - сказал Юсси. - Малыши ведь как-то туда забирались.

- Отличная идея, капрал, - сказал Джейк, прищёлкнув пальцами. - Как она не пришла нам в голову раньше? Уже достаточно темно, и никто не разглядит, кто там лазает по веткам. Подумают на птиц.

Прислонив один из велосипедов к стволу, встав ногами на седло, я легко дотянулся до нижней ветки и скоро пробирался среди душных дубовых листьев. У местных малолетних шалопаев наверняка был свой способ. Может, они вставали друг другу на плечи, чтобы вскарабкаться на великана, а может, просто изучили все ямочки и выступы в древесной коре. За мной последовали остальные; я жестами показал Джейку, как лучше подняться повыше, и прогнал Юсси, который полез было на мою ветку: двоих она может не выдержать.

Мы расположились так удобно, как могли, и стали ждать. Из-за облаков вышла луна, с минуту просверкала, как оброненный кем-то цент, и снова на некоторое время спряталась. Лес становился всё тише, он, брошенный в подвалы средневекового замка глухонемой старик, будто таил в себе какую-то загадку. Ветви берёз, казавшиеся на фоне чёрного неба самой первозданной чернотой, так вмёрзли в ночь, что их не мог расшевелить ни один ветер. С того места, где мы сидели, они походили на скрюченные когти. Дом, напротив, светился, как ёлочная игрушка: будто бы безалаберное настроение, которое насквозь его пронизывало, передалось всем гостям. Оттуда доносились крики, весёлый гогот и звон бокалов.

Меня очень волновало, куда они спрятали медведя. Я имею в виду не настоящего, а абстрактного, из своих голов. Ведь он только вечером занимал все их помыслы, не одна пара рук чесалась содрать с него шкуру, а теперь взял и куда-то подевался. Наверняка у них там, в большом светлом доме, есть мрачный чулан с прислоненной к стене старинной акриловой ванной на львиных ножках, да с пластиковыми вёдрами: вот туда-то эта зверюга и забилась.

А может, просто тихо-тихо убрался из этих лихих голов подальше. Куда? Да вон туда, в тёмную тихую чащу.

- Что ты сказал родителям? - спросил я Джейкоба нашим особенным гортанным голосом. Один парень из общества картографов говорил, что такой голос очень похож на звуки ночного леса, и когда вокруг есть хоть что-то, отдалённо похожее на ночной лес, для чужого уха мы, болтая, будем звучать как бурундучки.

Тот ответил после долгой паузы:

- Отцу всё равно. Пусть даже я пропаду на три ночи подряд, не думаю, что он меня хватится.

- А что мачеха?

- Сказал, что у меня болит голова и что иду спать, а сам слинял через окно. Она никогда не заходит ко мне в комнату.

Друг внимательно изучил выражение моего лица, благо пролитый в воздухе свет из окон окрестных домов позволял нам довольно сносно видеть друг друга, ухмыльнулся и промычал:

- Не-ет, ты не понял. Отец у меня хороший. Если мачеха аргументировано докажет что я виноват, он может отлупить меня, на чём свет стоит. Просто он считает, что детей должна воспитывать женщина, следить за ними тоже она, а дело мужчины - наказать за провинность.

Джейк сказал это с оттенком какой-то странной гордости, а меня передёрнуло. Джейкова мама умерла, когда ему было три, а отец через пару лет женился повторно. Как всё-таки трудно сравнивать мачеху с настоящей мамой!

Чуть выше, на подушке из листьев, храпел Юсси. Мы с Джейком, сидя на соседних ветках (он чуть выше, я чуть ниже) переглядывались: стоит его разбудить или пускай дрыхнет? Если он попытается повернуться на другой бок, то быть стремительному и короткому полёту... но, с другой стороны, Юсси может спать где угодно. Поэтому я успокоился, одолжил у Джейкоба фонарь, извлёк из-за пазухи книгу про Кори Мэккинсона и, удостоверившись, что листва хорошо меня скрывает и что свет не просачивается за приделы маленького укрытия, принялся читать.

После двадцатой страницы я посмотрел на часы: была половина второго. В следующий раз я изучал экран своего телефона без восьми минут два.

Вот тогда-то и произошло то, чего мы так долго ждали, ради чего затеяли эту бессонную ночь.

Запихав телефон в нагрудный карман куртки, я бросил взгляд в сторону леса. И увидел зверя.

Он преодолел уже добрую половину пути до сгорбившегося мусорного бака. Игнорируя дорогу, он двигался напрямик, через кусты шиповника и заросли ежевики, с которой местные детишки оборвали ещё зелёные ягоды. Зрелище было совершенно потусторонним. Зверь двигался абсолютно бесшумно. Кожа гладкая, как у слона, серая, и вся в складках; в свете луны она приобрела металлический отлив. Исключением было чёрное пятно вокруг шеи и на голове: там была шерсть, что-то вроде гривы у льва, но гораздо более короткая. Я мог видеть его огромные лапы, похожие на обезьяньи, видел вытянутую морду с крупным влажным носом, которым зверь деловито тянулся вперёд. Я не мог его опознать. Таких уродов просто не могло существовать на свете.

- Они не видят, - отчётливо сказал Джейк.

Никто даже не подумал поднять тревогу. Дом Снеллмана со всеми его обитателями клевал носом, а соглядатай на чердаке давно уже смотрел десятый сон. Если бы нам вздумалось подать какой-то знак, нас бы не заметили.

Юсси свесился и что-то сказал, заставив нас с Джейком вздрогнуть. Мы были уверены, что он спит. Я приподнялся, чтобы лучше слышать.

- Аалто в машине! - шептал Юсси. - Он всё время там сидел!

И действительно, присмотревшись, я увидел на переднем сидении тень. Господин Аалто не спал. Он напряжённо следил за тварью, повернув голову и опустив левое стекло. Шериф счёл себя слишком старым для мужских развлечений; он знал, чем всё закончится, и поэтому остался в своей импровизированной сторожке.

Между тем монстр добрался до вожделенного лакомства. Встав на задние лапы, он залез мордой в мусорный бак, и мы могли видеть, как колыхаются складки на его заду. Я бросил взгляд вверх: Юсси оседлал свою ветку, достал фотоаппарат и пытался совладать с дрожащими руками, чтобы навести его на гостя из леса. Навряд ли в такой темноте у него что-нибудь получится, подумал я.

Зверь вновь показал морду, из недр бака следом за пастью тянулось что-то, напоминающее жвачку. Ветер подул в нашу сторону, и я вдруг слабо, но отчётливо почувствовал вонь. Будь она чуть сильнее, меня бы вывернуло недавно съеденными бутербродами. Но всё обошлось.

Где-то за нашими взмокшими от пота спинами завыла собака. За ней ещё одна, потом третья... В Питере, помню, такие же звуки издавали водосточные трубы в старых домах, ветер прокрадывался в них и заводил тягучий романс о тяжёлой своей жизни, о суровых Норвежских ледниках, вокруг которых он когда-то оборачивал хвост.

Мы с Джейком, затаив дыхание, наблюдали, как в машине господина Аалто открылась водительская дверь, показалась нога в высоком сапоге и брючине заправленной в голенище. Замерла на мгновение, а потом появился и сам Аалто. Он двигался расслабленно, как лунатик. Замер, будто почувствовав внезапный дискомфорт, потом поднял руку, чтобы размять шею. Помахал локтями, словно это не дородный мужчина, чьи года уже катятся к закату, а цыплёнок. Мне показалось, что я слышу, как хрустят суставы. Зверь не обратил на него никакого внимания: он наслаждался лакомством. Потом офицер повернулся к монстру спиной - спиной! - и, наклонившись, извлёк из машины двустволку. Снова развернулся. Каждый манёвр его был величественен, будто это вовсе не человек, а пароход начала прошлого века. Обошёл машину с другой стороны, закинул двустволку на плечо, и...

- Он писает! - от неожиданности Юсси выпустил из рук фотоаппарат, и тот повис на ремне у него на шее.

- Даа! - восхищённо сказал Джейк, вытягивая шею. - Смотрите! Вот это струю выдал!

Я не мог перестать думать о том, что если ветер переменится, зверюга наконец заметит нашего шерифа. Ладно, если он к тому времени успеет застегнуть ширинку. Но если нет?

Успел. Слономонстр как раз расправился с потрохами и облизывал морду длинным тёмно-красным языком, когда Аалто так же неторопливо выплыл из-за пикапа, вскинул к плечу ружьё и выстрелил.

- Когда он ссал, он казался мне метче, - разочарованно сказал Джейк. Он поёрзал на своей ветке, и та уронила несколько листьев.

- Просто не хочет его убивать, - сказал я.

- С такого расстояния стрелять из такой ненадёжной штуки - просто глупая самонадеянность, - продолжал возмущаться Джейк. - Он же, в конце концов, не уток стреляет!

Но нас уже отпустило. Зверь лежал там, где его настигла пуля, крупное тело сотрясала дрожь. Всё закончилось хорошо, и завтра днём мы прочитаем во "Времени Киттила" полицейскую колонку, которую Аалто поручает вести своим помощникам из-за ненависти к бумажной работе, а следом за ней подробное исследование этого неведомого зверя, возможно, явившегося в наш маленький городок из замерзших, затерянных лапландских лесов, с комментариями общества картографов и зоологов-любителей (к которым можно отнести нашего хорошего знакомого, господина Снелли из зоомагазина на углу Янсон и Второй). А может - эту мысль как раз сейчас высказал Юсси, и она сразу захватила наши сердца - может, нас даже опросят в качестве свидетелей! Либо для полицейской колонки, либо для той, другой, чтобы... ну, скажем, рассказать о повадках зверя; Юс сумеет достоверно изобразить его походку, а Джейк - вставить несколько умных слов о том, как и с какого расстояния старик Аалто достал свою жертву.

Но не тут-то было. Когда мы уже делали своими задницами движения по направлению к стволу, чтобы поскорее опуститься на землю и предложить офицеру свои услуги в качестве свидетелей, произошло сразу несколько событий, осмыслить которые можно только по очереди и только при замедленном воспроизведении. Во-первых, зверь вскочил и так же бесшумно, как делал прежде всё, начиная с поглощения потрохов и кончая смертью, которая оказалась, видимо, просто болевым шоком, бросился к обидчику. Во-вторых, Аалто, потирая поясницу и устало сгорбившись, как будто весь день переставлял у себя в участке мебель, к тому времени уже отвернулся к машине, чтобы убрать ружьё. На крыльцо дома Снеллманов высыпал народ, их вышибло из-под крыши выстрелом, который к тому же сделал ночь светлее, разбудив добрую половину жителей города и вспугнув рассевшихся на ночёвку птиц. Раскрасневшиеся от алкоголя лица светились недоумением и страхом, кто-то кричал: "Аалто!". Кто-то другой: "Да сбегайте кто-нибудь за ружьём!". Но медленно, всё слишком медленно... В третьих, на игровом поле, в проигранной, казалось бы, для одной из сторон партии, появилась ещё одна фигура. Мы не сразу её заметили: мужчина материализовался среди черенков лопат и неприкаянной деревянной двери, которая ничего не закрывала и была просто прислонена к стене. Там распахнутое настежь окно - кажется, оно должно вести на кухню, - и я понял, что мужчина просто перелез через подоконник и спрыгнул вниз. Пригнувшись, он рысью бежал к Аалто. Вскинул на ходу ружьё, и выстрел прогремел по округе, будя всех, до последнего младенца в своей люльке. Потом ещё один.

- Папа! - громко сказал Джейк.

Мы с Юсси наблюдали, затаив дыхание. После выстрелов господина Орланда тварь не остановилась, но изменила курс и в один рывок оказалась рядом с ним, по пути толкнув своим объёмным крупом Аалто и повалив его, легко и нелепо, словно спичечный коробок, на бок. Я не смел отвести взгляда.

- Папа! - снова сказал Джейк, - Нет!

Стало видно насколько туша эта тяжелее, массивнее человека. В холке монстр доставал господину Орланду примерно до подбородка; он легко свалил его грудью, пасть раскрылась в устрашающем оскале, вместо рыка оросив мужчину своей слюной, а нас - устрашающей, гулкой тишиной, от которой заложило уши, как будто туда натолкали ваты.

После чего зверь повернулся и побежал прочь. Он бежал странно, создавая ощущение тучного человека, который пытался прыгать в огромном мешке. На боку, ближе к месту, куда попала пуля офицера, было почти чёрное кровавое пятно.

Он достиг леса, и заросли колыхнулись, принимая в себя тушу - опять же, без единого звука - прежде, чем толпа мужчин смогла хоть как-то организоваться. Все они в едином порыве бросились в дом, а затем снова высыпали наружу, на этот раз с оружием, застревая в дверях и громко ругаясь.

- Жив, - слабым голосом сказал Юсси.

Джейкоб, у которого, судя по лицу, отнялись все конечности разом, кивнул.

Господину Орланду помогли подняться. Он громко ругался, так что сразу было понятно, что он не просто жив, а ещё и почти невредим. Только человек, в чьём стакане плещется вода жизни (даже если это виски), может так избирательно, изощрённо ругаться, используя на добрых две третьих незнакомые мне слова.

- Проклятье! - завопил он, подняв лицо к небу. Оттолкнул парня, который пытался поддержать его под руку. - Я не попал ни разу! Ни разу! Это всё грёбаная луна, я не мог прицелиться, потому что она создавала искажения.

- Стрелять при такой луне всё равно, что стрелять под водой, - со знанием дела сказал кто-то, а Джейкоб на соседней ветке скривился. На его лице читалось одновременно облегчение и нотка брезгливости; я не до конца понял, к чему она относится.

Аалто тоже подняли на ноги, отряхнули со всех сторон, как оброненную в дорожную пыль любимую кепку. Сразу видно, что горе-охотники испытывали чувство вины: шериф единственный до последнего оставался на посту, в то время как остальные предавались веселью. Аалто отстранил суетящихся около него людей и опёрся о крышу пикапа. Если он что-то и говорил, то мы не слышали. Шериф никогда не отличался громогласием или убедительностью речей, но мы, откровенно говоря, были поражены увиденным. Старый, проржавевший насквозь болид ещё способен выдержать виражи, которые преподносит ему судьба.

- Эта зверюга была настоящей! - сказал кто-то там, внизу, господину Орланду. - Никогда таких не видел. Смотри-ка, она тебя поцарапала.

Действительно, одежда охотника была разодрана, но отсюда мы не видели, есть там кровь или нет.

- Ерунда, - ответил Орланд, водворяя на место кепку с ушами. - Но как она меня придавила! Одна лапища весит килограмм сорок, не меньше.

Он повернулся в нашу сторону и, повесив ружьё на сгиб локтя, приставив ладони ко рту рупором, заорал:

- Джейк, чёрт тебя дери! Тащи сюда консервную банку, что у тебя вместо головы! Слышишь?!

- Банку из-под спрайта, - прибавил Юсси, хихикнув. Джейк не удостоил его даже взглядом.

Повиснув на руках, он спрыгнул на землю; мы последовали за ним. Когда мы подошли к отцу Джейкоба, тот оглядел нас с удовлетворением, так, будто видел перед собой не трёх мальчишек, а потушенного в собственном соку гуся с ароматными яблоками. От охотника разило маринованным луком и алкоголем - наверное, виски, в котором господин Орланд так хорошо разбирался.

- Я так и думал, что вы, шалопаи, сидите где-то поблизости.

По лицу Джейка было заметно, как он раздосадован. Мой приятель не любил проигрывать; страшнее, чем признать поражение, для него было, наверное, только приглашение к доске на уроке старухи Олли, прямо перед самым звонком. "То есть, ты про нас не знал?" - хотел спросить он, но сдержался. Вместо этого спросил:

- Ты в порядке?

В его голосе чувствовалась робость, а Джейк никогда и ни перед кем не робел. Хотя я ни разу не видел, как он общается с отцом. И всё-таки, если Джейк и вправду был маленькой копией своего предка, а по всему выходило, что так и есть (формой подбородка и плотными, как будто вылепленными из глины, щеками сын походил на отца), их отношения должны напоминать борьбу двух ослов, что тянут повозку в разные стороны.

- Как видишь, - господин Орланд развёл руками, показывая четыре алых полосы, наискосок идущие через грудь. Рубашка висела лоскутами, нескольких пуговиц не хватало. Зверь задел его самым краешком когтей, если бы чуть сильнее, чуть ближе - я вдруг отчётливо это понял, - этот счастливчик сейчас валялся бы с переломанными рёбрами и разорванными лёгкими. А то и с кишками наружу. Он вдруг захохотал, и хохот этот подстегнул бурлящие в животе соки, грозящие превратиться в позывы тошноты. - Или ты думаешь, перед тобой ходячий мертвец из матушки-сырой-земли?

Он снова засмеялся, и я отступил назад, туда, где запах алкоголя не так сильно чувствовался.

Полное имя нашего Джейка было Джейкоб Орланд второй, и он утверждал, что на самом деле папаша дал ему своё имя, чтобы присовокупить к собственному приставку "первый". Так, дескать, звучит солиднее.

В своё время Джейк сетовал, раздуваясь от возмущения:

- Он мне говорит: "Ты, братец, навсегда останешься вторым". Но когда-нибудь придёт время, и я его сделаю в кулачном бою.

Сейчас я вспоминал это, глядя на мужчину с мраморной по текстуре кожей, со сломанным и криво сросшимся носом.

- Привет, Артур, привет, Юнг, - запоздало поздоровался с нами господин Орланд. Кажется, он на нас едва взглянул.

- Что это был за зверь? - спросил Джейкоб.

- Мы его поймаем, - уверил господин Орланд и приземлил свою тяжёлую руку ему на голову. - Клянусь волосами в паху, мы устроим на эту голую крысу самую грандиозную охоту за последние пятьдесят лет. Да, парни?

Остальные мужчины одобрительно заворчали, и господин Орланд, уложив оружие на сгиб локтя как любимую женщину, задушевно улыбнулся. Я заметил, что зубы у него, напоминают ряды трухлявых пней, а в нижнем ряду встречались прорехи. Джейк тоже когда-нибудь таким станет; насколько я знаю, к зубной пасте он относится с тем же презрением, что и к соевому жмыху.

- Да-да, этот чёрствый батон ответит мне за каждую царапину, - сказал господин Орланд. - А теперь, сын, бери свой двухколёсный транспорт, бери девку, если ты ей на ночь обзавёлся, и пойдём домой. Я не знаю, откуда вылезла эта тварь, но недолго ей осталось гулять на этом свете, клянусь каждой из этих грёбаных царапин, совсем недолго...

Я не совсем понимал, почему Джейк не реагирует так, как должен. В нём нет и следа обычного животного сопротивления, которое всегда отличало этого малого. Джейк всё стремился попробовать на зуб, со всем спорил и всё на свете подвергал сомнению. И я никогда не поверил бы, что слова отца, о котором он к тому же отзывался хоть и с уважением, но слегка пренебрежительно, будут восприняты им так безоговорочно.

И тут до меня наконец дошло. Джейк тоже понимает, что парой сантиметров дальше, и они бы сейчас не разговаривали. Он внутренне обмирает от страха. И все силы идут на то, чтобы этого не показать. Реакция старшего Орланда будет однозначной: он просто посмеётся над сыном. Он не понимает, что только чудо спасло его от смерти. Он сам как зверь со своим ёршиком растрёпанных волос и гиеньим смехом - может, тому виной алкоголь, может, такова натура.

Я мог только радоваться, что яблоко по имени Джейк, похоже, немного другого сорта, чем породившая его яблоня.

- Мы, наверное, тоже поедем по домам, - сказал я, когда мы отправились за велосипедами.

- Мне нельзя домой, - заныл Юсси. Ему бессонная ночь далась тяжелее всего: щёки его обвисли, как у толстого породистого котёнка с приплюснутым носом, глаза закрывались. Он шёл вперевалочку, как медведь, и правая его нога то и дело задевала о левую. - Я ведь ночую у Джейка. Джейк!

Джейк коротко взглянул на нас, и ничего не сказал. Он постоянно оглядывался, будто желая удостоверится, что толпа мужчин, направляющаяся обратно к дому господина Снеллмана, никуда не делась и все действующие лица на месте. На ходу к ним присоединялись окрестные жители, которые хотели в подробностях знать, что произошло. Каждому новому лицу господин Орланд демонстрировал свои раны, и тогда на лице Джейка появлялась слабая улыбка.

- Переночуешь у меня, - сказал я Юсси.

Я увидел, как шериф Аалто грузится в пикап, заводит мотор и медленно едет мимо нас по грунтовой дороге. Он тяжело сгорбился за рулём и не ответил, когда я помахал ему рукой. Он выполнил свою работу (а точнее, сделал всё, что мог сделать), и может с чистой совестью идти спать. Интересно, - подумал я, - покоробило ли его, что господин Орланд спас ему жизнь? Папаша Джейка очень хорош. Всегда настороже, как волк в чужой стае, и даже когда развлекается, не убирает руку с рукоятки выкидного ножа, который, как рассказывал нам Джейк, его отец носит в заднем кармане джинс.

Но меня сейчас волновал Аалто. Вряд ли хоть кто-то сказал ему "спасибо" за тот выстрел - пусть даже он был не слишком удачным, и старик рано расслабился. Годы дают о себе знать. Да... скоро, наверное, у нас будет новый шериф, и при всей браваде, при всех этих историях, которые рассказывает Джейк об отце (а многие из них действительно вызывают восторг), я бы не хотел, чтобы им стал старший Орланд.

Юсси спал на ходу. Казалось, он умудрялся ехать кое-где с закрытыми глазами, как в цирке. Я, напротив, жал на педали так, будто за нами гнался лесной призрак. Когда мы сидели на дереве, было и вполовину не так страшно, как сейчас. Конечно, зверь больше не сунется сегодня в город... да и вообще, должен обходить людские поселения за милю, опасаясь нарваться на руку, подобную руке нашего Аалто, или на напор, как у Джейкоба Орланда первого. Город дышал глубоко и размеренно, на вдохе - жужжание дороги под колесом, гудение проводов, на выдохе - лай разбуженной нами собаки... Светятся только фонари, кажется, они танцуют на своих тонких ножках, будто змеи под чарующие звуки ночной флейты. Хотя пройдёт ещё, наверное, часа полтора, прежде чем в доме на краю городка погаснут последние огни.

Я думал про жертву, которая чуть было сама не стала охотником. Кажется, она страшно испугалась, когда начали стрелять. Несчастная "зверюшка" хотела всего лишь полакомиться потрохами. Я предусмотрительно не стал озвучивать свой немного неожиданный взгляд на сегодняшнюю ночь Юсси: если я даже сумею пронести свою мысль через его сонные грёзы, парень только покрутит пальцем у виска. А вот Томас... Томас бы сказал, что это фантазия какого-нибудь малыша, которого не любят и не понимают, живущая в лесу в настолько уродливом обличии, что ни один научный журнал о ней не знает, что женщины падают в обморок, а мужчины начинают стрелять, едва увидят... Лежит такой малыш у себя в кровати, отвернувшись к стенке, и мысли его обрастают серой кожей с жировыми складками, пухлым носом, костлявыми лапами и крошечными, болезненными глазками, которых не видно в коричневой шерсти... Если присмотреться с безопасного расстояния (как это сегодня ночью сделал я), не торопясь делать поспешных действий, то увидишь всё, как на ладони. В каждом действии этого лесного призрака сквозит трусливое чувство, какое бывает у забитого ребёнка. Возможно, этот зверь на самом деле ощущал себя больным, покинутым всеми малышом, которого из-за необычного его внешнего вида, где могут, гонят прочь, а где не могут, сами спасаются бегством.

А там, перед домом Снеллманов, он просто запаниковал, и вместо того, чтобы броситься под сень спасительных деревьев, ослепший и с помутившимся от боли сознанием, направил своё неуклюжее тело туда, где стоял обидчик. Может, вместе с расползающимся по телу крошевом свинца ему пришло в голову, что это мама кличет его громоподобным голосом... Мама-смерть, единственная, кто хотя бы смотрит на него не с брезгливостью или ненавистью, а с равнодушием, кличет, чтобы заключить его в свои холодные объятья... Может, холодными объятьями он хотел остудить горячую боль в боку.

Уже возле нашего крыльца, отдавая Юсси распоряжения, куда пристроить на ночь железного коня, я разглядел в отражении на дне (там оставалось немного воды от позавчерашнего дождя) стоящего рядом с кустовыми розами ведра луну.

"Я не мог прицелиться, потому что она создавала искажения", - так, кажется, выразился Джейкоб Орланд первый. Звучит, как полнейшая чушь, но, может, и правда луна сжалилась над серокожей тварью и отвела от неё пулю-другую? Я внимательно изучил отражение. Чуть убывающая, будто яблоко, свалившееся с дерева и заработавшее себе с одного бока вмятину. Кто-то говорил, что на её поверхности можно разглядеть лицо спящей женщины, но я видел только равномерно-белое пятно, без намёка на детали.

Кивнув луне, как старой знакомой, я пошёл в дом следом за зевающим и еле передвигающим ноги Юсси.

Дома никто не спал. Мама выглянула из спальни, когда я отводил на второй этаж в гостевую спальню Юсси, кивнула нам, сказала: "Лишнюю подушку для гостя, надеюсь, найдёшь сам", и растворилась в темноте за дверью, чтобы наконец принять участие в сонном таинстве. Папа читал в кресле книгу. Радиоприёмник на столе перед ним был настроен на ночную музыкальную передачу, и оттуда струился тихий перебор клавиш. Кто-то играл на пианино джаз, и эти звуки как-то удивительно гармонировали с лежащими на полу тенями: от папиных ног в тапочках, от деревянных подлокотников кресел, от кувшина с клюквенным соком на столе... Источающий желтоватый свет настенный светильник, казалось, сам дремал, склонив голову на тонкой шее, как лошадь в стойле.

- Где твой друг? - спросил папа.

- Где-то потерялся, - объяснил я, падая в соседнее кресло. - Наверное, попал в ловчую яму.

- Какую такую яму?

- В кровать, - объяснил я.

Потянулся к кувшину, плеснул в папину кружку немного жидкости, залпом выпил.

- На улице так хорошо! Прямо лето.

Какое-то время мы провели в молчании, папа смотрел на меня, не отводя взгляда. Я успел изучить обложку книги, которую он заложил пальцем: Джон Ирвинг, "Мир глазами Гарпа". Там была изображена огромная самодовольная жаба, и я подумал, что если книга действительно про жабу, которую зовут Гарп и которая видит болото (или что у неё там) своим неповторимым взглядом, то мне непременно нужно её прочитать.

- Что-то не так? - спросил папа.

- Да нет, всё нормально, - сказал я.

- Обычно... если происходят вещи такого масштаба, что ты позволяешь себе прийти домой ближе к утру, ты не можешь дождаться, чтобы рассказать мне всё и сразу. Я, можно сказать, для этого здесь и сижу. Они-таки подстрелили этого медведя?

Я растерянно улыбнулся.

- Это был не медведь, пап.

Я принялся рассказывать - не взахлёб, как обычно, а тщательно выбирая слова, как будто готовился изложить всё это на бумаге: описал внешность существа, сказал, в котором часу он появился и что происходило в это время в доме господина Снеллмана, особенно упомянул про Аалто, который всё это время ждал в машине. Здесь папа покачал головой:

- Для него, с его спиной, это достаточно тяжёлое испытание.

Перед тем, как переходить к главному - к развязке, - я сделал паузу. Отхлебнул сока, глядя, как ночь за окном медленно обретает фиолетовый оттенок. Солнце приближалось: как огромный космический корабль, держащий курс на Альфа Центавру, оно медленно, но верно подходило к горизонту с обратной, невидимой для нас стороны. Наконец слова начали возникать будто сами собой. Без намёка на улыбку я упомянул, как господин Аалто метил колесо своей машины, как он неторопливо, как будто бы через силу и неохоту, прицелился, выстрелил... Показал, передвигая по столу пепельницу, как зверь вскочил и, будто бы обезумев от боли, бросился к шерифу, как неведомо откуда появился отец Джейка. Рассказал про два его выстрела, которые заставили поджать зады всех собак в округе: по сравнению с ними двустволка шерифа издавала не более чем глухой кашель. Подавшись вперёд, папа выслушал часть о нападении зверя, о его бегстве, и моё подробное описание травмы господина Орланда. Приспустил очки на нос, потёр лоб.

- Ему следует продезинфицировать эти штуки не только приёмом внутрь алкоголя.

- Они все пили в доме, и только Аалто до последнего оставался на посту, - сказал я. - Аалто, и мы. Я готов поклясться, что он не выпил ни грамма за всю ночь.

- Не думаю, что старик серьёзно полагался на кого бы то ни было, - сказал папа. - Что тебя здесь беспокоит, сын?

- То, что он был один... и он единственный, чья пуля попала в ту тварь. А все чествовали господина Орланда как героя, хотя он даже не попал в цель. Всё, что он сделал - получил раны.

- На самом деле, это тоже немало, - сказал папа.

- Да, но...

Папа поднялся с кресла. Размял спину, потянулся и отошёл к окну. Мотыльки устали штурмовать стекло и сидели по его углам, обречённо сложив крылья.

- Аалто делал свою работу, - послышался его голос - Он ответственный человек, и любому надлежит брать с него пример. Вся наша жизнь держится на людях, которые делают свою работу. Просто делают, не требуя к себе повышенного внимания или повышенных окладов. Но жизнь такова, что в лучах прожекторов чаще всего оказываются другие.

- Это неправильно.

- Конечно, неправильно. Но не я ли тебя учил, что в мире очень мало справедливости, и что ты, как только подрастёшь, будешь очень часто с ней сталкиваться.

- Ты просил меня запомнить, что чаще всего всё в конце концов складывается как лучше.

Папа повернулся, на лице его была чуть снисходительная улыбка. Он похлопал себя по животу.

- Ты запомнил?

- Как видишь.

Отец как-то говорил, что вселенная устроена так, что дисгармония здесь не приживается. Не знаю, где он это вычитал, но мысль показалась мне занимательной. Тогда я её не понял, зато начинаю понимать теперь, и чем больше я об этом думаю, тем более привлекательной она мне кажется.

- Так вот. Поверь мне, старику наплевать, кого там чествуют, и за что. Он, конечно, расстроен, что не смог сделать свою работу достаточно хорошо, но знает, что сделал всё, что от него зависело. Ему не нужно этой толпы почитателей. Как говорится, каждому своё.

- Каждому своё, - повторил я.

Он снова похлопал себя по животу. Сказал:

- Бессонная ночь располагает к поздним ужинам... или очень ранним завтракам.

Я вдруг понял, что больше всего на свете хочу есть. Даже сон отступил, чтобы предоставить голоду власть над моим организмом.

Мы пошли на кухню, чтобы проверить, как там поживает салат из курицы и маринованных грибов, а оттуда разошлись по комнатам. Самый длинный в моей жизни день подошёл к концу.

Глава 8. Рыбы Молчат, когда Вода Заливает Их Нутро

Письмо всё время было со мной. В свободное время я подолгу над ним медитировал. Не было нужны его перечитывать - стих сразу врезался в память, - но я сидел и вглядывался в строчки. Вспоминал Тома, вложив клочок бумаги в какую-нибудь книжку - не в качестве закладки, а просто чтобы получше его сохранить.

Папа предпочитает принимать решения нахрапом. Даже самые серьёзные проблемы гибнут под копытами его конницы, ползают, прося пощады. Но в то же время он говорит, что если ты не можешь принять ни один из вариантов, то лучше отложить принятие решения на какое-то время. Если высидеть мучающий тебя вопрос как яйцо, верное решение, может, сжалится над тобой и придёт.

- Но ты же никогда так не делаешь, - сказал я.

- Ты просто не представляешь, на сколько глобальных вопросов я заказал Небесной канцелярии ответы, - улыбнулся отец.

Я строил свои размышления над письмом по этому же принципу. Держать его при себе не было никакого смысла - да и, откровенно говоря, не хотелось. Такое безмятежное спокойствие сквозило в этих ровных четырёх строчках... похоже на кардиограмму остановившегося сердца - это при том, что ручка в его руках всегда скакала как проклятая. Томас передал для нас послание, и я сделал всё возможное, чтобы запомнить её форму. Остаётся надеется, что однажды она наполнится содержанием.

Так что в четверг, помаявшись с полдня, я направил свой велосипед к похожему на ракету деревянному дому.

- Здравствуйте, господин Гуннарссон, - сказал я, когда дверь открылась и хозяин зажёг на крыльце лампу.

Он был одет так, будто только что пришёл с работы, хотя времени было уже за восемь часов.

Теперь я почти не боялся. Я знал, что горе не сделало из него какого-то монстра, Гуннарссон остался Гуннарссоном, и я мог только поражаться его выдержке. Он как будто бы стал ещё тише, а кожа на шее и висках у него почти превратилась в чешую.

- Да, Антон.

- Я принёс вам вот это, - я тщательно расправил на ладони листок из блокнота Тома и протянул его Джозефу Гуннарссону.

На лице мужчины появился намёк на улыбку.

- Я думал, ты влезешь в окно, чтобы подкинуть его обратно. Даже оставил в Томасовой комнате верёвочную лестницу, чтобы ты мог выбраться наружу, не опасаясь, что я или моя жена наткнёмся на тебя в темноте.

Приглядевшись, я понял, что господин Гуннарссон пришёл с работы уже давно. Может даже вчера. Брюки его помяты, на коленях - крошки с ленча. Рубашка застёгнута через одну пуговицу, она изрядно выбилась из-под ремня.

- Нет, что вы, - сказал я. - Как себя чувствует ваша жена?

- Не могу сказать, что нормально, - мужчина подвигал подбородком, будто ему жал воротник. - Скучает по сыну.

- Со... сожалею.

На самом деле, я жалел, что задал этот вопрос.

- Ничего. Мы это переживём.

Несмотря на все предшествующие события, мне казалось, что Джозеф рад моему визиту. Если бы у меня кто-то умер... кто-то по-настоящему родной, я имею ввиду, я бы, наверное, замкнулся в себе, задраил бы люки очень надолго, пока моё море не перестала сотрясать качка горя. Но все люди разные, правда? Так что у господина Гуннарссона есть право скорбеть так, как захочет он. А у меня оставался один вопрос, который следовало прояснить.

- Господин Гуннарссон, я читал то стихотворение...

- Ну ещё бы ты его не читал.

- Кто такой Юю вы, скорее всего, не знаете?

- Не имею ни малейшего представления. Насколько я понимаю, интернет и Александра тоже не имеют представления.

- Да. Вот. Томас раньше о чём-нибудь подобном писал?

Господин Гуннарссон запрокинул голову и посмотрел на свет, что сочился из окна комнаты его жены. А может, он провожал глазами стрижей: как угорелые, они носились в темнеющем небе. В это время года они меняют оперение, и перья, бывало, падали сверху, как редкие хлопья пепла. Возможно, некоторое количество перьев уносилось ветром вверх, и они становились россыпью белых звёзд, которая видна тихой ясной ночью.

- Тетради с его стихами теперь у жены, - сказал он. - Но, насколько я знаю, никакого Юю там тоже нет.

- И... ничего странного?

- Странного? - переспросил Джозеф. Сухо сказал: - Его стихи полностью понимал лишь он сам. Что там может быть странного, кроме того, что они странны сами по себе?

Не желая быть навязчивым, я свернул разговор. Поблагодарил его, попрощался. По дороге к велосипеду меня не оставляла мысль: кажется, господин Гуннарссон тоже решил, что я играю в детектива. Но ведь я на самом деле играл! Я был готов сделать всё от меня зависящее, чтобы понять мотивы поступка Тома. Что поделать, если всё, что делают или могут сделать дети, взрослые называют игрой, даже если мотивы у этих действий самые серьёзные?..

Я вспомнил о своём намерении съездить в Земляную нору. Как только пойдут на спад треволнения по поводу блуждающего по окрестностям медведя, я навещу наше старинное убежище - с Сашей или без неё. Кроме меня, Сашки, Юсси и Джейка о нём знает ещё энное количество мальчишек в городке, но я на все сто уверен, что после смерти Тома никого из них там не бывал.

В пятницу Джейк, который казался слишком уж молчаливым после событий, сопутствующих началу недели, сказал:

- Отец на следующей неделе выходит на охоту.

- Берёт тебя с собой? - спросили мы.

Участвовать в охоте на неведомую опасную тварюгу - настоящее приключение, не чета чахлым развлечениям, которые предлагает компьютерная реальность, и даже поездкам вокруг посёлка на великах по старой заброшенной дороге, которой раньше пользовались самосвалы, чтобы попасть к расположенному далеко на западе гранитному карьеру. Сейчас, по слухам, карьер засыпали, но мы с мальчишками собирались в один прекрасный день проследить, где заканчивается дорога, даже если для этого придётся встать в шесть утра и ехать весь день.

Джейк покачал головой.

- Говорит, слишком опасно.

По насупленному его лицу я понял, что на самом деле господин Орланд должно быть сказал: "Ты, сопляк, ещё не дорос до настоящей охоты".

Я посочувствовал Джейку, но тот только отмахнулся.

- Ерунда. Когда я вырасту, а он постареет, я тоже не буду его никуда брать. Скажу: "Возьму тебя с собой, как только научишься отходить от своего инвалидного кресла хотя бы на пятьдесят шагов".

- С кем же он идёт?

- Сказал, что один.

- Совсем один? Он что, рехнулся?

Джейк наградил меня уничижительным взглядом, и я счёл за лучшее заткнуться.

- Сказал, что это будет кровной местью, поэтому он идёт в гордом одиночестве. Кроме того, из всего городка открытый талон на охоту есть только у бати.

- На кого этот талон?

- Кабаны, лоси... кроме того, он заканчивается через десять дней. Но отца это не волнует. Если припрёт, он обзовёт эту тварь хоть безрогой лосихой, перед тем как убить.

Если взглянуть на карту, внизу от нас будет местечко под названием Соданкюля, один из самых северных городов Финляндии. А мы, стало быть, ещё на несколько миль ближе к Лапландии, к северным норвежским морям и рекам, что текут с хрустальным звуком из-за того, что вода в них пополам со льдом. Судя по историям, которые во время официальных праздников рассказывал со сцены в городском парке кто-нибудь из представителей администрации, мы вполне могли бы ездить на работу и в школу на санях, запряжённых ездовыми лайками, сохраняя тем самым добрые традиции наших предков. Оратор так же уверял, что близость большого города ("большого" в рамках Финляндии) не позволила бы нам однажды зимой попросту утонуть в снегу. Звучало достаточно глупо, но люди проявляли энтузиазм. "Наш посёлок - алмаз, к которому приложили руки сразу два ювелира. Ювелир-новшества и ювелир-традиции".

- Это нормально, - говорил папа. - Людям нужно чем-то гордиться, вот они и гордятся своей заурядностью. "Ни рыба, ни мясо", - про таких говорят, а они говорят про себя: "И рыба и мясо".

- Значит, они плохие? - спросил я.

- Нет, нет, что ты. Местные жители - это самые отличные соседи, рядом с которыми мне довелось жить. Они строят свой быт так, как им хочется, а хочется им сидеть у камина в кресле-качалке. И никто не должен их за это осуждать.

- Если бы нам не нравилось, чем люди здесь занимаются, мы бы сюда не переехали, милый, - сказала мама, тем самым положив конец дискуссии. Она умела разом выложить все карты на стол.

И ведь правда, если бы этот густой, насыщенный цветочными ароматами мёд не был бы привлекателен для перелётных пчёл, которыми являлись мои родители, нас бы здесь не было.

- Ты мечтал о жизни в деревне? - спросил я папу.

- Если бы я хотел в деревню, - сказал он, подняв палец, - мы с тобой и мамой сели бы на другой поезд. Уж точно не стали бы заморачиваться с изучением этого писклявого курлыкающего языка. Нация, которая говорит "лямпи-мямпи" в прогнозе погоды, прежде никогда не смогла бы заслужить моего доверия. Знаешь, какие местечки можно найти в окрестностях Уральских гор? А в Горноалтайске?

- Папа очень любил горы, - вставила мама. Отхлебнув своё утреннее какао, она хихикнула. - Такая же глупость, как любить кофе с этой пылью из турки. Но он любит.

- Я и сейчас люблю горы, - невозмутимо ответил отец. - Но у нас родился ты и, как ни удивительно, начал расти.

Он принялся вращать на пальце обручальное кольцо, как делал всегда, когда на ходу выстраивал какую-то мысль. Я ждал. Мама суетилась, сервируя нам завтрак. Сегодня редкий для неё приступ бурной деятельности, и пока что всё идёт хорошо, деятельность её направлена на приготовление пищи.

- Здесь очень крепкая основа. Здесь есть стержень, опираясь на который, молодому человеку можно легко встать на ноги. И, что самое удивительное, здесь нашлась для меня работа. Ну скажи, неужели тебе плохо здесь живётся?

- Не знаю, - сказал я, пытаясь поднять из подсознания воспоминания о Питере. Они были весьма расплывчатыми. Помню, как я как-то раз отбился от шествующей по рынку мамы и забрёл в переулок, где попал в лапы нищих. Поздняя весна, как сейчас, всё вокруг было заляпано грязью, и сияющий, умытый ребёнок, деловито спешащий куда-то через мрачный город, видно, привлёк их внимание. Они представлялись мне тогда одним человеком с множеством рук и ног, со специфическим запахом, со съеденными гангреной конечностями, с мокрыми носами, которыми тыкались мне в живот сопровождающие их собаки. Кажется, это были цыгане, а может, просто бездомные, и они хотели отвести меня к себе "в гости", как я потом рассказывал маме. "Оно хотело меня забрать к себе в гости в пустой дом и кормить сушёной рыбой и знакомить с кошками.

Оно доброе", - пытался уверить я её, и даже, для внушительности, стучал пяткой. - "Оно холошее и большое, как океан!"

Я не помню, чтобы плакал тогда, как не помню, умел ли я вообще плакать, сидя на донышке своего детства. Мама говорила, что нет. Какой тут плакать - когда вокруг и без того всё мрачно, а все вокруг отчего-то восхищаются этой ар-хи-тек-ту-рой. Нужно подрасти и во всём разобраться.

- Ну, здесь хорошо, - сказал я. - Только я тоже люблю горы.

Прошло полторы недели, и потихоньку-помаленьку мы снова стали выходить в леса. Это было как после долгого, изнурительного лета и докучливой осени первый раз поиграть в снежки - какая же пытка торчать в душном городе, дышать майской пылью и собирать пластиковые бутылки, чтобы обменять их на карманные деньги вместо того, чтобы выбираться на пикники к озеру и бегать к старому лодочному причалу, чтобы прыгнуть оттуда рыбкой в воду! Родители успокоились. Джейкоб Орланд первый лазал где-то в северных лесах в поисках своего зверя-по-крови, но тот, как говорили, ушёл на восток, к малым озёрам. Там ему самое место, там среди непролазной, размокшей от постоянных дождей тайги не встречается ни одного поселения, где живут хоть сколь-нибудь порядочные люди, а есть только лагеря браконьеров, которые сами как призраки: только что вертолёт лесничего патруля видел их в одном месте, как на следующий день там находят только остывшие кострища и примятую траву. Я искренне сочувствовал нашему зверю. Этот призрак северных лесов нуждается в чём угодно, только не в пуле в грудь... он ведь один-одинёшинек, и я от всей души желал ему встретить себе подобных. Хоть это и маловероятно. Если бы на свете существовала популяция таких животных, не возникло бы проблемы его опознать. Да ещё нажить себе такого врага, как господин Орланд... Телефон Джейкова папаши давно сел, но там, куда он ушёл, всё равно нет никакой связи. Последняя весточка от него была, со слов Джейка, когда тот звонил жене из глухой деревушки в Лапландии, и женщина, сдерживая рыдания, долго разговаривала с господином Орландом, уговаривая вернуться.

- Он ни о чём не думает, кроме своей охоты, - хмуро говорит Джейк. - Говорил Анне, что напал на след и что отправляется дальше на северо-восток.

У Юсси не получилось ни одного нормального снимка, так что мы могли предоставить местной газете только размытые картинки, на которых зверь действительно напоминал не то призрака, не то борова-переростка. После того, как господин Аалто нехотя подтвердил, что да, на фотографии он, а это большое серое пятно действительно похоже на зверюгу, в которую он стрелял, одну из фотографий опубликовали. Юсси был вне себя от счастья, окончательно решив, что ему на судьбе написано стать фотокорреспондентом.

- Если вышел такой хороший старт, нужно гнуть эту линию, - сказал он. - Многие известные музыканты написали свою первую композицию в тринадцать. А многие писатели в тринадцать начали писать рассказы.

- Многие будущие жирдяи уже в тринадцать трясли пузом, - довольно-таки грубо съязвил Джейк.

Юс его не слушал. Юс заливался соловьём.

- Но мало кому удалось получить в моём возрасте признание. Вы думайте что хотите, но я думаю - это знак.

Так что перед выходными я решил, что самое время осуществить давно запланированную поездку к Земляной дыре.

"Завтра в одиннадцать я поеду в нору, хочешь ты того или нет", - написал я Саше в пятницу вечером и лёг спать. Утром я надеялся найти от неё сообщение, но экран мобильника был чист.

- Эй, большой Джо? - спросил я его, пытаясь выплыть из-под простыней, наволочек и пододеяльников, которые, как обычно у меня бывает, сбились в один большой ком. - Большой Джо Эл. Надеюсь, ты держал глаза открытыми всю ночь, как я тебе приказал? Не пропустил ни одного зоркого сокола, который вздумал обронить перо над нашей стоянкой?

Телефон подмигнул цифрами на дисплее - сменилось время, - и я почувствовал себя странно. Поскорее спуститься к завтраку и пообщаться с настоящими, живыми людьми - вот что мне нужно. По будням завтрак приходилось готовить самому; после мамы оставался ещё тёплый телевизор, по которому она смотрела свои ночные сериалы, две-три грязные чашки и крошки от бутербродов в тарелке. Но по выходным она, бывало, пересиливала себя, и бекон на сковородке скворчал с самого утра.

А вот я сегодня оказался поздней пташкой. Всё остальное население этой планеты уже вылупилось из своих постелей, населив кухню (в случае мамы) и обширные прерии гостиной (в случае отца). Я, как влекомый энтузиазмом первооткрывателя Америго Веспуччи, с удовольствием побывал и там и там, предприняв даже экспедицию в прохладное подземелье ванной комнаты с прозрачным прудом, и осел в конце концов за столом, мешая какао и разглядывая родительскую обновку - картину с двумя милыми сонными котятами, чёрными, как уголь. Папа не любит сонное настроение в произведениях искусства, будь то музыка, живопись или театр, мама не переносит чёрных кошек. Я спросил, что заставило их выбрать именно эту картину, и папа, слегка смущаясь, сказал, что им нравились другие, каждому - своя, и они, чуть было не разругавшись в пух и прах, остановили свой выбор на той, которая вызывала наибольшее обоюдное раздражение.

Он сказал с улыбкой.

- Твоя мать может быть просто невыносима. Но я, похоже, такой же. Поэтому мы и вместе. Двое невыносимых идиотов. Когда-то мы могли из-за сущей мелочи разругаться в пух и прах. И, похоже, те времена закончатся, только когда один из нас окажется в могиле.

Я ковырялся в летнем салате, пытаясь подцепить вилкой скользкую помидору, и думал. Хвастать родителями в нашей, мальчишеской среде не принято, но может, ими можно похвастать хотя бы перед девчонкой. Скажем, перед Клюквой. Наверное, она поймёт и даже будет завидовать... нет, нет, лучше не надо. Родители - не та вещь, которую так легко украсть, но вдруг эта малолетняя ведьмочка владеет рецептом какого-то особенного приворотного зелья для мам и пап?..

Они очень разные, могут долго и нудно спорить из-за каких-нибудь мелочей, но в больших вопросах потрясающе единодушны. Что позволило им сохранить эту непохожесть и единодушие в течение многих лет? И это не просто привычка: мама иногда просто не знает, что делать с очередным папиным увлечением, а отец говорит, что мама - как кошка (разумеется, не чёрная): мягкая, пушистая, но не стоит забывать, что коготки там, в лапках - огого!

Не знаю, можно ли это назвать любовью, я ещё слишком юн, чтобы понимать такие вещи, но друг с другом им не бывает скучно абсолютно никогда.

Так, в задумчивости, я доел завтрак и смекнул, что пора бы уже линять.

- Куда ты собрался в такую рань? - поинтересовалась мама, когда я, стараясь поменьше привлекать внимания, сгребал в рюкзак остатки завтрака. Там были вполне зачётные бутерброды с ветчиной на листе салата, которые я старался сохранить в целости и в приемлемом для того, чтобы перекусить перед дорогой обратно, количестве. Воду можно купить по дороге, бутылка кока-колы будет очень кстати.

- В Котий загривок, мам, - ответил я как можно беспечнее.

Мама, прищурившись, смотрела на меня.

- А подробнее?

- Ну, какая разница? Прокачусь до залива...

- Должна же я знать, под какой ёлкой искать моего сына?

Я сдался. Когда ведёшь неравный бой, иногда это самый верный способ заслужить помилование.

- Где-нибудь в районе Земляной норы.

- Это же то место, где покончил с собой тот странный мальчик... что это? Что-то вроде паломничества?

- Нет, мам, - я угрюмо посмотрел на неё. - Ты говоришь так, будто это плохо.

- Но там погиб человек!

- Я тебе это и пытаюсь сказать. Нельзя об этом говорить так, как будто там подпольный притон с... ну, я не знаю, с покером и алкоголем.

- Пусть едет, - сказал папа. Он появился из комнаты с какой-то книгой под мышкой, привлечённый ароматом кофе. На столе специально для него стояла початая бутылка сливок. В отношении мамы папа славился необычайной пунктуальностью и выходил к завтраку в строго определенное время. Он знал: стоит чуть-чуть замешкаться, застанешь ненаглядную за маникюром, выщипыванием бровей или ещё какой ерундой, от которой женщину отвлекать себе дороже. Иногда мне становилось интересно - занимается ли тем же самым Сашка? Эта девочка, казалось, в принципе была неспособна на легкомысленные поступки, и я во время наших встреч украдкой поглядывал на её руки. Ногти были аккуратные и ровные, хотя и без следов лака и прочей чепухи.

- Но дорогой, там же погиб человек!

- Там уже побывал шериф. Не думаю, что там остались... кхм... какие-то следы, - он пытался что-то донести до мамы, но иногда она могла быть ужасно непробиваемой. - Если это поможет тебе, сын, разобраться в себе, то езжай.

- Спасибо! - сказал я и выскочил за дверь, пока тревожные сигналы не слились в один большой звон. Мало кому по душе присутствовать при споре родителей, особенно если ты являешься ему причиной.

Когда едешь на велосипеде, мир преображается. Учишься видеть тропинки, свернув на которые дорогу можно завязать в забавный узелок, соображаешь, где выставить ногу и вжарить по тормозам, чтобы выписать в пыли залихватский разворот. Это весело, ты будто врастаешь в раму, становишься этаким механическим кентавром с цепными мышцами и цифрами спидометра на сетчатке. Когда едешь верхом, мир тоже имеет свойство меняться. Только на этот раз у лошади часто оказываются свои предпочтения, и твоя забота в лесной местности - следить, чтобы твоя же собственная голова не познакомилась с какой-нибудь низко торчащей корягой. Особенно если конь на пути в конюшню, которую он любит куда больше прогулок по лесу, и даже больше цветов чертополоха, которые ты позволяешь ему срывать дорогой (жри этот чертополох сам, если хочешь, а я домой...)

Когда я начал заниматься верховой ездой, что-то стало меняться в моих отношениях с двухколёсным другом. Казалось, будто рама слегка вибрирует, приветствуя хозяина - так же, как лошадь фыркает и утыкается тебе носом в руку. Лошади ужасно пугливы и к тому же достаточно плохо видят. Их может испугать изгиб молодой осинки, большой жук, пролетевший перед мордой, и даже твой собственный зевок... особенно, если всадник незнакомый. Со временем я научился видеть места, которые лошадиные чувства могут принять за что-то другое (в городе таких полно, будьте уверены!), и казалось ужасно странным, что мой велосипед пролетает их без доли сомнения: эти истекающие машинным маслом склизкие механизмы, которые громко рычат, если их разбудить; откосы сарая что, крылья гигантского дракона, а если присмотреться, видно сколы рыжей черепицы - натурально чешуя! Я восхищался храбростью стального коня и поглаживал рукой рукоятки руля, постукивал пальцами по звонку в благодарность за примерное поведение.

Как-то раз я спросил у Джейка, как у него ведёт себя новый двухколёсный друг. Ведь у него такое громкое название: "Аваланч", то есть "Лавина", и норов у него должен быть соответствующий.

- Это же велик, - ответил Джейкоб, осклабившись. - Как ему ещё себя вести? Когда я кручу педали - он едет. Когда поджимаю ноги - валится на бок.

Тогда я понял, что что-то не так в моём взгляде на мир.

По ту сторону оврага меня ждала Александра. Я остановился, почувствовав передним колесом выгнутую спину моста. Мы знали Сашу как великолепную велосипедистку. Это не просто преимущество - это целый повод влюбиться. В сравнении с ней - в зелёной кепочке, повёрнутой козырьком назад, в тёмных очках и верхом на белой, как снег, "Мериде" - прочие девчонки казались курицами, которые могут только вперевалочку следовать черепашьим шагом от курятника к кормушке. Я уверен, что никто даже не пытался с Сашкой заигрывать: отпугивала её необщительность, прямой и как будто в чём-то обвиняющий взгляд карих глаз, неспособность воспринимать юмор.

Из парней с ней контактировал только Томас, да я, только потому, что дружил с Томом. И потому, что мог добиться хоть какой-то реакции, называя её Сашкой и тренируя на ней зубастого щенка породы сарказм-терьер. Иногда казалось, что она меня ненавидит.

- Мы едем или так и будем стоять? - с каким-то новым, незнакомым оттенком в голосе сказала Сашка.

Ни слова не говоря, я тронулся. Переехал через мост и услышал, как она разворачивается, чтобы последовать за мной. Какое-то время мы ехали молча, потом я счёл нужным предупредить:

- Ленч у меня только на одного.

Сашка только фыркнула.

Я не так уж часто видел её на велосипеде. Александра сопровождала нас с Томасом в поездках по городу. Мы не давали ей поблажек, но она в них и не нуждалась, парила то справа, то слева от нас, точно стрекоза. Не знаю точно, как давно они были знакомы, но Томас утверждал, что чуть ли не с рождения. Саша следовала за ним словно тень, а когда её поблизости не было, Томас вёл себя так, будто она рядом. Или, напротив, он вёл себя рядом с ней, как будто её нет... я вынужден был признать, что запутался.

- Она что, немая? - спросил я Томаса, когда мы начали более или менее регулярно общаться. Тогда нам было по девять лет.

- Конечно нет, - флегматично ответил он. - Она же назвала тебе своё имя.

- Да, но это единственное слово, которое я от неё слышал.

- Но ты слышал, что она говорит, - сказал он, и я вынужден был признаться, что да, слышал. И всё же я хотел знать, что эта черноволосая девочка делает рядом с мальчишками? Тоже хочет стать мальчишкой? Ну, для этого у неё не хватает одной небольшой штуки, и вообще, хорошо бы ей не таскаться за мужиками, когда они продумывают свои серьёзные дела.

- Пускай ходит, - сказал на это Том. Больше всего меня покоробило, что он даже не подумал над моим предложением завести её куда-нибудь на окраину городка и бросить, сбежав ко мне домой.

- Она что-то вроде твоего брелка, да? - спросил я с возмущением.

На это Томас ничего не ответил, но не прошло и нескольких часов, как они, не говоря ни слова и никак друг с другом не договариваясь, сбежали от меня, бросив в кинотеатре досматривать скучный фильм.

Я был не глупым мальчиком, и этого оказалось достаточно, чтобы перестать требовать отлучить девчонку от нашей компании. По прошествии времени я начал замечать странные ниточки, которые связывали этих двоих; их природу я не понимаю до сих пор. От папы я слышал, что где-то, не то в Китае, не то в Японии, есть религия, согласно которой все люди на самом деле всего лишь листья, облетающие с Мирового Дерева, и если так, то эти двое - две стороны одного листа. Вроде как яркая и бледная. Но в той, которая не пишет стихи, я со временем начал видеть гораздо больше загадок.

К Котьему загривку вела достаточно чёткая тропа. Сначала она гуляла между молодыми берёзками, струясь меж ними как заблагорассудится. Здесь ехалось легко и приятно, незначительные подъёмы сменялись весёлыми спусками, когда даже руль вибрировал под руками. Я был в своих любимых велосипедных перчатках из старой, сильно потёртой кожи, и в особенно головокружительных местах они начинали благоухать потом. Пару раз, то где-то позади, то далеко впереди я улавливал гул мотора и умиротворённо думал, что это, наверное, заплутавшее эхо от старого синего "Жука" господина Олли, который раз в две недели ездил по ведущей к Котьему загривку дороге к своей тёте в глухую деревушку в двадцати милях от Соданкюля.

Затем шли болота. Простираются они вправо и влево на пару миль, а дальше - вновь деревья, сначала чёрные, задушенные заболоченной землёй, и чем дальше, тем пышнее шевелюра, как будто разгорается на промоченной свечке фитиль. Здесь когда-то было озеро, что питало ручей в нашем овраге. Болота не такие глубокие и страшные, как показывают в кинотриллерах, они вряд ли способны целиком проглотить человека, но я бы ни за что не захотел оказаться там ночью. В проекте библиотеки-на-дереве был лишь один существенный изъян: эти самые болота, которые грозили стать практически неодолимым препятствием. С наступлением темноты они начинали походить на огромные, коричневые, местами даже чёрные, плеши. Такие же я однажды видел у одного старика в инфекционном отделении больницы в Питере. Помню несколько лет назад я подхватил какую-то болячку, от которой начал нестерпимо чихать, а по горлу как будто бы скрёб целый выводок кошек. Там все ходили в светло-голубых халатах, будто не люди, а отражения в лужах сразу после дождя, и было огромное стекло, настолько большое, что я чувствовал себя рядом с ним как насекомое, накрытое банкой. А за стеклом сидел этот старик. Он ничего не делал, просто сидел на высокой скамье, так, что ноги в сланцах едва доставали до пола. Он был в махровом халате, без повязки на голове, и на лице я видел множество коричневых пятен, они были даже на его изогнутых губах. Кожа влажная, липкая, как у земляной жабы. Мама сказала, что этот дедушка тоже чем-то болен, и, кажется, ей было неприятно смотреть в ту сторону. Зато я смотрел за двоих. Кажется, будто на его теле разрастались чёрные дыры, чтобы утянуть в себя весь мир (к тому моменту я уже знал, что чёрные дыры представляют для космических путешественников огромную опасность). Но я не боялся, ведь между нами такое стекло: оно казалось толщиной то с ладонь, то с большой палец, но в любом случае это самое толстое стекло, которое я видел.

Потом меня заинтересовали глаза старика. Почти бездонные, красноватые, с комками белесого вещества в уголках возле носа... если бы я увидел такие глаза сейчас, я бы назвал их глазами безумца. Сумасшедшего. Но тогда этот взгляд почему-то мне понравился. Он рассказывал чудесные истории о том, что кто-то куда-то падал, о людях с двумя головами, о реках чёрной карамели, о том, что нет на свете ничего невозможного. Губы кривились, увлекая за собой все прочие лицевые мышцы, тянули за них, как лошадь тянет упряжь. Старик ухмылялся в пустоту. Я было подумал, что он смотрит на меня, и несмело улыбнулся в ответ, но потом вдруг понял, что улыбается он своему отражению, которое сквозит где-то в стекле, неуловимое, бесплотное. Он видит себя по другую сторону стекла и улыбается себе. Покачивает ногой, отчего суставы тихо скрипят, но этого звука не слышно. Звук есть в моей голове.

Сейчас, когда я вспоминаю тот день и обстановку больницы, я думаю, что, наверное, хорошо, что между нами было стекло. Я слышал, что стекло медленно-медленно стекает вниз. Десятилетие за десятилетием оно струится, как медленная вода. И когда оно всё стечёт на землю и старик окажется на свободе, настанет конец времён.

По слухам, когда вечер медленно перетекал в ночь, над болотами якобы зажигались крохотные белые огоньки. Доносилось тявканье лисицы, крики странных пташек, гудение насекомых напоминало шёпот, а дорога вдруг оживала и вела совсем не в ту сторону, в какую должна. Идёшь, идёшь, а она р-раз! - и приводит тебя обратно, в то место, откуда ты начал путь. Ещё она могла предъявить тебе тебя же в глубокой старости, настолько глубокой, что кожа будет на глазах слезать с костей, а все суставы трещат и чуть ли не высекают искры. Ну, это по слухам - сам я никогда не бывал на ночном болоте. Когда вечер заставал нас возвращающимися из Котьего загривка, мы как могли налегали на педали, чтобы проскочить топь до темноты. А Юсси всё обещал: "Я уже немного умею водить машину. В шестнадцать получу права, одолжу у отца "Додж", и поедем в ночь смотреть на болота". Глашатаем славы ночных болот был ветеран общества картографов, Бенни, которого мы называли просто Ветерано из-за его лихого придурковатого вида и явных итальянских корней. Так вот, он клялся, что один раз взял бутылку виски, при свете заходящего солнца измерил шагами проходящую по болотам дорогу, "хвост горгульи", как он её называл, сел ровно посередине и просидел так всю ночь, прихлёбывая из бутылки и глазея по сторонам. А на утро оказался возле березняка. "Песочница дьявола - вот что это такое", - говорил он и сплевывал.

Сейчас болота спокойны и безобидны, как разлитое молоко, разве что воняют и служат жильём для целых туч комаров. Кое-где пламенеют ягоды клюквы, дорога под колёсами иногда становится мягкой и чавкает, наматываясь на покрышки. После болот, когда начнётся подлесок, дремучее дыхание настоящей чащи, мы остановимся, и мне придётся счищать эту пакость перочинным ножиком.

Сначала я разобрался со своим великом, потом занялся велосипедом Саши. Она молча сидела на поваленном дереве. Опутанный паутиной куст орешника тянулся к ней своими многочисленными лапами.

- Хочешь бутер? - спрашиваю я.

- Что такое бутер?

- Бутерброд.

- Ты говоришь иногда очень странные слова.

- Это слова из моего родного языка, - сказал я, орудуя тупой стороной ножа: когда под слоем грязи резина, нужно быть осторожнее (хотя у меня с собой есть клей и заплатки, с ремонтом колеса мы можем провозиться до вечера).

- Бутерброд я не хочу. Спасибо.

- Том иногда записывал за мной эти странные слова, когда писал стихи. Они вроде как должны были быть про русских, но на самом деле были просто бессмысленным набором слов. У Тома даже предложения не получались. Он заботился только о том, чтобы стихи звучали в рифму.

Я сказал это с нотками хвастовства и насмешки, и тут же получил за это приступ сожаления. Я уже приготовился к тому, что Сашка уйдёт в себя ещё глубже и твёрдо пообещал себе больше не заговаривать с ней до конца поездки. Но Саша внезапно заговорила сама:

- Ты скучаешь по России?

- Не знаю... все мои друзья тут. Там у меня тоже были друзья, но я их почти не помню.

Я положил на колени нож и обернулся посмотреть на Сашку. Вопрос из её уст ко мне, причём вопрос не жизненно важный и не по существу дела, равносилен тому, как если бы мой велик, вылезя из болота, самолично принялся отряхивать грязь и слизывать её с колёс, как кошка.

- Ты бы спросила моего папу. Мне здесь живётся неплохо, но папа очень много может рассказать о Питере и различии русских людей с финнами. Мой папа так клёво рассказывает, что я одно время хотел стать дипломатом, чтобы общаться с большим количеством людей... разных людей разных рас. Кажется, я и сейчас не прочь им стать.

- Я не хочу спрашивать твоего отца, - сказала Сашка. Я подумал было, что она снова после небольшой передышки возложила на себя камень молчаливого добровольного траура, но Сашка, облизав губы, задала новый вопрос:

- Кем ты хочешь стать сейчас?

- Не знаю. Мой папа юрист, дедушка работал архитектором. Но я бы хотел податься в спорт.

Я покачался с носка на пятку, показывая, как умею держать равновесие. Взял ножик за рукоятку в зубы и приподнялся, балансируя на пятках и разведя в стороны руки. Выплюнув нож, я сказал:

- Вроде того. Хочу катать на скейте, как профи, выступать на разных европейских соревнованиях. Поэтому я так часто хожу тренироваться.

- Ясно, - ответила Сашка, одно это слово звучала как одна большая, жирная точка в разговоре. Она бросила взгляд назад, туда, где полуденное солнце выбивало из болот душные облака пара, как колотушка выбивает из ковра облака пыли. Повернулась к опутанному паутиной кусту и принялась его изучать, будто странную зверушку в зоопарке. Так уже было, не раз и не два. Сашка умеет уходить в тень, превращаться в пустое место, с которым сразу чувствуешь себя как-то неловко. Так и хочется задать себе вопрос с пристрастием: "С кем это ты сейчас разговаривал? А тут никого нету... тебе точно не нужно съездить в психушку, проверить мозги, а, парень?"

- Ну а ты? - спросил я. - Кем ты хочешь стать?

- Что? - она подняла голову.

- Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Я вновь подумал про брелок для Тома.

- Вырасту?..

- Ну, да. Когда окончишь школу, и придёт время думать какой институт осчастливить своей задницей. Так у меня говорит мама.

Саша передёрнула плечами.

- Не знаю. Уеду в большой город, может быть в Хельсинки, устроюсь в какой-нибудь полутёмный магазин продавать чай.

- Чай?

- Ага. Я люблю чай. Он вкусно пахнет. Могу отличать разные сорта по запаху.

Я замолчал. Подумать только, чай! В Хельсинки! Насколько я слышал, в столицы из провинциальных городков едут не за этим. Мои родители горой стоят за высшую школу, хотя я и не представляю, зачем профессиональному спортсмену нужно хорошее образование. Папа говорит про юридический, мол, знание европейских и мировых законов ещё никому не мешало, а мама с большой теплотой относится к медицине, в частности, к хирургии. Оба сходились на том, что университет в Турку - отличный вариант. Я люблю море - почти верный признак, что в Турку мне будет неплохо житься, но юриспруденция и адвокатура ассоциируется у меня с чем-то невообразимо скучным, и даже Том Хейген, адвокат семьи Корлеоне, хороший, в общем-то, парень, не смог убедить меня в обратном. Что до медицины, то она казалась бы мне очень благородным занятием, если б удалось как-нибудь избежать необходимости резать зверушек на занятиях.

- Поехали дальше, - сказала Саша после долгой паузы.

Мы двинулись в путь. До Котьего загривка и Земляной норы оставалось не так уж и много. Сашка в основном держалась сзади, но иногда, когда позволяла дорога, вдруг делала рывок вперёд, и тогда я мог видеть, как идёт пузырями от встречного ветра у неё на спине майка, как заплетённые в косу волосы хлещут по шее, будто хвост сумасшедшего скорпиона.

Земляная нора была норой в прямом смысле слова. Дорога вела к дальней пристани, и мимо, дальше, в северные земли. Возле пристани был сонный и - чего уж там - вымирающий посёлок с таким длинным названием, что сами финны не могли произнести его с первого раза, а я даже не пытался запомнить. Жили там старики, которым даже лицензию на рыбную ловлю покупать уже не требовалось, а добрых две третьих домов стояли заколоченными. Сети и снасти слежались в грязные кучи. Старики совокупно владели четырьмя сырыми деревянными лодками с моторами, похожими на части каких-то огромных механизмов; всё прочее, что раньше могло плавать, лежало днищем кверху, и в душные ночи местные жители забирались под них и спали прямо на земле,

Мы остановились; я сразу же запутался в паутине, растянутой на уровне наших лиц, и, фыркая и плюясь, принялся отскребать её с губ и носа. На лице Саши не появилось ни намёка на улыбку, она просто стояла и ждала, пока я справлюсь с трудностями.

Приехали.

Тихо и страшно. Верхушки елей теряются в вышине и разбивают небо на тысячи осколков. Здесь всегда сумрачно, по земляным впадинам стелется туман. Ветви чахлых лиственных деревьев будто кем-то обглоданы, на самом деле им просто не хватает света и места среди еловых корней, чтобы достаточно вырасти. Исполины их даже не замечают. Они переговариваются где-то там, наверху, густыми шуршащими голосами, а вниз роняют только сухие иголки. Жужжат комары. Если пройти немного вперёд, выйдешь на крутой берег озера (до воды - метра три, и если подойти к самому краю, то вниз со смешным и каким-то беззаботным звуком начинает сыпаться земля), и всё меняется. Ты просто стоишь и жмуришься, и первое время просто не можешь поверить, что всего несколько шагов отделяет тебя от кромешного сумрака. В солнечный день уже отсюда можно разглядеть сияние воды.

- Тебе не страшно? - спросила Саша таким будничным голосом, что я не мог на неё не обернуться. Лицо девочки ничего не выражало. Я вспомнил момент эмоционального накала, тогда, под мостом, когда она лопнула, будто водяная бомба, и горечь потери выплеснулась наружу. С тех пор прошло время, за которое Сашка сумела заштопать все прорехи в своём комбинезоне.

- Чего здесь боятся?

На самом деле сердце у меня стучало так громко, что, казалось, должно было мячиком-эхо отскакивать от древесных стволов. Скоро я войду туда, где мой друг облил себя керосином и зажёг спичку. Мне до сих пор чудится горький запах топлива, а вот там, в кустах, будто бы валяется канистра... но нет, на самом деле это бутылка из-под содовой, которую мальчишки когда-то здесь оставили. Может, даже это были Юсси и Джейк. Шериф не сподобился наклониться, чтобы её подобрать, а может, просто не заметил.

Но прежде кое-что ещё не давало мне покоя. Я видел это краешком глаза, когда мы свернули на ведущую к земляной норе тропку, и Сашка чуть не осталась без своего заплетённого хвоста, к которому потянулись цепкие лапы-ветки. Она убрала его под майку.

Я поманил её за собой и пошёл обратно. Возле самой дороги опустился на корточки.

- Смотри-ка, - сказал я. - Следы от шин. Здесь кто-то парковался... Наверное, господин Аалто. Но подожди, сколько же дождей прошло с тех пор? Два? Три? Вот здесь они размыты, а вон там, под деревом, достаточно чёткие. Наверное, Аалто приезжал сюда несколько раз, прежде чем закрыть дело.

В условиях неразговорчивости моей спутницы, мне приходилось болтать за двоих. Она подошла и, вытянув шею, изучила борозды в твёрдой земляной шкуре. Пожала плечами и пошла обратно. Я поторопился за ней.

- Ты будешь лезть в дыру или нет? - не оборачиваясь, спросила она.

- Я как раз этим и занимаюсь, - ответил я.

Земляную нору нашли те, кто сейчас уже давно вырос. Здесь проводили дни, например, Пакаринен, двадцатитрёхлетний помощник шерифа, и многочисленные его друзья, которые сейчас разбрелись по всей стране. Большинство из них учатся в Турку, Ювяскюля или других больших городах. Земляную дыру они передали по наследству нам, следующему поколению. Кто-то, говорят, даже знал того, кто её построил, но имя это давно уже погребено под грузом лет и событий, малозначительных, но для мальчишек приобрётших почти что вселенский масштаб. А если учесть, что таких событий каждое лето было - просто валом!.. Скорее всего, он был молодым рыбаком из деревни-с-длинным-названием, во времена, когда признаки упадка ещё только маячили на горизонте.

В норе как таковой ничего зловещего или загадочного не было. Это просто землянка с потолком, выложенным добротными половинами брёвен, с замаскированным кустами жимолости входом, который представлял собой крутой спуск с вырезанными прямо в земле ступеньками. Годы, как огромный шершавый язык, сгладили углы и выступы, но последующие владельцы землянки, уже известные нам личности, укрепляли ступеньки листами фанеры, ножками стульев, зарывали связанные друг с другом пластиковые бутылки, наполненные всё той же землёй. Том как-то высказал предположение, что одинокому романтичному пареньку не под силу ворочать такими брёвнами, и что на самом деле это было убежище браконьеров, которые воровали из-под носа деревенских рыбаков их добычу.

Между макушкой Томаса и потолком оставалось около полуметра, я же мог, подняв вверх руку, почти разогнуть её в локте. Внизу всегда прохладно, пахнет подземными казематами. Если в этот момент сверху льёт дождик, за шиворот начинает весело капать чёрная от грязи вода. Под ногами хрустят грибы. Здесь стол, шатающийся на полусгнивших ножках, пара металлических табуреток (не знаю точно, когда они взялись), и разные разности, натасканные сюда двумя поколениями ребят. Например, запчасти от велосипедов, несколько книг, страницы которых уже начали загибаться от сырости - их, насколько я понял, принёс Томас, - различное пластмассовое оружие, стреляющее маленькими пульками, пять-семь ботинок, из которых можно было набрать несколько пар. Треть мешка картошки, которую снаружи запекали в углях, пакет, полный гнилых яблок. В свете свечи весь этот мусор играет новыми красками, но со временем становится трудно дышать. Томас должен был начать задыхаться, когда на нём сгорела одежда.

Когда мы спускались вниз, подсвечивая себе фонариком, меня била дрожь. Я хотел бы, чтобы Саша этого не заметила, но она не могла не заметить. Она цеплялась за мой локоть с первой ступеньки до последней.

Я представлял Томаса сидящим на коленях, в позе буддийского монаха, как их обычно изображают в книжках или по телевизору, с прямой спиной и высоко поднятым подбородком, в то время как огонь лопает кожу на его пальцах и ногти трещат, словно сухое дерево... Волосы у него на голове скручиваются в спиральки и исчезают, но Томас не шелохнётся.

Однако реальность оказалась куда как страшней.

Здесь всё изменилось до неузнаваемости. Пластиковый мусор, который натаскали сюда временные обитатели, сплавился в одну массу. Стол отодвинут почти к самому входу, две ножки у него обуглились и подломились, так что он напоминал теперь горку-трамплин в скейтерском парке. Тошнотворный запах не выветрился до сих пор, и, наверное, не выветрится теперь уже никогда. Я был готов, но не ожидал, что он будет как кирпичное крошево, которое мне придётся глотать. Под ногами встречались какие-то белесые лепёшки, я подумал было, что это раздавленные грибы, но потом понял, что это, по большей части, раздавленный картофель. Печёный раздавленный картофель.

Саша ничего не говорила, но по тому, как упорно она отводила глаза, я понял, где конкретно всё произошло. В центре комнаты, там, где раньше стоял стол, было огромное чёрное пятно. Я шагнул к нему - и замер, боясь сделать ещё один шаг. Оно выглядело как дыра куда-то к центру земли. Хотя нет... наверное, всё-таки мимо центра, иначе мы бы увидели там, далеко, отблески магмы и свечение земного ядра. А она была беспросветно-тёмная, как надежда подрывника-смертника.

- Жар здесь был, наверное, как в печке... - пробормотал я. Я ощутил на языке кровь - губы потрескались, как от сильного мороза.

Я увидел возле дальней стенки то, что осталось от канистры. Бесформенная масса расплылась тёмно-зелёной лужицей, из которой, будто люк подводной лодки, торчало горлышко с откинутой крышкой.

Луч фонаря пополз наверх. Доски потолка там обуглились и неизвестно каким образом ещё держали крышу. От полного обрушения спасла её сырость, которая пропитывала всё вокруг.

- Ну что, ты посмотрел? - спросила Сашка. Голос её дрожал, и я почувствовал, что выдержка ей изменяет. - Убедился?

- В чём?

- В том, что он на самом деле облил себя бензином и поджёг.

Сашка, наверное, испытывала ко мне искреннее отвращение. Ну и ладно.

- Пока не нахожу этому никаких доказательств, - сказал я.

- Листок со стихами был вон там, - сказала Сашка, и показала на останки стола. - Прямо за ним.

- Как он не сгорел при таком жаре?

- Случайность.

Я вспомнил записку. Я тогда разглаживал её на ладони, смотрел на свет... Там нет пятен гари, она даже не свернулась, как всё остальное, чего касался жар Томасового тела.

- Его могли подкинуть после... после того, как всё случилось, - у меня кружилась голова. - Кто-то убил моего друга, а потом пришёл и подбросил сюда стихотворение из его блокнота, которое вполне могло сойти за предсмертную записку. Ну да! Всё сходится. Что по этому поводу сказал Аалто?

- Сейчас он сказал бы, что ты сумасшедший.

- Я не могу быть сумасшедшим, - собрав всю выдержку в кулак, сказал я. - Все улики, всё говорит, что дело здесь нечисто.

- Насколько я знаю, - Сашку била крупная дрожь. - Насколько я знаю, он сразу сказал, что это самоубийство, едва увидел записку.

- Либо Аалто дурак, либо... они в сговоре. В сговоре с убийцей, а? Что ты на это скажешь?

Мой пыл немного охладел, когда я вспомнил Аалто на охоте за таинственным зверем. Скорее уж это просто старческая рассеянность, либо усталость... Аалто хотел поскорее выкинуть из головы всё, что связано со сгоревшим мальчиком. Закрыл дело, толком в нём не разобравшись.

Но меня было уже не остановить.

- Ещё чета Гуннарссон... они уж слишком спокойны. Грустят, но... Как будто Том погиб не только что, а много лет тому назад.

- Антон! Они же его родители!

Ужас накрыл меня, как волна. Здесь погибал Томас, и я потерял контроль над своей головой: она превратилась в землянку, и мой друг горел там снова и снова, брызгая раскалённым соком. Наверняка уж он кричал от боли, тратя крохи выдержки на то, чтобы удержать себя на одном месте... или же ему не приходилось этого делать потому, что он был связан? Сашка считает меня сумасшедшим, Аалто отправляет восвояси с моими подозрениями, называя их "пустыми", но эта пустота обретает головокружительность пропасти.

- Антон! - здесь тесно, и воздух между нами как будто бы накалился. Ноздри Сашки раздувались, и на каждом выдохе я ожидал, что вместо воздуха из них ударит струя пламени. - Хватит! Ни слова больше! Мы стоим здесь и спорим о... о чём? Ты знаешь хоть одного - хотя бы одного человека, который мог желать Томасу зла?

Я не хотел сдавать позиции. Более того, я чувствовал, что пальцы костенеют, грозя превратиться в когти, как у птиц, а то и вовсе сжаться в кулаки. Злые слёзы давили на глаза со стороны черепа. В общем, я был сама неадекватность.

- Вы все только и повторяете "случайность", и "самоубийство". Ты не видишь фактов! Никто их не видит!

Сашка отступила на шаг, споткнулась об останки стола и чуть было не полетела спиной вперёд на ступеньки. Я поймал её, сильно сжав запястье, она оттолкнула меня, опустилась на корточки и закрыла лицо руками. Почти как тогда, под мостом. Голос звучал глухо, с каким-то костяным отзвуком, так, будто там, под ладонями, стукались её челюсти.

- Я просто не хочу, чтобы смерть Томаса так опошляли... если он решил уйти из жизни добровольно, незачем приплетать сюда каких-то маньяков!

- Я докажу, что всё это не просто так, - зло сказал я. Кровь гулко ухала в висках. За шиворот просыпалось немного земли, я протянул за спину руку и оттопырил майку, чтобы избавится от неприятного крошева.

- Антон... - Александра встала, отняла ладони от лица. Глаза её были совершенно сухими, и смотрели они куда-то вверх, где не было ничего, кроме земляного потолка. Мои, напротив, быстро наполнялись слезами, но она этого не заметила. - Ты слышал?

- Что?..

- Слушай!

Я услышал. Это не кровь стучала в висках, это кто-то ходил над нашей головой. Следом за его шагами с тихим шорохом сыпалась земля. Я схватил Сашку за запястья, оттащил вглубь землянки.

- Это взрослый мужчина, - сказал я шёпотом. - Слишком уж тяжёлые шаги. Интересно, нашёл он наши велики? Да... лучше сразу рассчитывать на худшее. Наверняка он... этот маньяк где-то притаился и ждал, пока мы спустимся вниз.

На этот раз она не спорила. Воздух проходил через её сжатые губы со свистом.

Шаги замерли почти над нашими головами. Я судорожно водил фонариком вокруг в поисках хоть чего-то, что могло бы нас спасти. В книжках, в фильмах, особенно если это фильмы про Индиану Джонса, из подземелья всегда находится потайной ход в естественные пещеры с потрясающей красоты озером, ведущие вглубь земли. Но здесь... нет, невозможно. Каждый миллиметр подземного убежища был давно уже исследован доброй сотней любопытных глаз.

Мой отчаянный голос заглушил ужасающий грохот, на макушки рухнул целый водопад земли, и мы, потеряв головы, бросились по лестнице наверх, по пути едва не полетев кубарем через столешницу.

Как пар из закипающего чайника, мы выскочили наружу, изодрав руки о кусты жимолости. Там стоял человек поистине могучей комплекции; занеся над головой кувалду, он, казалось, был готов расколоть напополам планету. Увидев нас, он раскрыл рот, да так и остался стоять, бессмысленно тараща глаза. Я готов был бежать, не разбирая дороги, через лес, таща за собой Сашку, или попытаться драться, хотя бы и когтями, но лицо мужчины показалось мне знакомым.

- Ух, - сказал он, опустив кувалду. - Кто такие?

В нём удивительно органично сочеталась пухлость и мускулистость; грязная клетчатая рубашка несуразно торчала из-под подтяжек. Несмотря на ширину плеч, ростом он мне даже немного уступал. Синяя кепка болталась на непослушных соломенных волосах как колокол, на шее марлевая повязка, которую здоровяк спустил с лица, чтобы с нами разговаривать.

- Бенни! - сказала Сашка. Провернулась ко мне, сильно дёрнула за руку. - Это же Бенни!

Я его тоже узнал. Перед нами был помощник шерифа, которому - как надеялся весь город и, надо думать, даже сам Аалто, - в обозримом будущем не грозило получить значок полицейского и право на ношение оружия. Никто не знал, но многие гадали, какими такими талантами он заслужил право водить машину.

- Как вы сюда попали, дети? - спросил Бенни, уставившись на нас поросячьими глазками. - Я ведь, получается так, чуть вас не убил. Ну дела!..

Он выпустил из рук рукоятку своего орудия (кувалда сразу встала вертикально) и, сдвинув кепку на необходимое расстояние, почесал за ухом. Я готов был хохотать от облегчения во всё горло. Бенни глуп и очень добродушен, и Аалто, хоть и морщась, но добротно жал ему руку.

- Это шериф тебя сюда отправил? - спросила Сашка. - Зачем?

Бенни охотно ответил:

- Нужно сломать здесь всё. Чтоб дети не лазали. Ба! Это же опасно. Вам что, жить надоело?

- Опасно, потому что ты можешь прийти и обрушить нам на голову полтонны земли и пару поленьев в придачу, - сказал я, отряхивая одежду. Саша в своей белой майке превратилась во что-то похожее на завалявшуюся за кухонным столом спичку.

- Ну, в общем, да, - ответил Бенни. Он надул щёки, ткнул в нас пальцем с заскорузлым, обкусанным ногтем. - А теперь дуйте-ка отсюда. Иначе я скажу патрону, что вы здесь ошивались, и он придёт беседовать с вашими мамами и папами. Отойдите, мне нужно заняться делом.

Бенни был уже третий десяток, и, кажется, мозги его от бездействия давно уже превратились в холодец. Даже если бы он смог замыслить и исполнить убийство, он вряд ли додумался бы до такого изощрённого хода: под видом благих намерений стереть с лица земли место преступления.

- Послушай, Бенни, - я встал, как вкопанный, и как Сашка не пыталась, она не могла сдвинуть меня с места. - Это точно был Аалто? Точно шериф приказал тебя здесь всё сломать?

- Кто ещё мог бы? - с достоинством ответил Бенни. Он потирал руки: видно было, как не терпится его мускулам приняться за работу. - Я подчиняюсь только старику. Больше ничто не может меня заставить переться в такую даль, да ещё и махать кувалдой. Тем более в рабочее время.

- Тогда может, кто-то навёл Аалто на эту мысль?

Брови Бенни поднялись, отчего лицо его приобрело комично-удивлённое выражение.

- Старик говорил с родителями бедняги, который здесь погиб. Наверное, они попросили его об услуге. И знаете, что я вам скажу! Сдаётся мне, это правильно.

Я обречённо подумал, что рассказывать о моих подозрениях этому кирпичу всё равно, что пытаться втолковать их пролетающему аисту. Когда мы отошли на безопасное расстояние, Бенни по-молодецки крякнул.

- Ваш погребок уже тю-тю, - приглушённый голос потонул в грохоте и скрипе досок. Будто облака тумана, густые и душные, целые тучи пыли нагнали нас и укутали с головой.

- Его родители, - сказал я, когда мы оказались возле велосипедов. - Они что-то знают. Считай это озарением!

Сашка смотрела на меня, ничего не говоря. Кажется, она думала, что у меня поехала крыша. Если честно, я сам это подозревал. В горле свербело; я закашлялся и кашлял до тех пор, пока жужжание колёс Сашкиного велосипеда не растаяло вдали, пока не пропали блики играющих на руле солнечных зайчиков. А потом принялся чихать. Я сел на землю и, вращая колесо своего байка, слезящимися глазами смотрел, как колыхается вокруг бочкообразного тела Бенни расстёгнутая его рубашка.

Сашка тоже что-то знает и, видимо, она нашла способ с этим знанием мириться. Господин Гуннарссон знает, что она знает. Он сказал про Сашу тогда, в машине: "Она будет пытаться совершать разные действия, и они отнюдь не всегда будут казаться адекватными. Чуть что - не стесняйся хватать её за руки". Но пока что за руки требуется хватать меня. И кто бы меня за них не хватал, я докопаюсь, обязательно докопаюсь до правды.

Глава 9. Двери Распахиваются Для Тех, Кто Их Видит

Вернулся домой я с наступлением темноты. В ноздрях гнездился запах болот, но я совершенно не помнил, как их миновал: какой-то момент мимо промчался седан Бенни, оглушил меня сигналом, то ли здороваясь, то ли насмехаясь, я смотрел строго вниз, где раскручивалась дорога, и чёрный от покрывающей губы пыли пот капал на колесо.

Родители как раз ужинали. Я отказался от еды ("Да уж, сначала тебе лучше помыться" - сказала мама) и заперся в ванной до самой ночи. Звон текущей воды всегда меня успокаивал. Сюда уж точно не подберётся жирное пламя, что, чавкая, пожирало моего друга. Даже запах... сколько ни нюхай ароматные флакончики, что выстроились на полке, всё равно кажется, будто среди них угнездился один с тем самым запахом. Отчаявшись его найти, я взмахом руки смахнул их все на пол. Постучал отец, спросил, всё ли в порядке. "Да, я жив, пап" - ответил я. Я набирал и сливал воду вокруг своего тела до тех пор, пока она не перестала становиться серой, а потом ещё шесть или семь раз.

Когда я выбрался из ванной, дома было темно. На столе оставался ужин, но я убрал его в холодильник. Есть не хотелось. Здесь же я нашёл записку от папы: - "Если хочешь поговорить, найди меня в моей комнате". Но и говорить я не хотел. Я не представлял, что сказать. Он спросит, что меня гложет, и как я объясню, что уже не гложет: меня съело подозрение, что они все убили Томаса. Господин Аалто - своим слепым упрямством, Сашка - бездействием, а его родители... не знаю, что конкретно они сделали, но пока что все схемы, которые я так или иначе пытаюсь себе вообразить, замыкаются на них. Они определённо что-то знают. Господин Гуннарссон думал, что Сашка начнёт что-то предпринимать, и попросил меня, разумного, как он думал, малого, за ней приглядывать.

Что я могу против взрослых сделать? Вариант привлечь сюда других взрослых отпадает: они будут не на моей стороне. Даже собственные родители.

Я ушёл к себе в комнату, ничком рухнул на кровать и пролежал так до самого утра, изредка проваливаясь в короткий, тревожный сон.

Весь следующий день прошёл как в тумане. На улице стоял яркий, жаркий день, солнце заглядывало то в одно, то в другое окно. Отличная погода для того, чтобы съездить на водоём и искупаться. Кажется, эта мысль пришла ещё как минимум в одну голову: позвонил Джейк, но я не взял трубку. Мама и папа готовили инструменты для душевной терапии: я слышал, как они бряцали ими и тихо переговаривались на кухне, однако применить так и не решились. Обычно я сам приходил со своими проблемами к отцу, и на семейном совете было решено, что рано или поздно я всё расскажу сам.

Так прошёл ещё один день. Я сидел в своей комнате и бездумно наблюдал за прохожими. Компьютер оставался выключенным, только книги удостаивались моего внимания, читались без удовольствия и без азарта. Обыкновенно, я перелистывал уже прочитанные страницы в "Убить Пересмешника", двигаться дальше по сюжету в таком настроении совершенно не хотелось. Один раз под окнами появилась Сашка. Она будто куда-то шла, но потом остановилась под кустом вишни, с которого мы, мальчишки, по августу обрывали все ягоды. Они кислые, в их цвете редко было что-то ярче бледно-розового, но, поглощая их, чувствуешь себя по-настоящему живым. Уверен, Саша меня не видела: с той стороны стёкла здорово бликовали. Она стояла там, в теньке, некоторое время, разглядывая наши окна. Когда взгляд скользил по окну моей комнаты, я инстинктивно прижимался подбородком к подоконнику.

Потом она ушла.

Когда я спустился к ужину и тихо примостился на краю стула, отец благожелательно сказал:

- Сын, если ты окончательно и бесповоротно решил предаваться тоске до конца дней своих, могу предложить переоборудовать твою комнату в башню для одиноких девиц.

Я молча продолжил ковыряться в салате. На сарказм в исполнении папы очень сложно достойно ответить - обыкновенно он попадает в цель.

Нет, я не собирался тратить все свои годы на то, чтобы растекаться по подоконнику. Рано или поздно я приду в норму.

- Ты пробовал что-то сделать? - задал папа очередной наводящий вопрос.

Салат был весьма вкусным. Люблю мамины салаты, те самые, с зелёными листьями, томатами, оливками, козьим сыром и постным маслом, а сегодня она расстаралась. Нет, ничего делать я не пробовал. Как будто ты не знаешь, чем я занимался в своей комнате. Уж явно не готовил грандиозный план возмездия.

- Наверное, несчастная любовь, - хихикнула мама.

Она хотела меня растормошить, надеялась, что я хоть как-то, но отреагирую. Между собой они наверняка уже обсудили Сашку, как самую вероятную кандидатуру на роль моей несчастной любви. Мама посчитает её слишком субтильной, папа как будто бы настроен более благодушно. По его мнению, что если девочка хотя бы часть времени держит рот на замке, значит, в голове у неё есть пара узелков.

Я хранил молчание. Предки тоже ничего больше не говорили. Папа сказал всё что хотел, и настала моя очередь решать, что мне с этим делать. Если я мог сделать что-то больше, чем киснуть как огурцы в забытой на столе хозяевами банке, уехавшими на отдых! Томаса из мёртвых не вернёшь. С другой стороны, я не собирался шпионить за его родителями, как поступили бы юные следователи в любом детективе, ориентированном на детскую аудиторию. Это уже смахивает на паранойю.

Мне оставалось только примириться с собственной беспомощностью. Так что вечер я закончил за чтением под Rolling Stones и чашкой переслащенного кофе: сладкого хотелось так, будто вся горечь, выплеснутая мной за последние дни в окружающий мир, состояла из концентрированной сахарозы. А утром следующего дня спустился вниз, держа под мышкой скейт.

- Я кататься, - хмуро сообщил я родителям.

Будем заново учиться жить в этом странном мире.

- Иногда я придумываю для самой себя сказки, - сказала Клюква.

Я вспомнил её мать и покачал головой. Наверное, когда Клюква подрастёт и её произведения обретут совершенную форму, ими буду зачитываться даже я в том возрасте, которого к тому времени достигну. Не похоже, чтобы такое концентрированное зло, как Клюква, выбрало в качестве цели для своих злодейств детишек - нет, она давно уже положила глаз на мир взрослых!

- И что же это за сказки? Герои там всегда погибают, верно?

Клюква посмотрела на меня как на дурака. Главное моё достижение на сегодня - синяк на правом бедре и ноющие стопы от катания на скейте, так что я позволил себе расслабиться и посидеть, свесив ноги, на краю бассейна рядом с Клюквой. Она сегодня по локти в земле, на коленях - недоплетённое, вяло шевелящееся ожерелье из земляных червей. По всему выходило, чтобы замкнуть круг, ей недоставало всего двух червяков.

- Там нет героев и злодеев, - важно сказала девочка. - В настоящем мире никогда не бывает добра и зла. Что-то, что хорошо для одних, плохо для других. Пора менять этот однобокий взгляд на сказки! Чудовищ и всяких монстров тоже можно понять. Когда кто-то вспарывает им животы, чтобы достать съеденных героев или их родственников, чудищам, я уверена, не больно это нравится. А они, может, ничего плохого не хотели. Может, они просто брели по лесу, а навстречу аппетитный кусок белого мяса... как если бы мне на встречу вместо тебя пришёл сам собой кусок сыра (Клюква обожала сыр). Или, скажем, кто-то забрался к тебе домой... ну кто будет терпеть у себя в берлоге противного человеческого детёныша? Согласись ведь.

- Уж надо думать, - заинтригованный, сказал я. - Так про что же ты сочиняешь?

- Про всяких существ. Таких, которых ни за что бы не включили ни в одну сказку. Потому что они...

Клюква задумалась, и я подсказал:

- Страшные? Ужасные?

- Да нет же. Никто не может сказать точно, добрые они или злые. Они вроде как себе на уме.

- А, понимаю, - я внимательно рассматривал неровную её чёлку, похожую на лезвие палачёского топора. Клюковка решила придумать себе фантастических друзей - таких же, как она сама. - И как же их зовут? Много ты уже придумала?

- Я их не придумывала. Они сами ко мне приходят. Но пришло их уже много. Наверное, у меня вкусные мозги. Или им просто хорошо в моём черепе.

Девочка выставила грязноватую ладонь и начала загибать пальчики.

- Велихвост, Кочерга, Мумбл, Юю...

- Стой-стой - я вцепился в её локоть. - Не гони лошадей. Как ты сказала? Юю?

- Юю, так и есть, - с достоинством повторила Клюква. Она достала телефон, вытерла экран о джинсы, протёрла глазок камеры и приготовилась снимать своё незаконченное творение.

- Откуда ты узнала про Юю?

- В смысле, узнала? - девочка выпятила губы. - Я сама его придумала!

У меня закружилась голова. Что-то или кто-то не хочет, чтобы я забыл о своих подозрениях. Раз за разом пытается свести с ума, подкидывая в ботинки новые острые камушки.

- Не ври мне, - тихо сказал я. - Клюква, я твой друг, помнишь, мы же договорились? Я твой друг, и ты должна говорить мне только правду. Где ты про него слышала?

Кажется, её слегка озадачил мой напор. Телефон спрятался в чехол, на котором была изображена зелёная ящерка, а ящерка спряталась, как будто в щель под камнем, в карман комбинезона.

- Я нигде ничего не воровала, - с расстановкой, делая паузы между словами, сказала Клюква. Я понял, что если ещё немного подогрею обстановку, придётся оттирать с лица смачный плевок. Я попытался объясниться:

- Просто есть... был один человек, который написал про Юю в своей записке...

- Это Томас? - очень спокойно спросила Клюква. - Я слышала от одного из этих бездарных детей, что какой-то мальчик по имени Томас умер, и сразу подумала про твоего друга. Что он написал?

- Ничего конкретного, - я поднялся и стал прохаживаться, разминая ноги и вспоминая какой был листик из блокнота Тома на ощупь: ходьба и тактильные ощущения для меня самый верный способ вспомнить что-то нужное. - Было написано, что Юю не сможет забрать его, Томаса, с собой. Что его холодные касания сгорят в пламени. Или как-то так...

- Значит, Юю приходил и к нему в голову, - объяснила Клюква. - Видишь, там же ясно написано, что он хотел забрать твоего друга.

- Куда забрать?

Внутренне я холодел всё больше. Знакомый до мельчайших деталей парк, май с ласковым солнцем - когда подставляешь ему лицо, кажется, будто зарываешься носом в тёплую кошачью шерсть, - неподалёку на поляне с выстроенными из подручных материалов воротами гоняют в футбол. Среди деревьев медленно и важно катит огромная, как кадиллак, красная коляска для близнецов, ведомая дородной, похожей на старую кобылу по кличке "Зелда" с конюшни, женщиной. А эта девочка, как заправский медиум, с совершенно серьёзным лицом рассказывает невероятные вещи. Может, всё это просто мерещится?

- В ледяной плен, - сказала Клюква, сделав большие глаза.

- Ну-ка поподробнее, - мрачно сказал я.

- Ну, Юю - это такой маленький человечек. Меньше меня, хотя... - Клюква задумалась, вложив в рот палец. - Да, гораздо меньше. Ты легко мог бы таскать его на плечах, если бы он был ребёнком. Но он не маленький - ему может быть хоть шестьдесят лет, а может - один год. Юю не стареет и не умирает... наверное, уже мёртв, хотя я точно не знаю. Может, был живым маленьким мальчиком или маленькой девочкой, до тех пор, пока не замёрз зимой. Хочешь знать, как он выглядит? Зрелище не для слабонервных. У него маленькое сморщенное лицо, как у младенца.

Клюква ладошками приплюснула себе лицо с двух сторон, так, что губы её и щёки стали похожи на только что замешенное тесто. А потом продолжила:

- Он голый, тонкий, как спичка, с руками-палочками и весь покрыт инеем. Его можно встретить только зимой. Юю с тобой играет. Хватает тебя за ноги - вот сюда, за икры, - и ноги замерзают. Нет такого, кто мог бы ходить после прикосновения Юю. А потом он гладит тебя по голове и превращает волосы в сосульки, а щёки лопаются, как лёд на лужице. Ты ничего не успеваешь сообразить. Бах - и тебя уже нет.

- Он плохой?

- Не плохой, - Клюква замотала головой. - Он всегда только играет. Он не знает, что причиняет боль. Юю просто хочется, чтобы ты не грустил.

У Клюквы были все задатки её матери. Я долго молчал, боясь шелохнуться: кажется, кожа покрылась тонкой корочкой льда и даже не реагировала на это гусиной кожей, как должна. Скейт, который я задел ногой, медленно катился из одного конца бассейна в другой, пока в конце концов не ткнулся в противоположную стенку.

- Ты что, замёрз что-ли?

Клюква болтала ногами, не отрывая от меня глаз. На футбольном поле кто-то вскрикнул, отдавая пас. Прямо над головой, в ветвях, птахи затеяли спор. Женщина с коляской остановилась и начала медленно стягивать с рук перчатки. С утра ей, должно быть, было прохладно, а сейчас жарко. В ушах у неё я видел наушники, и в такт музыке она покачивала подбородком. Детишки были вне моего поля зрения; они лежали в своём транспортном средстве тихо, будто мёртвые.

- Нет, я просто... - я как раз пытался размышлять о том, что есть какая-то связь между самосожжением Томаса и ледяным касанием Юю, но мысль крутилась на одном месте, оставалось только наблюдать за ней, как за цветным волчком, одной из игрушек прошлого века, что с благодушной ностальгией как-то показывал мне отец. И вдруг сделал неожиданный вывод: - Я думаю, что я сплю.

- Это нормально, - безмятежно сказала Клюква. Она расчесала пятернёй волосы, вновь вытащила из кармана телефон и бережно, не расчехляя, положила его рядом с собой. - Я тоже иногда думаю, что сплю, потому что все вокруг так странно себя ведут, и я одна веду себя разумно... Только щипать себя не пробуй. Это не поможет, а боль будет почти как настоящая.

Юю сразу нашёл местечко у меня в голове, залитую холодным лунным светом берлогу, оставленную не то лисой, не то ещё каким лесным зверьём. Он выходил гулять, сложив руки за спиной и путаясь в тонких, похожих на паучьи, ногах, бормотал что-то себе под нос смешным голоском. Один-одинёшенек в морозном лесу, и маленькие следы, которые он оставлял в девственно-белых сугробах, были единственными человекоподобными следами на много миль вокруг. Этот малыш оказался чекпоинтом, точкой, которую мир прямо сейчас огибал, чтобы двинуться в обратном направлении.

- Ты мне снишься, - информировал я Клюкву.

Та пожала плечами.

- Что ж, иногда и я должна кому-то сниться.

- Нет, серьёзно. Я сейчас сплю, а ты и все остальные мне снятся. Должно быть, это очень долгий сон.

Клюква смотрела круглыми совиными глазами. Я подобрал скейт и, прихрамывая, пошёл домой.

Что до боли, она казалась вполне настоящей. Будет синяк, как пить дать, огромный синячище. Но что-то в голове повернулось, и ничего больше не имело значения. Хоть эксперимент ставь... и я поставил. Спотыкаясь и оскальзываясь на мокрых камнях, которые работник парка полил из шланга, я думал про Томаса. Я вновь представлял, как он горит, как лопаются хрящи в его ушах. Вспоминал, каким он был при жизни, вновь и вновь прокручивал в голове предсмертные стихи.

Ничего. Ничего, кроме колоссального облегчения, осознания, что всё это не имеет смысла, потому что рано или поздно мне придётся проснуться. А я-то дурак, бегал, суетился, ходил в школу, спорил с Сашкой, боясь, что нас обнаружат, крался по дому Джозефа и Лидии Гуннарссон...

Я мог бы со всей ответственностью признать себя чокнутым. Расскажи я обо всём этом маме, она бы решила, что от всего произошедшего у меня помутилось в голове. Но страха не было. Я был спокоен и холоден, как болотная змея.

Это могильное спокойствие стало непроходимым лабиринтом даже для телефонного звонка. Я бы, наверное, так его и не услышал, если бы идущие следом девушки не сказали хором:

- Парень, ответь уже на телефон!

Я встал, как вкопанный. Они засмеялись, огибая меня с двух сторон, а я торопливо шарил по карманам в поисках смущения, которое всегда накатывают в моём возрасте, когда с тобой заговаривают незнакомые девушки. Его не было. Зато я нашёл-таки злосчастный телефон.

Звонил Юсси. В каком-то смысле я был рад его слышать.

- Алоха, приятель, - сказал он. - Где ты пропадал? Заходил вчера, твои предки гнали какую-то ерунду про то, что ты не в настроении...

- Я сейчас самый ненастроенный в мире человек, - радостно сообщил я ему.

Юсси расстроился.

- А мы с одноглазым Джо ждём тебя на мосту. Думали спросить, может у тебя что случилось или кто обидел...

- Мы бы оторвали ему хобот, - сказал на заднем фоне Джейк.

- Всё нормально, - сказал я. - Иду с пула. Через пару минут буду в пределах видимости.

Зашагал дальше, какой-то частью сознания изумляясь игре света на спинах мокрых камней.

Что там нужно попытаться сделать, когда осознаёшь, что спишь? Взлететь? Я решил, что это будет слишком банально. Хочется увидеть городок с высоты не только в Google Maps, хочется пролететь насквозь через открытые окна во-он того дома, кажется, там живёт незнакомое мне семейство с двумя малышами, и окна они всегда распахивают так, будто ждут к себе на карниз ангела. А потом подняться так высоко, чтобы большая вода показалась половиной монетки. Но зачем, если я точно знаю, что у меня всё получится? Весь этот грёбаный город со всеми его жителями на самом деле в моей голове. Как получилось, что я не распознал обман раньше? Всё равно, что общаться с персонажем в компьютерной игре и всерьёз считать, что за нарисованным лицом и слегка хромающей анимацией стоит настоящий, живой человек.

Мост сиял в солнечных лучах как экспонат музея под прожекторами, овраг всё так же был одет в рваный балахон из чертополоха и крапивы. Юсси приветствовал меня взмахом ладони. Родители опять заставили его смешно подстричься, оставив на лбу длинный отросший вихор, называемый "чёлкой", но Юса, похоже, этот факт нисколечко не расстраивал. Он грыз яблоко и плевал под ноги семена. Джейк ничком лежал на бордюре моста: он был в шортах, а майку подложил под живот, подставив спину майскому солнцу. Я подумал, что неплохо было бы сейчас огорошить ребят бурным потоком по пересохшему руслу, может, даже забрызгать пригревшегося Джейкоба с ног до головы, но в последний момент вспомнил о семействе, что поселилось в овраге вниз по течению. С людьми в моей голове ещё предстояло разобраться.

- Что там твой папаша? - спросил я Джейка, одновременно пожимая Юсси его липкую от яблочного сока руку.

Джейк поднял голову и посмотрел на меня.

- Никаких новостей. Должен быть сейчас где-то в Лапландии.

- Он зря так далеко забрался, - сказал я. - Я мог бы придумать ему чудище ещё похлеще.

- О чём ты говоришь?

Я ничего не сказал, просто улыбнулся.

- Не волнуйся. Это уже не имеет значения.

Безграничная самоуверенность на миг дала слабину: я вдруг подумал, что могу не совладать с механизмами, жужжание и натужную работу которых я вдруг начал слышать. За какие ниточки тянуть, чтобы что-то здесь изменить? До этого он сиял отполированной логикой - очень уж странно, кстати, для сна, - и как эта логика отреагирует, если я начну её гнуть и ломать? Если, допустим, сделаю так, чтобы Джейкоб Орланд первый, сделав шаг, преодолел десятки миль в обратном направлении и вышел, роняя в кусты декоративных растений своей жены с подошв болотистую северную землю, прямо к своему крыльцу.

Или всё это мне только кажется логичным? Когда спишь, никакие нелепости не могут вызвать у тебя недоумения. Может, птицы, на самом деле, должны ползать по земле и строить из песка замки, а Сашка - глупо шутить, говорить на китайском и бросаться мне на шею при каждой встрече?

- С тобой всё в порядке? - с беспокойством спросил Юсси. - Ты говоришь прямо как твой погибший друг.

Будто мафиози со стажем, Юс избегал называть имена. К смерти он относился с боязливой брезгливостью, предпочитая не иметь с ней дела вообще.

Что до Томаса... должно быть, он был той частью моего сознания, которая сомневалась в реальности окружающего мира. Эта часть, безалаберно улыбаясь, принесла себя в жертву, облив бензином и чиркнув спичкой, чтобы помочь остальной, не такой сообразительной, осознать всю несерьёзность происходящего.

- Это уже не важно, - сообщил я. - Ничего больше не важно.

Не отрывая взгляда от застывшей улыбки на моём лице, Джейкоб поднялся. Отряхнул с шорт пыль, поднял и встряхнул майку. После чего сказал:

- Ты нарываешься, ковбой.

- Да ладно, Джейк, брось, - неуверенно сказал Юсси. - Мы же постоянно друг над другом подшучиваем.

- Но это шутка несмешная и совсем непонятная, - отрезал Джейк. - Антон, если будешь и дальше строить из себя чёртова буддиста, я врежу тебе под колено. И поверь, это будет больно, не так, как обычно.

Лицо его под моим взглядом ломалось и бесконечно проминалось, будто зеркало, дробилось на множество осколков.

- Ты мне снишься, - радостно сообщил ему я. Повернулся к Юсси, нижняя челюсть которого медленно и неудержимо стремилась к земле. - И ты тоже. Забавно, правда? Что же вы раньше мне, парни, ничего не говорили?

- Ещё слово, и я точно набью тебе морду, - возмущённо завопил Джейк.

Мне вдруг стало скучно. Задор пропал, говорить кому-то ещё, что я тут вроде как хожу, но на самом деле дрыхну где-то, уткнувшись носом в подушку, уже не хотелось. И тогда я обратил взгляд к небу. Солнце садилось, и всё вокруг приобрело карамельный оттенок. Что там, за коркой этого фрукта, который умел быть и горьким, и сладким? Когда я проснусь? Год тому назад, прошлым летом, когда хромал на обе ноги разом и всегда выглядел так, будто оправляюсь от побоев? Я тогда только начал вставать на скейт и везде таскал его с собой - под мышкой, вот как сейчас... Или зимой трёхлетней давности, когда мы только-только сюда переехали, и всё мне казалось неземным и страшным, а язык, на котором люди вокруг говорили, звучал, как курлыканье речных птиц? Или, может, я проснусь вчера, всё ещё в расстроенных чувствах после поездки к Земляной норе?

Юсси и Джейк тоже смотрели на небо, видимо, ища, что привлекло моё внимание. Я думал было удивить их, сделать исчезновение красочным, с фейерверком, но решил, что это будет одной огромной банальностью.

Поэтому я просто закрыл глаза и почувствовал щекой подушку.

Часть 2

Глава 1. Я, как Сушёная Рыбья Голова

Ощущение, что ты поспал лишнего, никогда не бывает приятным. А вдвойне тошнотворным оно становится, если лёг за два с половиной часа до этого. Нет, будильник тут ни при чём. Тем не менее мысль о том, что можно перевернуться на другой бок и ещё поплющить рожу, вызвала такой приступ тошноты, что я рывком сел.

Головная боль с утра - невелика хитрость, но такой сильной я не испытывал уже давно. В этом нет ничего странного: кажется, вчера, вернее, нынешней ночью, я выпил целый океан.

Снилась, в сущности, довольно неплохая штука. Даже забавная. Жаль, что сейчас не до неё. Сейчас бы добраться до кухни, где в кране плещется по-настоящему холодная и бодрящая жидкость. Или не плещется, а находится под давлением... - я замер, припоминая физику, а потом мысленно махнул рукой: - Одним словом, она там присутствует и мне она нужна. Решено. Настоящим обязываем это бренное тело совершить переход до кухни. Надеюсь, техзадание на такую ерунду не понадобится?

Так или иначе, тело пришлось перемещать чуть ли не силой. Стены дрейфовали, будто корабли в океане, моя небольшая однокомнатная квартирка как будто имела свойство тянуться, точно жевательная резинка. Кроме того, на пути поджидали самые разные препятствия: банки из-под пива и бутылки из-под куда более тяжёлого пойла, зачастую квадратные. Я запутался в спальном мешке, оставленном кем-то из гостей (которые, кстати, почти все предпочли ночью свалить; точнее, они отправились гулять и обещали вернуться, но звонка в дверь я так и не дождался), чуть не наступил на кота, который посмотрел дикими глазами и проскочил между ног. В зубах он тащил рыбью голову. Сушёную рыбью голову. Меня передёрнуло. Как можно что-то есть в такую рань?

Я добрался до уборной, заглянул туда и, сморщившись, закрыл дверь. Когда я говорил вчера кому-то: "Постарайся не заблевать мне ванную", я говорил это в шутку, но даже не предполагал, что моё предостережение постараются претворить в жизнь. Проследовал на кухню. Ноги были ватными и не гнулись, плечи болели.

- Ну и что тебе не спится? - спросили меня.

Это Федя, или, как мы его иногда официально называли, ФРГ. Единственный, оставшийся делить со мной (и котом) нынешним утром квартиру, и не соблазнившийся на ночные прогулки. Кажется, та девочка... как то бишь её звали? Настя? Света? Кажется, она запала на бородатого лысого мужика с разрисованными руками и ожидала, что тот соблазнится на перспективу её проводить. Побежит, вывалив на плечо язык. Ха! Кто угодно, только не Фёдя. Я вспомнил, как бесконечно долго она обувалась. Но Фёдя предпочёл холостяцкое общество.

Глядя на развалившуюся поперёк кухни тушу, я спросил:

- Сколько время?

Фёдя дрых, подложив под позвоночник моё осеннее пальто, достаточно длинное для того, чтобы задница тоже оказалась в тепле. Он был в белой майке на лямках и в трусах, а джинсы свисали с люстры. Очевидно, они ещё и сушились: Фёдя накануне пролил на них пиво.

- А я почём знаю? - буркнул мой собеседник, не поднимая век. - Я сплю ещё. Часы рядом с тобой. Но, похоже, ещё утро. Если мы не дрыхнем с тобой уже больше суток.

Я взглянул на электронные часы на столе. Потом проследовал к вожделенному крану, ополоснул лицо и, налив в чей-то пластиковый стаканчик воды, выпил. Кухня представляла собой Содом и Гоморру. Сколько здесь вчера уместилось человек? Таких мелочей я, к сожалению, не помнил. Но было весело, да. Наш шеф-повар приготовил на гриле куриные крылья, потому что прямо перед этим сжёг в духовке почти три килограмма свиной вырезки. Наш штатный актёр по имени Паша (кстати, на самом деле актёр: резидент "Литейки", то есть театра на Литейном проспекте) демонстрировал нам суровое попурри из ряда своих ролей в одном персонаже. Получался устрашающий и жутко смешной Билли Миллиган. Сейчас валяющиеся всюду мятые пластиковые стаканчики были самым безобидным видом мусора. Самым обидным, пожалуй, можно назвать обгорелую до черноты сковороду, лежащую в мойке.

- Сутки, говоришь... у меня такое ощущение, что сплю я уже несколько лет, - глубокомысленно сказал я.

- Не неси чепухи, - сказал Фёдор, уткнувшись бородой в угол. Над ним, в окне, пронзительно сияло солнце. Судя по тому, что оно по эту сторону здания, сейчас действительно 8:04 утра, а не 8:04 вечера.

Фёдю я узнал уже с довеском в виде его неоднозначной клички. Почему ФРГ? "Да потому, что больше ГДР", - буркнул Фёдя. И он действительно превосходил размерами, по меньшей мере слегка, всё, что можно было превзойти. Руки в татуировках, лицо такое, будто когда-то мой друг совершил путешествие в адское пекло, и кожа полопалась от жара. На носках дыры, большие пальцы похабно смотрят вверх.

- Я только что хлебнул благодати, - сказал я, закрывая кран. Ногой я пододвинул к себе табуретку, спихнул с неё коробку из-под пирожных и сел.

- В смысле, на тебя снизошёл Иисус Христос? У него был нимб из хлора?

- Я не про воду, - сказал я, почёсывая голую грудь. - Кое-что покруче. Мне снился сон!

Фёдя что-то пробормотал, и мне пришлось переспросить. Тогда он сказал громче:

- Мне тоже снился, пока ты не припёрся.

- Да нет, послушай. Это была настоящая благодать. Такого живого сна я, кажется, не видел ещё никогда в жизни.

- Он что, сказал тебе: "Пошёл отсюда вон, пьянь позорная" и отправил трезветь в реальный мир?

Я не обращал на его сарказм никакого внимания. Мне требовалось высказать это вслух, чтобы систематизировать и разложить всё по полочкам. А там действительно было что раскладывать.

- Послушай, что там в нашей голове отвечает за сны? Вроде, какие-то специальные бактерии. Наверное, у них нынче пора размножения.

- Ты бредишь. Ты что, ребёнок малый, снами восхищаться?

На самом деле Фёдя не такой. Он музыкант и человек с очень тонкой душой. Не толще волоска в его бороде. А играет не на ударных, как можно было бы подумать, не на бутылках с Джэк Дэниелсом, не скрипит голыми булками по сиденью Харлея, как выразился, в первый раз на него взглянув, другой мой друг. И даже не на гитаре, настолько заезженном инструменте, что на нём, кажется, учат играть уже собак. Нет, Фёдя разбирается в чёрных и белых клавишах, и даже в равномерных темперациях. Просто он очень-очень хочет спать.

Я вздохнул.

- Ну не твоей грязной бородой же мне сейчас восхищаться. А сон - сон был такой! Чистый, красивый, про европейскую глубинку с красивыми домиками и добрыми людьми. Не такими хамами, как ты. И никакого мусора. Никакого.

Фёдя не ответил. Он храпел, громко и нарочито вульгарно.

Я думал, что помню всё до мельчайших деталей, но как только попытался воспроизвести в голове по принципу фильма на компьютере, меня встретил только чёрный экран и глухая тоска. Как будто из головы исчезло нечто важное. Оставался один действительно яркий образ, не из начала, не из конца, а как будто бы из середины сна... Хотя я лучше не буду так говорить. У этой реки не хочется искать начало и конец, она представлялась мне бесконечной, как сама жизнь. Действие происходило, когда мы жили на земле йолопукки и людей, которые говорят тебе "терве" - вот, что я помню точно. Сейчас мне почти двадцать семь, и пролетевшие годы оставили от тех времён разве что выцветшие картинки.

Я зацепился глазами за своё отражение в стеклянной двери и стал придирчиво его разглядывать. Заросший мужик в трусах и сланцах. С волосами почти до плеч, ставшими за ночь похожими на мочалку. С недельной щетиной, с которой даже Фёдя со своей бородой уже начал вежливо здороваться. Так и говорит: сначала мне "здрасьте", а потом моему подбородку - "Здравствуйте, как поживаете?" Убил бы. Если бы тот мальчишка был здесь, что бы он сказал, когда увидел, во что я превратился? Высокие скулы и ни намёка на юношескую жажду приключений в глазах. Все приключения, которые меня сейчас увлекают, связаны с походами по барам и попытками подцепить там понравившихся дамочек.

Хотя тот мальчонка, которым я был, вряд ли видел себя в будущем лихим наездником на лошадях и велосипедах. Как минимум, я мнился ему заядлым курякой, и образ душистого рассыпного табака с нотками вишнёвого аромата, из которого нужно было крутить самокрутки, как-то сам собой всплыл в памяти. Но я даже курильщиком не смог стать.

Я вцепился руками и ногами в этот образ - в образ мальчишки, который жаждал стать курильщиком, - и начал его разматывать, как клубок шерстяных нитей, аккуратно, стараясь не запутать и не порвать.

Мы жили в Финляндии с девяносто четвёртого по две тысячи первый год. Отца взяли на работу в фирме, в филиале которой он работал ещё в Питере. Юристам, наверное, сложнее всего менять страну, не потому, что они такие впечатлительные или заскорузлые, а потому, что требуется изучить колоссальный объём информации, чтобы хотя бы приблизиться к той квалификации, которая была у тебя на родине. Все дипломы и степени теряют силу, несмотря на то, что есть множество независимых программ для аттестации юриста мирового (или европейского) уровня, само это уже достаточно сильно деморализует. Но отец у меня - мировой человек. Он не отчаивался, надеясь, что вскоре сможет практиковать на достаточно хорошем уровне, и всё время, пока изучал язык (а точнее, сразу три - финский, английский и соседний шведский; шведы представлялись ему наиболее вероятными в будущем клиентами), тянул дом и всю нашу семью на удалённых консультациях, которые давал своим оставшимся в России друзьям, а также на кое-каком приработке, когда требовалось растолковать иностранцам, как работает наша юридическая система. Он даже ездил по университетам с лекциями: два раза был в университете Турку, один раз в Хельсинки. Самым, пожалуй, главным показателем потрясающей самоуверенности моего отца, было то, что он не перекладывал на меня свои надежды. Он мог позволить мне заниматься тем, чем я захочу. Я мечтал о карьере спортсмена, и папа самолично купил мне достаточно неплохую доску для скейтбординга и снабдил первыми мотивирующими тычками.

Надежды оказалась, как это часто бывает, несколько отличными от реальности. И дело не в том, что папа плохо старался. Просто он слишком много на себя взвалил. Он работал целыми днями, старался удержать в голове всё, заслуживало оно внимания или нет (может, это пригодится потом). У него было четыре толстых записных книжки (которые вела преимущественно мама, потому что папа писал всегда второпях и не всегда мог потом разобрать собственный почерк). Рано или поздно что-то должно было начать сыпаться сквозь пальцы, и папа, несмотря на свой непробиваемый оптимизм, об этом знал. Наверняка он даже к этому готовился.

Но вот о том, что у него случится микроинсульт, никто не мог даже подумать.

Одним словом, мы вернулись в Россию. Это легче, чем оставаться за границей: мамина работа не сильно отличалась по заработку от той, что ждала её в Питере, но так как до разрешения о постоянном пребывании в Финляндии оставалось чуть больше года, выходить здесь больного за собственные деньги оказалось сложно.

Папина финская мечта канула в лету вместе со здравостью его мышления. Насчёт оптимистичного взгляда на жизнь сказать ничего не могу: в глазах его по-прежнему есть свет, как будто там, в глубине, светятся две свечи. Хоть он и мало чего в этой жизни теперь понимает.

С тех пор прошли годы. На первую свою работу я устроился в пятнадцать лет - разносил по почтовым ящикам газеты. Каждую неделю на вверенном мне участке я устраивал нечто вроде лотереи: газеты получало от силы двадцать процентов жильцов, всё время разных. Остальные могли забрать свою прессу из какого-нибудь мусорного бака. Следуя угрызениям своей странной совести (точнее, её огрызка), я писал его координаты всегда в одном и том же месте, на доске объявлений возле трамвайной остановки, с которой отправлялась в путешествие до работы (или до станции метро) солидная часть местных жителей.

Жили мы первое время у папиных родителей, в огромной, похожей на недра египетских пирамид, четырёхкомнатной квартире. Я мог кататься по ней на скейте, и разбросанные мной по дому вещи и дедушкины рыболовные снасти - поплавки и катушки лески - летели из-под колёс, будто галька из-под гусениц танка.

Но, конечно, о Финляндии я вспоминал с ностальгией.

Я помнил Юсси. Юса, милого толстого мальчика, которому вполне подходила роль добродушного помощника главного героя. В играх, в которые мы с ним играли, ему как раз такие роли и доставались. Тугодума, но не глупого: часто он выдавал просто потрясающие идеи и с радостью бросался на передовую их воплощать. Будучи большими поклонниками тогдашних фильмов, мы любили играть за школой в "Крёстного Отца". Я был Майклом, Доном Корлеоне и Томом Хейгеном, в зависимости от ситуации. Юс играл Таталья, разнообразных мафиози в шляпах и чёрных пальто, которых всё время убивали, и иногда был Брази, Майклом или Доном Корлеоне. Роль Хейгена всегда оставалась за мной, хотя и нравилась Юсу: но это мой папа был адвокатом, и Юс не мог это оспорить. Когда он принёс из папиного гаража несколько баллончиков с краской, мы нарисовали просто потрясный бар на стене школы, и чёрный кадиллак, и кабинет Дона. Смотрелось для постороннего глаза (думаю, для глаза директора школы тоже) просто ужасно, но мы видели, что называется, суть. Я действительно дружил с Юсси. Я учил его плавать, он подкидывал мне книжки и выкидывал в окно мои комиксы. Любовью к Кингу, к Ли Харпер и к некоторым другим авторам я обязан именно этому малому. В две тысячи первом мы расставались в печали и обещали всячески поддерживать связь, но, как это часто бывает между детьми в условиях взросления и перестройки мозгов, быстро потерялась. Я не вспоминал о Юсе и о тех годах, наверное, уже пару лет.

Джейк... Джейка я тоже помнил. Он был ровно таким, как во сне: тощим, поджарым, злобным и загорелым. Мы учились в одном классе и постоянно конфликтовали. У него было собственное, особенное представление о чести: этот мальчишка будто вырос в Спарте. Если ты не готов каждый день, каждую секунду к нападению и побоям, ты уже мёртв. Ты никогда никого никому не выдашь, даже если он твой заклятый враг, и никогда не будешь сотрудничать с властью. Джейк наверняка знал, что это наши руки поработали над стеной школы, но не выдал нас директору. Пожалуй, не стоит удивляться тому, что во сне эти двое, Джейк и Юс, всегда вместе: это же всё-таки неправда, а я подсознательно всегда мечтал дружить с такими, как Джейк, так же, как дружил с Юсси.

Я пришёл к выводу, что во сне ко мне приходила приглаженная и прихорошенная версия Джейкоба.

Этих двоих я помнил прекрасно, потому что именно во время общения с ними в голову по капле начала просачиваться головная боль из реального мира и горький привкус во рту. Но вот образ ещё одного парня, что фоном проходил через сон, мне, кажется, был незнаком. Он был... работал в библиотеке? Нет, он сочинял стихи! Да, стихи. Кажется, я там, во сне, даже читал некоторые его вещи, и они хоть и казались нескладными, хоть и были местами безумными, как будто появились из головного убора Болванщика из "Алисы в стране чудес", назвать их глупыми я не мог. Сейчас, пытаясь припомнить хоть один, я раз за разом терпел фиаско.

Я гнал прочь возникшее вдруг чувство, чувство, что я стал ещё дальше от своей цели, хотя ясно эту цель всё равно не помнил.

- Может, пойти ещё вздремнуть? - спросил я зашедшего проведать нас кота, совершенно обескураженный.

Перспектива выпасть из реального мира... нет, не на два часа - ещё на несколько лет, - отчего-то пугала до чёртиков. И вот теперь я признался себе окончательно: нет, нельзя провести параллели между этим сном и любыми другими. Сны могут пугать, могут заставлять тебя пускать в трусы сперму, особенно если тебе пятнадцать лет, но провести через целую гамму эмоций, которые оказываются куда разнообразнее, куда глубже чем всё, что ты испытывал за последние пару лет, не могут. Это всё равно как если бы ты забежал в разливуху на углу, а ворчливая тётка вместо "Невского Тёмного" налила Hennessey X.O.

Мои взаимоотношения со снами, как с той продавщицей, никогда не были особенно близкими: унылую кашеобразную муру, что являлась мне среди ночи, вряд ли стоит называть столь благородным и возвышенным словом. Не то, чтобы я не мог их наутро вспомнить - просто они казались ничего не значащими и зачерствевшими ещё до того, как я к ним прикоснулся.

Но этот... этот не похож ни на что, что видел и пробовал я в своей жизни. Разве что на детство. Да, именно на детство, на пору взросления, которая кажется тебе скучной, как школьные стулья, и только оглядываясь с высоты десятилетий видишь, что это не так.

Сны, как и детство, имеют обыкновение забываться. Мозг врёт: он говорит, что такое красочное невозможно забыть, а когда пытаешься вытащить их наружу, получаешь только хрупкую пустую скорлупу. Цыплёнок сбежал. Я был почти в ярости. Жалко, что разгромить квартиру не получится: она и так уже в хаосе.

На звон кандалов, который я устраивал в спальне, перемещая ногами расставленные по полу грязные кружки, стопки книг и журналов, по которым шагал Пашка, надувшись виски и изображая человека на ходулях, явился Фёдя. Посмотрел на мои мыканья, привалившись к косяку и отхлёбывая что-то из высокой кружки, после чего сказал:

- Попробуй их записывать.

- Что записывать? - я смотрел на него как сова, которую юные натуралисты застали за утренним туалетом в дупле.

- Да сны эти свои.

- Мне не нужны "сны", мне нужен один конкретный. Я, может, ничего подобного больше в жизни не увижу.

- Аа... ну вот сядь и запиши его. А я, пожалуй, пойду, - сказал он, зевая и почёсывая пузо, - Всё равно ты своим психическим штормом не дашь мне выспаться. Можешь не провожать.

Для Фёди это обычное дело: с ним не требовались любезничать, размешивать ложкой сахар, лобызаться при встрече и провожать до порога. Он приходил, когда тебе плохо, и уходил, когда нужно было побыть одному, снабдив напоследок ценным советом. Так что его - и только его одного - я мог бы с полной ответственностью назвать другом.

Когда в коридоре хлопнула дверь, я включил ноут, с грохотом отодвинул стул. Нужно попробовать записать хоть что-то. Активировать навыки по вбиванию клавиш в чистый вордовский лист, и...

Моим оружием было печатное слово, моим кулаком - абзац... двух кулаков оказалось достаточно, чтобы худо-бедно пробивать себе по жизни дорогу. Попросту говоря, я был копирайтером. Несомненно, эти мозги "сделали" известные писатели: Азимов, Брэдбери, Стругацкие, Нортон... я старался, как мог, но нельзя сказать, что смог приблизиться к гениям. Всё-таки я изначально работал за копеечку и не мог просидеть за компьютером дольше получаса, а они за голую идею возводили из слов дворцы и города. Но, во всяком случае, однажды мой редактор назвал мои произведения "космическими", правда, пребывая в этот момент изрядно подшофе. При каждой встрече я собираюсь сказать, что помню характеристику, данную моей работе, но каждый раз отчего-то стесняюсь.

Частью разума, напрямую связанной нервными окончаниями с желудком, я помнил, что сегодня понедельник, а не далее как на той неделе я представил миру одиннадцать потрясающих, неоднозначных, долженствующих перевернуть весь рекламный мир очерков: два для серии косметических средств; острый, как самурайский меч, текст для рекламы автомобиля премиум-класса по ящику; что-то про коттеджи в Куялово... А значит, стоит заглянуть вечером в бухгалтерию за своими семью тысячами восемьсот девяносто тремя рублями.

Я открыл текстовой редактор, переплёл пальцы и, откинувшись на спинку стула, попытался смирить зуд в затылке. Стул простой, деревянный, подавляюще-огромный и топорный. Я мог бы позволить себе офисное кресло, но на стуле комфортнее работать. В колонках обычно Nine Inch Nails: музыка должна не расслаблять, а встряхивать мозги, эти же ребята подобны миксеру... хотя сейчас нужны именно мозги, а не навеянные Резнором образы, которые я превращал в зубную пасту "Откройте ваш рот, как раковину устрицы, и найдите там настоящие жемчужины".

С чего начать? Проще всего с конца. С того момента, как я начал просыпаться. Я шёл... кажется, с пула. Да, с пула: под мышкой скейт. И встретил этих двоих неразлучников. Этот момент я помню - его не нужно соединять по точкам, как в детской книжке, более того, он даже раскрашен. Я помню привязанный к чьему-то подоконнику на втором этаже зелёный воздушный змей, парящий над крышей, эту мелкую нестыковочку в сравнении с огромным, на удивление правдоподобным полотном, которое представлял собой сон: если ветер утихнет, змей упадёт и переломает хрупкие рёбра.

Поэтому я попробовал начать с начала.

"Что особенного может быть в рядовой субботе, затерянной среди душных летних дней?", - написал я, и чуть не с хрустом закрыл крышку ноутбука. Я не помнил, чёрт меня дери, что в ней может быть особенного. Нужно отвлечься. Заняться хотя бы уборкой. И не думать, не думать о чёртовом сне...

Однако я очень боялся, в чём в общем-то вынужден был признаться. Боялся, что попытавшись вспомнить, что же волновало меня с утра, найду в голове лишь два-три не связанных друг с другом выцветших лоскута. Пожму плечами и, насвистывая какую-то мелодию, потряхивая немытой головой, пойду дальше дорогой бессмысленной жизни.

На кухне нашлись мусорные мешки. Скоро они, как большие зелёные жабы, вовсю поглощали пластик и стекло. Ассоциации с жабами и болотами тоже вызывали смутное беспокойство. В конце концов я всё бросил и, усевшись посреди кухни, выставил перед собой два пластиковых стаканчика. Это, значит, Юсси и Джейкоб. Вот это - я... буду крышкой от бутылки кока-колы. Салфетками я выложил мост, поместил Джейка на его бортик и положил на бок - загорает... Вот я, значит, к ним подкатываю, уже зная, что всё это мне просто сниться, о чём я с порога им и заявил. Джейк пообещал начистить мне морду... давно бы, кстати, пора, мне уже лет шесть никто не чистил морду... может, дури поубавится...

Я вспомнил, что спросил у Джейка, как поживает его папаша, и внезапно забеспокоился: тактично ли было это делать? Что случилось с его отцом? Умер? Кажется, нет... ага! Вот оно!

Движением руки я разрушил выстроенную мной сценку и начал выстраивать другую. Положил крышку от "Егермейстера" - это Джейкоб Орланд первый. Стянул со стола коробку из-под карандашей, долго придавал ей форму пикапа Аалто, рисуя стёкла, двери и кузов, восстанавливая в голове подробности картины, которую наблюдал сидя на дереве.

Господин Аалто был усталой, продырявленной жизнью (в нашем случае - штопором) винной пробкой, он только что подстрелил похожую на оборотня из фильма ужасов тварь (её роль исполняет бутерброд с сыром, подсохший и надкусанный) и теперь повернулся, чтобы убрать в машину ружьё. "Егермейстер" начеку, ружьё у него заряжено, но из-за того, что лунный свет делал все прямые - кривыми, а всё надёжное - хрупким и ломким (звучит как полный бред, но что-то такое там точно было), ни разу не попал. Бутерброд с сыром его ранил, сбежав потом под раковину, и "Егермейстер", как и полагается хорошему пойлу, клянётся уничтожить "этот чёрствый батон" во что бы ни стало.

Я взял салфетку, написал в самом низу: "Я встречаю неразлучников на мосту и говорю им, что они мне снятся", а где-то в середине: "Мы наблюдаем за охотой". Всё остальное сияло пронзительной чистотой, от которой у меня снова начались приступы паники. Хоть высмаркивайся в эту же салфетку...

Остатки мусора отправились в полиэтиленовый мешок, а я, потратив ещё полторы минуты на выдумывание изощрённых ругательств, отправился собираться на работу. Если я что-то не могу сейчас, не значит, что я не смогу это чуть позже, как только немного проветрюсь...

В конце концов, сны снами, но реальную жизнь ещё никто не отменял.

Глава 2. Несертифицированные Грёзы

- Что такое? - ласково спросил меня босс. - Опоздали?

Это стареющий мужчина с властными повадками и таким лицом, будто любая мелочь, любое робко заглядывающее в дверь новшество здесь только для того, чтобы немного его потешить. Напоминал льва, восседающего на вращающемся кресле. Смотрелось это нелепо - помнится, первый раз оказавшись в этом кабинете мне пришлось надуть щёки, чтобы сдержать смешок: это что, цирк?

Ещё больше топлива в огонь моего сарказма подлило то, что в кабинете было множество шутов, которые перед начальником играли жизнерадостные роли, явно переигрывая, а в соседней комнате ходили хмурые, сбивались в коалиции и стаи и фальшиво улыбались друг другу. На меня они, все вместе, смотрели, как акулы на кровоточащую рыбёшку.

Я покаялся, что с утра был немножечко не трезв. Подошёл пожать широкую сухую ладонь.

- Ну, это ничего, - легко согласился он. - Людям вашей профессии можно такое иногда позволить.

Я потёр лоб. Я стал очень предсказуемым. Да и какая у меня профессия? Сочинять рекламные тексты для журналов и телевидения при отсутствии образования и при минимальных интеллектуальных и физических затратах - это баловство, а не профессия.

- Мессир делает мне комплимент, - промямлил я.

Это наша старая шутка. Я назвал его мессиром в тот же день, когда меня ему представили. Шеф предпочитал лично знакомится со всеми, даже внештатными сотрудниками, чтобы обозначать сферу их деятельности. Давящая властность в голосе, отстранённый взгляд, которым начальник удостаивал то окно, то экран монитора, произвели на меня впечатление уже где-то виденного или, скорее, читанного. И когда меня спросили всё ли мне понятно, сказал:

- Да, мессир, слушаю, мессир.

Шуты, как один, уронили челюсти. Они думали, что меня выгонят взашей - как же! Стареющий король рекламных джунглей посмотрел на меня в первый раз и, против моих ожиданий, улыбнулся, будто захотев показать, что мы неплохо сработаемся.

В первоначальный смысл этой фразы вкладывался колоссальный сарказм, теперь же вряд ли от него что-то осталось. Я звал его мессиром, действительно ожидая услышать в ответ приказы и в точности их выполнить, как говорится, не щадя живота своего, а во взгляд босса вернулась старая его подруга - скука.

- Ценю твоё рвение, - говорил он мне, щёлкая компьютерной мышкой.

Кабинет почти пуст, исключая огромный стеллаж с затемнённым стеклом. Отчего-то собственные сотрудники, как и люди, с которыми большому боссу приходилось сталкиваться по работе, считали своим долгом смиренно преподнести человеку такой внешности на профессиональный праздник или день рождения огромного каменного орла, либо льва со встроенными в пасть часами, либо позолоченный глобус: словом, что-то такое, чего поднять обычному человеку, не спровоцировав выпад прямой кишки, было невозможно. И шеф, морщась, убирал подношение в шкаф, предварительно навесив ярлычок с именем дарителя. Подарок он передаривал кому-то другому, а дарителю презентовал уродливую картину, купленную у общества слепых петербургских художников, поддержка которого входила в сферу его благотворительной деятельности. Он любил свободу и открытые пространства, поэтому восседал в кресле, гордо обратив к окну свою спину. Простором там и не пахло: маячил купол Исакиевского; острые, как иголки, антенны и ржавые элементы декора крыш; окна со старушками и жёсткий трафик на перекрёстке улиц тремя этажами ниже.

- Как поживаете? - подобрострастно спросил я.

- Как обычно, очень хорошо, Антон, - сказал мессир с усталым вздохом, движением подбородка дав понять, что я могу быть свободен. Дверь открыта, каждые полминуты там маячила чья-нибудь жаждущая царственного внимания рожа.

- Но... - сказал я внезапно для себя.

- Но? - переспросил босс, подняв голову.

- Но! - подтвердил я.

В его глазах загорелся интерес.

- Я думал, ты пришёл за деньгами.

- Так и есть. Но я бы хотел вас кое о чём попросить.

- Ты же знаешь, я не даю в долг. Даже тем, кто мне симпатичен лично, не говоря уж о тебе.

- Спасибо за комплимент, - серьёзно ответил я. То, что мессир хоть немного с тобой откровенен, значит, что ты на хорошем счету. По крайней мере всё ещё на хорошем счету. - Но мне нужно окунуться в работу. Желательно, чтобы это была хорошая работа, такая, где нужно шевелить мозгами - вы знаете, я умею, - а не рутина.

- Окунуться? - босс оглядывал свой стол с таким выражением, будто ему хотелось переложить что-нибудь с места на место. Но стол был девственно чист. Он отлично тренировал своих секретарш: даже документы исчезали сразу же, после подписания. - Послушай, мы здесь не бетон замешиваем. Всё, что от тебя нужно - выдавать симпатичные голышики, которые будут отлично смотреться, пока не высохнут на солнце. А потом от тебя будут нужны новые голышики... ну, ты понимаешь, Антон. Ты собиратель красивых камешков из реки, и ничего больше.

- Уверен, у вас найдётся вариант, - сказал я упрямо. - Дадите мне что-то посерьёзнее.

- Ты сегодня явно не в форме, - теперь мессир смотрел на меня с интересом, как на маленькую забавную зверушку. Я же ощущал себя мчащимся на полных парах грузовиком. - Хочешь выслужиться?

- Если бы у меня был хвост, я бы уже им вилял, - сказал я. - А так могу только вывалить язык.

- Не паясничай, - отрезал босс. - Если тебе действительно нечем заняться, я отправлю тебя в командировку.

Я выглянул за дверь: кофе был уже готов, подогреваемый полными недоверия и злости взглядами редакторов и менеджеров. Я определённо задерживал очередь. Забрал чашку, светски улыбнулся всем ожидающим и вновь переместился за дверь, в тронный зал. Деловито спросил:

- Репортаж?

- Ещё чего, - поморщился мужчина. Его огромные, с коричневыми веснушками, лапы, отчаявшись найти себе занятие, возлежали на столе, словно нежащаяся под африканским солнцем парочка львов. - Напишешь статейку, с претензией на журналистский стиль, но без каких-либо изысков. Я вовсе не уверен, что ты справишься, но если честно... прикрой, пожалуйста, дверь... если честно, я не знаю, как подступиться к этим ребятам. Ты ведь имел дело с лошадьми?

- Так точно.

- Надеюсь, тебе это поможет. Заказчик занимается иппотерапией - знакомый термин? Ну, то есть, это когда неизлечимые болезни и реабилитацию после нервных срывов поручают не квалифицированным медработникам, а лошадкам. Они - то есть местные учредители, а не лошадки, - обещает всё подробно рассказать и даже дать попробовать... ну и, надеюсь, ты не вывалишься из седла.

Мессир очень осторожный человек. Он никогда, не обдумав, не давал однозначного "да" или "нет" на деловые предложения, не выказывал излишней самоуверенности. Незнакомым людям и новым деловым партнёрам мессир мог показаться излишне медлительным, но я, давно работающий с ним, знал: босс никогда не делал шагов назад и не отступал. Если уж он бросил кости, протянул кому-то руку, вложил куда-то деньги, это можно было заносить в книги. Но сейчас он показался мне совсем уж неуверенным. Как будто эта иппотерапия, такая нелепая во времена аквааэробики и шикарных массажных кресел, действительно поставила его в тупик.

- Куда нужно ехать? - бодро спросил я, уже подозревая, что эта "командировка" - нечто большее, чем "выехать с утра пораньше, вернуться к обеду", как то обычно бывало.

- Местечко под названием "Вырубки". Сотня километров от Выборга. Поедешь послезавтра утренним поездом, обратно вернёшься на следующий день, ближайшим удобным экспрессом. Разберёшься, в общем. Они обещают встретить в Выборге, прямо на вокзале, довезти до места, накормить, предоставить ночлег и отвезти обратно. Видимо, им очень нужна реклама, - босс позволил себе улыбку.

- Ну ещё бы, - пробормотал я. - В такой-то дали от цивилизации.

Наблюдая, как я выливаю в себя остатки кофе, босс поинтересовался, достаточно ли мне работы теперь.

- Не паясничайте, - попросил я его. И тут же поблагодарил: - Вы не представляете, как меня выручили.

Мне действительно нужно было развеяться, избавиться от сосущего под ложечкой чувства, что я что-то забыл, что-то упустил. Может, в деловой поездке вглубь карельских лесов всплывут новые подробности моей предутренней мечты... если за это время я не забуду то, что уже успел вспомнить.

- Вот и отлично. Иди, получай свои деньги, и... позвони что ли, как прибудешь на место и освоишься. Мне нужно знать, чего ожидать, и за что тебя, продажного журналиста, ругать.

- Пускай это будет сюрпризом, - сказал я.

Остаток дня я проходил с тяжёлой головой. Мусорные пакеты набивали животы при моём пассивном участии: швабра выпадала из рук, одноразовые стаканчики, как тараканы, пытались заползти под холодильник. Я всерьёз думал позвать кого-то из подруг в гости. Никакая женщина не сможет существовать в таком бардаке, а сразу покинуть мою скромную холостяцкую обитель им не позволит вежливость. Главное - звать самых целомудренных: чтобы они не вздумали откупиться сексом. В конце концов я решил, что необходимость с кем-то разговаривать и мило улыбаться нынче вечером доведёт меня до нервного срыва. Посуда собралась в мойке и звякала под тонкой струёй холодной воды, будто горевала о прозрачных и сверкающих в эпоху чистоты своих боках. Хотелось спать, но я включил телевизор и открыл банку пива. Буду держаться, сколько смогу. Когда не надо, я мог быть упрямейшим из людей. Цепляться за что-то несущественное... ненастоящее... как такое вообще могло прийти мне в голову?

Решив так, я почувствовал облегчение.

Телевизор - это доказанные грёзы. В них никто не сомневается, они одни на всех, и они не допускают неоднозначного толкования. Фёде я сегодня говорил, что видел самый потрясающий сон в своей жизни. И не только в своей: в Федеративной Республике Германии тоже никто и никогда не видел таких снов. Попробовал бы я сказать, что видел по ящику потрясающую передачу: дождался бы только вытянутых губ и невразумительного мычания.

Здесь, прямо в кресле, пролив на ковёр остатки пива из банки, я и уснул. Уснул с единственной мыслью: что неплохо было бы ещё раз оказаться в том финском городке, сверкнув чешуёй, рыбкой нырнуть в детство.

Сон делится на несколько фаз. Оставим подробности: вы легко найдёте об этом любую информацию. Медленный сон у взрослого человека съедает львиную долю ночного времени, пустота между состоянием, когда человеку что-то снится, и мгновением пробуждения - это, в общих чертах, и есть медленный сон. Настоящая дыра, которая варит твоё сознание в котле с темнотой. Звучит, как отрывок из ранней повести Стивена, мать его, Кинга, но на самом деле это наши ежедневные, вернее, еженощные переживания.

Быстрый сон - другое дело. Фаза быстрого сна в среднем длится от десяти до двадцати минут, и где-то в этом промежутке уместилась моя жизнь в финском пригороде, целые дни, которые казались интересными, красочными и полными событий. Перед глазами стоит только их тень, призрак, разграбленные погребальные урны, в которых лишь намёк на содержание.

Я проснулся в самый разгар ночи. Распахнутые окна доносили звуки с улицы: кто-то по душам беседовал со светофором. Натурально. Говорил: "Если сейчас же не переключишься, я вылезу из машины и со всех сторон тебя обоссу. Прекрати испытывать моё терпение!" У меня угловая квартира, второй этаж, окна выходят на достаточно оживлённый перекрёсток. Тот светофор - мой хороший приятель, и больно слышать, как кто-то опять его оскорбляет. Телевизор бормотал голосами героев передачи для полуночников, какого-то пошловатого шоу, которые мы, проникшись духом американской мечты, скопировали вместе с фальшивой демократией и всем остальным хламом. В извращённом виде или в самом что ни на есть аутентичном - не знаю. С тех пор они блуждают по телеканалам, радуя таких, как я, пробудившихся после внезапного сна в кресле, "открытой концепцией, которая позволяет вникнуть в тему и смотреть телешоу, даже если вы только что включили телевизор". Убил бы...

Наверное, кто-то так же желает мне смерти за мои рекламные тексты.

Часы показывали четвёртый час ночи, но сна ни в одном глазу. Ёрзая и пытаясь вернуть сползшую с седалища задницу на место, я одновременно потянулся через подлокотник к журнальному столику, взял карандаш, салфетку, на которой прошлым утром пытался набросать план моего сна, и какую-то книгу, чтобы удобнее было писать. Записал на обороте салфетки:

"У меня на полке стояла синяя открытка с совами".

Я снова там побывал! Правда, в этот раз всё иначе. Воспоминания - как будто рисунок на песке, который облили водой. Складывался впечатление, что я видел свою комнату всего несколько секунд назад. Я, кажется, что-то делал: должно быть, читал. Работал компьютер; вместо картинки на экране нечто, похожее на провал в другую реальность. Он меня нимало не интересовал. Комната воспринималась как что-то само собой разумеющееся. С равнодушием я воспринимал мягкость простыни, на которой лежал, сочащиеся в окно сумерки, стеллаж с книгами: помню, каким тот был массивным и старым. Когда мы купили дом, он уже стоял там, потемневший от времени и пустой, будто старый дворецкий, ждущий, пока на него возложат обязанности. Был разговор родителей в гостиной, слишком невнятный, чтобы его можно было услышать, и эта открытка на книжной полке, глянцевая, с округлыми углами и смешными квадратными совятами, рассаженными по веткам. Какие-то висели кверху ногами.

Видение длилось мгновения. Потом мираж растаял, и я проснулся, чтобы сползти ещё на несколько сантиметров в кресле.

По сути, прибавить к тому, что я уже записал, было нечего. Тем не менее, упирая книгу в колено, я набросал обстановку - ту её часть, которая сохранилась в голове. Она идеально накладывалась на настоящие воспоминания. Я не помнил ни о какой открытке, но с другой стороны - кто запоминает такие мелочи? Она могла быть подарена кем-нибудь в день моего рождения. Или на новый год. Существовала эта карточка на самом деле или же нет, в сущности, не имело никакого значения. Наверное, да, раз я помнил её в таких подробностях.

Неверный свет от мелькающих на телеэкране кадров искажал пространство, и я на мгновение подумал, что это тоже сон. Всё вокруг не более чем жидкая дрёма. Рассказывали о взрыве метеорита над Челябинском. На экране какой-то психованный тип в очках утверждал, что "поисками метеорита ни за что не стали бы заниматься спецслужбы", и гнул в сторону сбитого над близлежащим полигоном беспилотника Штатов. Нет, такого бреда моё подсознание выдать не способно. Бог свидетель, даже в текстовки, что придумывал я для телевидения, вкладывалось немало иронии, и наказание в виде пытки сомнительными фактами в ночном эфире было слишком жестоким...

Итак, я снова побывал там. В этот раз это больше походило на плоды дрёмы, маленькие, твёрдые и почти безвкусные, но я был им рад. Хотя этот сон абсолютно бездеятельный, в отличие от множества событий, что наполняли предыдущий. Может быть, в постели (не в той постели - та постель волновала сейчас меня меньше всего), как и во многих сферах жизни, имеет значение мотивация? Я страстно хотел обратно - и хоть боялся, не верил, упрямо втирая ягодицы в подушку кресла и стараясь заменить не прошедшие сертификацию грёзы лицензированными, передаваемыми через антенну кабельного телевидения, он всё равно мне приснился.

Значит, не всё ещё потеряно.

Глава 3. Дышать Солнцем Легко, и Закладывает Уши

Катька явно меня не ждала. Она появилась на пороге всклокоченная, в домашнем халате и пронзительно-оранжевых шлёпанцах, пытаясь удивлёнными взмахами ресниц отогнать меня, точно назойливую мошку.

Я важно сказал:

- У меня проблемы, так скажем, метафизического толка. Экзистиционального. Совок дома?

- Ты ли это, Антон? - спросила она, впуская меня в прихожую.

- Ты смогла бы мою шкурку с кем-нибудь перепутать? - криво ухмыльнулся я. Задрал футболку и погладил себя по пузу.

Катька поморщилась. Она щуплая, тонкая, как ивовый прут, без косметики, кожа будто бы отливает металлом. Нерасчёсанные волосы заправлены за уши. Мордашка симпатичная, в ореоле рыжих волос, так удачно гармонирующих со шлёпками, она сама будто бы светится. Но увы, Катька, как луна, светит отражённым светом, а сейчас ярких светил поблизости не наблюдается (себя я скромно решил за таковое не считать). Впрочем, определённая доля очарования всё равно осталась при ней.

Поймав мой взгляд, девушка вздрогнула, выпрямилась, стараясь захватить его ловушкой треугольного горлового выреза футболки, но было уже поздно. С высоты эго я подумал, что Совку, видимо, совсем всё равно, как она выглядит. Ну что ж, каждому своё. Одни выбирают секс, другие предпочитают мозги.

И тут же пристыдил себя за такие мысли. Я сейчас не в том положении, чтобы смотреть на кого-то, вроде Севы, свысока.

- Прости, - сказал я, неловко стягивая джинсовую куртку - сначала с одного плеча, потом с другого.

Словно вспомнив мой первый вопрос, Катя сказала:

- Сева дома. Позвать его или зайдёшь?

- Лучше зайду. У нас же не коридорная терапия. Давай сделаем вид, что я пришёл в гости.

Я неоднократно бывал у Кати дома, но только когда она была одна. Катя, в общем-то, неглупая девчонка, увлекается всяческими духовными практиками. Сева был её сенсеем, и заодно сожителем и единственной любовью. Я не очень разбираюсь в вопросе, но, кажется, даже Катька считала, что в ближайшем времени он должен был окончательно одухотвориться и развоплотиться, растаять как облако, отдавшее всю влагу. Она говорила, что Сева ищет собственный путь, и его дорога, видимо, должна была походить на заплетённый косичкой сыр: столько всего там было намешано. В летний период Сева постоянно исчезал на разные фестивали, зимой сам ездил с лекциями по городам и сёлам. Катя так не могла. У неё была работа - пресный торт, и только один из двенадцати кусков украшала кремовая розочка.

Поэтому Катькины будни разбавлял я. Мы познакомились позапрошлым летом, на набережной, когда пульсация весеннего гона достигла апогея, и сразу пришлись друг другу по вкусу. Кажется, ей не хватало того кусочка вселенского нигилизма, коим я являлся. Помнится, мы чинно посидели в сонной, увитой лозами винограда итальянской кафешке, потом сделали финт ушами и поехали смотреть Гранд-макет, которым, как и многими Санкт-Петербургскими достопримечательностями, коренные питерцы отчего-то пренебрегали. Отсутствие мусора на игрушечных улицах и тот факт, что мы, как ни старались, не нашли в Сибири место захоронения ядерных отходов, произвёл на нас такое громадное впечатление, что закончилось всё в моей постели. После того, как Катька выяснила, что она на два года старше, то решила взять руководство отношениями в свои руки и, не давая мне опомниться, растолковала, что, оказывается, я был нужен ей лишь для половой разрядки, в то время как перегоняющий кровь кусок мяса, то бишь сердце, и, главное, душа, принадлежали парню по имени Сева.

Кроме множественности своего пути, Сева имел ещё и чёткие установки и запреты на многие людские радости: он не ел мясное (Катя тоже не ела), не занимался сексом и не употреблял психотропных веществ. И если первый и последний пункты казались Катьке вполне приемлемыми, со вторым она никак не желала мириться.

К чести сказать, она не стала обманывать владыку и короля своей души и рассказала обо мне, как только Сева вернулся. (Обо всём этом я узнал в тот же вечер, по телефону - если бы я вдруг занялся написанием женского романа, Катя, при своей патологической честности, была бы последней, кто претендовал на роль главной героини). Они заключили пакт (!!), согласно которому за Катькой, как за представительницей слабого пола (!!!), признавалось право ходить на сторону (!!!!). Позже она познакомила нас с Севой и подарила мне полтора самых неловких в моей новейшей истории часа: я пялился в пол и бурчал что-то, будто голосовым аппаратом завладел мой же ворчливый и голодный с утра желудок. Сева, останок египетских руин, безмятежно улыбался, пытался нарисовать мне кончиком языка картину мироздания, рассказывал о вреде употребления мяса и зазывал с собой на семинар по Веданта-адвайте. Я готов был прибить эту женщину, но в итоге только сильнее начал ей восхищаться. И вынужден был признать: они идеально подходили друг к другу и смотрелись рядом, как... ну, как божественная чета из пантеона древней Индии. А я - да, я племенной бык.

Я отбивался, как мог, но даже насмешливое прозвище, которое я дал Севе, не помешало чувствовать его превосходства. Наверное, я нисколько не повзрослел, если до сих пор борюсь с моральным превосходством другого человека глупыми смешными прозвищами.

Квартира у них вполне себе уютная. Заслуга во многом Севы: Катя, как мне казалось, неважная хозяйка. У меня дома она максимум была способна нажарить гренок, а к грязной посуде прикасалась с таким выражением, будто та могла превратиться в огромных слизней.

Здесь пахло пихтой и сандалом, в одинаковых чашечках стояли ароматические свечи. Пахучих индийских палочек Сева не признавал - и слава Богу, иначе я бы в жизни к нему не зашёл, - на стенах висели плакаты божеств из разных философских течений, смотревших друг на друга с умудрённостью существ, которые очень долго живут на свете и понимают, что ссориться им не из-за чего. Мебель твёрда, неуютна, местами с острыми углами - как раз для настоящих йогов, - кушетки напоминали куски зачерствевшего хлеба. Спали Сева и Катька раздельно, и Катина кровать была ничуть не мягче. Когда я спросил её, что мешает ей поменять матрас (моё "что" звучало, как "кто", и намекал я на совершенно конкретного человека), она сказала: "Он не подпускает меня слишком близко. Но отдаляться ещё дальше я не желаю".

Что касается Севы, он стоически переносил Катины закидоны и хождения налево не потому, что ему было всё равно, а потому, что, как я догадывался, не чаял в ней души.

Сева встретил меня благожелательной улыбкой. Медленно, с достоинством поклонился, сложив руки на груди, а потом протянул мне ладонь.

- Антон.

- Совок, - сказал я. - Ой! В смысле, Сева! Прости, я не хотел тебя обидеть.

Это невысокий человечек со сверкающей, как шар для предсказаний, головой и слегка оттопыренными ушами. Он был в просторной полотняной рубахе и тренировочных штанах с классическими полосками. Гладкие щёки и подбородок, как коленка младенца (складывалось впечатление, что борода и усы в такой почве просто не укореняются). Словом, Сева напоминал пустыню, способную высушить тебя дочиста одной лишь улыбкой и взглядом серых глаз, заранее провалить все твои попытки сопротивления. Катя никогда не надевала рядом с ним каблуков - и казалась одного с ним роста.

Комната большая и светлая. День клонится к закату, но стеклянные стенки шкафа и глянцевые поверхности картин будто отражают свет с другой стороны земли из верхних окон нью-йоркских небоскрёбов, где царит самое что ни на есть утро. Всё вокруг шуршит и движется, и если прикрыть глаза, комната кажется жидкой, как мёд. Тому виной небольшие, похожие на хорьков, зверьки, что шныряют везде вокруг. Они становятся на задние лапы, складывают на груди передние, и превращаются в неподвижные статуэтки из дерева, но стоит моргнуть, как на прежнем месте ты их уже не найдёшь. Катька говорила, как они называются, называла каждого по имени, но уже тогда моя голова зияла дырами и прорехами, как гнилая тыква. Откровенно говоря, голова у меня такая с детства. Если бы её выбросили куда-нибудь в океан, долго бы она на плаву не продержалась.

Сева усадил меня на диван, пододвинул стол с едой на подносе: рисовые шарики на блюде, что-то, похожее на толстый румяный лаваш. В кувшине - ягодный сок.

- Угощайся, - сказал Сева. - Это прасад.

Я принял подношение. Рисовые шарики были сладковаты и приятно хрустели на зубах. Толком не дожевав, я промямлил:

- У меня проблема. И я не знаю никого, кто мог бы мне с ней помочь... кроме тебя.

Улыбка Севы не думала блекнуть.

- Ты, по-видимому, считаешь меня кем-то вроде шамана.

Я понял, что юлить бесполезно, и покивал. Прибавил:

- Я считаю тебя сведущим во... во всех этих вопросах.

Сева отразил удар:

- Вот уж не думал, что ты заинтересуешься всеми этими вопросами.

Он так точно скопировал мою интонацию, что я обескуражено улыбнулся.

- Не обязательно верить в медицину, если приходишь лечиться.

- К пассивной медицине я не имею никакого отношения. Как и какой бы то ни было другой, - Сева покачал головой. - Видишь ли, я не доктор. Я просто исследователь.

- Меня не нужно лечить, - сказал я. - Я здоров.

- Я так не думаю. Ты даже внешне похож на нарыв. Попробуй начать с того, что ты ешь... угощайся, угощайся прасадом. Если трудно отказаться от некоторых продуктов, попробуй заменить их на что-то необычное. Что-то такое, что никогда не ел... это отвлечёт твоё внимание. В ведической кухне много таких блюд.

- Что ж, спасибо за комплимент, - поспешно сказал я и жалобно посмотрел на Катю. Она одобряюще кивнула. Видно было, что она наслаждается ситуацией.

Я хотел вставить ещё пару слов, но Сева внезапно подался вперёд, вколотив меня тупым подбородком в кресло

- Ум - очень простой инструмент. Он как большой, злой, но глупый пёс. Когда он начинает на тебя рычать и скалить клыки, требуя мяса, ты предлагаешь ему что-то яркое и необычное. И он отстаёт. Если хочешь, можешь приходить к нам за кормом для своего ума хоть каждый день. К ужину обычно всё готово.

- Спасибо! - воскликнул я и заёрзал на диване. Как они сидят на этих брёвнах? Выставил обе ладони в понятном в любых галактиках (в том числе в той, в которой живёт Сева) жесте. - Спасибо, мой учитель! Ты показал мне путь в небеса, дал мне в поводыри журавлей своей мудрости.

Сева сразу успокоился. Сложил руки на груди и заинтересованно взглянул на меня.

- Я слушаю тебя, Антон. Обещаю помочь, чем смогу.

Откровенно говоря, я не был уверен, что обратился по адресу. Я не был уверен, что он всё это время не потешался надо мной, наблюдая, как брови этого самонадеянного дурачка ползут и ползут вверх, точно ступени эскалатора.

Несколько раз глубоко вздохнув, я объяснил ему свою проблему. Сева слушал, накручивая на палец содержимое ноздри и с упоением жуя рисовые шарики. Катя, напротив, пялилась на меня во все глаза. Кажется, она решила, что потеряла свою единственную связь с твёрдой землёй, вместо якоря вытащила большую, заросшую кораллами черепаху, чудом уцепившуюся за обрывок цепи. Мысленно я хотел передать ей, что на наши отношения в постели не повлияет то, что я пришёл за помощью к её парню.

- Вот в чём дело, - сказал Сева. Обмакнул пальцы в клюквенный сироп, облизал их, после чего продолжил: - Ну что ж, онейронавтом я тоже бывал.

- У меня сейчас взорвётся голова! - жалобно сказал я. - Взорвётся и забрызгает кровью и мозгом твою прекрасную квартиру.

Сева как будто бы заволновался. Он почесал за ушком сунувшегося к нему зверька и ссадил его с колен на пол.

- Как почувствуешь, что уже на грани, предупреди, пожалуйста. Я завешу кое-какие картины марлей.

- Думаю, они видели и не такое. Разрывали пасти львам, и так далее.

- Среди них есть и дети, - с неподдельным беспокойством сказал Сева.

- Божества-дети?

Мне на ум пришла жуткая картина Билла Стоунхэма с ребёнком, куклой и руками, которые можно разглядеть через стеклянную дверь, и я подумал на секунду, что прямо сейчас увижу её здесь.

- Не правда ли, удобно? - улыбнулся Сева. - Целый день резвишься в своё удовольствие и при этом точно знаешь, что так будет вечно. Вернее, даже не задумываешься о вечности. Вновь и вновь играешь в свои трансцендентные игры, которые никогда тебе не надоедают. Разве не волшебно?

- Они что, так медленно взрослеют, эти твои божества?

- Ты не прав, - мягко сказал он. - Вечность - отличный повод оставаться детьми. Ведь взрослеть уже не нужно!

Я почувствовал, что уже близок к тому, чтобы вскочить и выбежать в подъезд - как есть, босиком. И поспешно перевёл разговор:

- Так кто же такие онейронавты?

Сева был самой доброжелательной справочной на свете.

- Как раз те, кем тебе предстоит стать. Лазутчики в мир грёз. Те, кто полностью осознаёт, что спит, и может сообразно собственным желаниям перестраивать башню своего сна. Попробуй заниматься осознанным сновидением. Это интересно, познавательно и научно доказано. Написано множество книг. Например, книги Мишки Радуги или Карлоса нашего великого Кастанеды...

- А можно без радуги и мексиканских шаманов? - жалобно попросил я.

- Тогда Стивен ЛаБерж. Считается основателем научного подхода. Тебе он понравится.

- Не сомневаюсь, - пробурчал я сквозь зубы. Всё происходящее внезапно показалось мне одной большой театральной постановкой, в которую меня записали актёром, не спросив. Или даже больше - невольным участником телепередачи для полуночников, от которой я накануне так воротил нос. Что-нибудь формата "Страха и ненависти в Лас-Вегасе", только снятое бездарным режиссёром и за гроши.

Сева наклонил голову, словно ловил какие-то излучения из моей головы, а потом сказал:

- Вот тебе халявный совет: не забывай представлять, что всё вокруг сон. Или, если всё твоё воображение уходит на сочинение рекламных объявлений, хотя бы говори себе несколько раз в день: "Всё это сон". Но смотри не пытайся попробовать полетать с крыши высотного дома.

- Может, проводить тебя до дома? - обеспокоенно спросила в дверях Катька.

- Проводи, - разрешил я, не тратя время на ехидные заверения, что на улице уже слишком поздно и что я бы добрался как-нибудь сам, без покровительства снизошедшего до меня небожителя.

Некоторое время мы шли молча. Вроде как гуляли. По моим расчетам от дома Кати и Севы до моего можно было дойти за тридцать-сорок минут. Катя говорила о двадцати минутах, но засекание времени на телефоне показывало всё время разный результат. Я привык связывать такое несоответствие времени и расстояния с метафизичностью одной из точек, между которыми пытаются померить путь. Мой дом всегда на одном и том же месте, а вот обиталище этой чокнутой семейки может играть в прятки, возводя вокруг себя новые дворы и изменяя число подъездов в соседних домах.

- Как думаешь, туда реально вернуться? - я предчувствовал, что голос будет звучать как щенячий скулёж, но всё равно спросил.

- Ты же понимаешь, что навсегда ты там остаться всё равно не сможешь... - Катька помедлила, - разве что выпьешь какую-нибудь дрянь и загонишь себя в кому. Чур, я не подсказывала!

Я красноречиво посмотрел на неё. Остроумие в женщине - самая привлекательная черта, а вовсе не размер груди, не щедрость руки и не лёгкость нрава. Остроумные женщины одним лишь острым своим язычком делают из нас отбивную.

- Я лишь хочу вспомнить, - сказал я. - А что потом - то потом. Буду работать над проблемой последовательно.

- И всё же - что ты хочешь делать дальше? Ну, допустим, восстановишь ты в голове этот свой сон... что, запишешь у всех его участников телефоны?

- Я же сказал, что решу потом. Я никогда ничего в своей жизни не планировал дальше следующего шага. И, как видишь, это корыто всё ещё на плаву.

Катя засмеялась и попыталась пальцем проделать во мне дыру.

Распрощавшись с Катей, я завернул в "Буквоед" и спросил там указанного Севой автора, которой, по его мнению, должен мне понравиться. Я никогда не покупал подобную литературу, но если этот дядя и вправду отец-основатель научного подхода, в покер фейсе нет нужды.

Конечно, можно скачать его на электронную книгу, но когда я садился читать что-то серьёзное, без карандаша и поверхности, на которой можно чиркать, не обойтись. Не нужно называть меня ортодоксом, противником прогресса и приверженцем бумажной литературы - я просто люблю делать пометки на полях и грызть карандаш. Помогает сосредоточиться.

"Осознанные сновидения" оказались средних размеров томом с невзрачной обложкой и сухими, разбитыми на кирпичи-абзацы строчками, будто намекающими, что всё самое интересное таится не в них - это вообще в другом мире.

В первых главах говорилось о структуре сна - о том, о чём я знал и сам. Не знал я только деталей: сколько длится фаза быстрого сна, о соотношении времени во сне со временем в реальном мире. Сева был прав - всё это очень слабо рифмовалось со сказками о Силе, которые я ожидал найти под обложкой. Всё строго и официально. С интересом я прочёл о первых сигналах, переданных из мира снов и зафиксированных специальной аппаратурой: сигналы эти представляли собой быстрые движения глазами, которые будучи в сознательном состоянии, подать нельзя.

Перед самым закатом я ещё раз выскочил на улицу - взять пива и купить тетрадку, которая призвана стать моим собственным Дневником Снов. В книге предупреждали, что процесс будет, скорее всего, не таким быстрым, как того хочется. Но, с другой стороны, дальше одного-единственного своего сна я заходить не планировал, поэтому из предложенных тетрадей в шестьдесят и девяносто листов после недолгого колебания взял в шестьдесят. И тут же сделал открытие, что тетради, оказывается, уже не нужно разлиновывать, как когда-то в школе.

Пиво я едва успел отхлебнуть: первый раз в жизни оно вызвало у меня отвращение, а глотка раковины оказалась до него неожиданно охоча. Следом за первой банкой последовали две оставшиеся. Беспечная жизнь заканчивается, и я, наверное, подсознательно хотел оставить в ней этакое легкомысленное троеточие. Но она не достойна даже точки. Я привык считать себя совой и первый раз за долгое время готовился лечь спать, когда не было ещё даже десяти. Жалко, что меня не видит Катька: она знала раздолбая, который считает нормальным отправиться с утра пораньше в бар, чтобы успеть налакаться до обеда коктейлем "Ранняя пташка" со скидкой в 20%. Но в существовании себя, способного лечь в десять, сомневался даже я.

Сама по себе эта суета была для меня достаточно странной. Я редко что-то доводил до конца, особенно если никто не обещает за это звенящих кругляшочков и шуршащих бумажек - более того, вообще никто ничего не обещает. Но в этот сон я решил попробовать вернуться ещё раз.

Глава 4. Когда Пишут на Стенах Послание Для Одного

Долговязый черноволосый парень удалялся от меня по коридору. Память об этом месте, словно старая мурена из гнилого, затонувшего вечность назад сундука, выплыла из глубин моей головы. Это коридор на втором этаже в некоем доме. В старом деревянном доме, покоящемся на четырёх опорах. Три двери, подоконник с окном. За окном белый, кажется, зимний день - точно фары мчащегося на тебя из туннеля поезда. Позади должна быть лестница, так что если я сделаю шаг назад, то кубарем полечу по ступенькам.

Я окликнул его, но не услышал собственного голоса. Зато молодой человек услышал. Обернулся, показав чёрный овал лица, краешек брови и дужку очков. Свет был явно не в его пользу. Но мне не нужен свет, чтобы его узнать.

Я понял, что назвал имя, хотя если бы меня попросили, ни повторить его, ни записать я бы не смог. Вместо него был промежуток, пустота, расстояние между двумя словами, в котором как раз могло бы уместиться ещё одно, с заглавной буквы.

Одна дверь вела в комнату этого молодого человека, вторая - в комнату его родителей. Третья тоже куда-то вела, кажется... нет, не помню.

С моих губ ещё раз сорвалось это имя, и снова я его не услышал.

- Антон, ты чего там застрял? Всё же пропустим. Они как раз сейчас начнут проезжать!

Я хотел уже ответить, что отчего-то не слышу своего голоса и вообще, что-то не так, когда вдруг подумал, что это проклятый краешек подушки забился в рот и мешает говорить. Я чувствовал пропитавшуюся слюной ткань между зубами и на языке.

И тут до меня дошло. Что там говорил этот старый пират, бороздящий собственные сны на лодке осознанности? Попробовать повращаться во сне? Подпрыгнуть, чтобы проверить действие гравитации и посмотреть на свои руки, которые могут значительно отличаться от настоящих?..

Хлипкий домик из ивовых прутьев предостерегающе покачнулся, заскрипел под осенним ветром. Я был прочно спеленат простынёй, связан сном так, что не имел сил развязаться. Оставалось только поддаться ему, иначе обрушения не избежать.

И я поддался. Единственная разумная мысль, момент осознания, который приплыл в голову бумажным корабликом, проследовал по течению дальше, и я почувствовал, что снова могу говорить:

- Здесь слишком скрипучие половицы, - мой собеседник подался вперёд и наклонил набок голову, чтобы расслышать мой шёпот. - Нас услышат. Те, снаружи... Поймут, что мы наблюдаем, и тогда кому-то не поздоровится. Даже твоя мама не сможет нас защитить...

- Когда ты видишь финиш, кочки на дороге уже не важны, - прозвучал ответ. - Пойдём. Стих получается складным. Последние строфы всё решат, вот увидишь.

Мой следующий шаг пробудил к жизни зловещий звук, будто кто-то водит смычком по ненастроенной скрипке. Он пронзил весь дом от уходящих в землю опор до шпиля, заставил моё тело колыхаться, словно поверхность пруда от брошенного камня. Томас (вот как его зовут!) стоял у окна и, уперевшись обеими руками в подоконник, смотрел наружу. Не оборачиваясь, он сказал:

- Иди сюда.

Голос звучал чётко, будто он и скрипичная рапсодия старого дома - вещи совершенно разных реальностей. Зажав ладонями уши, я подошёл, чтобы увидеть, как по улице под нами шествует цирк.

Цирк! Среди занесённых снегом палисадников и домов, похожих на стога почерневшего от непогоды сена, следовало самое красочное шествие, которое я когда-либо видел.

- Почему мы не внизу? - спросил я, опираясь руками на подоконник и становясь на цыпочки, чтобы не упустить ни единой мелочи. - Мы опять теряем время!

- Потому что мне теперь можно наблюдать только отсюда, - с грустью ответил Томас. - Своё время я потерять уже не могу. Оно навечно со мной, всё, от начала до конца.

Я видел, о чём он говорит. Этот цирк состоял, помимо раскрашенных повозок и саней, из всего нашего городка. Все, кого я знал, проходили там, внизу, поднимая к небу белы лица, щурились в окна и махали руками; и даже лошадей, запряжённых в повозки, я узнавал. Семейство Заславских важно ехало на трёхместном трёхколёсном мопеде; отец семейства отрастил себе усы, похожие на огромные кожурки от семечек. Господин Добряк жонглировал на ходу своими древностями, которые, казалось, постарели и обветшали ещё больше. Джейк, и Юс, и Сашка казались почти взрослыми - наверное, такими их сделал грим. Они были акробатами, вышагивали на невысоких ходулях справа и слева торжественного кортежа.

- Куда они идут?

- Прочь из города. Цирк покидает город, понимаешь? И тебе тоже пора.

- Ну, тогда давай прощаться, - я совершенно не удивился тому, что он меня гонит.

- Я мог бы тебе продекламировать какой-нибудь стих, но ты и так помнишь всё, что нужно.

Я кивнул. В отражении в стекле я видел белила на своих щеках и чёрный кончик носа. Посмотрел на Томаса, который не отрывал взгляда от шествия и, переводя глаза с одного его участника на другого, будто прощался с ними. На стекле перед ним от дыхания образовалось белое пятно.

Этот человек просто не мог присутствовать в той реальности, к замочной скважине которой я подбирал ключи. На тот момент он был уже мёртв. Сожжён два раза кряду: один раз в затхлом подземном склепе, другой - в жерле крематория. Превратился в жирную пыль.

Проснувшись, я долго лежал без движения. Тикали часы, на кухне хозяйничал кот: слышно, как гремит в раковине немытая со вчерашнего дня посуда. Иногда я даже жалею, что такой отличный экземпляр остался без клички: голова у него соображает что надо. Умеет открывать, приложив в определённую точку давление обеими лапами, холодильник, умеет пользоваться унитазом и не испытывает особого пиетета перед раковиной. В том смысле, запросто пьёт из протекающего крана и заодно вылизывает оставшиеся после меня тарелки так чисто, что иногда я забываю, что не мыл посуду.

Чувство, что кто-то швыряется у тебя на кухне, когда ты дома один, кого-то способен довести до белого каления, но меня этот звук, напротив, успокаивал. С тех пор, как я переехал от родителей, я так ни с кем всерьёз и не сошёлся; для парня, которому скоро стукнет тридцатник - это как не попробовать алкоголь и сигареты к девятому классу. Романы, конечно, были, но все они напоминали сладкий клубничный джем, от которого по прошествии даже небольшого времени хотелось прополоскать рот.

Сейчас я, рисуя указательным пальцем правой руки на ладони левой, пытался обвести в памяти жирным контуром то, что мне только что снилось. Это был самый обыкновенный сон, без каких либо признаков яркости, что сопровождали ночь-за-которую-всё-изменилось. Значит, Томас... вот он, стержень, вокруг которого, словно вьюнок, карабкался мой разум, когда возводил сон и вплетал туда реальных и придуманных персонажей.

Сделав запись в волшебную тетрадку, я отложил ручку и задумался. Никого с именем "Томас" я вроде бы на самом деле не знал. Какие-то его черты, например, любовь к чтению и любимые писатели, определённо перешли от Юса - настоящего Юса. Но всё остальное... Получается, стихи сочинило моё подсознание. Достаточно видные, что удивительно, стихи: острые, неожиданные метафоры, пусть местами нескладно, но зато чувствуется, что за кое-как зарифмованными строчками, словно за простенькой, бумажной обложкой Библии, есть зерно мысли.

Томас сказал: "Ты помнишь всё, что нужно", и я действительно помнил. Строчка за строчкой, в тетрадке появился последний, прощальный стих моего друга. Подробности тех событий по-прежнему ускользали от меня, но я уже не волновался: рано или поздно они всплывут.

К слову о Юсе. Что, если всё-таки ему позвонить? О чём можно говорить после стольких лет молчания я не представлял, но, даже просто услышав его голос, я бы, возможно, что-нибудь вспомнил про свой сон.

Да, мы обменивались телефонами, но тогда у меня была финская "Нокиа", и я, понадеявшись на её здоровье, нигде не дублировал контакты. В России она была несчастна от разлуки с родиной, и однажды в январе, после сильного снегопада, выскользнула из рук и рыбкой вошла в сугроб. Как ни старался, я не нашёл телефон. Слухи насчёт бессмертия этой модели, кстати, не были преувеличением: телефон, когда на него звонили, почти пять дней выдавал длинные гудки, и только на шестой ответил глухим молчанием. По-видимому, сел аккумулятор. Впрочем, навряд ли мы с Юсси созвонились бы ещё хоть раз: наше общение тогда уже сошло на нет.

Но всё же оставалось надежда на восстановление контакта, и я, не откладывая, занялся проработкой возможностей.

Первым делом позвонил родителям, долго, обстоятельно расспрашивал мать, как у них дела. Бабушка, неугомонная старуха в инвалидном кресле, снова повторяет мои детские подвиги на скейте, гоняя по квартире. Она почти не выходит на улицу, потому что "эти власти ни черта не делают, чтобы я туда выходила", зато царственно парит на балконе, у всех на виду. Ей девяносто с гаком лет, но жизненная энергия из этой женщины хлещет, как кровь из прокушенной артерии в ужастиках про зомби. Мама как-то обмолвилась, она бессмертна, и умрёт, только когда показательно бросится с балкона вниз, как обещает, чтобы "эти бездельники выковыривали мои мозги из дыр в их тротуаре, по которому я должна с комфортом передвигаться". Мозги у неё, кстати, были первоклассные. Бабушка, которая помнила Гагарина ещё юнцом "с пламенем во взгляде", с блеском освоила сотовый телефон, потом компьютер, потом простенький планшет, и злилась теперь, что я не отвечаю на её звонки в скайп. "Отец смотрит новости, - продолжала отчитываться мама. На днях звонил какой-то его давний друг, и батька долго потчевал его отборной порцией бреда". Жили они рядом с Петергофом, в Пушкине, но навещать я их выбирался в лучшем случае раз в две недели. Я никогда не претендовал на звание хорошего сына... ах да, разве что там, во сне.

- Дай мне, пожалуйста, папу, - сказал я, когда коротко известил её о своих делах, умолчав - понятное дело - о главном.

У папы сотового телефона не было. По работе он не требовался, так как работы у отца не было, а все, кому что-то требовалось от него добиться, в том числе и я, предпочитали сначала иметь дело с мамой.

- Привет, пап, - сказал я таким голосом, будто отправляю сигнал в далёкий космос, древним предкам человека, и стал ждать.

Спустя почти сорок секунд пришёл ответ:

- Это ты, сын?

- Да, папа.

Спрашивать, как у него дела, было бесполезно. Во-первых, потому, что папа будет несколько минут строить фразу, а во-вторых, потому, что дела у него теперь всегда выглядят одинаково: инсульт выбил старика из колеи раз и навсегда. Я легко мог представить его сейчас сидящим на диване и прижимающим плечом к уху трубку. Он неуёмно растолстел, передвигался, опираясь на огромную резную клюшку. Левая рука совершенно не работала, лицо стало пугающе несимметричным, так что очки пришлось заказывать в искривлённой оправе. Уши были белыми, за исключением бордово-красных мочек, таких, будто туда, как вино в бурдюки, по капле сцеживалась кровь.

- Мама говорит, ты выступаешь по телевизору? Я что-то не вижу.

Я на мгновение растерялся, а потом, ухмыльнувшись, сказал:

- Маскируюсь, пап. Ты даже не услышишь там мой голос. Да и ничего важного я не говорю. Только... только то, за что заплатят деньги.

Сказав это, я почувствовал неловкость. Для папы мир превратился в болото, сродни тому, через которое в детстве мы гоняли на велосипедах. Он не понимает недосказанности и намёков, вернее, ему просто сложно их расшифровать: каждую вещь, которую хочешь донести до старика, требовалось превращать в факт, тяжёлый, как пудовая гиря, и такой же неопровержимый. Скажи я сейчас ещё что-нибудь, это только больше его запутает. Поэтому я перешёл к тому, зачем, собственно, звонил.

- Помнишь Юсси и Джейкоба?

Не нужно было уточнять, кто они и откуда. Старик потерял память почти на полгода, но по мере того, как опускался уровень воды в океане нашей с мамой надежды на полное восстановление, оттуда начали появляться монструозные конструкции, о которых никто из нас даже не подозревал. Он помнил всё, что происходило с девяносто седьмого по ноль третий год. Примерно с момента, когда начал свою практику. Всё это мешалось с его фантазиями, страхами и маниями. Нельзя сказать, что папа был потерян для нас: в рамках своего личного безумия он был адекватен, и часто его можно было понять. Что касается новейших воспоминаний о том, что произошло после того, как батька поломался, он относился к ним с недоверием и подозрительностью, как в былые времена к подозрительной сделке, в которую ввязался его клиент.

- Аа... дети неразлейвода, - неожиданно быстро отозвался он.

- Ну, не совсем, пап, - сказал я, слушая его хриплое дыхание. - На самом деле, они никогда не дружили. Ты помнишь отца и мать Юсси? Остались у тебя какие-нибудь контакты их семьи?

Они как-то обращались к нам за консультацией, как раз в "хорошее" для папиной головы время, так что он должен найти хоть что-то на уцелевших после того пожара страницах своей записной книжки.

- Прицеп не относится к лицензируемым вещам. На него нужно оформлять разрешение, но если тихо возить розовые кусты из одного палисадника в другой, то всё будет в порядке, - сказал папа практически своим прежним голосом. Нижняя губа задевала динамик, шлёпая по нему, как кусок сырого мяса, отчего речь получалась слегка невнятной. - Нужно выучить маршруты гвардии, и слушать скрип их велосипеда. Слушай скрип велосипеда - вот мой главный тебе совет.

- Да, я понимаю, что как юрист ты ещё в отличной форме. Ты помнишь телефон?

- Телефон нет. Но ты можешь заглянуть к ним домой, если тебе так приспичило повидаться с этим парнем. Вниз по улице, потом направо. Туда, где стоят садовые гномы, один из них с отколотым носом...

- Проехали, пап, - сказал я, заправляя за уши волосы. Эти противные, отросшие патлы давно пора бы уже срезать. - Дай мне маму.

- Что ты от него хотел? - спросила мама. Она говорила, прикрыв трубку ладонью, хотя это было без надобности: папа мог часами сидеть, наблюдая одну точку где-то чуть правее середины телевизионного экрана, и вряд ли воспринимал, что вокруг происходит, если не обращались непосредственно к нему.

- Мне нужна семья Тойвонен. Помнишь, тот толстый мальчик, с которым я дружил?

- Господи, Антон! Я что, должна помнить всех твоих толстых мальчиков?

- Поэтому я и спросил папу.

- Насколько я понимаю, он тебе тоже не больно-то помог.

- Предложил мне зайти к ним в гости, - улыбнулся я.

- У тебя есть к кому зайти в гости, - с ноткой недовольства отозвались на том конце провода.

- Я сегодня в командировку, - сказал я. - Заниматься иппотерапией. Собственно, уже стою на вокзале, и прямо сейчас пребывает поезд. Вернусь через недельку, тогда и увидимся.

И, пока не начались расспросы, отключился. Насвистывая, сходил на кухню, покормил кота и поставил на огонь чайник. Оставался только один вариант. Всемирная сеть: стоит испытать, насколько популярна она у северных наших соседей.

Юсси никогда не увлекался интернетом. Юсси был фантазёром, и ему казалось, будто связь с всемирной сетью как-то обесценивает его идеи. Кто-то посоветовал ему, мол, в интернете есть всё, и старина Юс, упрямый старина Юс, сказал: "Уж нет! Я до всего дойду своим умом". Была надежда, что он изменил свои взгляды.

Открыв браузер, я задумался. Куда обычно помещали в нашем игрушечном городке объявления? "В газеты", - ответил я сам себе. Газеты у нас читали все. Он и в самом деле будто из рассказов Брэдбери, наш город.

Есть виртуальные финские доски объявлений, которые должны служить для коммуникации между русскими и финнами, но, пролистав несколько, я понял, что теперь там остались только эмигрировавшие русские и их оставшимися в России друзья. Параллельно поискал форум нашего городка, но, конечно же, не нашёл. Единственный "форум", который мог иметь к нему отношение - это когда люди встречаются в парке или когда кто-то, захватив кремовые пирожные или пива, идёт по приглашению к соседям.

На фэйсбуке я не нашёл ни Юсси, ни Джейкоба, но было некоторое количество личностей, у которых в графе "город" было указано "Киттила". Никого из них я не знал. Очень много людей было из Соданкюля. Юсси собирался поехать учиться в Турку, на кораблестроителя, и для проформы я заглянул туда, стараясь не паниковать от количества смутно знакомых слов, которыми забрасывала меня каждая страничка. В своё время я разговаривал на финском очень бегло. Наверное, эти навыки ещё можно восстановить. Если разобраться, прошло каких-то двенадцать лет...

Даже зная приблизительно, в каком университете следовало искать, даже зная в общих чертах специализацию, можно было щёлкать мышкой до старости.

- Да где же вы все? - ругался я. - Куда подевались?

В голове создавали крутящий момент стихи из сна. Я никогда не увлекался поэзией - было бы странно заразиться страстью к ней через сон, но я это сделал. Рассудок твердил о гениальности, о скрытых талантах, пытался уверить: такое бывает, но кроме рассудка во мне, оказывается, есть кое-что ещё. Это как чудом не выкинутая повзрослевшим домовладельцем книжка с картинками, со сказками, между главами которых он оставлял собственные наивные иллюстрации. От отчаяния я решил составить своё послание только из этих стихов. Я набрал их по памяти, не прикасаясь к тетрадке.

Похоже на крик души. Я отправлял в космос финского интернета послание, которое предназначалось несуществующим людям. Этот романтизм совсем не про меня, но чему я научился за сознательную и более-менее состоятельную жизнь - это мириться с фактами. А факты говорили, что юношеский романтизм никуда не пропал. Я вполне был готов на такой поступок.

Первое объявление свило себе гнездо на странице университета Турку в социальной сети facebook. Знал ли Юс в моём сне Томаса? Дружили ли они? Интересовался ли он его стихами? Наверняка; Юс, насколько я его помнил, интересовался всем, до чего дотягивались его пухлые пальцы.

Второе я оставил в группе "Olemme SodankylД", что означало "Мы из Соданкюля", в разделе "поиск людей", прямо под сообщением какого-то парня, который потерял в супермаркете, в отделе обуви, девушку, и теперь искал новую.

Позвонил Фёдя, и я с полминуты отстранённо наблюдал, как телефон, вибрируя, медленно ползёт к краю стола. Фёдя - отрезвляющая реальность и хорошая оплеуха, но я не хотел отрезвляться прямо сейчас. Пора было собираться в дорогу, а нужно было ещё выдать инструкции и паёк на два-три дня коту. Поезд, что должен унести меня к Выборгу, стартовал через полтора часа. Я планировал занять место у окна и, вооружившись надувной подушкой и наушниками с медитативными The Police, немного попрактиковаться в вызывании сновидений. Как минимум на один киносеанс, то есть фазу БДГ-сна, я успеваю.

Глава 5. Стоя на Краю Мира

В Выборге я был всего один раз, и впечатление о нём сложилось полностью однозначное. Город, который несколько раз за свою историю переходил из рук в руки, наконец оставшись в заботливых советских ладонях, не мог выглядеть иначе. Европейское прошлое - это отбеленные дождями и ветром кости, застрявшие в скалистой расселине. Туристы набросали вокруг мусора и бутылок из-под водки, которые покрылись коростой времени и стали уродливыми совковыми постройками. Но та благородная кость ещё виднеется, шершавость её ещё можно ощутить, прикасаясь к стенам замка.

Народ через металлоискатели просачивался наружу. На стоянке меня встречал улыбчивый невысокий человек. Казалось, он занял место ещё в шесть утра: так близко к зданию вокзалу была припаркована грязно-зелёного цвета "Буханка". По телефону он подробно растолковал мне, как найти машину, и с этим у меня проблем не возникло. Мало того, что классический УАЗ-452 уже достаточно редко можно встретить на улицах города, так этот ещё был очень ухожен, если не сказать лощён: ни следа коррозии и ржавчины, краска регулярно подновлялась, а между фарами над радиаторной решёткой красовались сайгачьи рога. Я ожидал увидеть на борту какую-нибудь фирменную надпись или знак, но ничего подобного не было.

- Пётр, - протянул вспотевшую ладонь мой провожатый. Кажется, он был искренне рад возможности отвести меня в свою вотчину. - Не правда ли, очень жарко? Я служу при доме здоровья Карельских Лесов: вожу машину, делаю кое-какую работу для хозяев.

Это светлый, румяный, но очень жилистый человек непонятного возраста. Ему могло быть как двадцать пять, так и все сорок лет. Я подумал, что он похож на несколько раз жёваную, затвердевшую жвачку.

- Карелия вроде бы достаточно далеко, - сказал я, загружаясь в машину. Мой провожатый светился от желания услужить. Выдрал из рук спортивную сумку с вещами и забросил назад, где были упакованные в чехлы сиденья, а также стояло три палетки с питьевой водой и пара ящиков с консервами. Кроме того, я заприметил лопату и ещё кое-какой садовый инструмент. В салоне пахло сеном и лошадьми.

- Далеко, близко... - Пётр забрался на водительское место. Руль был у него на уровне горла. - Когда путешествуешь по тайге, границы областей имеют второстепенное значение. Их прокладывали по карте. Ты не отличишь Петрозаводскую область от Ленинградской. Крапива везде одинаково жжётся, и на тебя, зазевавшись, может выскочить кабаниха со своим семейством. По мере удаления от Ленинграда места более дикими не становятся. Они и без того дикие.

- У вас там что? - спросил я, включив серьёзного репортёра. - Вроде как поселение, да?

- Мы называем это место русским ранчо. Обеспечиваем во многом себя сами. По крайней мере, животной пищей. У нас есть собственная пекарня, но муку и дрожжи возим из города.

- А себя считаете русскими ковбоями?

- Ну, у нас есть три коровы, - сказал Пётр, выруливая на шоссе. Город очень быстро кончился. Мелькали какие-то домишки, потянулся лес, перемежающийся поселковыми поселениями. - Но лошадей гораздо больше. Люди приезжают со всей страны, чтобы пожить в настоящей глуши, лицом к лицу с природой. Через лошадей мы учим их жить в гармонии с самим собой. Самые способные - детишки...

Я сощурился. Сказал, нарочно копируя тон собеседника:

- И всё это за большие деньги?

Пётр ответил, не раздумывая.

- Вот уж не знаю. Я просто там работаю и не лезу в финансовые вопросы. Меня обеспечивают всем необходимым. На карточку капают какие-то финансы, но я ими почти не интересуюсь. Когда-нибудь они мне понадобятся, но это уже будет совсем другая история... Знаете, - Пётр бросил на меня короткий взгляд, и я, подавшись назад, едва не стукнулся затылком о край опущенного стекла. Успел уже привыкнуть к ненавязчивым взглядам через зеркало заднего вида. - Я не видел у нас в номерах ни олигархов, ни иностранцев. Просто скромные люди, или люди, искренне желающие своим детям выздоровления. Может, на самом деле они богачи, а близость к природе да комары размером с лошадиную ноздрю делают их самими собой. Возвращают к нулю. Может, и нет. Я действительно не знаю. Вы едете сюда писать книгу, вы и разбирайтесь.

Книгу? Так вот, за кого он меня принимает! Я открыл было рот чтобы исправить ошибку, но так ничего не сказал. Меня захлестнуло чувство стыда, настолько глубокое, что застучало в висках. Как ни старался, я не мог его интерпретировать. Может, это связано с осознанием бессмысленности взрослой жизни, вдруг настигшем меня в неподходящий момент? Водитель тоже молчал: дорога, заполненная фурами, требовала его внимания. В машине была магнитола, но попросить включить её мне не хватало смелости. Жизнь, как смоченный водой росток, пускала в землю всё новые корешки. Я не ощущал ничего подобного лет, наверное, с пятнадцати.

- Ну что вы? Взгрустнулось? - не отрывая глаз от дороги, спросил Пётр. Этот парень обладал поистине феноменальной чувствительностью. Может, тому причиной были влажные носы лошадей, может, то, что закопавшись в стог сена где-нибудь в сарае, Пётр мог спать, сколько ему заблагорассудится. А может, напротив, оттого, что встаёт он, предупреждая рассвет.

- Всё нормально, - сказал я. - Можно включить радио?

- Ловит здесь плоховато. Но можно поставить диск. У меня там все альбомы Депеш Мод.

У Петра нашёлся сборник с альбомами до 2000 года. Вообще, в коллекции дисков в бардачке сложно было найти что-то моложе песен десятилетней давности. Видно, находясь вдалеке от городов, очень сложно отслеживать такие вещи. Все любимые группы Петра выпустили минимум по одному альбому, а кто-то даже распался. Я не стал его просвещать, а просто ткнул диском в приёмник. Когда выпадал снег, в тех отдалённых краях жизнь должна была замирать, а что такое лето, как не короткая оттепель между двумя зимами? Уж точно никак не повод просыпаться.

C трассы E-17 мы в конце концов свернули на узкую просёлочную дорогу, достаточно крепкую, похожую на гигантскую змеиную шкуру с чешуйками. Такую не размоет дождями, а если и размоет, то Пётр с таким же точно невозмутимым лицом форсирует её на своём тёмно-зелёном сайгаке. И успешно форсирует. Я потерял счёт времени и, кажется, даже успел вздремнуть. Готовность узреть сны, стоит лишь опустить веки, начала ослабевать.

- Почти приехали? - спросил я.

- Ещё минут сорок, - отозвался Пётр.

Помолчав, он снова стал рассказывать про быт на русском ранчо:

- Для клиентов у нас имеется комплекс на двадцать четыре номера. Номера с самой разной вместимостью. Взрослые предпочитают уединение, а детишки прекрасно общаются друг с другом. Идиллия! Есть психолог, и штат служащих, и отличное питание, и природа...

- А конюшни?

- Ну конечно! - он даже рассмеялся. - Самое главное-то я забыл. Вы, наверное, подумали, что мы делаем деревянных лошадок или просто "седлаем" какое-нибудь полено. Конечно, у нас есть конюшни.

Всё ещё находясь под впечатлением от активности, можно даже сказать, концентрированной активности маленького человечка, едкой, как лимонный сок, я сказал:

- На самом деле, я чуть было не подумал, что вы надеваете седло на себя, чтобы покатать детишек.

У меня и в мыслях не было его обидеть, но Пётр не обиделся.

- Мне такое в голову не приходило, - сказал он. - Правда ваша: лошади лошадьми, но так мы сможем сделать наших подопечных более социально-адаптированными. Особенно тех, кто, знаете, почти не соприкасался с социумом. И всё же лошади останутся на первом месте. Вы сами хоть раз ездили верхом?

Дождавшись кивка, который Пётр зафиксировал в зеркале заднего вида, он продолжил:

- У нас конюшня на четырнадцать голов. Породы смешанные, очень подходят для детей и инвалидов... тех, кто без посторонней помощи сидеть верхом не может, или сидят неустойчиво. Все спокойные, как болота.

От такого сравнения меня передёрнуло.

Мы давно уже выехали из города, пригородные деревеньки и посёлки городского типа закончились так же быстро, как начались. В общем-то, Выборг и сам был посёлком городского типа, почти не разросшейся со времён Александра Третьего крепостью. Разве что иногда мы проезжали деревеньки, в которых, кажется, совсем никто не жил: я только и успевал проводить глазами серые домики с потемневшими от времени заборами и кое-где выбитыми окнами. Заросшие сады печально качали нам вслед ветвями яблоневых деревьев. Дорога иногда становилась чрезмерно тряской, будто ковёр, который дородная баба, хозяйка имения под названием "Северные Болотные Пустоши" пыталась выдернуть прямо из-под колёс уазика, чтобы хорошенько разгладить, перевернуть и просушить. Тогда Пётр сбрасывал скорость до минимума, опасаясь улететь в овраг.

- Пустынно у вас тут, - говорил я в который уже раз.

- Никогда не бывали в наших краях? - также в который уже раз спрашивал Пётр. Он был само великодушие.

- В Выборге - бывал, а здесь - нет, - отвечал я, испытывая странное чувство дежавю напополам с дремотой.

В кузове гремели банки. Ветки молодых осин стремились сомкнуться над нами, будто пальцы мальчишки, который задумал поймать жука. За осинами и берёзами вдалеке маячили дремучие сосны. Набежали облака, и обманчивые сумерки заставили Петра стянуть тёмные очки. От дороги, по которой крался наш УАЗ, иногда попадались чуть заметные ответвления вправо и влево, кое-где перекрытые линялыми шлагбаумами.

- Здесь мало кто ездит, - сказал Пётр. - Там, справа - охотничьи угодья... Только сегодня утром распилил здесь бревно. Позавчера, в грозу, упало. Думал, опоздаю за тобой... городское ведь время - оно другое, его не попросишь подождать да потерпеть.

Ещё по крайней мере раз я проваливался в дрёму без сновидений, несколько раз смачивал горло водой из любезно предоставленной моим водителем бутылки.

В какой-то момент за шорохом ветвей и свистом ветра в окне возник шум воды, а потом впереди показался фасад здания. Я пронзительно зевал. Это строение было собрано из необструганных досок и едва ли выбивалось из лесного контекста. Такой могли построить себе, к примеру, щеглы, обладай они необходимыми познаниями в архитектуре. Я вспомнил про библиотеку на дереве, но так и не смог соотнести это воспоминание с каким-то определённым периодом в своей жизни. Ясно, что это было в Финдяндии - в России я обитал разве что в городских чащах, где и без моих идей было достаточно библиотек.

- Главный корпус, - сказал Пётр. - Здесь живут наши подопечные и обслуживающий персонал. Столовая, спортивный зал, лазарет... одним словом, всё, что нужно. Там, справа, конюшни.

Я поискал глазами столь ненавидимые мной заборы, но не нашёл. И никаких надписей, по которым можно идентифицировать строение. Будки охраны - и той нет. Попытался вспомнить, встречались ли по дороге указатели, но ни один не всплыл. С другой стороны, не удивительно: в моей памяти, как в отличающейся пониженной плотностью жидкости, тонули, бывало, и не такие очевидные вещи.

Закончилась поездка тем, что я, распахнув дверь машины, буквально вывалился со своего места и распластался по земле. Над крышей, пронзительно вопя, летали птицы.

- Аа, почуяли свежий воздух, господин писатель, - сказал Пётр так, будто он был ответственен за этот самый воздух, и, покряхтывая, стал выгружать из кузова банки. Когда я, не делая попыток подняться - смесь из хвои и опилок под лопатками была настолько приятна на ощупь и ароматна, что я мог бы пролежать так до вечера и даже заночевать, - спросил, куда идти, он махнул в сторону крыльца. - Идите туда. Там сидит девушка, она подскажет.

Здесь был огромный трёхэтажный домище из потемневшего дерева, с покатой крышей и шикарным крыльцом. Над входом - деревянная же табличка с названием. "Край Мира" - гласила она. Слева пристроена необычная башня, будто собранная из треугольных форм и углов, с огромной смотровой площадкой, которая возвышалась над крышей и куталась в колючие полушубки елей. Галька приятно шуршала под ногами, хотелось разуться и пройтись по ней босиком, что я немедленно сделал, повесив сумку на левое плечо и взяв в правую руку ботинки.

Вообще, раньше я так ни за что бы не поступил, и под словом "раньше" я имею ввиду позавчера. Что-то поменялось. Я чувствовал себя ящеркой, что сбросила старую, непрестанно чешущуюся шкурку. Понимание пришло в дороге, пока мы с моим провожатым тряслись в "Буханке" и я делал безуспешные попытки задремать. Не мгновенно, а медленно и осторожно, оно заняло меня всего, и только теперь разрешило выразить себя словами.

Я вёл себя, словно всё вокруг - сновидение. Безуспешные попытки осознать себя во сне, не продлившиеся пока и трёх ночей, дали странные побеги. Ну кому в здравом уме, представляя крупную рекламную фирму и прикатив к заказчику, придёт в голову валяться у них на подъездной дорожке и заявляться к директору босиком? Возможно, поэтому мой новый беспечный приятель с выгоревшими волосами и принял меня за писателя. Посмотрев, словно в зеркало, в тонированное окно стоящего здесь же старенького джипа-тойоты, я оглядел себя с ног до головы в поисках новых казусов. Завёрнутые до лодыжек джинсы, рубашка навыпуск, одна верхняя пуговица и две средних, кстати, не застёгнуты. Я попытался поправить волосы, проведя по ним пятернёй - лучше не стало.

К казусам можно причислить странное поведение в кабинете у мессира, а также беседу с Севой-совком. И нежелание общаться с Фёдей тоже. Фёдя был единственным человеком, которого я никогда не осмеливался игнорировать. Наверное, потому, что люди приходили и уходили, а парень по кличке ФРГ оставался. В самые чёрные моменты моей жизни он готов был приехать, с бутылками ли водки наизготовку, или с манягой в кармане. Теперь же я готов бегать от его телефонных звонков, как подросток от подружки, которая от него залетела. Фёдя как будто бы чувствовал, когда моё состояние менялось, и как ангел-хранитель с полуторанедельной щетиной и перегаром, по первой же моей просьбе, по первому намёку возникал на лестничной клетке, облачённый в свой чёрный тулуп, будто укутанный в крылья.

- Пойду сначала прогуляюсь по окрестностям, - крикнул я Петру. - Нужно собрать в кучу мозги.

Он что-то ответил из глубин своего кузова, гремя банками с консервами, но я его не услышал.

По дороге встретился ручей, весело скачущий по камням и несущий лесную сушь и семена-крылатки, так, будто выше по течению кто-то плескался в ледяной воде и натаскал туда на своих лапках мусора. Ещё ниже по течению жужжал выкрашенный зелёной краской насос, похожий на припавшую к воде рептилию, и работала водяная мельница, играющая с водой, будто мама с выводком детишек.

Если бы не успокаивающая болтовня моего провожатого, я бы подумал, что меня привезли в затерянную в лесах лечебницу для психов и наркоманов, как их показывают в кино: красивая обёртка и все вежливые, но уйти отсюда по своей воле ох как непросто. Всё уж очень подозрительно спокойно. Ни единой живой души, и в то же время я слышал звуки, которые сопровождают человека в его деятельности, глобальной и сиюминутной. Монотонно - "чух-чух-чух" - жужжал насос. В огромном здании скрипели полы. Кто-то что-то неразборчиво напевал в окнах первого этажа. Все окна распахнуты, невесомые шторы своим колыханием создавали иллюзию движения. С дальнего конца комплекса доносился перестук копыт и фырканье лошадей. На одном из подоконников какая-то, должно быть, пожилая женщина оставила на минуту любимый горшок с геранью, ножницы, очки, пластиковую подставку под горшок, куда отправлялись неугодные стебельки и росточки. На смотровой площадке стоял ребёнок - поскольку я стоял прямо под ней, мне не видно было его лица, а видны были только босые ноги в сланцах, торчащие из-под ограды.

Что ж, помнится, Стивен ЛаБерж советовал несколько раз в день спрашивать себя: "А не спишь ли ты, приятель?" Якобы рано или поздно ты спросишь себя об этом во сне, и доказательства, которые ты сам себе представишь, не пройдут проверку. Но вот о том, что реальность сама начнёт казаться сном, там ничего написано не было.

Никакого удивления по этому поводу я не испытывал. Мир остался прежним. Это я поменялся.

Через ручей не было мостика, зато было несколько больших сухих камней, судя по обломанным кустам и притоптанной траве, использовавшихся в качестве брода. Дальше начинался настоящий лес, под его сумраком мне чудилось гудение комаров. От насоса шла наполовину врытая в землю труба, об которую я немедленно споткнулся, больно ушиб палец и стал думать о счастливчиках-гимнастах, настолько гибких, что способны пососать ушибленный палец даже на ноге. Хотя, ушибают ли они вообще пальцы? Вот кто знает...

За строением было несколько земляных кочек, напоминающих о жилищах хоббитов, только окультуренных человеком: у подножья росли фруктовые деревья, а вершины венчали посадки земляники и кусты смородины. Дальше были теплицы с овощами, а ещё дальше - огороженный вольер для лошадей, и снова лес. Ручей огибал всё это по широкой дуге, будто беря под охрану неожиданное вторжение человека в дикую природу; его лента болезненно блестела в солнечных лучах.

Потом я увидел первого, за исключением Петра, человека. Закопавшись по самые локти в землю, он разбирал теплицы и что-то делал с их содержимым. У него, вернее, у неё были: лопата, грабли на коротком черенке, ведро с землёй, другое ведро с какими-то саженцами, и напоминала она ковыряющегося в песочнице ребёнка, хотя по возрасту превосходила меня раза в два. Пожилая женщина бормотала что-то себе под нос, потом слушала голоса в своей голове, по-птичьи склонив голову набок.

- Здравствуйте, - сказал я, помахав перед её носом зажатыми в руке ботинками. Шнурки болтались, как свешивающиеся с вилки спагетти.

- Добрейший денёк, - сказала она, удостоив меня кратким взглядом. - Вы когда заселились?

- Никогда, - ответил я.

- Ну, значит, ещё не поздно, - невозмутимо сказала женщина. В вырытую ямку она поместила саженец и теперь аккуратно, руками сгребала к нему землю. Ей почти наверняка было больше пятидесяти: спортивные штаны и просторная рубашка скрывали немного полноватое тело, зато лицо и волосы были настолько открыты, насколько это возможно. Такая женщина ни за что не станет скрывать свой возраст, и весь - абсолютно весь - жизненный опыт можно разглядеть в складках на щеках и подбородке. Она никогда не расставалась с прошлым, не пыталась раскрасить его соответственно своим желаниям, о чём говорили густые, но откровенно седые волосы. В порядке их поддерживал простой матово-чёрный обруч. Одно ухо украшал чёрный лакированный слуховой аппарат.

Я опустился рядом на корточки (перед тем как удостоить визитом заказчика, теперь совершенно точно придётся мыть ноги), аккуратно положил ботинки рядом с вёдрами.

- А вы здесь лечитесь?

- Именно так, - с достоинством сказала женщина, продолжая своё занятие.

Кажется, я немного мешал, но высказывать недовольства она не пыталась.

- Я думал, здесь практикуют иппотерапию. У вас особенный курс? Как это называется? Терратерапия?

- Вообще-то, если следовать терминологии, то гумусотерапия. Вот так, молодой человек, - она улыбнулась, и я увидел, что все зубы у неё на месте. - Там, в ведре, и есть гумус. Натуральное удобрение из конского навоза.

- Это что, шутка?

- Без шуток. Здесь лечатся всем, что попадается под руку. Иначе можно сказать, что здесь лечатся даже какашками.

До какой же степени нужно запудрить мозги бедным людям, чтобы преподнести банальную эмоциональную разгрузку и физическую, соответственно, нагрузку в качестве панацеи? Платить порядочные деньги чтобы спать в спичечном коробке, сажать помидоры, чтобы потом увидеть эти же помидоры у себя на столе - это, извините, уже наглость со стороны местных управленцев.

Я вновь попытался пригладить непослушные волосы, подумав, что в своём странном прикиде напоминаю, должно быть, разом всех пациентов этого реабилитационного центра. И это с какой-то стороны очень хорошая маскировка. "Что и говорить, - мысленно обратился я к мессиру, - отвлекаюсь я что надо. От души, что называется, отвлекаюсь".

- Я тут задумал написать об этом месте книгу, - сказал я. - Не буду раскрывать своё имя: в данных обстоятельствах это не важно. Буду благодарен за любую помощь с материалом с вашей стороны.

Старушка впервые оставила саженец и посмотрела на меня. Что-то в ней менялось, но я, как нерадивый школьник, наблюдающий за реакцией в пробирке на уроке химии, мог только наблюдать ползущие по стенкам пузырьки, не имея ни малейшего понятия об их происхождении.

- А откуда вы, позвольте спросить, о нас узнали?

- Ну, - я не растерялся. - Увидел заметку в газете.

Женщина поднялась на ноги, отряхнула колени.

- Пойдемте, побеседуем в офисе.

- Зачем?

- Вам же нужно знать, что написать в этой заметке, - сказала она. При взгляде снизу вверх женщина больше не производила впечатления добродушной старушки, копающейся в огороде. Это была строгая властительница, привыкшая командовать публичным домом или даже, может, пиратским кораблём, грабящим китайские и европейские суда, идущие с грузом золота, шёлка или специй. В ней и правда была азиатская кровь - может, не настолько азиатская, чтобы её предки выращивали рис на плантациях провинции Хэйлунцзян, но вполне достойная степей Монголии. - Если она будет написана добротно и с интригой, быть может, заманим сюда настоящего писателя, м-м?

- Я... э... согласен, - я поспешно вскочил, но женщина всё равно как-то умудрялась возвышаться надо мной. - Прошу прощения. Вы?..

- Меня зовут Анна Николаевна, я управляющая и единственная хозяйка этого оздоровительного комплекса. Я так понимаю, вы из рекламного агентства?

- Я должен был зайти внутрь и представиться, - покаялся я, подгребая к себе ногами ботинки. - Меня зовут Антон.

- Должны были. Я слышала, как приехал Пётр. Но Мари не сообщала мне о посетителях.

То, что я принял за слуховой аппарат, при ближайшем рассмотрении оказалось портативным передатчиком-рацией. Появившись, я видимо отвлёк её от общения с кем-то из подчинённых.

- Можете обуться внутри, - оглядев мои ноги, смягчилась женщина. - У вас необычный подход к работе.

Я почувствовал резьбу, следуя которой можно было выкрутиться из неудобного положения. Улыбнулся:

- Хотел пообщаться с местным населением. Ведь ни от кого не почерпнёшь столько впечатлений, как от того, кто вовлечён в процесс... вам помочь?

- Сама справлюсь, - Анна Николаевна легко подхватила с земли оба ведра, предварительно погрузив туда садовые инструменты. - Что ж, у вас будет возможность опросить любого, кто захочет с вами поговорить. Можете задержаться на недельку. Пообщаться хоть с каждой лошадью, если вам интересны условия их содержания.

- Думаю, достаточно будет один раз посетить конюшню, - ответил я. - Босс меня повесит, если я буду писать текст на три абзаца целую неделю. Так что за сутки как-нибудь управлюсь.

- Ваше право, - ответила хозяйка. - Позвольте, я пока расскажу вам, чем мы здесь занимаемся. Люди приезжают, чтобы почувствовать связь с природой. Ездят на лошадях. К нам привозят людей тяжелобольных или переживших тяжёлую болезнь, и они встают здесь на ноги. Вон там конюшни, конюха зовут Филипп, в подчинении у него двое мальчишек, его сыновья. Предки Филиппа - венгры, а он, можно сказать, венгр полностью обрусевший. В лазарете найдёте врача, Сергея Михайловича, и медсестёр-сиделок, Елену и Софью. С Петром вы уже знакомы, он выполняет всякую работу по дому и занимается снабжением. Ещё есть Иван, это инженер, мальчишки Филиппа на подхвате и у него. Есть Мария, моя ассистентка, есть шеф-повар Лидия. Там, - она указала рукой на ручей, - источник электроэнергии и питьевой воды, ручей, гость с финской стороны по имени Сойттоанен, что значит "сонный звон".

- Неужели одной водяной мельницы хватает, чтобы обеспечить электричеством весь комплекс?

- Не так уж и много нам требуется. Мы тут, знаете ли, не пользуемся компьютерами, а роль холодильников исполняет погреб. В холле вы не найдёте ни автомата с кофе, ни массажного кресла. Зато! Знали бы вы как светят здесь по ночам звёзды! А зимой и в холода мы готовы учиться у медведей. Мы здесь пропахли дикой природой и гордимся этим, что бы о нас не говорили вы, городские.

Я изучал затылок женщины. Она и в самом деле любит своё дело и хочет, чтобы я прочувствовал здешнюю жизнь, что называется, на своей шкуре. Хорошая женщина. Мне, по жизни гибкому и тягучему, как жвачка, никогда не хватало такой целеустремлённости и твёрдости. Сейчас я следовал за человеком, которого стоило уважать. Она, понимая кто я и откуда приехал, считая меня продуктом общества потребления, работником профессии, которая ничего значимого не производит, будучи совершенно правой, делала усилие, чтобы донести до меня свои идеи.

И я, наверное, сделаю усилие, чтобы их понять. Не затем, чтобы хорошо выполнить работу, а потому, что мне, чёрт возьми, лестно, что "твёрдый" человек снизошёл до меня.

Вёдра мы оставили в просторной тёмной кладовой, куда был вход как с улицы, так и из холла на первом этаже санатория. Мою сумку доверили администратору, хрупкой девушке по имени Мария.

Отряхнув руки, Анна Николаевна повернулась ко мне:

- А теперь, чтобы не терять вашего драгоценного времени, позвольте провести вас по нескольким палатам. Кажется, один из наших пациентов на втором этаже как раз сейчас собирается на сеанс терапии. Не так ли, Мари?..

Женщина прошила коридор своим целеустремлённым шагом. Я подумал, что пухлые ковровые дорожки нужны здесь только для того, чтобы скрадывать шаги и погружать дом в ту особенную тишину, когда кажется, будто люди, заботясь о душевном спокойствии друг друга, специально проходят мимо твоей двери на цыпочках. Она остановилась возле одной из дверей, и я, зазевавшись, едва не сбил её с ног.

В номере было трое людей. Один без движения лежал на кровати - это грузный мужчина, чем-то напоминающий Дона Корлеоне в исполнении Марлона Брандо. Вокруг, облачая мужчину в костюм для выхода "в свет", суетились две крепких женщины.

- Это Вячеслав Валерьевич, - понизив голос, сказала Анна Николаевна. - Он отправляется на конную прогулку. Его сегодня посадят на Ровного. Это наш лучший жеребец, всецело соответствует кличке.

Я разглядывал женщин, которые, очевидно, и являлись санитарками-сиделками. На санитарок они походили меньше всего. Никаких белых халатов и точных, профессиональных движений. Брюки и комбинезоны, на ногах - лёгкая прочная обувь, волосы забраны в хвосты. Даже сквозь рукава видно, какие крепкие у них руки. Я удержался от желания сравнить их собственными.

- Он тяжело болен?

Анна Николаевна ответила; название болезни звучало для меня как абракадабра, но звучало страшно - с этим не поспоришь.

- Мы проветриваем помещение, чтобы вывести отсюда дух болезни, - шёпотом продолжала хозяйка. - Там, под потолком, висят пахучие травы. Чабрец, мята, смородина и шалфей.

Номер на одного человека, но сравнив его со своей городской квартирой, я понял, что ячейка бетонных сот безнадёжно проигрывает спичечному коробку. У меня есть ещё кухня, но это слабое утешение. Шарм обстановке придавала деревянная мебель под старину, душистого медового цвета: бюро на кривых ножках, несколько стульев и кресло-качалка. Кровать с круглыми шашечками, тоже из дерева. Шкаф, украшенный растительным орнаментом, на столе фрукты в вазе. Дверь на балкон распахнута, по комнате кружит пчела, должно быть, привлечённая ароматом тёплого дерева. Ни следа телевизора или любой другой техники (кажется, здесь не было даже розетки). Не было и медицинского оборудования, разве что из-под кровати выглядывала ручка судна. Ещё одна дверь, должно быть, вела в уборную, левая стена украшена изображением камина с горящими углями. Словно в укор всем на свете гостиничным номерам, комната не казалась обезличенной. На полках книги, подобранные сообразно вкусам владельца. Через открытую дверцу шкафа я разглядел одежду - был там даже пиджак, явно имеющий мало общего с гумусотерапией. Под потолком развешаны набитые какими-то травками сетчатые мешочки и украшения из перьев, делающие комнату похожей на затерянную в норвежских лесах хижину доброй ворожеи. Женщины и мужчина выглядели здесь как вклейки из совсем другого кинофильма.

- Кажется, здесь нужны не открытые форточки, а специализированное медицинское оборудование и процедуры, - я понял, что не стоило начинать умничать через мгновение после того, как первое слово сорвалось с языка. - Я не врач, но...

- Я тоже, - сказана Анна Николаевна. Она закрыла передо мной дверь, лишив возможности лицезреть мужчину на кровати.

- То есть?

- Если у человека мало шансов выкарабкаться и побороть болезнь, он подписывает бумаги о том, что его выздоровление - всецело на его плечах. Мы не врачи и это здание - не медучреждение. Мы что-то вроде витаминов, биодобавок, не столько для тела, сколько для души. Меняем взгляд пациента на жизнь и смерть. Если в нём ещё остались внутренние резервы и мотивация достаточно сильна, он побеждает болезнь без постороннего вмешательства. Если пациент не может дышать сам, он умирает, и мы отправляем его тело родственникам.

- Что об этом думает ваш врач?

- Вы можете поговорить с ним сами. Он много чего хорошего расскажет про современную медицину. "Хорошего", естественно, в кавычках. А сейчас прошу у вас прощения, - церемонно сказала мне хозяйка. - Можете продолжить осмотр самостоятельно. Я распоряжусь, чтобы вас принимали с открытым сердцем.

- Разве такое можно приказать? - сказал я с улыбкой. - Я ведь могу кому-то не понравиться.

Анна Николаевна улыбнулась в ответ - вот уж чего я не ожидал, так это ответной улыбки, в которой не было ни грамма официальности.

- У всех, кто некоторое время прожил и проработал здесь, сердце раскрывается. Как цветок, понимаете? Мои девочки и мальчики с некоторым недоверием относятся к чужакам, но я скажу им, что вам можно полностью доверять. И да, обязательно поговорите с пациентами. Всё-таки всё, что мы делаем - для них. Когда захочется перекусить или захотите передохнуть - обратитесь к Мари. Она выдаст ключи от вашего номера.

Глава 6. Здесь Бродят Тени Прошлого

Конюшня оказалась длинным просторным помещением с густым запахом сена. Во мне всколыхнулись детские воспоминания. После того как я окончательно и бесповоротно увлёкся скейтбордингом, лошади начали покидать мою жизнь. По возвращении из Финляндии я ездил верхом всего два или три раза. Что самое обидное, и скейтборд я со временем забросил, выбираясь в парк покатать только в особенно душевные деньки, на сто процентов соответствующие моему понятию о прекрасной погоде. Вот так и умирают наши мечты. Замещаются бытом, а над мечтами и чаяниями вершат самосуд мысли о больших деньгах. Случилось это лет, наверное, в двадцать, и по этому поводу я мог разве что разводить руками: вот такой вот я безыдейный.

Лошади с любопытством тянулись носами, отыскивая недостатки и слабости, которые я пришёл с помощью них лечить.

Здесь было четырнадцать голов. Стойла чистые и со свежей подстилкой - хотя за уход за лошадьми, при таком отношении к людям, я не волновался. На каждом стойле таблички, описывающие его содержимое: сколько лет запертому там ветру, какой он масти, любит ли сено, или больше свежую траву и листья ежевики. Какое горное ущелье его породило. Когда-то я очень любил читать такие надписи: так же интересно, как изучать чужой паспорт.

- Чем могу помочь? - настороженно поинтересовался невысокий смуглый человек. Я ожидал, что венгры мало чем отличаются нормальных людей: две руки, две ноги, голова, и даже цвет кожи должен быть более-менее совпадающим с нашим, но конюх куда больше был похож на араба-кочевника, нашедшего покой в русской глубинке, чем на пришельца из цивилизованной Европы.

Он опирался на вилы, коими забрасывал сено в пустующие стойла, и рассматривал меня, так, будто я был ребёнком, у которого из карманов выпирали шкодливые намерения.

- Вы Филипп? - поинтересовался я.

- Я не буду кивать, не буду качать головой, - ответил человек. - Вам уже всё о нас доложили и обязали распахивать душу. Должна же остаться какая-то интрига? Хоть жалкие крохи.

Хитрое, похожее на беличью мордочку, лицо. Бакенбарды усиливали сходство со зверьком, глаза большие и маслянистые, они вызывали на языке привкус авокадо. Господи, да они просто светились безумием! Как рядом с такими уравновешенными животными мог поселиться такой странный человек?

- Насчёт распахивания души, - сказал я. - Думаю, это не обязательно. Я вовсе не претендую на то, чтобы меня везде встречали... как это? Разверстыми внутренностями. Но на всякий случай, если вам захочется поболтать: меня зовут Антон.

- Простите меня, - вилы бесшумно упали в стог сена, а Филипп уже тряс мою руку. - Я просто стараюсь не терять присутствия духа. Мне стоило быть немного приветливей. Идёмте, выпьем с вами чаю.

В любой конюшне предусмотрена каморка для конюха. Эта оставляла впечатление о владельце четырёх комнат с обширной библиотекой, коробок с конструктором, двух велосипедов, целого арсенала пластикового оружия и самых разных инструментов, который попытался въехать в спичечный коробок.

- Я здесь не живу, - сказал Филипп, ногами разгребая себе путь к столу, - поэтому не обращайте внимания на беспорядок. Я живу в главном корпусе, когда будете уходить, прямо от входа сможете увидеть мои окна на втором этаже. А здесь любят ночевать дети.

Он усадил меня на стул, предварительно убрав с него альбом с гербарием. Я припомнил свои детские мечты о лесном домике и покачал головой: мало кому выпадает такое счастье, как помещение, где ты можешь делать все, что захочешь, вдали от взрослых. Филипп тем временем извлёк откуда-то электрический чайник и, отодвинув деревянную панель в стене, выпустил на волю электрическую розетку. Я подумал, что один из обыкновенных атрибутов человеческого жилища здесь смотрится так же нелепо, как замурованный в стену поросёнок.

- С электричеством у нас строго. Вы наверняка видели единственный наш источник энергии. И хотя его хватает, чтобы полностью зарядить аккумуляторы, Анна жёстко спрашивает за всякий свет, который она увидит после наступления сумерек.

Он показал наверх, где в простеньком абажуре, похожем на пыльный цветок, пребывала лампа, прибавил:

- Мои мальчики соорудили съёмные ставни, через которые - можете мне поверить! - не пробивается ни лучика света. Но вообще-то они ими почти не пользуются. Только когда Симеону - это старший - хочется почитать. Мои дети - дети яркой лесной ночи. Они ориентируются в темноте не хуже зверят.

Осмотрев помещение и не найдя ни компьютера, ни телевизора, я сказал:

- Если бы меня лишили благ цивилизации, я бы был в ярости.

Филипп терпеливо сказал:

- Мы стараемся воссоздать систему, при которой эти так называемые блага оказываются не нужны. К нам приезжают, чтобы в такой атмосфере пожить. Хороши бы мы были, если бы своих детей воспитывали в ином климате. А что до самих детей - если показать им границы и обозначить, что за эти границы они не переступят никогда... во всяком случае, пока не станут более-менее самостоятельными, дети прекрасно будут себя чувствовать и в них.

Филипп достал чашки, тоже, судя по весёлой расцветке, принадлежащие сыновьям. Сполоснул их в раковине, насыпал зелёного чая. Все эти священнодействия он производил в молчании. Пока кипяток из чайника перетекал в кружки, пока чайный лист разворачивался и заполнял добрую четверть доступного пространства, я буквально видел, как копится в маленьком смуглом венгре уверенность. Наконец Филипп примостился напротив, на краю другого стула, чья спинка напрочь завешана одеждой. Отхлебнул, приблизил ко мне лицо и заговорщически сказал:

- Мне тут шепнули на ушко, что вы пишите книгу. Думаю, я сумею купить в ней целую главу.

Я не стал его разочаровывать. Просто пожал плечами. Наверное, длинные волосы и вид импозантного раздолбая помогают людям видеть во мне того, кем ввиду отсутствия таланта и банальной усидчивости, я никогда не стану. Что ж, пусть так оно и будет. Пользы, во всяком случае, от этого куда больше, чем вреда.

Увлечённый театральностью этого мужчины, я на мгновение сам представил себя актёром если не театра, то, как минимум, второсортного фильма, где переигрывать и играть - синонимы. Сказал, выложив перед собой на стол, как карты, руки ладонями вниз:

- Боюсь, она станет самой скучной главой. Или же мне придётся делать её очень маленькой. Хотя, всё равно придётся много писать о ваших питомцах - я имею в виду лошадей, а не детей, - так что вы окажете мне услугу, если расскажете не о себе, а о них...

- Даже если я планирую занять её интересной историей? - перебил Филипп. Кажется, он не придал значения звучащему в моём голосе сарказму.

- А, ну тогда другое дело, - милостиво разрешил я. - Но всё равно, расскажите мне сперва о ваших питомцах.

- Вокруг них вертится жизнь всего "Края мира", - не без гордости сказал Филипп. - Думаю, вы уже знакомы с термином, который мы используем для привлечения клиентов?.. Так вот. Возможности иппотерапии поистине гигантские. Вообще-то, если быть честным до конца, - на его лице промелькнула стеснённая улыбка, - я сам здесь только для того, чтобы получать оную терапию в лошадиных дозах. Простите за каламбур, да. Но вы уже, наверное, поняли, как она мне нужна.

- Это самые спокойные и уравновешенные существа, - авторитетно поддакнул я.

- Совершенно верно, - прищёлкнул пальцами Филипп. - Все так думают. В том числе и Анна. Но послушайте, что вам скажу я: если вы сядете, к примеру, на Грохота, то единственное, о чём вам придётся думать ближайшие двадцать минут - это как бы удержаться в седле. Это настоящее буйство эмоций, заключённых в самом подходящем теле. Мускулистом и способном встряхнуть саму землю. Спокойствие, господи, кому такое только в голову могло прийти? Они просто чуть более терпеливы и уравновешены, чем мы. Эти существа как люди. Просто они находятся на другом витке развития.

- Вроде как древние люди?

Филипп побултыхал в чашке чайные листья.

- Они совершенно развиты. Это как маятник... эволюция как маятник. Мы со всем своим технологическим багажом приближаемся к одному краю его колебаний, в то время как лошади на другом. Мы отрываемся от земли на больших железных машинах, лошади же максимально близко к матери-природе. Совершенства могут быть прямо противоположными. И мы пытаемся использовать этих животных, чтобы немного приблизиться к точке равновесия.

- Пожалуй, я всё-таки выделю вам главу, - сказал я.

- Понравилось? - улыбнулся мой собеседник. Я снова уловил в нём подобие броуновского движения. Вот оно даёт о себе знать безумными бликами в глазах, а вот вырывается наружу неожиданным высказыванием: - Вообще-то, к своей истории я даже не приступал.

- И что же это за история?

- Откровенно говоря, это не совсем история, - Филипп кивнул сам себе, будто одобряя такую формулировку, - просто наблюдение, одна из крошечных тайн природы, которую я не могу разгадать. Вам, как писателю, это должно быть интересно. Дело в том, что прошлой ночью я видел здесь... призрака.

Это звучало настолько банально, произнесено столь многозначительным тоном, что я чуть не расхохотался. Призрака? О котором мне, делая страшные глаза, рассказывает местный конюх? Призрака, в затерянном в карельских лесах санатории практически без электричества, до которого от ближайшего человеческого поселения почти час тряской езды по плохой дороге, в санатории, где пациентов лечат травками, а луна по ночам светит как огромный фонарь? Странно, если бы его тут не было. Стоны, звон цепей, женская фигура в лунном свете...

Филипп между тем продолжал, рассеянно глядя в окно. Оттуда виден угол дома и поросшая низкой зелёной травой тропинка, кое-где измочаленная лошадиными копытами. Ниже потемневших от времени досок - фундамент из замшелых холодных камней.

- Лошади волнуются уже не первую ночь. А вчера я увидел его своими глазами. Вот этими, - всё так же загадочно улыбаясь, Филипп развёл пальцы на правой руке на манер буквы "V" и оттянул веки. - Не знаю, из каких сказок и бабкиных преданий появилось это существо, но я его видел. Представьте себе, передвигается неслышно, будто его нет, но на вид страшный, как сам чёрт. Может, это дух лесных болот снизошёл до нашего обиталища. Дети уже четвёртый день ночуют в "Крае мира", а сюда с наступлением сумерек - ни ногой. Они такие же чуткие, как лошади. А вы говорите - компьютер...

- Вы рассказывали об этом Анне Николаевне?

- Зачем беспокоить хозяйку? Мы все так вольготно расселись на плечах бедной женщины, что мне неловко даже подходить к ней с такими заявлениями.

Филипп улыбнулся:

- Ваше племя должно быть более заинтересованно в таких историях.

Я не стал его разочаровывать. Покивал, сделал вид, что делаю пальцем какие-то пометки на ладони.

- Вы хотите, чтобы я этой ночью держал ушки на макушке?

"Знал бы ты, зачем я здесь на самом деле, - сказал я себе, - наличие сверхъестественной хрени так или иначе не добавит популярности этому курорту". Хотя наверняка найдутся и те, кто отвалит немыслимые деньги только за то, чтобы поглядеть на инопланетян и приведений как-нибудь в обход канала ТВ-3.

Как по мне, так этот Филипп был слегка чокнутым. Ну, или если не чокнутым, то достаточно суеверным. Ну почему сразу приведение? Может это голодная стая волков подбирается по ночам к единственному на много километров вокруг человеческому жилью, чтобы поискать объедки. Лошади должны прекрасно чуять диких зверей. И уж конечно, они не будут чувствовать себя при таком соседстве комфортно.

Я бы посоветовал Анне Николаевне забыть об экономии электроэнергии и зажигать на всю ночь фонари.

День отсчитывал часы, расслабляющие, как валики в массажном кресле, и, кажется, никак не мог решиться шагнуть в топлёное молоко вечера. Я успел поваляться на солнышке на одном из жёстких шезлонгов недалеко от крыльца, перекусить в местной столовой салатом и замечательным хлебом домашнего приготовления, захотеть и перехотеть пива. Потом занял позицию перед открытым окном в холле и беседовал с каждым проходящим мимо человеком. Иные останавливались со мной поболтать, иные смущённо улыбались и бочком-бочком протискивались мимо моего назойливого внимания наружу.

Из двадцати пяти палат здесь была занята едва ли половина, и Пётр был прав: никого гремящего кошельком с деньгами я здесь не увидел. За полтора часа набралось информации на две-три необходимых заметки. Наверное, такой скрупулёзной работой, за которой так и виделись засученные рукава, я мог бы снова заслужить расположение своего босса.

Остановилась поболтать и Анна Николаевна. Она переоделась в представительный синий комбинезон, а волосы, чтобы не мешались, убрала в сеточку. Я попросил рассказать, как появилось это пристанище для душевно-усталых и кто был первым её хозяином. Анна сказала:

- Мой отец. Когда я сюда переехала, я была совсем ещё девочкой. Да-да, по той самой дороге, по которой ехали и вы. Она гораздо старше большинства здешних построек. Отец и мать были отшельниками.

- Отшельниками? - изумился я. - Что за время это было?

- Шестьдесят седьмой год. Они доказали, что быть тем, кем тебе хочется, можно в любое время. Здесь было заброшенное лесничество, которое не знало людей ещё с войны. Когда мы с мамой выходили гулять, то могли спугнуть лисицу, часто видели выходящих к водопою оленей. Фундамент нашего предприятия - а так же и этого здания - папа заложил собственными руками.

- Что-то вроде коммуны? - спросил я.

- Нет, что вы. Изначально и достаточно долгое время - просто приют для моих отца и матери, которые просто стремились к обществу друг друга... ну и меня, конечно. Они не желали больше терпеть унижения, препятствия, которые воздвигало на пути к мечтам общество. Потом, когда советская власть рухнула, папа каким-то образом выбил себе права на землю и стал предпринимателем. Здесь сдавались комнаты и домики для тех, кто устал от мира, сдавались по астрономическим ценам. Тогда же и появилось это название: "Край мира". После смерти отца, когда мы с мамой остались вдвоём, я позвала сюда других людей, и это место стало таким, каким вы его видите. Основная идея - близость с природой, поэтому я снизила цены на проживание и лечение и обязала каждого, кто в состоянии, помогать мне вести хозяйство.

- Не боитесь, что широкая реклама привлечёт сюда много лишнего народа? Которые будут требовать... скажем так, лишнего?

Женщина улыбнулась. На обращённой к окну половине её лица солнце, спрятавшееся за верхушки сосен, рисовало затейливый орнамент, то забираясь в укромные ямочки и морщины, то танцуя на щеках.

- Я не зря просила вашего босса прислать ко мне кого-нибудь, кто имел дело с дикой природой или лошадьми, кто сможет понять идею нашей организации. И не зря предложила вам оставаться здесь столько, сколько захотите. Я верю, что вы изобразите нас так, как нужно.

- Пожалуй, о вас и впрямь стоит написать роман, - от чистого сердца сказал я.

- Может быть, когда-нибудь вы этим займётесь, - сказала Анна Николаевна, совершенно неожиданно потрепала меня по голове и ушла. А я обнаружил, что уже темно. Хорошо бы перебраться в номер и немного вздремнуть. Шеф сказал: "Назад вернёшься ближайшим удобным экспрессом", но я уже предчувствовал, что совсем ранний или даже дневной поезд покажется мне неудобным. Наверное, то же можно будет сказать и о вечернем.

Поднявшись в номер и распаковав вещи, я не обнаружил сонной тетрадки. Она осталась лежать дома, на тумбочке возле кровати. Можно было спуститься вниз (наверняка кто-то должен дежурить) и попросить листок бумаги и ручку - уж таких простых вещей, я надеюсь, эти нигилисты не отрицают. Но я до того расстроился, что твёрдо решил: сегодня в постель не лягу, а буду всю ночь пялиться в окно и лузгать семечки, которыми в огромных количествах снабдил меня Пётр. Кто бы мне неделю назад сказал, что я буду расстраиваться из-за паршивого дневника, как маленькая девочка!

Ни Анна Николаевна, ни кто-либо из её последователей не упоминали о ночной жизни и режиме работы баров, и я сделал вывод, что, скорее всего, мне уготована судьба всю ночь разглядывать звёзды и вести счёт силуэтам елей.

- Ну и свинью вы мне подложили, мессир, - пробормотал я беззлобно. Так, просто для порядка.

Всё-таки, что ни говори, а приключение вышло знатным. Ещё никогда меня всерьёз не принимали за писателя, да и люди здесь достойны того, чтобы с ними познакомиться. Кто-то - наверное, Совок, или, может, Катюха, или я просто-напросто вычитал это в какой-то книжке - в общем, этот некто сказал: "Где просто - там ангелов по сто, а где мудрено - там ни одного". Сейчас я находился в самой что ни на есть невинной простоте, и ангелы меня окружали такие, что закачаешься. А Анна Николаевна тянет на апостола Петра, не меньше.

Сумерки завладевали миром за окном как-то сразу, в один миг. Как будто кто-то большой спрятал его под своей шляпой. В десять (по моим наручным часам) выключили свет - у себя в комнате я и не думал его включать, но светлая полоска под дверью пропала. Санитаркам, видимо, раздавали фонари, потому как в пятнадцать минут одиннадцатого кто-то прошёл по коридору, светя себе под ноги.

Мой номер оказался попроще того, который снимал мужик со страшной болезнью. На стенах - несколько картин в тематике лесов и озёр, будто окна в разные уголки леса. В первый раз зайдя, я поразился огромными настенными часами, деревянными, но с массивным железным маятником, напоминающим топор гильотины. Сразу же, не распаковывая вещи, я отправился исследовать эти часы - мелкие и лишённые глобального смысла занятия делают меня самым уравновешенным человеком на земле - и в конце концов обнаружил на медной табличке дату: 1917. После этого проникся к ним и к выделенной мне комнате прямо-таки безграничным уважением.

Прямо под окном конюшня, пахнет навозом и тёплым сеном. Так, по мнению Анны Николаевны, гость должен был окончательно пропитаться атмосферой здешнего жития-бытия. Мне всё время казалось, что запах лошадей должен быть неприятен людям, хотя сам я его любил и остался верен этой любви, даже когда перестал ездить верхом. Так что здесь старуха не прогадала.

Спать не хотелось. В начале двенадцатого я сходил в туалет, где в свете тусклой, убранной в тёмно-синий плафон, лампы долго разглядывал в зеркале своё отражение. Вода, что лилась из-под крана, казалась зеленоватой, а хрустящая занавеска сама собой превращалась в джунгли. Помня о взглядах хозяйки на постоянно утекающее электричество, хотел, выходя, щёлкнуть выключателем, но не нашёл его ни внутри, ни снаружи уборной.

Вернувшись, я устроил зад на стуле, а подбородок положил на руки и продолжил свои ночные бдения. Над головой деловито кружили комары, будто проносящиеся где-то далеко, на шоссе, машины. Меня они высокомерно игнорировали, вместо этого раз за разом описывая круги под потолком и торжественными тёмными пятнами восседая на стекле. Деревья тёрлись друг о друга ветками, слышно было, как в стойлах переступают ногами кони. Пели ночные птицы, далёкое журчание ручья становилось журчанием крови в венах: восприятие дрейфовало между какой-то загадочной волшебной страной и реальностью, в которой я дремал на подоконнике.

В какой-то момент этого континентального дрейфа мне показалось, что в комнате стоит одна из санитарок, не зажигая своего фонаря. Потом видение рассеялось, и я стал судорожно думать, спал я только что или нет, и что делать, если всё-таки спал. Ведь тогда мне снился сон и его нужно записать. Сны, бывает, всплывают не сразу. Они дают время немного попотеть, отыскать в клубке чёрной пряжи её кончик. В сумке у меня был перочинный нож. Что, если вырезать сон прямо на подоконнике?..

Я напряжённо ждал, вытирая с подбородка натёкшую с уголков рта слюну, но сон не появлялся. Тогда я обратил взгляд наружу, стал изучать ночной ландшафт с жадностью припавшего к иллюминатору космонавта. На часы смотреть не хотелось, да и вряд ли стрелки соблаговолили бы явиться в такой темноте.

А потом там, снаружи, что-то привлекло моё внимание. Лошади волновались. Они переступали ногами не так, как накануне: они топтались и крутились внутри стойл; слышно было, как скрипели двери денников под напором конской груди. Воздух отчаянно, по-лесному затхл, и сколько я не раздувал ноздри, не смог уловить что-то, что отличалось бы от нормального его состава.

Из окон конюшни сочился свет. Для лошадей света не жалели. Может, там сегодня дежурит Филип, дремлет в своей похожей на взорвавшийся ящик с детскими фантазиями каморке, но отчего-то мне казалось, что там никого нет.

Я отыскал кеды, которые накануне забросил в угол, прямо поверх шорт зачем-то натянул джинсы. Забрал волосы в хвост и выскочил в коридор, едва не запутавшись в ручках своей же сумки, которую бросил у порога.

Как я вчера сюда попал? Поднимался по лестнице, шёл по ковровой дорожке, сворачивал за угол?.. Что-то вроде того. Тёмный коридор и блеклый квадрат окна казался желудком какой-то рептилии, а едва тёплые стены будто пульсировали и двигались под моими ладонями. Верняк - если не помнишь, как оказался в том или ином месте, значит, ты спишь. Это было, кажется, ещё в замечательном фильме Кристофера Нолана про сны. Но на самом деле это всего лишь моё ориентирование на местности - хромает, если честно. Мне подсунули бракованную деталь, а я до сих пор так и не узнал, где тот сервис, в котором можно её поменять.

Ощупывая по пути дверные ручки, я двинулся в противоположную от окна сторону, по логике, там должна быть лестница - и действительно её нашёл. Такая лестница не могла не задержаться в моей памяти, штопором она ввинчивалась в здание, как будто в винную пробку.

Стойка администратора пустовала. Видно, и в самом деле в этот отель никому не придёт в голову заселиться среди ночи или, напротив, выйти прогуляться под луной. Над входом тлела единственная тусклая лампочка, вроде тех, что превращали ванные комнаты в мокрые от дождя джунгли с загадочным урчанием туалетного бачка. Двери оказались закрыты, но я живо сообразил какие ручки стоит повернуть, чтобы оказаться снаружи.

Фасад напоминал огромную, правильной формы, глыбу камня. Даже не верилось, что здесь живут люди. Конюшня практически растворялась в чернильнице леса и была заметна только по тусклому свету в окнах и его полоске под воротами.

- Филипп? - спросил я, но никто не отозвался. Ночь хранила молчание, звук моего голоса как будто даже не покинул гортани. Похожий эффект получается когда говоришь в подушку. Знать бы как зовут его сыновей, чтобы тоже позвать. Уверен, никакой мальчишка не пропустит настоящего ночного приключения. Так, во всяком случае, было в моём детстве. Они, наверное, где-то здесь, в одном из тайных мальчишеских укрытий, затаив дыхание и сжимая друг другу ладони, во все глаза смотрят за моими продвижениями вглубь ночи.

Ворота конюшни оказались заперты на висячий замок, под ними пролезть смогла бы разве что кошка. Зато сверху оставалось достаточно места для наблюдения, и я, нашарив поперечную доску, на которую можно было бы уставить ноги, вскарабкался прямо по воротам наверх. Лошади не обратили на меня ни малейшего внимания и вообще как будто не двигались. Восковые истуканы. Все они смотрели в одну сторону - противоположную той, откуда я пришёл, - в сторону леса. Те, что были в стойлах с этой стороны, Грохот, Трапеция, Молчаливый (читал я на табличках), все они жались к дверям денника, чтобы быть как можно дальше от окна.

Я слез. Подошёл к ближайшему углу, осторожно за него заглянул. Нужно было разбудить Филиппа, но я не представлял, где он живёт. Может, просто пойти домой? Зачем мне эти ночные бдения? Должно быть, лошади почуяли где-то далеко медведя или летучая мышь врезалась в стенку денника и напугала животных - в любом случае, всё это не стоит нервов, которые прямо сейчас превращались в натянутую проволоку. Если бы я сейчас задал себе вопрос, сон я вижу или бодрствую, я не смог бы ничего себе ответить. Наверное, так и сходят с ума. Может, попросить Анну предоставить мне номер и её замечательных мужественных санитарок в пользование недельки хотя бы на две? Отправить письмецо шефу, сообщить, что для выполнения его задания, мне потребуется провести всестороннее исследование, интегрировавшись в структуру предприятия и пройдя стандартный курс терапии в качестве пациента. Если я сумею сохранить серьёзный деловой тон в переписке, мессира это наверняка развлечёт.

И тут я увидел то, о чём говорил конюх. Майка моментально прилипла к спине, камушек в правом ботинке перестал доставлять неудобства. Я во все глаза смотрел на существо, что бродило у дальнего, обращённого к лесу, края конюшни. Кожа странного пластилинового цвета и такой же текстуры, само существо - будто бы огромная, распухшая от содержимого мусорных баков, крыса. На шее и между ушами клочки коричневой шерсти. Если бы зверюга встала на задние лапы, то могла бы с лёгкостью положить мне на плечи передние. Если я выдержу вес таких лап.

Существо бродило под высокими окнами конюшни, тёрлось боками о необструганные доски, и всё это в полнейшей тишине. Так близко! Наверное, ветер поменялся, и лошади не понимают, что причина их смутного беспокойства находится в двух от них шагах. Рассеянный свет из окон ползал по спине животного, и я заключил, что кожа его, за исключением головы, без малейших признаков шерсти и похожа на слоновью.

Слоновья кожа! Сочетание этих слов как будто бы открыло какие-то замки в голове, и грохот, с каким сваливались они с петель, напоминал рычание грома. Такого мощного дежавю я не испытывал в жизни никогда. Нет, обстановка тогда была другой, я был другим, но рассеянный свет, ползущий, как будто по песку, по серой коже, отвоевал в голове уголок.

Мне это должно было сниться... или нет?

- Даже не вздумай дышать, приятель, - прорычал голос рядом со мной.

Должно было - потому что Джейкоба Орланда первого я никогда в реальности не знал.

Рык этот был далёким от человеческого голоса и голоса вообще, и куда больше напоминал движение друг относительно друга земных пластов. Только потом чудно-первобытные звуки сложились в моей голове в слова.

Если бы меня попросили написать на финском пару предложений, например, о том, что работаю я "на дядю", а живу в свинарнике, я бы ни черта не смог. Я и произнести-то это смог бы с большим трудом. Но отца Джейкоба я понял слёту.

Он протянул руку, взяв меня за запястье и вынудив пригнуться ещё ниже, распластаться по чахлому кусту крапивы, который, судя по внешнему виду, жевала от безделья не одна лошадь. Пальцы холодные, белые и напоминали пальцы скелета. Я, в отличие от производителей компьютерных игр, комиксов и сериалов про Одиссея, знал, что скелеты без мышц, сухожилий и кое-каких внутренних органов не могли бы ни двигаться, ни говорить, и поэтому сберёг крохи спокойствия. Правда, если эти крохи высыпать на ладонь, они смотрелись бы очень жалко.

Я его узнал. Я мог припомнить до мельчайших подробностей костюм, в котором видел его в последний раз. Куртка с закатанными до локтей рукавами - видимая часть рук отличалась изрядной волосатостью, - брюки, заправленные в высокие сапоги. Сапоги были единственным, что осталось от того образа. Я узнал их по форме грязевой корки, что покрывала носки и голенища. Грязь была везде - она брызгами покрывала тёмно-зелёную куртку с воротником и капюшоном, при каждом движении она отваливалась со штанов цвета хаки. Щетина на лице отца моего друга выглядела как грязь. Правая щека его была исцарапана сильнее, чем левая, но об обеих можно сказать, что исцарапаны они сильно. Видимое ухо, кажется, порвано и зашито. Наверное, лицо моё смотрелось до того растерянным, что Джейкоб Орланд разжал хватку. Голос его всё ещё катался в горле странной тихой разновидностью рёва, хотя звучал сейчас чуть более разборчиво:

- Молчи. Меня он не услышит. Зато тебя - да.

Я закивал и кивал до тех пор, пока Джейкоб Орланд первый не наступил мне на ногу. Я хотел его спросить о десятке разных вещей, но не смог бы сформулировать ни единого вопроса. Оставалось только наблюдать. Джейкоб поднял ружьё, не прицеливаясь, долго смотрел поверх ствола, как зверь роется в стогу выгребленного накануне Филиппом из денников старого сена, поддевая его носом и чуть не подбрасывая в воздух. Ружьё поблёскивало смазкой и выглядело явно лучше хозяина. Если бы я действительно был писателем, я бы написал, что этот мужчина готов разбиться в лепёшку, недосыпать и таскать с собой солидный комплект сопутствующих материалов, только чтобы сохранить своему оружию идеальный вид и безотказный механизм. Настоящий герой, достойный места Стрелка из романа Стивена Кинга.

- Никогда я ещё не подбирался к нему так близко, - сквозь зубы прохрипел мужчина, и мне показалось, что зверюга нас заметила. Она повернула голову и продемонстрировала в хищной улыбке белесые, как заснеженные горные хребты, зубы. Потом снова отвернулась, предоставив возможность нам изучить блеклый чёрный глаз, который плавал, обхваченный веком, будто перезрелая жемчужина между створок старой устрицы. Может, эти глаза почти ничего не видят, и зверю приходится ориентироваться по запаху?

Джейкоб Орланд коротко выдохнул, не вставая с колен, принял устойчивую позу, вскинул оружие к плечу и выстрелил. Признаться, я был уверен, что видение распадётся, что я вновь останусь один, распластавшись на обглоданных, но всё ещё колючих кустах крапивы лелеять засиявшие свежими красками воспоминания-сны, что я проснусь в своей постели, дома ли, или в комнате в санатории, или растёкшись щекой по подоконнику... ожидал чего угодно, только не грохота выстрела, сорвавшего с какой-то из елей стаю устроившихся там на ночлег птиц, только не того, что голова серого безволосого существа взорвётся кашей из крови, кости, мозга и остатков глаза, а брызги картиной художника-авангардиста покроют стену конюшни.

Лошади в стойлах дёрнулись все разом; это походило на шаг, с которого средневековая армия могла бы пойти в атаку, шаг решительный и полный отчаяния.

- Вот и всё, - сказал Джейкоб Орланд, поднимаясь с колен. Ружьё болталось на опущенных руках, будто подвешенное на верёвках.

Пока я стоял, опираясь о стену конюшни и думал, как бы, если вдруг начнёт рвать, не забрызгаться содержимым желудка, мужчина дошёл до тела, постоял возле него, легко касаясь рукой хребта монстра, без всякого отвращения глядя на развороченную, покрытую короткой коричневой шерстью, морду, на осколки зубов. Кажется, он переживал самую великую скорбь, которую только может переживать человек. На подошвах его сапог - грязь с добрых нескольких сотен болот, и только я, наверное, мог бы сказать, сколько он уже в пути.

- Иди сюда, мальчик, - сказал он, не оборачиваясь. - Я расскажу тебе о величайшей охоте на планете.

Знает ли Джейкоб Орланд, что я тот, кто увидел начало этой охоты? Сколько ему сейчас лет? Должно быть, ближе к шестидесяти, как моему отцу.

Я не сдвинулся с места, позволив мужчине с подозрением изучать мои потуги справиться с кашлем и тошнотой.

- Теперь можешь говорить, - разрешил он на всякий случай.

- Я бы рад, но...

Кажется, мой голос был слабее комариного писка. Я прочистил горло и попробовал ещё раз:

- Я бы рад, но у меня не найдётся слов.

- А, понимаю, - Джейкоб Орланд первый сплюнул себе под ноги. - Да, для большинства людей это шокирующее зрелище. Сразу зеленеют лицом - так, будто каждый из нас состоит не из мяса и мозгов, а из пластмассы.

- Что это была за тварь?

- Медведь. И не вздумай называть её тварью, - лицевые мышцы на лице моего собеседника пришли в движение, и с подбородка отвалилась корка грязи. - За эти годы мы с ним стали почти как братья.

- Медведь?

Я сглотнул. Я хотел сказать, что больше всего эта тварь напоминает собаку Баскервилей из фильмов о Шерлоке Холмсе, но господин Орланд, кажется, и без того прекрасно меня понял.

- Это медведь-отшельник. Изгой. Он урод, понимаешь? У него не растёт шерсть. Только на голове. Ты хоть раз видел медведя без шерсти?

- Ни разу.

- Посмотри внимательнее. Больше, наверное, не увидишь никогда, - Джейкоб Орланд извлёк из кармана покрытый копотью портсигар, зажал уголками губ сигарету, прикурил от спичек. Дым сворачивался в кольца и смешивался с дымом от выстрела, неподвижно висевшим над нашей головой. - Очень редкое отклонение. Он в единственном экземпляре на земле. Я назвал его Джейкоб Орланд третий. Я сам - Джейкоб Орланд, моего сына зовут Джейкоб второй. А этого мальчугана я назвал третьим. Я настолько к нему привык, - голова старика качалась от плеча к плечу, тяжело, как мог бы качаться маятник часов в моей комнате, - так привык...

- Каково же ему было зимой, - сказал я, чтобы прервать это завораживающее движение головы. - Без шерсти.

- Он адаптировался, - усы старика приподнялись, обнажив ряд гнилых зубов. - Не впадал в спячку, как другие медведи. Всё время двигался, охотился, сбрасывал жир - накапливал жир, сбрасывал-накапливал, и так круглый год.

- Сколько же вы уже бродите так по лесам? - спросил я. Я терялся между вариантами ответа "два дня" и "четырнадцать лет".

- Я, признаться, уже сбился со счёта. Но больше десятка - это точно. Может, лет пятнадцать, может, меньше. Мы с Джейком третьим познакомились в ноль первом. Он тогда наградил меня очень выразительными шрамами. Сейчас уже затянулись, зажили, но я прекрасно их помню.

- Расскажите мне подробнее, - глядя как старик усаживается на свой рюкзак, я примостился рядом, прямо на траву.

Он смотрел в пространство, изучая силуэты елей и одетую в облачное пальто луну. Наконец сказал:

- Выслеживал его почти четыре года. По следам, по рассказам тех, кто обнаружил одним прекрасным утром свой курятник, пасеку или погреб разорёнными, у кого от собаки - огромного сторожевого пса - осталась только окровавленная цепь. Те, кто его не видел, говорили, что это медведь, а кто видел - могли разве что заикаться и лепетать про приведение. Потом, в залитом луной поле, когда выпал первый снежище, такой, что чтобы хоть немного двигаться приходилось подгребать руками, я настиг его.

- Вы стреляли?

- Стрелял в самый первый раз. Промахнулся. Тот выстрел до сих пор выводит меня из себя, - пальцем Джейкоб Орланд стряхнул пепел с сигареты. - С тех пор я выстрелил по Орланду третьему только сейчас. Я, можно сказать, пристреливался. Глазами, носом, другими чувствами... Взял с собой в леса одного натуроведа - единственного адекватного типа, который согласился со мной пойти, - и он сказал, что если я сниму трусы и буду ходить по улицам города, сверкая голым задом, то буду всё равно как Джейкоб третий для своих сородичей. Можно сказать, открыл мне глаза и вернул на землю.

Старик усмехнулся. Видно было, как уголки губ сами собой ползут вверх при воспоминаниях о тех годах.

Я хотел спросить, что заставляло его бродить по лесам и болотам, когда где-то остался уютный семейный очаг и родные люди. Не может быть, чтобы азарт держался так долго: любого странника в конце концов посещают мысли о семье и доме. Но не стал. Кто знает, каким мог бы быть ответ? Мне кажется, сам Джейкоб Орланд первый не смог бы сказать наверняка. Возможно, он сказал бы что-то вроде: "Я действовал как во сне", и это будет самым адекватным объяснением.

- Он не пытался на вас напасть?

- Нет... о, нет. Он вообще, кажется, был очень миролюбивым. Ему хватало трудностей, с которыми приходилось бороться. Когда нас разделяли уже не мили, а сотня, иногда даже десяток метров, я, бывало, подстреливал для него какую-нибудь зазевавшуюся зверушку. Сидел и смотрел, как Джейк младший рвёт её на части... зубы-то у него - ого-го! Нет, Джейк ко мне привык и воспринимал меня как часть своего окружения. Он кочевал следом за тёплыми ветрами по Норвегии, Швеции и Финляндии, а я следовал за ним. Везде и всюду. Тогда же я и дал ему это имя. Назвал его в честь своего сына.

Я вдруг понял, что старик сейчас расплачется. Голос его по-прежнему был рыком животного, но где-то глубоко в горле, как закипающая в чайнике вода, клокотали слёзы. Уголки глаз в засохших гнойных отложениях, не верилось, что через эти корки способна просочиться хотя бы одна слеза.

- А... - перед моим внутренним взором проплывали сцены из мультиков про Тома и Джерри, и безумные пары из Looney Toons. Что и говори, а те ребята, гонявшиеся друг за другом не одно десятилетие, вряд ли могли бы быть ближе, чем эти двое. - Неужели не было других охотников? Сейчас (я говорил, конечно, про Финляндию) по лесу нельзя ступить и шага без ведома лесника или егеря.

- Другие охотники им не интересовались, - сказал старик. - Должно быть, я один такой чокнутый. Никто не рисковал связываться с лесным призраком. Кто-то распускал слухи. Кто-то говорил: "Увидеть его - значило получить известие о скорой смерти, пойти за ним - значило заблудиться на болоте и сгинуть, не попрощавшись с родными и семьёй". Ты ничего не слышал о Вечном Охотнике? Хотя вряд ли, кто будет вслушиваться в охотничьи россказни, даже если доведётся возможность их услышать... Вечным Охотником эти люди прозвали меня. Они считали, что я охочусь за Белым Призраком уже не первую тысячу лет, мщу ему за что-то ужасное. Идиоты! Если я такой древний, как бы они объяснили мою малышку двенадцатого калибра? Потомки Нибелунгов выродились в суеверных слюнтяев, которым только и стрелять, что кроликов да фазанов. Эх, малыш, знал бы ты, что мы пережили вместе!

Я пожал плечами.

- Вы его убили.

- Убил, точно. Я проснулся нынче утром и понял, что пристрелялся окончательно. Что я подстрелю Джейкоба Орланда третьего, и даже если выстрелю с закрытыми глазами, попаду ему в голову. Ну, или в сердце. Ранение должно быть смертельным. В конце концов, ничего не может длиться вечно, и всё начатое должно когда-то быть закончено.

Я ожидал, что отель вспыхнет как ёлочная гирлянда: выстрел переполошил, наверное, даже мёртвых зверушек, которые испокон веков находили покой в хвое под тянущимися к солнцу елями; но свет зажёгся только на крыльце и в холле на первом этаже. В ореоле этого света я и увидел спешащих к нам людей. Там были все, с кем я успел познакомиться: была Анна Николаевна, Филипп, Пётр, обе санитарки с фонарями, точно большие светляки, и с какой-то арматурой наперевес. И ещё с полдюжины незнакомцев - пациенты.

- Чем вы теперь займётесь? - спросил я, вновь повернувшись к отцу моего друга. Или лучше сказать - воображаемого друга?

Он начал говорить, но голос звучал как записанный на плёнку:

- Сначала помоюсь. Потом выпью столько виски, сколько смогу. Потом просплюсь и выпью ещё столько же.

- Боюсь, виски здесь не найти. Даже пива. Поверьте мне, я узнавал.

- Ну что же, - сквозь щетину проросла ухмылка, - тогда напьюсь газировки. Так, чтобы пузырики в носу лопались.

Обитатели санатория встали от нас метрах в десяти. Все, с кем я общался накануне: Пётр, Филипп, Анна Николаевна, сверлили нас глазами, Ружьё на коленях у незнакомца и то, что он только что пустил его в ход, заставляло хорошенько подумать над каждым следующим шагом. Старик продолжал:

- А потом отлежусь и, наверное, начну собираться домой, - господин Орланд обернулся и, окинув собравшимся долгим взглядом, спросил Анну. - Эй, мамаша! Можно у вас здесь помыться?

Анна Николаевна хрипло вздохнула, глядя на завитки сигаретного дыма, которые струились из уголков рта Джейкоба Орланда первого. Она была в рабочих штанах и в ночной рубашке с наглухо, до горла, застёгнутыми пуговицами. Портативную рацию, видно, оставила в доме, но след, там, где пластиковое крепление обхватывало ушную раковину, остался.

- Они не понимают по-фински, - сказал я.

- Как это не понимают? Что это за страна?

- Россия. Это Россия. До Финляндии добрых восемь десятков километров.

- Я слегка заблудился, когда прошёл Куусамо. Постой-ка! Но откуда ты взялся такой ценитель нашей речи?

Он меня не узнал. Наверное, я сильно изменился с тринадцатилетнего возраста. Ещё волосы вот отпустил...

- Жил некоторое время на севере, - не вдаваясь в подробности, сказал я. - Наконец-то увидитесь с семьёй, да?

- У меня сын, - повторил Джейкоб Орланд. - Ну и жёнушка, куда же без неё. Ты женат? Очень странное чувство, правда? Срывает башню... Последний раз я писал им больше года назад.

- Так давно?

Джейкоб старший захохотал похожим на воронье карканье смехом.

- Для них и это письмо было сюрпризом. Предыдущее было больше трёх лет назад. Наверное, со всеми соседями перетёрли: муженёк-то живой! Так и шляется по болотам. Но теперь всё закончилось... послушай-ка, ты не мог бы сказать своим русским друзьям, чтобы они на меня не пялились?

В перекрещивающихся лучах фонарей я заметил, как волоски у него на руках встают дыбом и понял, что он отвык от человеческого общества. Столько людей разом, не выспавшихся, пожирающих ноздрями воздух, думающих о ружье... Должно быть, все эти годы он разговаривал сам с собой или с Джейкобом третьим, иначе в диалоге со мной не смог бы связать даже трёх слов, но вот столько людей разом - явный перебор.

- Это охотник, - сказал я по-русски. Скрестил на груди руки, будто стараясь донести до Анны и всей честной компании, что нет нужды во всей этой враждебности. Почему-то мне казалось, что старик не сможет сейчас противостоять санитаркам, а они, видя его состояние, могли бы решиться преодолеть разделяющие их десять метров. - Большой охотник. Он долгие годы выслеживал в непролазных лесах одну-единственную жертву.

Все взгляды переметнулись на тело, кто-то из близоруких даже подошёл поближе, обогнув по широкой дуге Джейкоба Орланда первого. Пётр прочистил горло и подал голос:

- Что это за монстр? Похож на гигантскую крысу.

- Это его я видел прошлой ночью, - в сильном волнении заявил Филип. - Странно, что этот старик смог его подстрелить - оно выглядело как приведение.

Он помялся и заявил:

- Хотя он сам выглядит как приведение.

- Анна Николаевна, - негромко позвал я. - Может быть, у нас найдётся лишняя постель и немного тёплой воды, чтобы помыться этому мужчине? И что-нибудь поесть. Денег у него, наверное, нет, но, может быть, на правах гостя...

- Кто это, Антон? - спросила хозяйка. По туше как раз бродили лучи двух фонарей; про охотника забыли, люди потянулись мимо него к горе мяса. От неё, под дружные вздохи, пошёл пар, будто куда-то в безвоздушные пространства отлетала душа.

- Разновидность медведя, - устало сказал я. Хотелось спать, и не было желания ничего объяснять. Тем более что полностью объяснить происходящее я бы не смог.

- Я про этого мужчину.

- Я знал его когда-то... в детстве. Отец моего друга, - я помедлил и прибавил чистосердечно: - не думал, что когда-нибудь его увижу.

Анна Николаевна уже приняла решение. Она позвала к себе одну из санитарок, а мне сказала:

- У нас найдётся для твоего приятеля кровать и вода. И кое-что поесть. Можете объяснить этому старику, что вреда мы не причиним. Что он отныне в самых заботливых руках, на которые мог бы набрести в тайге. А вам, молодой человек, кажется, не мешает отправиться в комнату и хорошенько выспаться. На вас лица нет, а только отпечаток моего подоконника.

Джейкоба Орланда первого пришлось вести в дом под руки. Слабость овладела им, будто взяв реванш за годы, в течение которых мужчина натягивал поводья, не позволяя себе расслабляться. Я забрал ружьё, но господин Орланд, кажется, даже этого не заметил; когда его уводили, он до последнего поворачивал голову, не отрывая пустого жалобного взгляда от поверженного зверя. Пётр, согнувшись, нёс его рюкзак, смирившись с потерей опрятного вида своей бежевой ночной рубашки.

Препоручив моего во всех смыслах старого знакомого санитаркам, я вернулся в комнату и без задних ног рухнул в постель. О том, чтобы провести ночь на подоконнике, не могло быть и речи, а вечернее упрямство благополучно забыто. Перед тем, как провалиться в колодец сна, я успел почувствовать лёгкую панику. Худой мешок моей жизни стал вдруг наполняться эфемерными, волнующими событиями, которым место в жизни литературного героя, а никак не бездельника и лодыря, который за тридцать лет не смог найти в жизни самое главное - себя. Они звучали как эхо... эхо чего-то, чего не могло существовать, но, тем не менее, существовали.

Когда прямые солнечные лучи вернули меня в мир живых, часы показывали одиннадцать. Шторы колыхались вокруг открытого окна, по черепичной крыше скакали птицы. В районе манежа Филипп и ещё какой-то мужчина громко обсуждали динамику развития клинической картины одного из пациентов. Похоже, там грозил накалиться дружеский спор. Я выглянул в окно: спорщиков было не видно, зато на манеже прогуливались со своими пациентами две лошади, клюя носами, но аккуратно переступая каждую встреченную кочку. Рядом дежурила, скрестив на груди руки, нянечка.

Переодевшись в джинсы и майку (уснул я не раздеваясь, и рубашка с брюками выглядели как наполовину переваренные останки еды), я спустился вниз.

- Вы пропустили завтрак, - сказала Мари. Это была некрасивая девушка чуть младше меня. Кожа кое-где светилась нездоровыми пятнами, жидкие волосы непритязательно зачёсаны назад (если бегство прочь от людей и пошло ей на пользу, то я слабо мог представить её в условиях большого города, где у некрасивых людей куда меньше шансов устроиться в жизни, чем у красивых). Здесь, в лесной чаще, немногочисленные обитатели всегда вежливы и тактичны друг с другом, и я решил, что для таких как Мари, это один из самых удачных выходов. Держалась она всегда и со всеми до крайности официально, что придавало тонкому рту, бледному носу с красным прыщом на правой ноздре и невыразительному подбородку почти аристократический шарм. - Но я попросила вам оставить бутербродов с маслом и яйца в крутую. Кофе можете попросить сделать прямо на кухне.

Я поблагодарил Мари и, прежде чем проследовать в указанном направлении, выскочил наружу глотнуть воздуха и прогуляться до конюшни.

Тело Джейкоба Орланда третьего уже убрали - осталось только тёмное, подсыхающее на солнце пятно, даже не от крови, а от воды, которой отмывали кровь. Хотел бы я знать, кто в этом принимал участие и куда в итоге делась медвежья туша. Мне бы не хотелось встретить её в своей тарелке. Участок сна, где фигурировал господин Орланд, я теперь мог вспомнить до мельчайших подробностей, так, будто всё это происходило на самом деле. Я помнил, как разглядывал с дерева морду существа, не зная тогда ещё, что это медведь, и приписывал ему сверхъестественное, неземное происхождение.

Он был персонажем моего сна. Он стал реальностью, но, по большей части, ничего не изменилось. Он и в прошлую нашу встречу был потрясающе реалистичным.

Когда я, получая в окошке выдачи от улыбчивой кухарки свой подогретый завтрак, подумал о снах, то вдруг понял, что минувшей ночью снова видел один из своих давних, дразнящих. Не про Джейкобов первого и третьего - те по-прежнему оставались до ужаса реальными, - главным героем на этот раз была девушка по имени Сашка.

Глава 7. Ответ на Все Вопросы

В голове кто-то нудно считал. Казалось, он считает листья на деревьях, падающие с неба снежинки - и этому не будет конца. "Три тысячи четыреста один.... Три тысячи четыреста два..."

Я помню, как начинал считать, чтобы уснуть, после того, как пришёл в номер и свалился на кушетку. Помню второй и третий десяток... на четвёртом стало скучно. Восьмой? Восьмой, вроде, был. Но девятый оставил в памяти уже едва заметные следы: между девяносто четырьмя и девяносто девятью под окном, тихо переговариваясь, прошли Анна и Филипп. Так что же, получается, я до сих пор считаю эти чёртовы секунды, которые не кончаются так же, как снежинки или птицы за окном?

Я снова здесь, в комнате с деревянными стенами, полевыми цветами в вазе и старинными, чёрными, как пучины самого Времени, часами. Хозяева санатория, собравшись кучкой, под окном обсуждали, что делать с телом медведя, рождённого быть самым одиноким на свете, но добрую половину своей жизни ни на минуту не бывавшего одиноким. Посидел немного на кровати, слушая гул голосов и шум воды где-то в трубах - наверное, это принимает ванну старый охотник. Потом поднялся и отправился бродить по зданию санатория. Я думал заглянуть на резную башенку, с неё полюбоваться звёздами. Конечности ныли, но спать по-прежнему не хотелось.

Это было как раз, когда пошла четвёртая сотня третьей тысячи.

Должно быть, не сумев заснуть на девятом десятке, я подсознательно продолжал считать. Но три тысячи? Если бы мне сказали, что я когда-нибудь окажусь таким пунктуальным, чтобы медленно, с расстановкой, досчитать до трёх с половиной тысяч, я бы послал этого человека куда подальше.

Я без труда отыскал дорогу в темноте. Пропустил, затаившись в каком-то пустом номере, делегацию с факелами, члены которой несли в окровавленных мешках части Джейкоба Орланда третьего. Мне вовсе не хотелось сейчас с ними общаться. Раскланялся с Мари, которая совершала ночной обход.

- Его ведь не собираются сложить где-нибудь в доме? - с беспокойством спросил я, имея ввиду медведя, - так, чтобы любой смог наткнуться на останки. Старому охотнику хватит на сегодня беспокойств, как вы считаете?

- Совершенно верно, - сказала Мари, тактично подсвечивая правое моё плечо маленьким карманным фонариком. - Его кости упокоятся в подвале. Там прохладно, и запах никого не побеспокоит.

Я пошёл дальше. Поднялся по крутым ступенькам, закрученным в бараний рог, выбрался на смотровую площадку. Ночной воздух казался сладковатым и терпким, как мороженое с черносливом. Луна была немножко приплюснутой с краёв, звёзды складывались в знакомые скучные созвездия. "Время поговорить с самим собой по душам", - решил я. Облизав губы, сказал:

- Я знаю тебя всю жизнь. Ты никогда бы не смог досчитать до трёх тысяч пятисот пятидесяти шести. Может быть, на спор, да и то вряд ли. Не тот склад ума.

Счёт прервался, и тот же скучный голос, чуть помедлив, сказал:

- Это здание собрано в сороковых годах по старой технологии без единого гвоздя. Отец Анны владел этой технологией. Он был плотником, и весьма неплохим. Возвёл в том числе и эту башню, вложил сюда уйму труда и сил.

Это был совершенно точно мой голос, но никогда, никогда в жизни я не строил из себя академического сухаря. Разве что для потехи. А здесь потехой не пахло.

Я с силой ударил левой рукой о правую. Да это же просто грёбаный сон, вот что это такое!

- Так мне считать дальше? - спросил скучный голос, так поразительно напоминающий мой. Хотя, если подумать, ничего поразительного в нём не было и близко. Это был просто очень скучный мой голос.

Я завертел головой, чтобы как следует осмотреть площадку. Несколько скамеек, установленных квадратом вокруг центральной опоры, массивные перила. Незажжённый фонарь, от которого тянутся заросшие паутиной провода. Но самое главное - я обнаружил несколько гвоздей, скрепляющих перила с круглыми в сечении поперечными палками.

- Нет, пожалуйста, прекрати, - ответил я голосу. - Я и так уже уснул. Просто не давай мне проснуться... и ещё, напоминай иногда, что я должен сохранять сознание. У меня грандиозные планы на сегодняшнюю ночь.

Голос снова принялся за свой счёт, назойливый и скучный. Ну что ж, если он считает, что так сможет выполнить мои указания, let it be.

Что я чувствовал в этот момент? Я мог ходить, дышать, мыслить... я спал. По-прежнему вдыхал сладковатый воздух, будто бы поддерживающий меня со всех сторон в вертикальном положении. Натуральное волшебство.

Я уцепился ногтями за шляпку гвоздя и, стиснув зубы, выдернул его из древесного массива. Во сне это оказалось так же легко, как расшелушить семечку. Башня дрогнула, накренилась, будто фундамент размыл вышедший из берегов ручеёк, но меня там уже не было. Я, будто нарисованный на тетрадном листе человечек, который вдруг встал и зашагал - не по рисунку, а поверхности листа. Я точно знал, где мне нужно оказаться. Башни больше не было, санатория не было, на месте осталась только ночь с белой, сочной, приплюснутой с боков луной. Под ногами асфальт, ботинки сгинули где-то вместе с моей комнатой, с брюками в зелёных пятнах от травяного сока, со спортивной сумкой и упаковкой солёных орешков в правом её кармане.

Я на самой сонной улице на свете. Здесь коттеджи, которые верхними окошками перебрасываются между собой звёздным светом, заросшие сады, спящие машины и мотоциклы, накрытые на всякий случай тентами.

Где-то лаял пёс. Музицировал в яблоневых ветвях соловей.

Я снова здесь, спустя четыре дня или четырнадцать лет. Можно прочесть название улицы, хотя, если побродить немного туда-сюда и попинать придорожные камушки и вон ту забытую каким-то малышом машинку, оно само всплывёт в голове. Потом я пойду гулять, запихав руки в карманы, и выглядывать в окнах знакомые лица. Дойду до своего дома, может, до дома Томаса или Юса, так как всё равно нет ни плана действий, ни единой разумной мысли, а тот парень, что скрупулёзно ведёт счёт секундам, вряд ли посоветует что-то лучшее.

На полдороге, когда знакомый дом-ракета уже вырисовывался в ночном небе и светил собственной квадратной луной на уровне второго этажа, я встал как вкопанный. Повернул голову вправо, потом влево, словно дворовый пёс, всеобщий любимец, что почуял жареные сосиски и теперь хочет докопаться до истины: кто посмел соорудить мангал без его ведома?

И свернул налево, проследовав по утопающей в зелени насыпной дорожке к глазированному дому, на крыльце которого ждала меня черноволосая девочка.

Она высокая, с белой, как будто выпачканной в муке, кожей. С прихваченной резинкой копной волос. Руки глубоко в карманах сорочки, кажется, ничто на свете не могло заставить этих зверьков выползти из своих нор. Я был готов поклясться, что руки у неё стиснуты в кулачки, либо же показывают фиги.

- Привет... - сказал я, испытывая трепет перед её независимой позой. Я чувствовал себя словно мальчишка... да я и был мальчишкой, босым самим собой по версии двухтысячного года, в шортах, с грязными от велосипедной смазки руками и в белой футболке. Уши, не прикрытые волосами, непривычно щекотал ночной холодок. Время не поворачивало вспять: здесь оно вообще никуда не двигалось.

- Ну здравствуй, - ответила девочка.

- Как тебя зовут? - ляпнул я и тут же поразился глупости вопроса. Я прожил здесь несколько лет и наверняка знал эту девочку. Прямо сейчас я мог получить доступ к любой части фальшивых своих воспоминаний, они лежали передо мной как куски пирога - бери любой и ешь. Здесь же лежали реальные воспоминания, и чёрт их разберёт, какие из них какие.

- Александра, - спокойно ответила Саша. - У тебя что, память отшибло?

- Ну... - я шаркнул босой ногой. - Как поживаешь?

Сашка проигнорировала вопрос. Она смотрела на меня, подняв брови.

- Ты знаешь, сколько сейчас времени? Если нас увидят предки, не поздоровится обоим. Моя мама тут же сядет звонить твоей - как пить дать.

Моей? Ну что ж, пусть попробует. Да пожалуйста!

- Что ты ухмыляешься? Я знаю, что у тебя добрые родители. Они многое тебе прощают. Но пожалей свою мать. Моя заводится, как электрическая пила, и не может закрыть рот, пока не выскажет всё. Пятнадцать-двадцать минут громкого ада. Ты точно хочешь такого для родных тебе людей?

Наверное, ухмылка сползла с моего лица, потому как Сашка спустилась с крыльца, схватила меня за запястье и потянула за собой по неприметной дорожке в глубины сада. Мы два раза куда-то повернули, низкие ветви винограда причёсывали макушку. В рот залетел мотылёк, и я боролся с приступами икоты. А потом путь нам перегородила глухая стена без окон, только по кладке я понял, что это тот же самый дом, просто с обратной стороны. Здесь была низкая простая лавочка, спускающиеся справа и слева ветки плюща и красного винограда делали из этого места отличную природную беседку.

- Мы часто ходили сюда с Томасом, - сказала Сашка. Она усадила меня на лавку и примостилась рядом. - Сидели и болтали. Никто не мог нас найти.

- Томас, - сказал я. - Как мы с ним познакомились?

Сашка больно ущипнула меня за бок. По всем дилетантским правилам я должен был проснуться, но я только почувствовал желание почесаться.

- У тебя точно что-то с головушкой не в порядке.

- Не совсем, - виновато сказал я. - Просто я и правда не помню как мы познакомились. Мы будто бы дружили всегда. Даже когда я жил в России, хотя это и невозможно.

- Могу и напомнить, - Сашка пожала плечами. - Вы сдружились, когда ты знал четыре или пять слов по-фински. Ты произносил их очень смешно. Так вот, вы подолгу сидели, смотрели друг на друга и молчали. Иногда веселились, прямо хохотали, а иногда становились хмурыми, как две грозовых тучи. Я всё думала - рано или поздно подерётесь. А нет...

- Откуда ты всё это знаешь?

- Видела своими глазами. Я же всегда была рядом.

- Рядом с Томасом?

- С самого рождения, - легко сказала она. - Как ангел-хранитель. А вы были как два зеркала, что друг друга отражали.

Руки её лежали на коленях, будто счищенная с яблок кожура. Влажные и какие-то безвольные. Глядя на эти руки, хотелось ломать и крушить что-то хрупкое: стёкла, виноградные ветви с сухими листочками. Выстроить на пути ручейка плотину из камней...

- Я вижу тебя на улице всё реже. Не звонишь, не пишешь... Ты оставил свою бредовую идею насчёт того, что все вокруг причастны к его гибели?

- Нет, - сказал я, пытаясь разглядеть в импровизированной плетёной крыше над головой хоть один изъян, через который можно было бы увидеть небо. - Думаю, что нет. Наверное, у меня и правда амнезия. И редкое расстройство сознания к тому же. Последнее время я принимаю сны за реальность.

Саша сдула со лба прядку непослушных волос.

- Наверное, хорошо видеть красочные сны.

- Ты знаешь что-то о Томасе. Как ангел-хранитель - наверняка знаешь. Почему он покончил с собой?

Сашка сказала твёрдо.

- Потому что это реальность, Антон, а реальность бывает жестокой, бывает грязной. Представь, что это один из твоих красочных снов, и не пытайся ничего объяснить. Просто прими всё как есть.

Я поднялся, зачем-то отряхнув коленки.

- Увидимся позже. Мне хотелось бы немного поспать.

Я поглощал яичницу, протыкая желтки вилкой и позволяя жидкости вытечь. Сон стоял перед глазами как занавес театра, рухнувший почти что на затылки склонившихся в поклоне актёров. Сны, бывает, проявляться, как фотоснимки, не сразу, а после того, как ты раскланяешься с администратором, продемонстрируешь всем своё беззаботное настроение, возьмёшь себе завтрак и занесёшь над ним вилку, и это их свойство могло вывести из себя кого угодно.

Это был мой второй осознанный сон, и он явно удался больше первого. Но ответов как не было, так и нет - только новые вопросы, которые я даже не пытался формулировать.

После завтрака я устроился с портативным компьютером в гостиной под открытым окном и, вдыхая разлитое в воздухе солнце, провожая глазами пролетающих стрекоз, скупыми строчками обозначил события минувшей ночи: написал о путешественнике из маленького финского городка и следом - о путешествии в маленький финский городок. Мимо прошла, пожелав доброго утра, Анна Николаевна со своими ведёрками и совками; точно курица-мать, она вела за собой вереницу подопечных с подсвеченными энтузиазмом лицами, в рабочей одежде и с пока ещё чистыми коленками.

- Как там великий охотник? - спросил я её вдогонку.

- Похоже, это наш пациент, - с ноткой озабоченности в голосе ответила хозяйка. - Не изъявляет желания вставать. Я распорядилась, чтобы Наталья отнесла ему завтрак в комнату.

Я вздохнул. На очереди была обещанная мессиру заметка. Зарядки нетбука хватит часов на пять, но мысли в такой атмосфере текут как густая патока. Нужно себя подгонять, а то придётся дописывать в блокноте. Чёрт его знает, зачем я вообще взял собой этот нетбук.

Я ощущал необходимость хотя бы ненадолго повесить себя на крючок рутинной работы, иначе - как пить дать - сойду с ума. Выпросишь у босса поездку, чтобы немного отвлечься от реальности - и вот результат. Реальность, будто обиженная дама, сама отвернулась от тебя. Расползается, как мокрый картон, противными клочками остаётся на пальцах.

Ну уж нет! Должен быть шанс вернуть свои ноги на твёрдую землю, прицепить себя к ней хоть прищепками и не думать больше ни о снах, ни...

Да вот же этот сон. Сидит на диванчике напротив и с раздражением, чуть ли не с яростью отхлёбывает кофе с молоком. Видимо, этот вагон отцепился от состава, ведомого Анной Николаевной на плановые процедуры, и забуксовал здесь, предварительно обзаведясь бумажным стаканчиком с горячим напитком.

- Не нравится ковыряться в земле? - дружелюбно спросил я. - Я как раз собираюсь писать заметку об этой окраине вселенной, так что смело говорите, что не так. Я буду ратовать перед Анной Николаевной за улучшение условий труда. Может, вам даже начнут платить зарплату.

Девушка подняла на меня глаза. Она моложе меня лет на пять, обычная девчушка, мимо таких на улицах Питера проходишь - и чувствуешь желание обернуться, чтобы посмотреть... ну, как там поётся в старой песне? Рыжая, миниатюрная, с всклокоченной шевелюрой. Видно, время, проведённое с утра перед зеркалом, для неё исчислялось секундами. Волосы острижены коротко - когда-то это была продуманная причёска. Лицо острое, с большими скулами и россыпью веснушек на переносице. При взгляде на одно это лицо, на движения быстрых, как горошинки, чёрных глаз язык сворачивается в трубочку и покрывается пупырышками, будто на него капнули лимонного сока.

Не получив ответа, я сделал вторую попытку:

- Учитесь, работаете?

Незнакомка скорчила мину.

- Какие серьёзные вопросы ты задаёшь. Неужели и правда интересно?

Развела руками, будто птица, которая разминает крылья перед первым утренним полётом.

- Разве мало того, что я здесь? Значит, нахожусь в безвременном отпуске.

- Ну хорошо, - я не желал отступать. Только не сейчас, только не потерять билетик на космический экспресс, который должен вернуть меня на землю... - А как же в миру?

Девушка поставила на стол стакан. Поколебавшись, сказала с лёгким вызовом:

- В миру я сказочница. Много курю и придумываю такое, за что предки хотели отправить меня в психушку. И у них бы получилось, если бы не дядя, который решил, что лошади лучше накачанных санитаров с таблетками и электрошокерами.

Говорила она, растягивая слова и поворачивая их под таким углом, под которым я и не думал на них посмотреть. Удивительный акцент. Русский явно не её родной язык.

- Вы из Питера? - спросил я, решив идти окольными путями.

- Опять эти формалистские замашки, - девушка поморщилась, нижняя её губа при этом характерно оттопырилась, обнажив оранжевые зубы. На завтрак она, наверное, пила морковный сок. - Послушай, неужели трудно оставить прошлое: в прошлом и просто поболтать, раз уж ты со мной заговорил. Я жила в разных странах, родилась не в этих местах. И покончим с этим.

- Мои традиционные схемы знакомства не работают, - сказал я, улыбнувшись.

- Вот и отлично, - девушка ткнула в окно. Жесты стремительны, как полёт стрекозы, покрытые красным лаком ногти изрядно обгрызены. - Там натуральный таёжный лес! По-твоему, здесь могут работать хоть какие-то схемы?

- Схема по обеспечению этого лесного сарая, - я невольно перенял её грубоватый тон, а заодно и манеру фамильярничать, - электричеством, например, работает.

- Она часто сбоит, - отмахнулась девушка. - На днях я даже сочиняла сказку о том, как водяное колесо вдруг начало крутиться в другую сторону, а розетки стали всасывать в себя свет и погружать здание в полнейшую темноту, в которой можно передвигаться только на ощупь.

- Значит, ты пишешь сказки?

- Хватит уже задавать эти дурацкие наводящие вопросы! - внезапно заорала она. - Я и без твоих подсказок разберусь, о чём мне с тобой говорить!

- Со мной? - опешил я. - Я думал, это я с тобой заговорил.

Моя новая знакомая фыркнула совершенно по-кошачьи.

- С кем ещё тебе здесь говорить? С этой старухой Анной? С мордоворотками-санитарками, которые и двух слов связать не могут? С парализованными миллионерами, которых сажают на лошадок, будто малых детей?

- Наверное, ты и вправду сумасшедшая, - пробормотал я.

Я бы никогда не сказал такого едва знакомому человеку, тем более симпатичной девушке, которая остра на язык и умна. Но безумие настолько явно просматривалось в её движениях, во взгляде и в манере говорить, что промолчать о нём - всё равно, что при общении с потомственным наркоманом с провалившимся носом делать вид, что тебе приятна его внешность. А следуя манере поведения своей собеседницы, я не собирался быть вежливым и тактичным. У этого безумия был настолько явный кислый привкус, что хотелось глотнуть воды.

- Сумасшедшая-сумасшедшая, - она встала, нетерпеливым движением разгладила складки на джинсах. - Да, я сочиняю сказки. Иногда страшные, иногда смешные... зависит от человека, которому эта сказка предназначена. Каждому, кто покажется мне интересным, я показываю одну из своих сказок. Ту, которая ему больше всего подходит.

Я закрыл ноутбук, предчувствуя, что поработать сегодня не удастся. Стараясь не показать свой интерес, сказал:

- Вряд ли ты знаешь, что мне подходит. Даже я этого не знаю. Иначе я бы, наверно, сидел с этим знанием дома и казал нос только в ларёк во дворе.

- Тебе повезло, - сделав большие глаза, она тряхнула шевелюрой, как метёлкой, сметая с дороги моё замечание. - Для тебя у меня кое-что найдётся. Пойдём, прогуляемся. Всё увидишь сам.

- Как тебя зовут? - спросил я. Мы выплыли из-под тени здания, и рухнувшее на макушку солнце дало понять, что день будет жарким. По неприметной тропинке, которую обозначала только примятая трава, девушка вела меня через пухлую еловую поросль. У меня на ногах кроссовки, которые я предпочитал казённым резиновым шлёпанцам; у неё - балетки, так не подходящие к лесной чащобе.

- Я тебе не скажу.

- А как мне к тебе обращаться? "Эй, ты?"

- Можешь вообще ко мне не обращаться. И своё имя, будь добр, не произноси. Не хочу знать. Я просто покажу тебе твою сказку, и ты от меня отвянешь.

Я мог бы сказать что-то вроде: "Да если хочешь, отвяну прямо сейчас", повернуться и пойти обратно, но когда тебя ловят на крючок интриги, соскочить бывает невозможно.

- Должно быть, у тебя не так много друзей, - обескураженный, сказал я.

- Бери выше. У меня совсем их нет, - заявила девушка. Затылок её походил на пламенеющую спичку. - Все, кто объявлял меня своим другом, так или иначе куда-то исчезают.

После этого у меня не осталось желания открывать рот. Моя провожатая убегала по тропинке вперёд, а потом останавливалась и поджидала меня, готовя раздражённый вопрос:

- Что ты отстаёшь?

Сначала над головой было больше неба, чем еловых лап, потом всё поменялось. Ещё несколько шагов - и на престол взойдёт натуральная чаща, водрузив корону из жуков-оленей и украсив свои уши беличьими кисточками. Где-то справа осталась дорога, по которой Пётр меня сюда привёз.

- Ты как красная шапочка из сказки, всегда куда-то бежишь, - задыхаясь, сказал я.

Веснушки собрались в млечный путь, когда она скорчила мину.

- Ты мне не очень нравишься, вот что. Из всех людей, которым предназначены мои сказки, ты, наверное, самый мерзкий. Слишком уж много болтаешь.

Я пожал плечами, и незнакомка снова унеслась вперёд. "В конце концов, - подумал я, - мы неплохо гуляем". Тропка не исчезала, зато яркий солнечный день превратился в мягкий сумрак. В устланных хвоей и листвой земляных впадинах обнаружились оставшиеся после дождя лужи. Стволы, как антенны древних радиоприёмников, вещали на какой-то своей, древней волне, транслируя в эфир шорохи и скрипы. Кизиловый куст привечал меня опутанными паутиной жёлтыми соцветиями.

- Пришли.

Здесь небольшой, чуть меньше человеческого роста, овраг, на дне которого сыро и пахнет комарьём. Кусты орешника, которые, ввиду недостатка солнца и избыточной влаги, чувствуют себя неплохо, но вряд ли когда-нибудь начнут плодоносить. Стволы их снизу покрыты каким-то белым налётом, издалека напоминающим поседевший мох. Бессильно лежащий на боку гнилой еловый ствол - всё, что осталось от некогда гордого гиганта. На него-то я и примостился. Обнаружил в карманах семечки и принялся их лузгать.

- Ну что же, рассказывай свою сказку. Хочешь?

На семечки в протянутой ладони девушка никак не отреагировала. Плюхнулась рядом и заявила:

- Ничего я не буду рассказывать. Сказка должна прийти сама.

- Ну, знаешь ли, - я почувствовал раздражение. - Это твоя сказка. Но будь добра, если ты начнёшь рассказывать её таким же тоном, найди мне затычки для ушей.

- Думаешь, я тебя обманываю?

Вспомнив Катьку, я сказал:

- Просто верю выражению "в тихом омуте черти водятся". Если бы ты была скромной странной девочкой, вроде как Кэрри из фильма, кто там её играет?.. Вот тогда я бы трясся при виде тебя, как осиновый лист.

Она засмеялась.

- Значит, думаешь, в бурном омуте водятся только морские свинки?

Крыть было нечем, и мне только и осталось, что промолчать.

Может, она играет в театре, и сейчас, как только соберётся с духом, устроит для меня, единственного зрителя, представление в лицах?

Ещё десяток минут мы провели в молчании; каждый думал о своём. Мои мысли вращались вокруг людей, которых подкидывала мне судьба. О чём думала девушка с огненной головой, оставалось только догадываться. Возможно, она просто ждала, нетерпеливо, как развалившийся на стуле за последней партой двоечник ждёт звонка.

Только по прошествии времени я заметил, что под кустом за оврагом кто-то сидит. Это походило на сгусток тумана или на седой мох, который отвалился от чахлой, костлявой деревянной ноги и теперь горкой лежит под ветвями. Но это не было мхом. Оно шевелилось. Сгусток тумана проплыл между корнями, наведя панику в зарослях чертополоха и конопли, выпрямился.

- Что это? - я повернулся к девушке. - Что это там?

- Тот, о ком я собиралась тебе рассказать, - спокойно ответила она. - Его называют Юю.

Это маленький человек - я мог в деталях разглядеть его, когда он поднялся на ноги. Может, он доставал мне до колена, а может, до бедра. Совершенно голый, с торчащими рёбрами. Движения были такими неестественными, будто вместо костей у него куски резины. Солнце прогрело воздух даже под сенью еловых лап, было тепло, но я видел, как под ногами существа сворачивались и покрывались коркой льда травинки. Кожа его отливала замёрзшим холодом. Но самое ужасное - лицо. Если бы у меня были очки, я бы с удовольствием их снял. Если бы мне повиновались веки, я бы их зажмурил. Но я не мог ни того, ни другого. То была искажённая очумелым весельем маска. В глубоких складках и морщинах блестели кристаллики льда. Отдалённо повёрнутое к нам лицо напоминало младенческое, пустые глаза, кажется, могли видеть всё сразу и одновременно не видеть ничего, а рот, без единого зуба, был наполнен сухой темнотой, как будто пещера в животе горы.

Мы смотрели, как он делает один неуверенный шаг за другим вдоль оврага. Вытянув короткие ручки, растопырив пальцы, ищет, за что бы уцепиться.

- Про это писал стихи один мой друг, Томас, - сказал я. - Ты знаешь Томаса?

- Нет, - отрезала она. - Никого из твоих друзей я не знаю. Может быть, знала раньше... но не сейчас.

- Он не выглядит опасным, - я провожал глазами удаляющуюся от нас фигуру. Вздрогнув, заставил себя признаться: - Но выглядит очень жутким. Не думаю, что когда-нибудь в своей жизни увижу что-то более жуткое.

- Далеко не всё, что способно отправить тебя на тот свет одним касанием, выглядит опасным, - девушка не смотрела на Юю. Она провожала глазами сыплющиеся сквозь мои пальцы семечки.

- Он не может перебраться через овраг?

- Нет, просто мы с тобой не представляем для него интереса. Он охотится только за смертельно больными. Стоит им забраться поглубже в лес, как назад уже не вернутся. Здесь для него богатая пища. Ты спрашивал у этой старухи, Анны, сколько людей умерли в санатории за время его существования?

- Нет...

Девушка достала сигарету и принялась ею играться, вращая между пальцев.

- Не скажу, что она плохая. Она хорошо делает своё дело и любит своих клиентов всем сердцем. Но такое количество больных людей так далеко от цивилизации, людей, которые должны уже быть мертвы - не приведёт ни к чему хорошему. Тех, у кого нет сил и желания цепляться за жизнь рано или поздно найдёт Юю. Пойдём отсюда, - она поднялась на ноги, бросила последний взгляд вдоль оврага, где фигурка ребёнка медленно превращалась в клочок тумана. - Свою сказку ты уже получил. Делай с ней теперь что хочешь.

- Постой! Этот... это существо... Я видел его однажды во сне. Вернее, слышал о нём во сне.

- Как видишь, Юю существует. Но я замолкаю. Не скажу больше ни слова.

Она показала язык; это выглядело вовсе не заигрыванием - пошлым и полным отвращения жестом, а после сделала характерное движение, будто застегнув рот на молнию. Приступ паники, сдавивший мне виски, начал проходить. Эта девушка сумела оживить существо из сна... но с учётом того, что персонажи моего сна оживают направо и налево, это уже не столь удивительно. И я не удивлялся. Я плёлся позади незнакомки, решительным шагом направляющейся к санаторию, поминутно поправлял выпадающий из-под мышки чехол с ноутбуком, и размышлял.

Я помнил Томаса настоящим, живым человеком. Помню, как мы мечтали, что когда-нибудь ("Когда ты сломаешь на этом своём скейте позвоночник", - неизменно говорил друг) станем писателями-соавторами: я буду писать рассказы про жителей нашего маленького городка, он будет писать про них стихи. Как ругались, вдрызг, до слюней и соплей, когда он внезапно снимал свою дружелюбную маску и разворачивал стяги героического похода на всё и вся. Моё воображение просто не могло сочинить такого настоящего человека. Оно, может, способно было бы выдать таких существ как медведь с ошибкой в генетическом коде, могло родить маленького, сморщенного Юю, как будто бы пришедшего из одного из фильмов Гильермо Дель Торо. Но и они оба оказались самыми что ни на есть настоящими.

Смерть Томаса тоже была до ужаса настоящей.

У меня разболелась голова. Когда за спиной хлопнула дверь холла, от рыжей сказочницы остался только затихающий на лестнице топот. На дне пластикового стаканчика, стоящего на столе возле входа, плавала коричневая кофейная муть, и я сцедил её себе в рот.

- Ну, как поживает ваша заметка? - спросила Мари, оторвавшись от заполнения лежащих перед ней бумаг. Она как будто чуть-чуть оттаяла, сохраняя баланс между благожелательностью и своим высокомерным шармом.

- Никак не влезает в необходимые рамки, - хмуро сказал я. - Пожалуй, всё-таки придётся написать о вас книгу.

- Вы когда-нибудь писали книги? - в голосе прорезалось неподдельное беспокойство. Анна Николаевна подобрала себе отличного заместителя: эта девушка с ранних лет привыкла держать себя в тесной рубахе, не позволяя лицевым мышцам расслабиться и превратить и без того не очень красивое лицо в откровенно некрасивое, а мыслям - вольготно гулять на свободе. И, как следствие, всё, что так или иначе могло касаться этих изящных, но крепких плеч, заслуживало её пристального внимания.

Я, должно быть, в этих глазах был примером расхлябанности.

- Мечтал в детстве.

- Тогда, может, лучше потренироваться на чём-нибудь другом? - спросила Мари. - Слышала, многие пишут детективы...

Я нашёл в себе силы улыбнуться.

- Не волнуйтесь, я пришлю её вам на вычитку. Распечатаю по копии на каждого сотрудника и пациента, и если что-то будет не так, мы с вами вместе сожжём её в камине. По моим часам скоро время обеда. Как думаете, успею я найти Филиппа и чуть-чуть поездить верхом?

В следующий раз мне удалось увидеться с Сашкой только неделю спустя. Я благополучно вернулся с северов, раздавил с Фёдей бутылочку "за приезд" и зашёл поблагодарить Севу за всю ту странную хрень, что вокруг меня творится. Он одарил меня своей обычной буддистской улыбкой, чуть более просветлённой, чем в прошлый раз. Мессир благополучно получил статью, хотя и справедливо заметил, что в ней, в отличие от предыдущих моих творений, жемчужин краткости и квинтэссенций ненависти к той сладострастной пудре для мозгов, которую я произвожу, слишком много воды.

Я не сказал ему, что она является выдержкой из начатого мной текста - уже сейчас самого большого из всех, что когда-либо писались на этом лэптопе.

На этот раз мы встретились с Сашей под нашим единственным на весь городок мостом.

Был ранний вечер. Лето. Старые мальчишеские велосипеды кряхтели, карабкаясь по идущей вверх дороге, и на мосту скрип достигал апогея, срываясь чуть ли не на натужный визг. Мы сидели под полутора метрами каменной кладки, там, куда коты, собаки, всякие зверушки прячутся в жаркий день. Ровно на тех же местах, что и в прошлый раз, когда Сашка рассказывала о гибели Томаса. Я не специально так придумал - так получилось.

Поразмыслив, я озвучил вышеозначенное в виде вопроса:

- Слушай, как получилось, что мы здесь оказались?

- С тобой явно что-то не в порядке в последнее время, - покачала головой Александра. С заплетёнными в косы волосами, двумя ручейками, ниспадающими на грудь, она казалась ещё младше. На джинсах - цветные заплаты; я помню эти джинсы разодранными, с выглядывающими наружу белыми острыми коленками, и заплаты выглядели как заглушки между нынешней жизнью и жизнью прошлой, полной беззаботной весёлой беготни и шутливых состязаний.

- Ответь, пожалуйста, - попросил я. - Мне очень интересно.

- Ну, ты позвонил мне и назначил встречу. Тебе очень повезло, потому что я собиралась удалить тебя из записной книжки, а с незнакомых номеров я звонки не беру.

Меня внезапно посетила мысль: что, если сходить к себе домой, узнать, как давно родители в последний раз видели сына? Или, может, я найду их в счастливом неведении, уверенных, что я сижу в комнате и преспокойно читаю книжку...

В конце концов, я чуть на себя не разозлился. Это попахивает онанизмом, и не тем здоровым онанизмом, каким занимаешься за просмотром порнухи, а нездоровым, то есть, попросту говоря, насилием над мозгом.

- Я хотел бы, чтобы мы встречались чаще, - сказал я.

- Что изменилось? - Сашка раздражённо выпрямилась. - Я тоже думала покончить с собой, когда Томас погиб. Некоторое время всерьёз пыталась собраться с духом, и только когда подумала, что всю жизнь готовилась к худшему, предчувствуя, что Томас рано или поздно нас оставит, пошла к тебе. Плакаться, как самая настоящая девчонка.

Она хмуро посмотрела на меня.

- Да, Томас, - я вздрогнул, когда над нами прогрохотал грузовик. Здесь, под мостом, легко представить, будто ты в животе великана, но только зная, что всё это понарошку, можно прочувствовать мощь этих звуков. Такого не услышишь ни в одном кинотеатре, ни в одних наушниках. - Скажи, он был серьёзно болен?

Сашка вскинула на меня глаза.

- Так ты всё-таки узнал?

- Догадался. Чем?

- Это называется "болезнь Лу Геринга". Ты легко можешь найти информацию в интернете.

- Ты знала?

- Он никому не рассказывал. Только его отец и мама знали. Но я догадывалась. По тому, как часто он говорил о смерти, с каким снисхождением к ней относился. Мы общались каждый день, были... больше, чем друзьями, - Сашка смотрела на меня, но взгляд её, как отмеченная любимыми с детства ягодами лесная тропинка, уводил за собой в прошлое.

- Они смирились, - пробормотал я, имея ввиду родителей Томаса.

- У них было несколько больше времени, чем у меня. Они знали, что растят человечка, который вряд ли закончит даже школу. И Томас... конечно, он тоже знал. В некотором роде он был даже более стойким, чем Гуннарссоны-старшие. Вся его жизнь прошла под знаком близкой смерти, раннего увядания.

- Видела хоть раз Юю? - спросил я после недолгого молчания.

Сашка тряхнула чёлкой. В полутьме под мостом она казалась несколько длиннее, чем должно.

- Только Томас знал. Он, бывало, придумывал несуществующих животных, всяких монстров и существ, а потом красочно мне их описывал. Наверное, Юю - это квинтэссенция всего, что он вкладывал в свою болезнь. Он считал её врагом, который рано или поздно его одолеет.

- Поэтому он убил себя, - в тон сказал я.

Кто-то, проходя над нашей головой, выплюнул в канаву жвачку, и комок резины шлёпнулся на дно, будто свинцовый шарик. На солнце от него сразу же пошёл пар.

Сашка зябко передёрнула плечами.

- Может, почувствовал первые признаки ухудшения. Я читала, что у таких больных сначала отнимаются ноги. Потом, одна за другой, все остальные мышцы. Сознание до какого-то момента остаётся ясным, но как долго оно может быть таковым без возможности взаимодействовать с окружающим миром? Томас в конце концов превратился бы в овощ, который питается через трубочку, а ходит под себя. В таком состоянии больной может прожить ещё четыре-пять лет, прежде чем прекратятся функции пищеварения и дыхания.

- Почему ты мне не рассказала? - спросил я как можно ласковей. Не знаю, можно ли порвать полотно сна ножом эмоций или он только углубит краски, но мне не хотелось без нужды бередить сердце этой девочки. Поэтому я задал вопрос спокойным тихим голосом - таким, будто бы всё волновало меня в той же мере, что и события любого другого сна.

- Я собиралась. Но ты пропал и перестал доставать меня этой своей бредовой идеей. Я даже думала - не случилось ли чего?..

- Серьёзно? Думала?

Сашка несмело улыбнулась.

- Видишь ли, ты был другом Томаса. Был близок ему... не так, как я, не как ангел-хранитель, но как лучший друг.

Я ожидал, что она скажет что-то ещё, но она не сказала. Разговор иссяк; мы сидели и разглядывали друг друга, будто в первый раз.

- Пойдём на солнце, - предложила наконец Сашка, потирая себе локти. - Здесь прохладно.

Мы выбрались из-под моста, жмурясь, как только что прозревшие котята, стояли прямо в канаве и, касаясь рук друг друга тыльной их стороной, смотрели, как летают вокруг невесомые стрекозы. Я обнаружил у себя на голове бейсболку и повернул её козырьком вперёд. Это не так уж сильно помогло. Солнце было везде. По мосту проехала на велосипедах ватага подростков, мы услышали обращённые в нашу сторону смешки. Мне послышались голоса Джейкоба и Юсси, захотелось повернуться и помахать им, но я сдержался. Уж конечно, они посчитают меня странным после того, что я им заявил, и будут держаться на расстоянии. Потом я вспомнил, что мог бы рассказать Джейку о том, как его отец рано или поздно прекратит свои скитания, возьмёт, как он бы сказал, тайм аут и вернётся к семье, но момент был уже упущен. Всё равно тому будут предшествовать четырнадцать долгих лет, так что незачем раньше времени бередить сердце мальчишки. Всё случится, когда должно и, несомненно, как-нибудь обойдётся без наших напоминаний.

- Что теперь?

Я не сразу осознал, что говорит не внутренний голос, а Сашка. Бок-о-бок со мной, пока я прощался с другом, с которым мы мечтали выстроить библиотеку-на-дереве, с которым пропадали для мира, растворялись в долгих диспутах о человеческой судьбе, она простилась со своим Томасом - с тем Томасом, которого знала, для которого была личным бледным ангелом с волосами цвета вороного крыла.

Я осознал это, когда ответ уже отзвучал.

- Каких четырнадцать лет? - переспросила Сашка. Костяшки её пальцев стукнулись о костяшки моих.

- Наверное, мне придётся уехать, - пояснил я. - Исчезнуть. Родители вернутся обратно в Россию.

- Ты серьёзно?

- Угу. А потом буду мыкаться без дела, пока не приеду в одно странное место в глухом карельском лесу, где смертельно больные люди снова учатся любить жизнь. Я тогда буду дядькой с длинными волосами, бездельником - правда, не самым примечательным в Питере. Наверняка найдутся более солидные бездельники и раздолбаи, а я так, серединка на половинку.

Снова тот непонимающий взгляд. Я решил закругляться:

- У меня к тебе просьба. Четырнадцать лет - очень большой срок, но я хочу попросить тебя об одной вещи... ты, главное, запомни крепко-накрепко. У меня есть здесь записка...

Я не готовил никакой записки, но если ты во сне - это не проблема. Она просто появилась в заднем кармане джинсов, я вытянул её двумя пальцами, сложенный вчетверо и слегка помятый тетрадный листок. Мне не нужно было его разворачивать, чтобы узнать, что там написано.

- Прочти, а потом положи куда-нибудь на видное место. Или нет... используй лучше как закладку в любимой книжке, если у тебя такая есть.

- "Убить пересмешника", - сказала Сашка, принимая записку у меня из рук.

- Вот и отлично. К любимым книгам мы возвращаемся, даже когда повзрослеем - можешь поверить.

Сегодня вечером Сашка прочитает, что в июне двенадцатого года на форуме городского сайта появится сообщение, которое она, как ангел-хранитель нашего общего друга, не пропустит. Она должна на него ответить... если хочет, чтобы мы увиделись вновь. Потому что я очень хочу.

- Постой. Антон!

Уже почти выбравшись из оврага, я обернулся. Она держала руку над глазами козырьком и глядела на меня. Записка - развёрнутая записка - торчала между пальцами.

- Что, если я найду тебя чуть раньше?

- Чуть раньше?

Такое мне в голову не приходило.

- Ага. Скажем, если тебе так хочется исчезнуть - дам тебе исчезнуть на пару лет. А потом найду. Мне хочется тебя найти, Антон, - в голосе Сашки звучала какая-то незнакомая мне струна. - Не убегай от меня насовсем... хотя бы ты.

- Договорились, - сказал я. - В Питере мы будем жить на Стрельнинской, 12. Запомни хорошенько. Стрель-нин-ска-я-две-над-цать. Приезжай меня повидать. Вряд ли я буду помнить этот разговор... вряд ли я вспомню даже тебя, но хорошенькой девушке буду рад. Скажи, что жила в том же городе, что знаешь Юса и Джейкоба, что знаешь, что я люблю кататься на скейте, питаю слабость к лошадям, к книгам Кинга и Маккамона. Расскажи обо мне как можно больше - тогда я тебе поверю.

Солнце сверкнуло на её зубах - это первая улыбка, которую я когда-либо видел в исполнении Сашки. Может, раньше, их, редких, как везение в казино, удостаивался Томас; этот же великолепный экземпляр улыбки принадлежал мне и только мне.

- Ты, случайно, ничем не болен? - спросила она. - В голове раскрутились винтики, да?

- Болен, - ответил я. - Но не головой.

Приложил ладонь к груди.

- Вот этим.

Я повернулся, зашагал прочь вдоль бордюрного камня, в то время, как мираж вокруг начал осыпаться. Ну точь-в-точь песчаный замок, хорошенько просушенный солнцем. Я, начинающий онейронавт, выныривал из сна с настоящей сердечной болезнью, с учащённым дыханием и предвкушением сочного, как спелый персик, будущего.

Потому что я впервые не знал, что будет, когда я проснусь.

Конец.

Содержание:

Стреляный воробей

За сценой

Чудеса Придут К Тебе

Автор стихов: Михаил Вахе

Стихи группы Pur:Pur

Необходимое, на мой взгляд, допущение. Альбом "OK computer" вышел двумя годами позже, в 1997.

Стих - группа 7000$. Роли в сюжете не играет, при необходимости можно заменить.

Стихи - Екатерина Болдырева.

Стихи Екатерины Болдыревой

Стихи Кошки Сашки

8 Стихи Кошки Сашки

© Copyright Ахметшин Дмитрий Размещен: 06/11/2023, изменен: 06/11/2023. 820k. Статистика. Сборник рассказов: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт.
Аннотация: У нас с сыном общее увлечение - экстремальный спорт, сломанные конечности, ссадины, синяки и страх перед неудачей. Иногда мне кажется, что я увлекаюсь этим больше. Рассказ опубликован в журнале "Смена" N1.2016.Москва; журнале "Аврора" N6.2015.Санкт-Петербург

Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Стреляный воробей