Ахметшин Дмитрий
Отражение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
  • Аннотация:
    "Лодка скрипит возле причала, Лунная ночь - тревог начало. Мрачно стою, В воду смотрю. Нет моего в ней отраженья, Есть только горечь пораженья. Ну почему лезть в мою жизнь Вздумалось ему! В сером мешке тихие стоны, Сердце моё, как трофей Горгоны. Жалости нет - Во мне простыл её след. Злоба меня лютая гложет, Разум судьбу понять не может; Против меня Восстала сущность моя. Лихорадит душу, Я обиды не прощаю! Я разрушу План твой - обещаю! Ты меня не знаешь, Ты всего лишь отраженье. Средство есть Лишь одно - Сгинь на дно! Я пережил крах, разоренье. Кто я теперь? Сам, как отраженье. Был я богат... Во всём лишь он виноват! Тот, кто пришёл из-за зазеркалья, Тот, кто принёс в мою жизнь страданья... Мой Бог, утешь меня, Уверь, что я - это я". (с) Король и Шут

   0x01 graphic
  
  
   Отражение
  

"Лодка скрипит возле причала,
Лунная ночь - тревог начало.
Мрачно стою,
В воду смотрю.

Нет моего в ней отраженья,
Есть только горечь пораженья.
Ну почему лезть в мою жизнь
Вздумалось ему!

В сером мешке тихие стоны,
Сердце моё, как трофей Горгоны.
Жалости нет -
Во мне простыл её след.

Злоба меня лютая гложет,
Разум судьбу понять не может;
Против меня
Восстала сущность моя.

Лихорадит душу,
Я обиды не прощаю!
Я разрушу
План твой - обещаю!
Ты меня не знаешь,
Ты всего лишь отраженье.
Средство есть
Лишь одно -
Сгинь на дно!


Я пережил крах, разоренье.
Кто я теперь? Сам, как отраженье.
Был я богат...
Во всём лишь он виноват!

Тот, кто пришёл из-за зазеркалья,
Тот, кто принёс в мою жизнь страданья...
Мой Бог, утешь меня,
Уверь, что я - это я".

(с) Король и Шут

  
  
   В собственных покоях я впервые осознал, что это нечто большее, чем обман зрения. Вошёл и уловил во властных сумерках движение навстречу. Секунду разглядывал незнакомца, прямого, как ложе мушкета, с острым бледным лицом, в шапке волос, похожих на солому. К горлу подкатил гнев в чудной смеси с другим, трусливым чувством. И только когда сзади хлопнула дверь и подтолкнула в спину движением воздуха, вспомнил про зеркало напротив входа.
     - Арвени! Слишком много чёртовых зеркал в доме. Кажется, что меня стало много! А это, знаешь ли, не соответствует моим взглядам на жизнь. Терпеть не могу подражателей.
     - Но вашей жене... Вашей покойной жене эти зеркала очень нравились, - вкрадчивым голосом заметил слуга.
     - Но она ведь покойная, - ко мне возвращалась обычная невозмутимость, - уже два месяца как, если не ошибаюсь.
     - Три, - скромно поправил слуга.
     Я отмахнулся.
     - Неужто стареешь? Что-то я за тобой раньше не замечал стремления забивать мой разум всякой требухой.
     Я с ног до головы оглядел свое отражение в зеркале. Не идёт мне чёрное. Оно старит, а печать прошлого на лице - только для разочаровавшихся в жизни. Тем более, когда богатая жена оставила тебе в наследство весь дом и много денег.
     - Арвени, лошади готовы?..
      Меня ждёт приём у де Жорже, хорошего друга и должника. А ещё - светское общество, как большой глоток застарелого вина, липко-сладкого и затхлого. Но что делать - иногда приходится пить и такое, просто чтобы напомнить всем, что ты ещё жив.
     
     Город встретил кавалькаду всадников туманными улочками и величаво парящей в темном небе ущербной луной, только что вынырнувшей из облаков.
     Городок примостился на берегу большого озера, что являло одновременно и достоинство в эстетическом плане, и недостаток. Мало кому по нраву сырая мгла на рассвете и закате и частый холодный ветер. Хорошо хоть здесь нет, как в большинстве прибрежных городов, грязных рыбаков и вонючих рыбных базаров.
     Цокот копыт эхом отдавался в пустых переулках, первые лавки закрылись с закатом, припозднившиеся хозяева щёлкали засовами на дверях своих заведений, опускали ставни.
     На выезде из города мелькнул трактир, а потом - деревья, свисающие над головой ветки, липкий аромат гниющих листьев и летящая вперёд, намертво приколоченная к земле копытами, дорога. Скоро из тумана вынырнул особняк, огромный и замшелый сад, который террасами спускался к речке - одной из щупалец озера.
     Это притаившееся в самой глухомани местечко знали далеко за пределами города: сюда по нескольку раз в год съезжались на приём знатные господа и дамы. Получить приглашение на этот вечер можно лишь одним способом - стать интересным хозяину. Старый граф являл собой воплощение двух несовместимых, казалось бы, страстей - к уединению и к светской суете. Мне визит сюда всегда открыт: старый граф обожает слушать рассказы о моих победах из первых уст.
     Дом при нашем приближении вырастал и раздвигался вширь, словно вознамеривался удушить в своих объятьях. Придавливал дикой простотой и в то же время вызывающими габаритами. Слуги увели коней. Из распахнутых окон уже доносились весёлые голоса.
     Первым делом я полюбезничал с графом - бородатым и краснолицым немолодым мужчиной, одетым с иголочки в отличный костюм, привезённый из Англии. В этот день старый хрыч упивался вниманием на ближайшие полгода, которые собирался провести в одиночестве в компании слуг. Потом я проследовал вдоль столов, кому-то кивая, с другими раскланиваясь и демонстративно не замечая третьих. А следом волной катился возбуждённый шепоток дам:
     - Великий обманщик!.. Великий... обманщик... Тот, кто раз за разом обводит вокруг пальца саму Судьбу - вот кто он!
     Обманщик Судьбы - такое прозвище дорого стоит заслужить. Если признаться самому себе, я и сам не до конца понимал, почему ни один из убийц, долженствующих снести мою голову, не удостоился чести приставить нож к горлу. Почему некрасивая богатая жена, вмиг поднявшая меня на олимп почёта, через месяц умирает, словно долгие взгляды в спину обрели силу яда.
     Поначалу друзья говорили: это, мол, судьба. Потом, сильно поредевшие и покрытые шрамами, завистливо говорили, что такой послушной судьбы не может быть ни у кого. А я... что я? Глубоко рыть не стал. Просто наслаждался.
     Сеньор Жорже усадил за свой стол. Уже не первый год я был для него главным развлечением. Ещё бы, научиться наслаждаться таким обществом... Следующие полчаса я в полной мере чувствовал оборотную сторону славы. Поддерживать светскую беседу и не замечать почти осязаемых взглядов, было до невозможности трудно.
     - Мистер де Силицио? С вами желает поговорить моя госпожа, Мария де Фист.
     Наконец. Явилась та, ради кого я, собственно, здесь. Если, конечно, исключить обременительное общество де Жорже и его многочисленной свиты.
     Я выловил её взглядом в цветастой, гомонящей толпе, мрачную, в изумительном платье цвета весенней листвы. Изобразил на лице доброжелательность и получил в ответ принуждённую улыбку.
     - ...только не здесь, вы же понимаете, - продолжал шептать слуга. - Госпожа желает поговорить где-нибудь в более спокойном месте.
     - Естественно. Передай сеньорите, что я очень рад видеть ее на этом приёме. И прошу сопроводить ее в северную часть дома, к фонтану, скажем... через час. А пока пусть отдыхает и наслаждается прекрасной компанией.
     Слуга кивнул и удалился.
     - Тайная поклонница? - поинтересовался де Жорже.
     - Моя внебрачная дочь, - улыбнулся я в ответ.
     Граф встопорщил усы.
     - Слегка старовата, я бы сказал.
     - ...от Судьбы. А она, уж поверьте мне, может запечатать время вот в такую коньячную бутылочку и подать вам к ужину.
     Я с удовольствием смотрел, как вытянулось лицо де Жорже. А ведь эта прекрасная особа на самом деле дитя моей невероятной удачи: её отец как-то проиграл мне своё поместье вместе с землёй, а расплатиться решил дочерью. И правильно - зачем мне четвёртый дом, тем более расположенный совсем не близко?
     Зрители и поклонницы, мечтающие увидеть очередное чудо в исполнении Обманщика Судьбы, вынуждены были разочароваться. Ближайший час я всячески расслаблялся - потягивал вино, лениво беседовал с графом.
     
     Центральный зал в северной части дома как будто сошёл с гравюр из средневековья. Гобелены на стенах, стёршиеся до монотонного серого цвета, старинное оружие на крюках, скрипучие деревянные двери. От фонтана в центре веяло сыростью и плесенью. Сеньориты де Фист пока не было видно.
     ...Я ждал уже минут десять. От запаха сырости и тихого шороха капель кружилась голова. Я опёрся о низкий бортик, сунул голову под струи. Прикосновение к склизкому мрамору только усилило дурноту. "Что-то не так", - мелькнула отстранённая мысль. И тут же на только что кипящей от брызг воде проступило лицо, чёткое, как в озере в тихую лунную ночь. Тугие струи по-прежнему барабанили в затылок, словно надеясь достучаться до заплывшего разума. Тщетно. Несколько секунд я смотрел на свое отражение в заколдованном водном круге, которое вдруг стало оскаливать зубы. Потом воротник хрустнул под моими - моими же, вынырнувшими из воды! - пальцами, брызнули медные пуговицы, вода коснулась щёк склизкими затхлыми ладонями. Через секунду тошнотворного запаха ил забился в ноздри.
     Я изогнулся, оттолкнулся ногами от дна. Вынырнул, фыркая и отплёвываясь, кое-как ухватился за какой-то выступ, вытянул непослушное тело из воды. Из груди рвался хриплый кашель напополам с водой и ругательствами.
     В луже под ногами смеялась полная луна, её сестра, более серьёзная, но не менее жёлтая, висела над головой. Стоп,... какая луна?! Я ошалело огляделся. Разум отказывался понимать. Я находился у озера, в саду у собственного дома.
     - Арвени!..
     Конечно, никто не отозвался.
     Дом скорбной оплывшей свечкой нависал над садом. Крыши не было вовсе, вокруг окон - пронзительно-чёрные следы гари. Ветер подхватывал и нёс от крыльца рваные лохмотья пепла. Ближайшие деревья, лужайка перед домом и даже камни выгорели до черноты.
     Никого. Даже зов застрял в горле. Я сразу понял - выживших здесь искать уже поздно. Быстро... найти лошадь, гнать к дяде, в Лиско, потом обратно, с солдатами, - рассчитало подсознание. И всё-таки, как я здесь оказался?..
     Я не стал приближаться к пепелищу, а отправился к паре здешних друзей. Сеньоры де Валла и де Филиппо - вот у кого можно попросить помощи...
     Резиденция Розэ де Филиппо больше напоминала глыбу льда в центре городка. Точнее, казалось, что городок вырос вокруг ледяной глыбы. Голубой камень, из которого были выложены стены дома, в соответствующие дни сливался с небом настолько, что его можно было отличить лишь по отсутствию на нем облаков. Но здесь меня ждало разочарование. Ворота так и остались заперты. А сторож пригрозил разрядить в мою "бесовскую ночную лживую харю пару арбалетов".
     У де Валла ждал не менее холодный приём. Зато я узнал, что "Почтенный сеньор де Сицилио уже лет пять, как гниёт в земле. Славный был человек - но, увы, с кровниками не повезло"... Дальше сержант, которого я, к слову, очень хорошо знал, как и он когда-то знал меня по голосу и в лицо, слово в слово повторил угрозу слуги сеньора де Филиппо. Как будто сговорились.
     Пять лет значит, так? Кровники? И как это понимать? Особенно в свете того, что от всех я так или иначе избавлялся. Чаще всего они переходили в разряд должников, вечных, для пущей гарантии.
     Все это, или что-то в этом духе, взбесившись, я громко высказал старому стражу. В ответ услыхал неясную брань и скрип натягиваемой тетивы...
     
     Город рассыпал на тысячи голосов проклятия вслед одинокому всаднику. Дорога на Лиско уползала в сторону, петляя меж холмов. Чуть позже камни под копытами застучали глуше, а вечная городская пыль в воздухе сменилась на густой еловый запах.
     Хозяйство дяди изрядно выросло за те несколько месяцев, что я здесь не бывал. Дом обзавёлся ладными пристройками, а ограда забрала в свои объятья втрое больше территории, потеснив соседей.
     Впрочем, мне не отпустили времени на удивления. Дядя Арчибальд, едва услышав, что у крыльца его ждёт племянник, приказал спустить собак.
     Я еле успел запрыгнуть в седло - резвая кобылка, выменянная в трактире на посеребренный кинжал, рванула, прижав уши, вперёд.
     Ворота гостеприимно распахнулись за эту ночь лишь однажды, впуская меня, целого внешне, но смертельно раненого в душу, на фамильное кладбище. Уже без всяких эмоций я привалился к каменной плите возле усыпальницы. Прямо под собственным именем в конце солидного списка де Сицилио. Эта дикая картина показалась мне достойной кульминацией нынешнего безумного вечера. Пальцы скользили по имени, тщательно обводя каждую букву. Стирая последнюю надежду, что всё это мерещится воспалённому разуму.
     - Он на самом деле не умер.
     Я вздрогнул. Голос, пульсирующий и тихий, как шипение змеи, пронизал от кончиков волос, до ногтей на больших пальцах ног.
     На фоне переплетения ветвей замер, зябко кутаясь в плащ, статный силуэт.
     - В склепе его нет. А он... он сейчас где-то далеко. Решил не связываться с наследством. Изрядно "сдобренным" кровью, надо сказать. Что ж, не нам его судить. А они его похоронили, им только в радость.
     Гоншуа, кладбищенский смотритель. Тяжело заворочалась прежняя оторопь перед этим сумасшедшим,... нет, всего лишь иным человеком.
     Он каким-то неуловимым движением запалил свечу, потемневшую от времени и чуть оплывшую, такую же, наверное, древнюю, как хозяин, и я увидел - Гоншуа не изменился.
     Перед глазами всплыла картинка из детства: тот же чёрствый и несгибаемый, будто вырезанный из дерева, силуэт. Его маленький подбородок гладко выбрит, череп туго затянут кожей, на затылке серебрятся остатки волос.
     Засмотревшись, я забыл, что лучше бы теперь укрыться от света.
     - Вот почему за тобой гонялись, - произнёс он после недолгого молчания. Подался вперёд, свеча в вытянутой руке словно бы танцевала вместе с пламенем.
     - Ты... это не ты.
     - Я - младший де Сицилио. Дамиан моё имя. Ты должен помнить меня, старик.
     Пламя подсветило улыбку, показавшуюся сейчас почти дьявольской.
     - Я помню. Правда, не тебя. Тот Дамиан сейчас где-то далеко...
     Я свёл брови.
     - Я помню, как заглянул как-то в твою хижину и увидел там какие-то пузырьки. Ты ведь ещё и алхимик?
     Мне было очень важно сейчас, чтобы в меня кто-нибудь поверил.
     - Что-то вроде этого, - кивнул кладбищенский смотритель. - Я не спорю. Ты это ты. Это трудно объяснить... та же природа, но ты другой.
     - Что это значит? Нас двое?
     Он поставил свечу на могилу, пламя разбросало по царству из листьев и камня янтарные драгоценности. Стало видно, что она на самом деле танцует, изгибает стан, пламя дрожит, то стихая до уголька, то разгораясь снова.
     - Уходи отсюда лучше. Та, что стегает розгами время и направляет его бег, не любит таких шуток.
     Я выдавил на лице ухмылку.
     - Она моя старая знакомая.
     - Тем более, - отрезал мой странный собеседник. - Значит, всё не случайно. Лучше тебе уйти отсюда.
     Я не сумел сдержать эмоций.
     - Не случайно? Что происходит? Почему меня не узнают друзья... де Валла, дьявол его побери, с которым мы только вчера пили коньяк, хотел пристрелить меня из мушкета!..
     Я замолчал. В голове появилась мысль, что судьба решила надо мной посмеяться. Мой странный собеседник тоже молчал.
     - Я помогу тебе, - наконец зазвучал его голос.
     - У меня нет денег.
     - Зачем мне здесь деньги? Просто надо, чтобы ты оказался как можно дальше от меня. Нельзя напоминать ей о том, о ком она забыла.
     Последние слова он произнёс каким-то особенным голосом, взвыл высоко в ветвях ветер, и побежали по спине мурашки. Что же он такое?..
     Да чепуха! Просто кладбищенский сумасшедший... Однако, что за диковинная у него свечка?.. Перед глазами всё плыло. Я вдавил ладонь в землю, мелкие камешки с болью забрались под кожу.
     - Моя кобыла осталась там...
     - Мои помощники смогут тебе её заменить. Их четверо, и у каждого по две ноги. Домчат в два раза быстрее.
     Откуда-то со стороны дороги подул ветер. Ноги стали деревянными чурбанами. Тем не менее я поднялся, когда из темноты появился странный силуэт, брюхатый, похожий на какое-то насекомое на четырёх шатких ногах. По бокам трепетали тряпочки-крылья. Когда это приблизилось, я, наконец, разобрал, что четыре ноги и тулово - люди с подобием паланкина, на которых на востоке возят вельмож. Их непомерно длинные и тонкие тела были облачены в невнятные халаты. Неестественно ломаными движениями они опустились на колени - не люди, а куклы. Полог всколыхнулся, приглашая внутрь.
     - Прости, мои друзья не умеют говорить, - сказал Гоншуа, - Куда тебя доставить?
     Я сглотнул и отдался на милость сумасшедших мыслей. Всё равно мир превратился в безумца, вращающего глазами без зрачков. Так почему бы не "посоответствовать" хоть немножко?
     - Отвезите меня к Дамиану де Сицилио, где бы он ни был.
     - Ты не стал убегать - хорошо.
     Я так и не смог выговорить "спасибо". Язык стал колючим, как куст в пустыне. Мир за шторой рванулся, деревья замелькали всё быстрее и быстрее, будто за спину каждому моему сопровождающему приделали крылья...
      Скоро я стоял посреди парка де Жорже. Те четверо сразу же исчезли, едва избавившись от ноши.
     Мои шаги замерли у задней двери. Я бывал в этом доме не единожды, а с чёрным входом связано очень много приятных воспоминаний, поэтому я уверенно отодвинул в сторону куст сирени и потянул за ручку.
     Внутри ничего не изменилось. Вечер ещё продолжался - сверху доносились приглушённые голоса, порядком размытые алкоголем и усталостью, натужное веселье и смех.
     По ступенькам я поднялся наверх, углубился в коридоры, долженствующие вывести к центральному залу в северной части дома. Предчувствия не обманули. Возле фонтана, от вида которого тут же подкатил к горлу желудок, я увидел Арвени. Он тоже меня заметил.
     - Господин!
     Я так обрадовался, что разом позабыл последние события, даже могильщика с его страшными помощниками.
     - Арвени, что здесь происходит? Все считают меня умершим. Ладно бы, умершим. Эти, с позволения сказать, "друзья" в упор не желают меня узнавать!
     - Мессир? Кажется, вы немного заблудились. Да и я обознался. Признал в вас моего... э, друга, вы очень похожи. И всё же позвольте полюбопытствовать, откуда вы знаете моё имя?
     В процессе этой весьма вежливой тирады я чувствовал, как все сильнее и сильнее дёргается веко.
     - Заплутали, говоришь?.. Обознался?
     Позади распахнулась дверь, и воздух колыхнулся под негромким хрипловатым голосом. Голосом, привыкшим повелевать, но научившимся сдерживать это желание.
     - Арвени, друг. С кем это ты беседуешь?
     Я обернулся. И уставился на того, из-за которого рухнула вся моя жизнь.
     Он, вернее, я, отпустил бороду, аккуратную, но скрывающую нижнюю половину немного осунувшегося лица. Глаза ворочались в ямочках глазниц настороженно, кажется, это стало их обычным выражением.
     - Что вам угодно, сеньор?
     Я не ответил. С брезгливостью разглядывал стоящего напротив. Человек, подменивший меня, никак не мог сойти за того, владетельного и гордого, которого совсем недавно я имел честь видеть в зеркале. Позор.
     Арвени тем временем принял свой обычный вид верного слуги. Рука скрылась в складках одеяния, звякнула сталь. Кажется, он решил, что я раскрыл его господина.
     - Погоди, Арвени, - поднял руку мой двойник. - Ты... как такое возможно?
     Арвени невозмутимо пожал плечами.
     - Понятия не имею, сеньор. Может, ваш дальний родственник?..
     А вот меня трясло. Наработанная с детства маска невозмутимости слетела, обнажился комок злости и отчаяния. Шипящий сквозь сжатые зубы голос показался чужим:
     - Я не знаю, откуда ты взялся и как занял моё место. Защищайся, шакал!
     Шпага вылетела из ножен, рассекла влажный и затхлый воздух. Шаг к противнику, левая рука перехватила плащ, чтобы в случае чего поймать им вражеский клинок. Как давно не представлялось случая повторить это движение из буйной юности... И в этот момент мир коварно распался, словно разбитое витражное стекло, сознание распласталось где-то на полу возле злополучного бассейна.
     
     - Достаточно, Арвени. Он никуда уже не убежит.
     Я разлепил веки, как будто намазанные клеем. С пространным изумлением обнаружил себя прикрученным к стулу в одной из мрачных подвальных комнат, точное количество коих в подземельях поместья, кажется, не знали даже слуги почтенного де Жорже. Да-да, в своё время меня угораздило побывать и тут!..
     Двое моих друзей, один из которых по определению я сам, конечно, были здесь же.
     - Чем ты меня так приложил?
     Арвени грустно посмотрел на меня.
     - Зеркалом... Ваша дуэль с моим господином могла привлечь нежелательное внимание. Покорнейше прошу простить, я лишь исполнял свой долг.
     Я вспомнил фамильное зеркало в массивной оправе, которое Арвени всё время таскал с собой на случай, если господин изволит причесаться, и захохотал. Как видно, с обретением нового хозяина привычки слуги не слишком изменились. Злость испарилась. Какой уж тут праведный гнев, когда руки скручены за спиной.
     Сеньор де Сицилио второй с хрустом разминал пальцы. Я с неприятным холодком подумал, что сам так делаю, когда на сердце неспокойно.
     - Надо успокоить нервы. Как считаешь, Арвени?..
     - Как скажете, сеньор, - лицо слуги застыло укоризной, руки же будто жили своей жизнью - наполнили из тёмной бутыли бокал. - Но, мне кажется, не стоит отягощать разум вином перед убийством. У вас не должны дрожать руки.
     Двойник посмотрел на меня.
     - Ему налей тоже. И отвяжи руку.
     - Благодарствую покорно, - ядовито сказал я. - Предпочитаю умереть в честном поединке, а не от этого пойла.
     Он не обратил внимания на мои слова.
     - Загляни в чашу. Что ты видишь?
     Глаза моего двойника лихорадочно блестели над чашей с вином, которую он поднес ко мне.
     - Уж яду я там точно не разгляжу, - продолжал гнуть я свою линию, принимая чашу в освободившуюся руку.
     - Посмотри.
     Я посмотрел. В вине отражались зеленоватые своды, старинная люстра. Но меня в отражении не было. Как не было и моего двойника.
     Он прочёл всё на моём лице.
     - Смотри-ка, Арвени, он тоже.
     - Что всё это значит?
     - Хочешь сказать, ты до этого не смотрел в зеркало?
     - Смотрел. Ещё вчера отражение было на месте. Как и весь остальной мир.
     - Весь остальной мир? Это значит что... Так, давай по порядку. Объясни, откуда ты взялся.
     - Сеньор, - подал голос Арвени. - Время. Гости вот-вот начнут расходиться.
     - Да, верно. Нельзя упустить этот шанс.
     - Ты не будешь меня убивать? - бросил я вдогонку.
     - Сначала послушаю, что ты скажешь, - он посмотрел на стоящего в дверях Арвени и уточнил, - после того, как я увижу сердце де Жорже. Старые счёты, понимаешь ли, - он отвесил галантный поклон. - Это из-за него мне пришлось стать вот таким - шутом и посмешищем. А спасали меня все эти годы только мечты о расправе.
     Какие годы, хотел крикнуть я, у тебя их не было! Всё это было моё, кроме этой ужасной внешности. Такое впечатление, что худшая сторона вдруг нашла способ воплотиться в теле, да ещё украсть у меня жизнь.
     Хотел, но кричать всё это захлопнувшейся двери, по меньшей мере, глупо.
     - Ну и катитесь...
     Я швырнул следом кубок. Он жалобно звякнул, покатился по полу, разливая бордовую жидкость. Я с недоумением уставился на свою руку. Свободную руку.
     Конечно, этим занятым господам было сейчас немного не до меня, но чтобы педантичный Арвени забыл связать узника! Старику определённо пора на покой.
     
      Когда я появился наверху и влился в толпу зевак, представление как раз начиналось. Мой двойник прижал де Жорже к стене, словно симпатичную служанку в тёмном уголке. Дряблая кожа на шее страдающего от одышки графа натянулась под остриём кинжала.
     - Ты меня помнишь?! - дрожащим от ярости голосом вопрошал де Сицилио второй.
     - Помилуйте, - сипел де Жорже, - вы ведёте себя недостойно дворянина. Давайте сойдёмся в дуэли...
     Он уже просёк, что имеет дело с кем-то из когда-то обиженных. А то и, того хуже, с одним из забытых кровников. А с кровниками лучше не шутить.
     - Дворянин? - хрипло рассмеялся мой двойник. - Я был дворянином, пока моим именем не украсили плиту фамильного склепа, а связанное с этим именем наследство не передали дяде! Впрочем, до него дело тоже дойдёт. И всё это благодаря тебе!
     - Но я... никогда...
     - Молчи. Ты не дворянин. После того, как на одном из твоих богопротивных балов устроил охоту на человека. С ружьями и собаками. Просто потому - я так думаю - что попросил всё тот же мой дядя. Ты, небось, и не помнишь, когда это было.
     Де Жорже помнил, судя по тому, как отхлынула от лица кровь и сжались судорожно толстые пальцы.
      - Ты умрёшь, как свинья, от этого ножа!
     Де Жорже далеко не тот, за кого стоит лишаться жизни. Но я не позволю тому, кто выдаёт себя за меня, пусть даже он искренне в это верит, рушить мой мир и убивать моих, чёрт возьми, должников!
     Я рванулся, какой-то моложавый сеньор кубарем полетел в сторону, его шпага будто сама прыгнула ко мне в руки. Двойник заметил угрозу слишком поздно. Движение ногой, и сапог оставил на его щеке грязный след. Де Сицилио второй отшатнулся, де Жорже на карачках, словно большой свин, ввалился в толпу.
     По зале прокатился изумлённый шепоток.
     - Зачем ты вмешиваешься? - прокричал двойник, щупая раздувающуюся щёку.
     - Слишком многие мне в этом доме должны, и они не умрут! - рявкнул я.
     - Кто вы, сеньор? - выкрикнул де Жорже с безопасного расстояния. - Позвольте, я подберу вам достойного вашей храбрости секунданта!..
     И растеряно замолк. Тоже заметил сходство между замершими напряжённо друг напротив друга людьми.
     Я не стал отвечать.
     - В таком случае, я сначала покончу с тобой, - прошипел двойник. - Арвени!
     В глазах его читалось отчаяние загнанного в угол волка.
     Вынырнул откуда-то слуга, подал оружие. Кончики клинков слились в поединке.
     - Они не отражаются в зеркале... - выдохнул кто-то. Посмотрите туда... Смотрите!..
     Я взглянул на зеркало, которое занимало почти всю стену справа. Нас двоих там действительно не было.
     - Призраки, - надсадно крикнул из толпы де Жорже. Одна из дам охнула и осела на пол.
     Толпа завыла на разные голоса, качнулась вперёд, потом назад, отстраняясь от шпаги моего двойника. Ногой он опрокинул стол, в суматохе бросился к выходу. Я последовал за ним.
     Откуда-то вынырнул священник, надрывно выкрикивая слова молитвы и потрясая зажатым в кулаке крестом, де Сицилио второй проскочил мимо, едва не опрокинув святого отца.
     Догнал двойника я уже на крыльце и толкнул его в сторону сада. На небольшой поляне мы остановились, тяжело дыша.
     - Теперь, наконец, мы можем разрешить эту ситуацию.
     - Я потерял свою шпагу, - хмуро сказал двойник, - в нее вцепился какой-то сумасшедший из свиты этого борова. Пришлось оставить.
     Он сел прямо на траву, погрузил в ладони лицо. Я опустил клинок.
     - Бог от меня отвернулся. Я даже отражение своё потерял...
      Отражение!
     Как я раньше не догадался?.. Всё не случайно, как сказал старый Гоншуа, кладбищенский смотритель. Мир полетел кувырком с приходом двойника-отражения, от меня отвернулась фортуна, моя верная спутница. Возможно, она в недоумении смотрит сверху на столь схожих неудачников и гадает, кому из них подарить своё покровительство.
     Значит, надо заставить уйти его обратно. Убить? Или...
     - Недавно я напился и вознамерился утопиться, - внезапно признался двойник. - В фонтане. Моя честь тоже иногда сходит с ума. Я, видишь ли, знаю, что ты подумал, когда меня увидел. - Он на миг поднял на меня глаза. Потом продолжил: - Меня вытащил Арвени. - На воду теперь не могу даже смотреть. А к вину, вот странность, тяга не прошла.
     Я уже знал что делать. Не мудрствуя лукаво, оглушил де Сицилио второго ударом кулака.
     
     Скоро от поместья де Жорже, раздирая копытами ночь, неслись повозка, запряженная двумя лошадьми.
      Стук копыт стих у пожарища. Оставшиеся от дома стены тускло мерцали в свете полной луны. В озере, как в зеркале, отражалось звездное небо.
     Я стянул с повозки мешок и опустил на сырые камни. Фыркнула лошадь, да закачалась с тихим плеском лодка, когда я перетащил в неё тело. Постоял немного, рассеянно ища взглядом границу между небом настоящим и отражённым, вслушиваясь в тихие, почти сливающиеся с шелестом волн, стоны. Сейчас всё закончится, - вертелось в голове, и я упивался этой мыслью.
     Потом вёсла упёрлись в густую, будто болотную воду, погнали нас по ночным небесам навстречу луне.
     
     Уже когда вода поглотила мой страшный груз, я вдруг увидел через расходящиеся круги светящиеся уютом и теплом окна своего дома. Совершенно целого! А в саду качали кронами яблони. Взгляд, мигом ставший тяжёлым и мутным, поднялся и уткнулся в чёрные пни рядом с гнилыми зубами-руинами.
     Над водой разнёсся хлещущий болью вопль. Под шумный плеск в городе завыли собаки, качнулась опустевшая лодка.
     Возьми меня обратно! Я хочу жить в этом зеркале, не хочу оставаться в этом страшном мире... Не хочу...
   С этой мыслью сознание угасло, словно свечка, под потоками холодной зеленоватой воды.
  
  
   Конец
  
  
   Лес потерянных вещей
  
   Вячеслав проворно соскочил на перрон. Поезд остановился на двадцать четыре секунды - более чем достаточно, чтобы с него сошёл один человек. Заспанная проводница появилась из своей каморки, вооружённая чашкой с чаем. Было раннее утро, оно, как голосистая пёстрая птичка, свила на голове у женщины гнездо.
   - И что вам дома не сиделось? - не слишком-то вежливо буркнула она.
   Вячеслав улыбнулся, и тогда она, скорчив гримасу, рывком распахнула дверь. Грохнула, опускаясь, лестница.
   - Прошу.
   Оказавшись на перроне, Вячеслав помахал проводнице. Поезд тронулся; колёсные пары загудели, вгрызаясь в рельсы. Повернувшись в сторону движения поезда, Вячеслав отвесил шутливый поклон машинисту. Вряд ли тот его видел: поезд сверкающей змеёй убегал вдаль, в сияющий рассвет. Мужчина прикрыл лицо от восходящего солнца рукой.
   Было очень холодно. Куртка скрипела и собиралась жёсткими деревянными складками на плечах. В воздухе чувствовалось дыхание зимы: она, видно, прибыла более ранним экспрессом. Ноябрьский лес в пятидесяти метрах от перрона стоял холодный и неприветливый. Вячеслав, закинув на плечо рюкзак, побрёл по едва заметной тропинке в сторону леса.
   Станция называлась "Ничейная Роща", и Вячеслав не мог представить, кому (кроме него самого, конечно) могла понадобиться неприветливая тайга. Особенно в это время года. Время грибов ещё не прошло, но все причастные к этому увлечению давно уже выбрались в лес и принесли божеству хвойных иголок и звонких ручьёв положенную дань из собственных сырых следов.
   Он вошёл в тень, и сразу стало холоднее. Мороз пощипывал мочки ушей, выглядывающих из-под черной вязаной шапки. Борода трещала, будто по ней пробегали электрические разряды. Меж осин и елей убегала вдаль едва заметная тропка - такая, что не проехать ни на одном транспортном средстве, включая лошадей. Только человек, не перегруженный вещами, мог пролезть между стиснутыми в кулак пальцами тайги. Только егеря, чудаковатые лесные люди, знали, как превратить её в распахнутую для рукопожатия ладонь. Вячеслав не был егерем. Он был учёным, который к тому же оставил почти всю свою науку дома.
   Шаркая ступнями по палой листве, Вячеслав расслабленно думал о всяких мелочах, вроде самогонки на еловых шишках, запах которой прокрался незамеченным между суровых стражников-десятилетий и проник прямиком к нему в ноздри, а вот вкус - нет; он тогда был слишком мал, чтобы такое пробовать. Бутылки с запретным напитком стояли на антресолях одного затерянного в дикости дома. Они и теперь там стоят, правда, пустые. Ни дяди, ни тёти уже нет, рецепт погиб с ними. Бесповоротно теряя некоторые вещи, остаётся только смириться.
   Появление ярко-красной крыши прошло для занятого своими мыслями Вячеслава почти незамеченным. Она выглядела как переспевшая кедровая шишка, из которой вывалились почти все семена: пластины черепицы где-то топорщились, показывая чёрное нутро, а кое-где отвалились вовсе.
   Дому требовался ремонт. Во время дождя он протекал, как десять раз использованный бумажный стаканчик. Перекрытия всё ещё отлично держали влагу, поэтому жилое пространство почти не страдало, однако на чердаке творилось чёрте что. Каждый год, проведя в тайге запланированные выходные и стоя на перроне в ожидании поезда, Вячеслав давал себе зарок подумать о ремонте. Но в следующий раз вновь не брал с собой никаких инструментов, только сачки, банки и энтомологическую энциклопедию - всё, как всегда.
   "Как бы, скажите на милость, я доставил сюда строительный материал?" - думал он, когда по ночам дом принимался разговаривать с ним на своём скрипучем языке.
   О том, что (при должной фантазии) поблизости можно увидеть филиал "Леруа Мерлен" в дни тотальной распродажи в отделе пиломатериалов, Вячеслав предпочитал не думать. Он - энтомолог, а не строитель. И приезжает сюда всего на несколько дней.
   Дом и в самом деле почти кукольный. Прогулку неспешным шагом вокруг можно совершить за одиннадцать секунд. Две таёжные ели, p"cea "bies, склонились над ним, будто мать и тётка, изумляясь тому, что ребёнок постарел прямо в колыбели. У южного торца - останки маленького огорода, отделённые непонятно зачем низким палисадом, который большей частью уже лежал на земле. Кто-то из дальних родственников Вячеслава искренне верил, что если разбить сад на пару шагов ближе к экватору, то получится урожай, превосходящий все показатели шестидесятых годов - конечно, в пересчёте на такую маленькую площадь. Сейчас здесь процветала только крапива. В прошлом году Вячеслав, заручившись рецептом, сварил из неё, да ещё из белых грибов, замечательный суп. С тех пор заросли стали только гуще.
   С другой, северной стороны дома - крыльцо и крошечная веранда. Доски её грохотали и скрипели, как клавиши старого пианино. Больше здесь не на что было посмотреть - разве что на грубую, как бранное слово, но по-доброму тёплую на ощупь печь-камин, выдающуюся с одного бока. Её, будто вставную челюсть, плотно держали дёсны-брёвна. Необработанный камень сиял в редких лучиках солнца этакой скромной драгоценностью.
   За будкой туалета лежали гнилые доски. Там жили мыши, а однажды Вячеслав спугнул оттуда хорька... вернее попытался спугнуть, но в конце концов убрался сам, сопровождаемый возмущённым верещанием и белеющими в сумраке зубами. Что ни говори, а "мой далёкий дом", как про себя называл его нынешний хозяин, достаточно унылое место, особенно в пасмурную погоду. От мокрой древесины пахнет землёй, а на языке сам собой возникает горький осадок. Тянуть сюда может только по-настоящему одинокого и далёкого от бурления жизни человека, именно поэтому Вячеслав позволял себе приехать сюда лишь на несколько дней в году. Благополучно разменянный пятый десяток, серьёзная работа, которая в пору отпусков вынуждает тебя хорошенько помотаться по стране, да не законченная научная работа придавали его жизни определённый вектор.
   Но да, Вячеслав, упав вечером с бокалом пива в кресло перед каким-нибудь фильмом или расположившись за письменным столом с непременными очками на носу, частенько думал: каково там сейчас, в мире резных кленовых листьев и слежавшихся в ароматную массу хвойных иголок?
   - Ну, привет, - сказал он, сбросив на крыльцо рюкзак. - Давненько не виделись. Прости, я немного припозд...
   Только теперь он заметил нечто, выбивающееся из привычного хода вещей. Воздух не был диким. Он был прирученным... даже на крыльце. А возле двери - невысокие походные ботинки, облепленные грязью и коричневыми листьями.
   - Вы бы не оставляли их снаружи, - громко сказал Вячеслав, открывая дверь. Он поднял обувь и внёс её внутрь. - Она может понравиться какой-нибудь гадюке. Внутри темно и уютно - как раз по душе земноводному. Сейчас они все греются на солнышке. Но вот ближе к ночи это может быть опасно.
   Вячеслав был готов к чему угодно: например, увидеть замёрзшего насмерть человека, путника (судя по ботинкам, тот прошёл немало, да ещё попал под дождь), у которого не осталось сил развести огонь в очаге. Даже отчасти ожидал этого. Дым был бы виден издалека.
   Он никогда не запирал дверь. Только накидывал крючок, который не позволял лесным зверям устроить тут себе жилище. Мало ли кому может понадобиться крыша над головой?
   Стёкла, затянутые паутиной, залепленные рыжей листвой, делали из единственного на много километров вокруг сотворённого человеческими руками жилья укромное место - вроде того, что есть внутри каждого из нас и куда мы сбегаем, когда вокруг становится слишком холодно и неуютно.
   Вот только мы редко привечаем (даже в том случае, когда не вешаем замок) в своём убежище постороннего.
   Здесь была женщина. Подняв глаза, она прошептала:
   - Здравствуйте.
   Вячеслав остановился на пороге, будто школьник, опоздавший на урок. Незнакомка восседала на стуле, подогнув под него ноги, в самой тёмной части дома, там, куда не доползали даже тусклые пятна света. Она будто светилась изнутри: белое лицо, яркие, с рыжиной, коричневые волосы, вокруг которых, словно планеты вокруг солнца, летали пылинки. Крупные губы, выглядящие как сложнейшее в мире оригами, лицо преждевременно постаревшего ребёнка.
   "Ей лет сорок, - решил Вячеслав. - А если убрать эти морщины возле глаз и под нижней губой, то, может, около двадцати или даже меньше..."
   В глазах испуг, будто женщина сама не слишком понимала, как здесь оказалась.
   Гостья позаимствовала один из двух имеющихся в комнате стульев - деревянных, с высокой резной спинкой и искривлёнными ножками; они будто воссоздавали вокруг себя атмосферу дома-музея одного из великих писателей, - пододвинула его к книжному шкафу и теперь изучала его содержимое, пальцем вытирая пыль с корочек и сортируя книги по стопкам согласно одной ей ведомой классификации.
   Увидев Вячеслава, она оставила своё занятие.
   - Там есть керосиновая лампа... - сказал он. - А керосин - вон там, за печкой, если, конечно, в прошлом году я хорошо завинтил пробку и он весь не выпарился... Я вас не испугал? Не ожидал увидеть здесь гостей.
   - Простите. Я проникла в ваш дом, - незнакомка огляделась и несколько раз кивнула сама себе, будто успела позабыть, где находится. - Просто здесь было открыто, и я...
   Вячеслав замахал руками:
   - Что вы! Всё в порядке. Для того здесь и не висят замки. Знаете, просто удивительно, что сюда кто-то заглянул... за десять лет здесь был только местный егерь, да и то,хлетний малышкотовубы, ипрочитав этот рассказ.в. зимой. Он оставляет мне записки на столе, приличного качества самогон, ещё иногда вяленого мяса. Отличный мужик. Правда, я его ни разу не видел. Он всё обещал заглянуть летом - когда я здесь бываю - мол, выпьем, и все дела... но не сдержал обещания. А может, заглядывал, да меня не застал. Никогда нельзя сказать заранее, когда работа позволит приехать. Кроме того, этот дом, строго говоря, мне не принадлежит. Им владели мои дальние родственники. С тех пор, как они умерли, я остался единственным, кто имеет хоть какую-то возможность сюда выбираться.
   На губах женщины появился намёк на улыбку.
   - Вы так много разговариваете. На самом деле это я должна оправдываться. Проходите. Будьте дома... а я, пожалуй, буду как дома. Простите, что не затопила печь и не приготовила обед. Не думала, что кто-нибудь придёт.
   Она бросила взгляд в окно, будто желая удостовериться, что ноябрь никуда не делся.
   "Конечно, она меня ждала!" - вдруг понял Вячеслав. Он не из тех людей, что чувствуют ложь за триверсты, но сейчас - впервые в жизни! - что-то за рёбрами шевельнулось и шепнуло: "Неправда. Всё, что она сказала, - неправда".
   От этого открытия ему стало неуютно. Вячеслав, поддевая носами пятки, неловко скинул ботинки.
   - Меня зовут Мариной, - сказала женщина, вернувшись к книжным полкам. Будь она кошкой - могла бы забраться между ними и уснуть, прижимаясь спиной к корешкам.
   - Далековато же вы забрались от моря.
   - Думаете? А как же Баренцево? А Норвежское? Не больше сотни километров. Для чайки, например, преодолеть это расстояние - раз плюнуть.
   Белоснежностью кожи и изящностью движений она и впрямь напоминала чайку. Вячеслав выпятил нижнюю губу.
   - Разве в таких местах есть жизнь? Я всё время думал, что Марины предпочитают тёплые местечки на побережье под лазурным солнцем.
   Женщина прикрыла глаза:
   - Только представьте: огромные глыбы льда, рассекающие свинцовые волны. Мокрые скалы, удар каждой волны по которым - что удар молота по наковальне. Жизнь таким местам не больно-то нужна. Она там есть, но они прекрасно могут без неё обходиться. Они, так скажем, её не поощряют. А что до вас? Обрадуете каким-нибудь глубокомысленным именем, связанным с
   тайгой?
   Вячеслав представился. Он был занят делами - пересёк дом и выудил из-за печи канистру с горючей жидкостью. Заправил лампу и переставил её ближе к гостье - за закопчёнными стёклами уже плясал крошечный огонёк. Поворошил в камине угольную пыль: кажется, с прошлого года здесь никто не ночевал. Проверил дымоход.
   - Не знаю, какие таёжные мотивы вы можете здесь откопать. Я, наверное, так же не похож на своё имя, как и вы. - Вячеслав подумал и прибавил: - Без обид.
   - Напротив. Борода делает вас настоящим сибиряком. И имя только это подчёркивает.
   Вячеслав подумал о своём больном сердце, о ревматизме, приступы которого сопровождали начало первых декабрьских заморозков, и проблемах с простатой.
   - Я не протянул бы без цивилизации и полугода. Я учёный. Мне просто нравится иногда дышать свежим воздухом. Но за столом со всеми благами цивилизации - компьютером, микроскопом и горячим кофе - я чувствую себя куда комфортнее.
   Лицо женщины выражало непонимание. Было сложно сказать, к чему оно относится. Повисла неловкая тишина, а потом Марина спросила:
   - Сколько вам лет?
   Вячеслав откашлялся:
   - Пятьдесят пять.
   Марина покачала головой, как показалось Вячеславу, с неодобрением. Он подумал, насколько вежливо было бы спросить о возрасте её - действуют ли здесь правила приличия? - но врождённая робость взяла своё.
   - И в какой же из областей вы учёный?
   - Энтомолог. Чешуекрылые - вот моя специализация. Если по-простому, я гоняюсь за бабочками. Знаете, несмотря на климат, в этих лесах встречаются достаточно редкие виды.
   - Даже в ноябре?
   Вячеслав потёр подбородок. Он вдруг почувствовал укол паники, совершенно ничем не обоснованный, будто сотни, тысячи человек вдруг завопили от боли где-то на грани слышимости.
   - В ноябре, леди, вид inachisio... в смысле дневной павлиний глаз - впадает в спячку. Как медведи. Это в высшей степени любопытное явление, и, хотя оно уже описано вдоль и поперёк, увидеть своими глазами спящую редкую бабочку обязан каждый энтомолог. В том смысле, что не приходится бежать за ней с сачком целые километры.
   Вячеслав только сейчас заметил, как необычно одета гостья. Тонкий болотного цвета анорак, такой пользовался в советское время неугасающей популярностью у туристов, жизнерадостно прущих свои палатки и пухлые, похожие на грозовые тучи, спальные мешки к горизонту; карман на животе слегка топорщился. Просторные штаны с чёрными заплатками на коленях, вязаные носки... волосы в лёгком беспорядке, как будто она предложила себя расчесать еловой лапе. Ничего похожего на рюкзак и походную сумку Вячеслав не увидел. Может, она, конечно, приехала на поезде, так же, как он, однако состояние обуви утверждало совсем иное. Дождя не было достаточно давно: земля чуть влажная от росы, но это никак не оправдывает грязи на подошвах, в которых каждый знакомый Вячеславу археолог почёл бы за честь поковыряться. Можно было предположить, что незнакомка шла через Терновые болота к югу отсюда, но где в таком случае была отправная точка её пути? Оленегорск? Двадцать пять километров по тайге без рюкзака, палатки и спального мешка?
   И ещё один нюанс: если она приехала поездом, то это был позавчерашний поезд. Эта ветка принимала у себя пыхтящих, распалённых бегом гостей не чаще одного раза в два дня, а сегодня он был на станции совершенно один.
   Вячеслав тряхнул головой и вернулся к домашним делам, ведя с гостьей принуждённую, похожую на хождение лисицы вокруг свернувшегося клубком ежа, беседу.
   Таёжный дом представлял собой единственное, вечно тёмное помещение, примерно семь на десять хороших, мужских шагов, до краёв заставленное мебелью. Мохнатый ковёр на полу потерял цвет и выглядел усталым и очень старым животным, которое, положив голову на лапы, отдыхало посреди комнаты. Возле дальней стены, будто череп другого, ещё более древнего зверя, белела печь, рядом - параллельно стене - простая кровать, застеленная клеёнкой. Вдоль стены по правую руку - шкаф для одежды (возле входа), далее - книжный шкаф с дверцами из мутного, уже местами потрескавшегося стекла - его-то гостья и одаривала своим назойливым вниманием - и, наконец, прикроватная тумба с керосиновой лампой. Одно время Вячеслав пробовал привить этой старой яблоне веточку цивилизации, привезя сюда хороший электрический фонарик, но в нём всегда - в самый неподходящий момент - садились батарейки, а кроме того, яркий, белый свет, как будто откуда-то вот-вот появится Иисус с распростёртыми для объятий руками и грозным обещанием на челе, по-настоящему неприятно резал глаза.
   Возле противоположной стены - нехитрый кухонный гарнитур и закруглённый с одного конца стол; в этой части дома Вячеслав старался вести себя очень осторожно: одно неверное движение, и мир банок с вареньем десятилетней давности и склянок со специями, яичной скорлупой и чёрт-его-пойми чем лопнет, как мыльный пузырь. Скучало в своих ножнах почерневшее от времени оружие кухонного воина - черпаки и пузатые котелки. Здесь же были два небольших окна (третье располагалось рядом с дверью), в обычное время закрытых ставнями. Марина сняла их и внесла в дом, чтобы обеспечить себе немного света. Над окнами, у потолка, висели иконы, похожие на чёрные дыры в стене.
   - С какой стороны вы пришли?
   - Я уже сказала. От моря.
   - Наверное, попали под дождь?
   Марина не ответила. Она задумчиво рассматривала сложенные стопками книги.
   - Интересно думать о людях, которые здесь жили, через призму этих кирпичиков. Смотрите, я кладу их друг на друга, как заправский каменщик. Получаются чужие жизни. В таком порядке читали их ваши родственники? Я угадала - или нет?
   Вячеслав сощурился, глядя на потемневшие от времени корочки. К художественной литературе, в особенности советского периода, он относился с плохо скрываемым презрением.
   - Сомневаюсь, чтобы кто-то вообще их открывал. Там есть несколько книг по фотографии - мой двоюродный дядя знал всё о затворах и объективах, разбирался в "Зенитах" и "Сменах" не хуже ребят, которые их собирали, - но это всё, что вы сможете найти там любопытным.
   Женщина поджала губы:
   - Не бывает такого. Если книги есть, значит, их читали. А значит, можно найти и пометки на полях, случайно забытые или даже спрятанные между страниц записки, закладки, служившие кому-то посланиями.
   - Если найдёте, обязательно покажите мне, - сказал Вячеслав с улыбкой. - Уважаю ваш романтический настрой, но вы очень ошибаетесь, думая, что здесь кипела жизнь. Мои родственники были довольно скромными людьми. Замкнутыми. Они даже след на земле боялись оставить, не говоря уж о пометках в книгах. Ни с кем не общались... а с кем им в этой глуши общаться? До ближайшей деревни километров пять. И народ, который там обитает, ещё помнит русско-финскую войну. Некоторые затруднятся ответить на вопрос, в какой стране они живут, спроси вы их об этом.
   Он запнулся, пожевал губами и вдруг спросил:
   - Быть может, вы пришли оттуда? Потому что вам больше неоткуда появиться. Здесь, в округе, нет больше ничего, кроме железной дороги. Разве что сошли станцией позже и полтора километра топали по болоту.
   Он ухватился за эту версию, как утопающий за соломинку, но женщина опровергла её без тени улыбки:
   - Может, я появилась из утреннего тумана? Открыла глаза и обнаружила, что милостивое провидение подарило крышу над головой.
   Вячеслав засмеялся, похлопывая веником по клеёнке, на которой скопилась пыль.
   - Появилась из тумана... чайкой прилетела... Норвежское море... вы в высшей степени необычная натура. Встречать таких посреди таёжного леса мне не приходилось... и, если хотите начистоту, не приходилось вовсе.
   - Только не вздумайте в меня влюбиться.
   Под пронизывающим, как ветер, взглядом Вячеслав почувствовал себя неуютно. Ему вдруг показалось, что рот женщины наполнен размокшей от слюны и утренней росы землёй, что стоит ей рассмеяться или, скажем, запеть, как она комками начнёт сваливаться с языка. Каркающим голосом он сказал:
   - Здесь холодно. К вечеру будет совсем плохо. Если не возражаете, я затоплю печь.
   Женщина рассеянно кивнула. Кажется, она каким-то непостижимым образом хранила целомудрие и не пускала под тонкую ткань анорака ладони ноябрьского холодка.
   Работа помогла разогнать по венам кровь. Вячеслав проверил, не отсырели ли сложенные рядом с печью дрова, нашёл в платяном шкафу топор и точильный камень, привёл в порядок лезвие. Потом вышел наружу, под холодный листопад, углубился в лес и срубил несколько гнилушек. Молодым деревцам в тайге часто не хватает света и пространства, чтобы раскинуть сеть корней. Они чахнут, как тонкие, статные девы, которых недобрые родственники бросили в темницу. Когда Вячеслав нёс их обратно, они стукались, как старые кости. Он думал, что, наверное, задремал, присев после долгой дороги на стул, и что, вернувшись, обнаружит дом пустым и молчаливым.
   Конечно, гостья никуда не делась. Она прошла за обеденный стол (перетащив туда стул) и одну за другой выставила на него баночки со специями. Отвинчивая крышки и втягивая носом запах, она то и дело сотрясала воздух громким чихом и говорила что-то вроде:
   - Ну надо же, куркума! Хозяйка здесь была затейницей... и откуда только здесь, в глуши, взялись такие вещи? Ведь раньше её не так просто было достать.
   - Вы не думаете, что я мог привезти что-то с собой, уже после их смерти? - не слишком приветливо спросил Вячеслав.
   - Так это вы?
   - Не я. Почти ничего здесь не трогал с того момента, как умерли дядя с тётей. Здесь и без моих инициатив неплохо.
   Когда в жерле печи заморгали сонные глаза живого огня, стало уютнее. В паутине по углам засеребрился странный свет, Вячеслав было хотел её убрать, но потом передумал. Он вычистил умывальник на веранде, выбил клеёнку и решил поговорить с Мариной начистоту. Вернувшись в дом, он спросил:
   - Послушайте. Будет неплохо, если вы расскажете мне, что ищете.
   Женщина отставила очередную баночку в сторону:
   - Я никоим образом не хотела нарушить ваш покой. Если хотите, я прямо сейчас исчезну.
   Вячеславу стало неуютно под пристальным взглядом зелёных глаз. Нет, пожалуй, первый раз он не ошибся: ей не может быть меньше сорока. Не двадцать, нет. Такой взгляд, взгляд, исполненный какой-то мудрой усталости, не может принадлежать молодой девушке.
   - Вы достаточно хорошо знаете историю своей семьи? - спросила она.
   - Ну... я уже говорил, что семья, которая здесь жила, к моей имеет мало отношения. Моя мать умерла при родах. Отец много мотался по тюрьмам и в конце концов в одной из них и сгинул - ни разу его не видел. Даже фотографий. Я вырос у бабушки с дедушкой по материнской линии - они-то и стали мне роднёй.
   Вячеслав говорил торопливо, сутулясь и недоумевая: почему он так боится? Женщина слушала, склонив голову набок, а потом выдохнула:
   - Жить в доме и не знать его истории...
   - Я просто за ним присматриваю. Этот дом - как живое существо. Только беззащитное, знаете... беззубое. Он, как старуха... да, точно, старуха, которой нужен уход. Если хотите, я проведу для вас небольшую экскурсию. Большая не получится, по той лишь простой причине, что смотреть здесь решительно не на что.
   Она встала со стула, с которым, казалось, была связана какой-то общей тайной, вроде как убийца с местом убийства, - от неожиданности Вячеслав шарахнулся назад и больно ударился головой о дверной косяк. Потянулась через стол к дальнему его концу и, взяв двумя пальцами, как икону, продемонстрировала небольшую фотографию в овальной рамке.
   - Кто это?
   Вячеслав прищурился. С чёрно-белой фотокарточки на него смотрела старомодно одетая женщина лет пятидесяти, с морщинами вокруг глаз и неожиданно улыбчивым, светлым лицом. Из-за монохрома её кожа имела оттенок свежевыпавшего снега. Возможно, это просто игра света, причуды чёрно-белого снимка, но скорее всего женщина на самом деле очень бледна. Вячеслав узнал спинку стула - на нём только что восседала Марина, - а также окно за спиной женщины, в которое стучались ветвями сливы. Конечно, сейчас никаких слив там нет. Те невероятные заросли, в которые они превратились, Вячеслав вырубил лет пять назад. Кудрявые её волосы, ничем не сдерживаемые, потоком спускались на грудь, и Вячеславу вдруг показалось, что эти пряди касаются его затылка и щекочут шею. Будто женщина с фотографии, вытянувшись в высоту раза в полтора-два, склонилась над ним и хочет прошептать что-то на ухо. Или смотрит на саму себя через его плечо.
   Конечно, это всего лишь просочившийся через приоткрытую дверь холодок. Вот и огонёк лампы пустился в пляс, как будто надеялся таким образом сбросить свои стеклянные оковы...
   Вячеслав повернулся и захлопнул дверь. С расстановкой сказал Марине:
   - Я знаю эту женщину. Вытащите фотографию из рамки и посмотрите на обороте: там есть имя и дата съёмки.
   Марина последовала совету. Кажется, глаза её совершенно не нуждались в свете. Даже скрючившись в тёмном углу, она прекрасно разбирала текст в книгах, учитывая, что влага и перепад температур оставили от типографской краски лишь бледные силуэты.
   - Марта Елисеева. Пятьдесят третий.
   Вячеслав прочистил горло:
   - Как я уже сказал, мой дядя - дядя Василий - увлекался фотографией. У него была мастерская - вон там, за огородом, - но к тому времени, как я здесь появился, лес уже разобрал её на дощечки. Странно, что он не сломал дом. Обычно он скор на расправу...
   - Это его жена.
   - Верно. Они жили здесь до самой смерти - она умерла в восемьдесят седьмом, он в восемьдесят девятом. Детей у них не было.
   - Как ваш дядя мог жить здесь два года после её смерти? В полном одиночестве. В окружении этих больных деревьев. А зимой... - Марина поводила в воздухе пальцем, словно хотела попробовать его на густоту. - Зимой, наверное, здесь такая стоит тишина, что кажется, будто ты оглох.
   - Недолго, - буркнул Вячеслав. Ему не слишком нравился их разговор. Будто со всех сторон к дому приближаются призраки бесед, которые здесь вели двое забравшихся в кокон одиночества людей, и бесед, которые вёл сам с собой дядя, когда остался один; с чавкающим звуком выкапываются из земли, с ватным шорохом рвут над собой пласт хвои, и вот они прижимаются к стеклу, погружая комнату в подлинный мрак. Даже дышать стало труднее. Всего лишь облака стадом грязных овец закрыли солнце. - Он умер в декабре, и тело, почти сразу замёрзнув, не успело разложиться. Нашли его в конце зимы. К дяде съезжались фотографы со всей страны. Фотографы - чудаковатый народ, они готовы ехать в гости к такому же чудику - и, конечно, ради хорошего кадра - в любую глушь и в самый неурочный час. А дядю уважали. О нём ходила слава как о прекрасном пейзажисте.
   Хотя прошло уже больше двадцати лет, в памяти Вячеслава живы были подробности той зимы... О, что это была за зима! Делегация, члены которой не раз и не два бывали в гостях у Елисеевых, два раза прошла мимо дома, прежде чем кто-то понял, что этот снежный холм и есть пункт их назначения... Стоило снять снегоступы, как ты погружался по самое горло в пухлый, холодный снег, будто в наполненную ледяной водой яму.
   - Значит, на стенах тоже его фотографии? Я думала, это старые открытки.
   Вячеслав кивнул. По стенам в простых тёмных деревянных рамках висел лес, будто окна в прошлое на десятки лет назад. Места, которые они изображали, уже нельзя было узнать. Старик любил снимать всякие мелочи. Запятые в монументальной работе времени, новорожденные грибы, на шляпках которых каплями собиралась слизь, лупоглазых лягушек на камнях возле ручья. Фотобумага пошла волнами, чёрный цвет стал ещё чернее, а белый выглядел грязно-серым.
   Марина кусала губы, разглядывая фотографии, как будто с них снизошла на неё некая тайна. Вячеслав вдруг подумал, что она словно ребёнок, которому можно дать в руку любую безделушку и тем самым занять его на добрых полчаса. Вместе с тем ему пришла в голову неожиданная мысль: с самими детьми никогда не стоит обращаться, как с безделушками. В самых простых вещах они видят что-то, что уводит их в космос.
   - Собираюсь прогуляться, - буркнул он. - Не хотите со мной? Нужно натаскать воды и осмотреть дом. Будет неприятно, если крыша рухнет нам на голову.
   Но Марина, кажется, поняла, что ему нужно побыть одному. Она рассеяно перебирала в пальцах махровый край скатерти.
   - Нет. Идите, проветритесь. Я приготовлю что-нибудь на ужин - там, на полках, я видела тушёнку, а под столом вроде банки с консервированными овощами - и полюбуюсь ещё на эти замечательные снимки. Очень качественные. Ваш дядя был по-настоящему талантлив.
  
   От земли поднимался гнилостный запах: сейчас едва уловимый, с ухудшением погоды он становился всё неприятнее. Вячеслав ещё раз порадовался ясному небу: дождливой осенью земля становилась вязкой, там, под слоем грязи, кто-то будто хватал тебя за ноги.
   Он нашёл под крыльцом несколько пластиковых вёдер и сходил с ними к водоёму. Идти было недалеко, но шум ручья удивительным образом поглощали стоящие вокруг деревья. В тот момент, когда, продравшись сквозь заросли бузины, преодолеваешь какой-то рубеж и звук исчезает, возникает стойкое чувство, будто ты лежишь, прижавшись ухом к одной подушке и положив на голову другую. Набирая воду, разливая её в умывальник и пластиковый бак у крыльца, Вячеслав прислушивался к тому, что происходит доме, и думал о гостье. Это совершенно точно не случайная туристка, заинтересовавшаяся домом посреди чащи. Да и кто в здравом уме попрётся в одиночку в тайгу без соответствующего снаряжения, да ещё и поздней осенью?
   Столь же странные люди здесь когда-то жили. Уединившись в чаще, они вели свою тихую, неприметную жизнь... при мысли о которой у простых обывателей, городских крыс, начинала идти кругом голова.
   Вячеслав почувствовал себя неудобно. А ведь и правда, он почти не знал тётю Марту и дядю Василия. А эта женщина... Марина, определённо знала куда шла. Может, она ни разу здесь не была (иначе, уж конечно, отыскала бы спички и керосин), но точно имела какое-то намерение. Скорее всего, она не ожидала увидеть здесь Вячеслава - он и сам никак не ждал, что сорвётся поздней осенью и уедет в глухомань, где о цивилизации напоминает только проносящаяся раз в два дня электричка, - и не знала, что за домом кто-то присматривает. Возможно, Марина не слишком-то ожидала найти дом на старом месте.
   "Нет, - внезапно решил Вячеслав. - Конечно же она здесь не в первый раз. Найти это место просто невозможно, если не знаешь, что и где искать. Если не можешь сориентироваться по прозрачным, еле заметным намёкам, которые даёт тебе лес (у леса отличная память, особенно на людей, которых он однажды назвал своими; уж точно дольше человеческой жизни), и найти нужную тропу".
   Вячеслав думал о таких хитрых вещах, как о само собой разумеющемся. Он и сам видел эти намёки - взгляд подмечал тут и там занятные мелочи, атласные ленточки, которые вплела бы в своё платье старая, но всё ещё привлекательная вдова, скучающая за столиком в баре и притягивающая взгляды местных завсегдатаев... Собственно, эти мелочи и отмечались разве что завсегдатаями, к коим Вячеслав себя причислял и единственным представителем которых являлся. Вот в ворохе палых листьев и хвои косточки, которыми побрезговал мелкий хищник. Вот колония опят, словно перо за ухом гнилого пня. Здесь был коренастый дуб, который Вячеслав спилил много лет назад, в первый свой приезд сюда: дерево выросло слишком близко к дому - ещё немного, и оно бы проделало в стене внушительную дыру. Если бы это тогда произошло, к сегодняшнему дню здесь остались бы лишь руины.
   Восседая на этом пне, Вячеслав частенько размышлял о том, насколько далеко идущие последствия имеет каждое твоё действие. В кристально чистом мире, за десятки километров от Мурманска и добрую сотню от Санкт-Петербурга, это особенно отчётливо видится. Так же, как видится, что человек не может быть детищем природы. Создания её действуют медленно, тягуче, в завораживающем симбиозе друг с другом, человек же скор на расправу, он торопится за свою короткую жизнь наворотить дел, чтобы успеть насладиться их плодами. Именно поэтому человек - король природы сейчас. И именно поэтому истинная императрица этой планеты рано или поздно сбросит его с престола, вомнёт и впитает в себя. Рано или поздно человечество исчезнет, и случайный гость, путешественник во времени, возникший (создадим его в нашем воображении) из ниоткуда и исчезнувший в никуда, будет гулять чащобами и полями и наслаждаться нетронутой природой.
   Вячеслав сам не заметил, как набрёл на могилы дяди и тёти на холме, рядом с кустами ежевики и старой дубовой скамьёй. Постоял над ними с десяток минут, вдыхая запах земли, поправил крест тёти Марты. Нужно бы забить сюда какой-нибудь колышек. Он не решался присаживаться на скамью: она была здесь задолго до того, как появились могилы. Похожа на памятник одной из древних цивилизаций. Дядя правильно рассудил, что после короткого, но чертовски неудобного подъёма (кое-где приходилось даже хвататься за корни) приятно умостить задницу на что-то ровное и относительно чистое. Скамья пахла влагой, глазки её выглядели уродливо, глубокие трещины и щели между пеньками и доской стали пристанищем для чёрных муравьёв, а вот кресты и спутанная рыжая трава на могилах казались бутафорией с одной из нелепых постановочных фотографий, которые дядя на дух не переносил.
   Отсюда, сверху, было заметно, что рельеф в этих местах достаточно неровный. Хижина примостилась между двумя возвышенностями, на одной из которых Вячеслав сейчас находился, за ней были ещё холмы, частично скрытые туманом и будто бы обесцвеченные сумерками тёплого времени года. Это было неуютное, открытое ветрам место, даже птицы старались перелетать его повыше. В детстве, первый раз сюда приехав, Вячеслав однажды выбрался на этот холм с дядей посмотреть на сусликов и больших кузнечиков, которые летам здесь водились, и последние напугали его до крика.
   Отсюда, сверху, было заметно, что рельеф в этих местах достаточно неровный. Хижина примостилась между двумя возвышенностями, на одной из которых Вячеслав сейчас находился. За ней были ещё холмы, частично скрытые туманом и будто бы обесцвеченные сумерками тёплого времени года. Это было неуютное, открытое ветрам место, даже птицы старались перелетать его повыше. В детстве, первый раз сюда приехав, Вячеслав однажды выбрался туда с дядей поохотиться на сусликов и больших кузнечиков, которые там водились, и последние напугали его до крика.
   Бросив неприязненный взгляд в сторону холмов, мужчина побрёл домой.
  
   Обедали в тишине, думая каждый о своём. Вячеслав исподтишка поглядывал на женщину. Марина чему-то рассеянно улыбалась; казалось, она не замечала, что еда получилась без вкуса и запаха. Возможно, просто испортилась, хотя запас консервов Вячеслав обновил всего лишь два года назад. Завтра или послезавтра нужно будет выбраться в деревню за свежим хлебом и картошкой. Интересно, будет ли здесь ещё Марина, или она, восстановив запас сил и выведав сокровенные тайны семьи Елисеевых (хотя ни о каких тайнах Вячеслав и понятия не имел: родственники его были тишайшими людьми, которые просто любили уединение), распахнёт белые крылья и продолжит свой полёт? "В таком случае, - подумал вдруг Вячеслав, усмехаясь про себя, - нужно предложить ей взлёт с Барсучьего озера. Это удобнее, нежели лезть на дерево или искать подходящую по размерам поляну".
   Какой-то толк от её "исследований" всё же был. На верхней полке, под россыпью чайных ложек, требующих основательной чистки, нашлась связка свечей. Запалив одну от лучины, Марина укрепила её на блюдце и поставила на прикроватный стол, продолжив свои изыскания.
   - У вас были очень интересные родственники, - будто бы мимоходом сказала она. Чёлка свешивалась на глаза, будто на голову ей набросили испачканную в мазуте тряпку.
   Вячеслав не видел Марининых глаз, но заметил, что пальцы, переворачивающие страницы, мелко подрагивают, как будто надеясь и в то же время боясь на следующей обнаружить откровение, которое вывернет всю её жизнь наизнанку.
   - Вы же их знали, не так ли? - спросил он.
   Сколько лет было Вячеславу, когда он в последний раз видел дядю с тётей? Десять? Четырнадцать? Он не помнил. Весточка об их смерти добралась до него только спустя четыре года после похорон Василия, через юриста по делам наследования.
   Если принять, что ей немного больше сорока, то получается, Василия и Марту Марина могла была видеть в последний раз в возрасте двадцати с небольшим лет.
   - Я не собираюсь вам докучать, выставлять из дома или что-то вроде того, - предпринял Вячеслав новую попытку. - Я же вижу, что они вам были не чужие люди. Не совсем чужие. Просто хочу...
   - Зато вы, похоже, знали о них куда меньше, чем о своих лимонницах и капустницах, - прозвучал неожиданно резкий ответ. - Считайте, что я посыльный, доставляющий знание. Призрак, который не может допустить, чтобы память о людях так просто истлевала в пыльных ящиках вместе с их вещами и старыми фотографиями.
   Вячеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок. От печи накатывали волны жара; они проходили сквозь тело женщины так, будто её здесь нет.
   - Не могу поверить, чтобы вы забрались так далеко, только чтобы ткнуть меня носом в собственное неуважение к жизни умерших родственников.
   Шорох переворачиваемых страниц звучал как треск льда на лужах.
   - Ваша тётя любила Мандельштама. Я нашла сборник стихов, ещё из прижизненных изданий, до того, как у поэта начались проблемы с властью. Не думала, что когда-нибудь буду держать такой в руках.
   Она помолчала, ожидая реакции Вячеслава, а потом продолжила:
   - Там обе обложки исписаны. И каждое свободное место между строфами. Каждое понравившееся стихотворение тётя Марта выписывала, будто учила наизусть.
   Марина бросила книгу на кровать и продекламировала, прикрыв глаза:
  

Отравлен хлеб, и воздух выпит:

Как трудно раны врачевать!

   - Это повторялось многократно. И вначале, и в конце. Иногда с продолжением, ну, знаете, "под звёздным небом бедуины...", и так далее, иногда - без. Кажется, её зацепил этот отрывок. Он играл на струнах её души, понимаете? Каких-то тайных струнах...
   - Не понимаю. Когда я был с ними знаком, я не интересовался Мандельштамом.
   - Она была медсестрой?
   - Не знаю... ну, то есть работала какое-то время гражданским врачом в Мурманске, а после - санитаром на фронте. В зимнюю войну тридцать девятого года, где финны потеряли Выборг. Кажется, именно там тётя Марта познакомилась с будущим мужем. Он был военным репортёром.
   Вячеслав пожевал губами и вдруг улыбнулся:
   - Помню, дядя Вася показывал мне свои лыжи. Такие широкие, что на одной две моих ступни умещались. А сверху обломаны. Он хранил их как память, рассказывал, как однажды прямо перед их ротой, идущей на марше, взорвался снаряд. Дядя Вася кубарем полетел в овраг и потерял сознание. То ли концы лыж взрывом оторвало, то ли он умудрился сломать их, когда падал... хотя то были настоящие поленья, не представляю, как их можно было сломать раньше, чем собственные ноги... В общем, когда очнулся, узнал, что война закончилась.
   Марина вдруг встала, взяла стопку грязной посуды, взвесила её и поставила обратно. Не глядя на Вячеслава, спросила:
   - Он больше не воевал?
   - Его контузило. Кроме того, эта короткая война произвела на него сильнейшее впечатление. Так же, как и на Марту. Встретившись в госпитале, они решили пожениться и уехать в глушь. Не знаю, почему их тянуло в тайгу. Знаю я только одно: поселившись здесь, никто из них больше не помышлял о возвращении в цивилизацию. Дядя с тётей будто... будто...
   - Будто заново родились в новом мире, - закончила за него Марина.
  
   Ночь наступила неожиданно, как всегда бывает вдали от поселений и какого бы то ни было электричества. С наступлением темноты Вячеслав поднялся на холм и обратил взгляд на северо-восток, туда, где обычно в ясную погоду можно разглядеть зарево городских огней. Иногда он воображал себя электрическим мотыльком, что позволяет преодолевшему десятки километров свету пронизывать его тело, наполнять некие ячейки и полости меж рёбер с тем, чтобы потом обернуться и спокойно уйти вниз, в темноту, которая была здесь вечность до человечества и будет вечность после.
   Сейчас он не увидел ничего. Возможно, идёт дождь или даже снег; сплошная его стена закрывает равномерное безличное сияние. Подняв голову, Вячеслав увидел хвост Млечного Пути. Кресты, как огромные пауки, затаились в темноте возле его ног.
   Вернувшись домой (окна тлели, как угольки костра), он сказал:
   - Я лягу прямо здесь, на ковре. В шкафу есть запасное одеяло. А вы...
   - Нет нужды, - перебила его Марина. Она вновь взялась за чтение и теперь, заложив пальцем том Шолохова с расслаивающейся обложкой, обратила светлые, будто затуманенные какой-то думой глаза на стоящего на пороге Вячеслава. - Вы здесь хранитель. А я... я - всего лишь волна, которая поднимает из глубин то, что должно быть поднято. Спасибо за очаг, ночлега я у вас требовать не смею.
   Наверное, эти фразы тоже из какой-нибудь любимой книги тёти Марты. Вячеславу они показались смутно знакомыми; он будто слышал внутри себя, как их произносила тётя, хотя вместо её лица было размытое пятно, а голос обезличен. Он заметил, что гостья уже обута, только когда она, всё так же не выпуская книгу из рук, прошла мимо него и растворилась за дверью.
   - Не глупите. Здесь нам хватит места. Хотите замёрзнуть насмерть?
   В ответ - только скрип досок на крыльце. Дверь затворилась, тихо звякнув крючком.
   Вячеслав несколько минут сердито ходил по комнате, думая, что вот-вот услышит скрип вновь - на этот раз с виноватыми нотками. Таёжная ночь - не место для молодых женщин... и вообще, каких бы то ни было женщин. Потом выглянул в ночь. Никого. Куда она пошла без фонаря? Как будто растворилась в воздухе, ей-богу! Или отрастила крылья и упорхнула безалаберным papilio, не стесняясь, что подумают о ней люди.
   Вячеслав взял со стола фонарь и для успокоения совести обошёл вокруг дома. Никого. Тишина почти ощутима - казалось, если притушить фонарь и протянуть вперёд руку, можно ощупать чьи-то сомкнутые губы. По небу, как водомерки, скользили летучие мыши.
   Вернувшись, он подбросил в печь дров и лёг спать, натянув до подбородка одеяло и думая: "Интересно, бывают ли сны, которые можно видеть наяву?"
   Дверь оставалась незапертой.
  
   Вячеслав проснулся всего раз, внезапно, будто век лежавший на своём месте камень, который кто-то пихнул ногой. Лежал, уставившись в потолок и облизывая сухие губы. Печь почти потухла - значит, время за полночь. Может, часа два или три. Наручные часы покоились на тумбочке, но Вячеслав не торопился к ним прикасаться. Вслушиваясь в темноту, он пытался понять, что его разбудило. Был какой-то звук, совершенно точно был. Далёкий грохот, настороживший его вначале, оказался стуком собственного сердца и шумом крови.
   Вот, опять!
   Вячеслав бросил взгляд в сторону окна. Снаружи доносился детский плачь; он то стихал на десяток-другой секунд, то возобновлялся - неровный, рваный, пульсирующий звук, который легко проспать, перевернувшись на другой бок. Может, это стенает Марина, отчаявшаяся отыскать дорогу к дому?
   Нет, плакал определённо младенец. Крохотное дезориентированное существо, которое не понимает, что с ним произошло и как оно здесь оказалось.
   Вячеслав откинул одеяло, поместил ноги в ледяную темницу обуви. Взяв одну из свечей и запалив её от лучины, прокрался ко входу и приложил ухо к двери. Фотографии выглядели квадратными и прямоугольными дырами, через которые сочилась темнота.
   Вячеслав открыл дверь и вышел в ночной холод. Майка между лопаток мгновенно задеревенела. На стенках рукомойника поблёскивал лёд. Огонь свечки сжался в крохотный кулачок, к которому тянулись ладони деревьев. Вячеслав защищал его так рьяно, что обжог пальцы.
   Он спустился с крыльца, прошёл направо, к заросшему пустырником пространству, туда, где у дяди была фотомастерская, затем вернулся. Воск капал на пальцы и моментально застывал. Какая-то беспокойная, крупная птица скакала по ветвям елей, роняя на голову хвою и вкладывая в своё "фью-уть" истинно человеческие вопросительные нотки. Детский плачь не смолкал, он не имел источника, а был как будто разлит в воздухе. Что за ночное существо может так кричать? Так или иначе, источник далеко отсюда. Может, в километре. Иногда мерещилось, что звук идёт из-под земли.
   В конце концов враждебная среда добралась до крошечного огонька, и Вячеслав вернулся в дом. Убедившись, что печь достаточно прогрелась и что тепла с лихвой хватит до утра, он забрался под одеяло и моментально уснул.
   Задвижка на этот раз всё-таки встала на положенное место.
  
   Проснулся он поздним утром, когда пятно света из окна вскарабкалось на кровать и улеглось на лице. Дом казался непригодным к жизни, заброшенной каким-то зверем берлогой. Выбравшись из постели, Вячеслав испытал почти физическую тоску, словно кто-то, пообещав ему конфету, положил в рот камешек.
   Умываться он предпочитал у ручья. Там можно вволю побрызгаться, а в тёплую погоду намочить ноги и даже попробовать по скользким камням перебраться на тот берег, полакомиться утренней клюквой, ягоды которой, как холодные бомбы, взрывались во рту. Сейчас всё это не доставило ему удовольствия. "Всё та женщина и её нескончаемые вопросы, - пробубнил про себя Вячеслав, отжимая бороду - Где она сейчас, хотелось бы знать?"
   К женщинам он всегда питал что-то вроде брезгливого недоверия, иногда соседствующего с почти мальчишеским смущением. Вячеслав многократно пытался исправить себя, даже был женат в течение почти пяти лет, но после развода снова стал в глазах противоположного пола "тем нелюдимым парнем", с головой погруженным в науку. Бывшая жена не интересовалась, как у него дела, и бывший муж отвечал ей взаимностью. Вячеслав не склонен был винить никого, кроме себя, зная, что это он не сумел приспособиться к совместному быту, своим пренебрежительным отношением и категорическим нежеланием заводить детей вновь и вновь ставя всё под удар. "Почему? Давай поговорим и во всём разберёмся", - слышал он не раз, чувствуя на запястье руку жены, но только больше замыкался в себе. Никогда никому не рассказывал, что при мысли о детях его с головой захлёстывала волна безотчётной тоски, за которой шаг в шаг шёл гнев. "Для чего я появился на свет?" - спрашивал себя Вячеслав. Для чего вообще нужны родители, если они исчезают, растворяются, как дым, когда тебе нужна их забота?
   Вернувшись, он обнаружил на крыльце знакомые ботинки, и снова, чувствуя себя чудаком, который любит пересматривать плохие фильмы, внёс их в помещение. Марина нарезала хлеб из его запасов. Она словно никуда не исчезала. Волосы накручены вокруг длинной спицы, шея в расстёгнутом вороте сияла свежей белой кожей. На шерстяных носках ни следа лесного мусора или хвои. Человек, который провёл ночь под открытым небом, должен выглядеть не так. Она посмотрела на него и сказала:
   - Садитесь завтракать.
   - Где вы были? Я очень волновался за вас.
   Она оставила его вопрос без ответа.
   Ели, по обыкновению, молча. Вячеслав вновь задумался о возрасте гостьи. Сколько ей? Чуть более двадцати или чуть меньше сорока?
   - Что будете делать сегодня? Ловить бабочек?
   - Да. Проведу кое-какие изыскания. Вы... э-э... ничего не слышали ночью? Будто кто-то плакал. Ребёнок.
   Она покачала головой, не придав его словам и толики значения.
   - Нашла вчера в гардеробе несколько замечательных платьев из ранних пятидесятых. Просто чудо, что здесь не завелось моли или ещё каких-нибудь паразитов.
   Марина кивнула на треснувшее зеркало, стоявшее на кухонной полке между двумя кувшинами. С него не мешало бы стереть пыль.
   - Хотела их примерить. Видно, что за ними ухаживали, и вообще... как ваша тётка умудрялась следить за модой в такой глуши?
   - Да никак, - пробурчал Вячеслав, поглощая намазанный маслом хлеб. Потом что-то в голове щёлкнуло, словно открыв тайник в стене памяти, и он сказал: - Вообще-то к ней постоянно приезжали разные люди. Привозили еду, небольшие подарки, от которых тётя в основном отказывалась...
   Он запнулся. Перед глазами вдруг возникла картина: женщина, стоя спиной к нему, пытается вложить в руки тёти Марты стопку денег, а та сжимает пальцы в кулак и пытается спрятаться - вся, целиком, - за щитом передника. Это старое... очень старое воспоминание. В комнате всё совсем не так, как он привык видеть. Поверхность стола пестрит затейливой, ажурной скатертью, и Вячеслав вдруг понял, что за тряпицу он сжёг в камине в позапрошлом году. В высокой чашке - лесные ягоды и маленькие, но отчаянно-красные яблоки. Над кроватью - дядино ружьё. Везде притягательный, милый беспорядок, который бывает в хорошо обжитом доме. Уютно до того, что хочется разбежаться и броситься на кровать, лицом в пухлые складки одеяла. Он тряхнул головой, и видение пропало.
   Вячеслав растерянно пробормотал:
   - Она, наверное, занималась нетрадиционной медициной. Или что-то вроде этого.
   В тон голосу в жерле печи забурлила кастрюля с чаем. Марина взяла прихватку, чтобы снять её с огня.
   - И вы об этом не подозревали, - сказала она утвердительно.
   - Я не знал... не думал... ну и что с того? Не могла же молодая женщина сидеть посреди тайги совсем без дела!
   - Должны были сохраниться какие-то медицинские инструменты.
   Вячеслав покачал головой.
   - Я не видел, милочка. И ничего такого не выбрасывал. Возможно, муж после её смерти избавился от всего лишнего. Кроме того, это же нетрадиционная медицина. А значит, тебя посыпают луковой кожурой, мажут болотной грязью и заставляют пить разные странные отвары.
   На лицо Марины вернулось вчерашнее упрямое выражение.
   - Значит, мы должны найти рецепты. Блокноты, вырезки. Истории болезни.
   Вячеслав встал из-за стола:
   - Послушайте, я же вижу этот огонёк в ваших глазах, и знаете что: он очень далёк от простого любопытства! Я больше не буду вам помогать. По крайней мере, до тех пор, пока не узнаю ваших мотивов... и где вы ночевали этой ночью.
   Марина промолчала, и Вячеслав вышел прочь, думая, что, назвав иссушающую жажду в глазах женщины огоньком, погрешил против истины. Она как будто хотела ввинтиться в прошлое, словно коронка в десну, и занять место кого-нибудь из главных героев разыгрывающегося здесь спектакля длинною в жизнь... кажется, уже целую жизнь назад.
  
   Набор юного энтомолога, который Вячеслав собрал ещё в средней школе, перетерпел со временем совсем незначительные изменения. Добавилась пара технологичных штуковин, которые он к тому же иногда просто забывал положить в сумку, да небольшая плёночная "мыльница", которую потом заменил цифровой фотоаппарат. Сейчас среди прочего Вячеслав прихватил с собой нож, которым удобно вскрывать берлоги зимующих бабочек, лупу, набор инструментов, в том числе пинцет, маленький справочник и записную книжку с карандашом. Сачок (который в сложенном виде зачем-то был взят с собой) сегодня не пригодится. Очки болтались на шнурке под застёгнутой курткой. Работа отвлечёт его от сюрреализма происходящего... по крайней мере, на это стоило надеяться.
   Кроме того, возможно, он найдёт ночное убежище Марины.
   Выйдя из дома, Вячеслав запрокинул голову и втянул носом воздух.
   Сегодня последний день хорошей погоды. Завтра будет дождь, и ноябрь окончательно вступит в свои права. К старости начинаешь очень хорошо чувствовать погоду. И хотя Вячеслав не считал и не ощущал себя стариком, есть вещи, которые неизбежно проявят себя, как бы ты не бодрился.
   Он сверился с компасом и пошёл на север, по пути оглядывая каждую соответствующую каким-то одному ему известным критериям сосну. Опускался на корточки и подолгу изучал корневую систему, руками в перчатках осторожно ощупывал выпуклости. Кое-где пускал в ход нож, взрезая пустоты, отгибая пласт коры и заглядывая внутрь. Сонные насекомые расползались кто куда; не обнаружив ничего интересного, Вячеслав заклеивал вскрытую кору воском, который предусмотрительно взял с собой в специальной баночке, и шёл дальше.
   Вот и ты, голубушка! Бабочка сидела на розовой мякоти дерева, похожая на странного тонкотелого кузнечика... или на парусный корабль, застывший в эпицентре штиля, когда не шевельнётся ни одна волна и чётко видишь, что горизонт округл, как яблоко. Парус его поник и смялся. Вячеслав выудил пинцет с пластиковыми наконечниками, аккуратно, дабы не повредить нежные крылья, достал насекомое, чтобы рассмотреть его со всех сторон. Экземпляр мелковат, но для наблюдения вполне подойдёт. Однако при всём при том как отлично у него выражены передние трети ног!
   Усевшись прямо на землю и поместив "испытуемую" на ладонь, Вячеслав проверил, как насекомое реагирует на свет. Записал в перекидной блокнот количество складок на крыльях, цвет брюшка и количество пыльцы. Несколькими движениями зарисовал положение головы и роговой нарост на шее. Эти бабочки - не совсем обычное явление для местных широт. В самых тёмных уголках леса они собираются на плоских камнях рядом с ручьями или любыми другими водоёмами, так, что издалека кажется, будто место это поросло чёрными или тёмно-синими цветами.
   Сделав необходимые пометки, он вернул насекомое на место и пожелал ему удачной зимовки. Примерно половина этих бабочек не просыпается весной по тем или иным причинам. Лоси, птицы и другие любители поискать себе пропитание под корой деревьев, несомненно, соблазнятся лакомством. Зима может оказаться малоснежной, без белого пухового одеяла насекомое не проживёт и месяца. Что ж, доброе слово здесь точно будет не лишним... возможно, после пробуждения насекомое даже вспомнит бородатого гиганта, который внёс разнообразие в сны малютки.
   Вячеслав улыбнулся детскости своих мыслей и пошёл дальше, насвистывая и совершенно забыв о вопросах, что мучили его каких-то полчаса назад. Он собирался вскрыть за сегодня ещё несколько хрустальных гробов со спящими красавицами.
   Вдруг что-то привлекло внимание мужчины. Что-то явно выбивалось из однообразной рыже-коричневой палитры леса. Он сделал шаг назад и обратил взор к сухому, морщинистому дубу с дуплом, выглядящим точь-в-точь как раззявленный беззубый рот. Будто старик, безнадёжно больной болезнью Паркинсона, просит, чтобы его покормили. Таких гнилушек вокруг встречалось полно. За болотами к югу, например, на сотни метров вперёд протянулся мёртвый лес, где сведённые судорогой ветви перемежались разве что хилыми побегами папоротника да копьями осоки. Там царила мёртвая тишина... мёртвая - в смысле, что звуки издавали только мёртвые вещи. В стоячем воздухе то и дело раздавался треск, тихое постукивание и шевеление камыша, похожее на шум телевизионных помех. Лишь иногда высоко над головой, хлопая крыльями, пролетала цапля.
   Вячеслав приблизился, не отрывая глаз от сухой темноты дупла. Там, внутри, что-то было. Красное, как язык, с яркими охристыми прожилками. Возможно, просто ворох листьев, но... нет. Слишком плавные, неестественные у предмета изгибы.
   Погрузив руку в дупло чуть не по локоть (предмет оказался куда глубже, чем вначале казалось), он вытащил красную лупоглазую лягушку в фуражке с медицинским красным крестом, который явно был нарисован не на фабрике, а чьей-то не слишком старательной рукой. Керамика жгла кожу, как кусочек льда. Вячеслав рассматривал её, водрузив на ладони. Эта вещь прежде покоилась в куче хлама в одном из выдвижных ящиков, потом на шкафу для верхней одежды, словно собиралась прыгнуть на голову входящему, потом перекочевала на кухонный столик, где стояла между лотком для вилок и большой, похожей на водонапорную башню, солонкой. Странно, что он не хватился керамического земноводного, ведь оно такое яркое и заметное... Наверное, потому и не приживалось ни на одном месте: дом отвергал его, как инородное тело. Поэтому его исчезновение и прошло для Вячеслава незамеченным. Насчёт прошлого года Вячеслав не помнил, но он точно помнил, как вытирал со статуэтки пыль в позапрошлом. Он тогда случайно сорвал у неё с головы фуражку и, найдя в ящике для инструментов клей, приклеил её обратно. Ну, точно. Вот и неровный шов...
   Вячеславу вдруг почудилось, что спину сверлит добрая сотня глаз и даже игрушка смотрит немигающе и сердито. Охотиться за бабочками расхотелось. Он спрятал лягушку в карман, встряхнул плечами, поправляя рюкзак, и заторопился к дому. Чуть не заблудился, пропустив поворот звериной тропы.
   Как эта штука оказалась в дупле? Кто её там спрятал и зачем?
   Переступив порог, Вячеслав сперва решил, что посреди комнаты стоит настоящее привидение. Длинное платье, начинавшееся от самых пят, будто растворялось на фоне тёмных досок; казалось, высокая фигура готова растаять сию же минуту, и лишь бесконечно растянувшееся мгновение не даёт ей это сделать. Лишь потом он узнал Марину. Поставив на обеденный стол зеркало, она крутилась перед ним, словно кинозвезда в луче прожектора. Заметив, что уже не одна, женщина слегка повернула голову. Серая вязаная накидка туманом устилала её плечи, она неминуемо растаяла бы, если бы не тонкие пальцы, что придерживали её у горла.
   - Мне идёт?
   Это было перламутрово-зелёное платье с поясом и крупными пуговицами под треугольным вырезом. Отсутствие рукавов придавало ему странную незавершённость. Белизна лица женщины на этом фоне отливала болезненной яркостью. Волосы с той стороны, что была видна Вячеславу, заправлены за ухо, и на висках можно разглядеть сеточку голубых вен.
   - Как будто по телевизору вас увидел, - буркнул Вячеслав. Ему вдруг, как маленькому мальчику, у которого отобрали игрушку, захотелось сказать что-то обидное. - Марта терпеть не могла это платье.
   - Правда? Почему?
   - Оно напоминало ей о довоенных временах, об учёбе в медицинском университете, который она бросила на третьем году, чтобы отправиться на фронт. Видите ли, она происходила из старой, уважаемой семьи... не из этих "кулаков", не из строителей коммунизма, а из самых что ни на есть дворян, бежавших из Петербурга после революции. Это платье ей подарили в год поступления. И она шла в нём на танцы, когда с границы с Финляндией привезли первых раненых. Прямо в платье моя тётя отправилась в городскую больницу и помогала там местным сёстрам в перевязке. На руках у неё, не выдержав дороги, скончался солдат. На платье после этого нельзя было смотреть, но Марта добросовестно его отстирала, перед тем сказав родителям, что завтра же отправляется на фронт. Что руки её нужны не тем, кто трусливо отсиживается в городе, а настоящим героям - как минимум, чтобы облегчить их последние минуты. Родители были против, грозились запереть её дома, но Марта сбежала, прихватив зачем-то и платье, хотя оно достаточно большое и неудобное в перевозке. Тем не менее, оно прошло всю войну, рукава, которые здесь тоже, кстати, были, ушли на перевязку.
   Марина посмотрела вниз, будто ожидала увидеть на своём животе пятно крови.
   - Жуткая история. Откуда вы её знаете?
   Вячеслав пожал плечами:
   - Я всё-таки пусть и дальний, и невнимательный, но родственник. Кроме того, встречал где-то фотографию. Вы знаете, у Марты была привычка прятать некоторые снимки между страниц книг. Он усмехнулся, вспомнив, как ещё вчера утверждал, что книги на полках и люди, которые здесь жили, вряд ли были дружны.
   Марина кивнула:
   - Я нашла пару таких фотографий. Но я ещё не просмотрела всей библиотеки. Так что это за снимок?
   - Тётя Марта с другими медсёстрами. Видно, сделан во время одного из коротких, шатких перемирий. Она в платье, а оно уже без одного рукава. Спасённый ей солдат лежит на кушетке у их ног, на переднем плане...
   Вячеслав запнулся, вспомнив данное себе обещание больше не помогать ей в поисках. Эта женщина! Она как опытная швея, что распускает одежду на нитки, вытягивает из него нужные сведения и всякие занятные истории, а если одна нить не поддаётся, тянет за другую.
   О, он же вернулся так быстро не просто так! Вячеслав сунул руку в карман и вытащил фигурку, которая ещё была холодной.
   - Я нашёл это в лесу.
   Марина взяла у него из рук лягушку, повертела в руках.
   - Милая безделушка. Хотя, как по мне, немного жутковатая. У этой жабы такой взгляд, будто она знает про тебя какие-то секреты. Держит их в своём брюхе.
   Вячеслав решил на этот раз стоять до конца - до тех пор, пока не получит ответы.
   - Не говорите, что вы её в первый раз видите.
   Марина подняла взгляд. По её лицу ничего нельзя было понять.
   - А что?
   - Она была в дупле мёртвой коряги. Довольно глубоко. Не представляю, как она могла туда попасть... минуя ваши руки.
   На лицо женщины набежала туча.
   - Зачем бы мне растаскивать и прятать ваше имущество?
   Вячеслав схватил себя за волосы. Он понимал, что поступает не очень красиво, но ничего не мог с собой поделать. Слова рвались наружу нескончаемым потоком.
   - Зачем вы вообще здесь объявились? Для начала нам стоит прояснить этот момент. До тех пор, пока я не узнаю правды, каждую новую странность я буду относить на ваш счёт и связывать с вашим здесь присутствием.
   Добрых несколько секунд он думал, что женщина сейчас всё расскажет. Она кусала губу, вены на висках вздулись, так, будто ручеёк крови, текущий там, с весенним половодьем мыслей превратился в настоящую, полноводную реку. Тень, падавшая на лицо от волос, казалась какой-то болезненно-синей.
   Но потом это ощущение прошло. Она покачала головой, улитка, спрятавшаяся в свой панцирь:
   - Вы и так всё узнаете рано или поздно. К чему торопить события? Не удивляйтесь сильно - вокруг вас сейчас начнут происходить странные вещи. Какие-то из них вам захочется отнести на счёт чужих проделок, какие-то - за грань фантастики. Я в этом водовороте - такая же щепка, которую затягивает на дно. Невольница, как и вы.
   Вячеслав вздохнул. Он рассчитывал, как в старомодных фильмах о рыцарях круглого стола, на луч света с небес, луч, в котором перст укажет направление к чаше Грааля и грозный голос скажет: "Покайтесь, ибо..." - но получил только новый удар тревожного грома. Ничего не поделаешь.
   Марина отошла к окну, чтобы лучше рассмотреть керамическую безделицу, Вячеслав двинулся следом.
   - Вы были недалеки от истины, когда говорили о секретах в брюхе, - сказал он, забрав фигурку из рук гостьи.
   Он нащупал между передних лап жабы кнопку и нажал на неё. Снизу отскочила пластина, из-под неё выпала на ладонь картонная коробочка круглой формы.
   - Марта хранила там дорогие для себя вещи - те, что там помещались. Обручальные кольца, семена растений, которые она хотела высадить в сезон на своём огороде...
   Вячеслав вновь подумал про пачку денег, которую пыталась всучить его родственнице женщина в коричневом пальто.
   Марина заинтересованно наклонилась, Вячеслав чувствовал её дыхание, прохладное и какое-то обезличенное. Он снял крышку, достал несколько комков ваты, положенных в коробочку, чтобы "секретные" предметы не гремели и не выдали тайник.
   - Видите, ничего нет, - сказал он, показывая содержимое коробочки гостье. - После того как умерла жена, Василий переложил все её безделушки в шкатулку, вон там, в тумбочке. Наверное, вы уже в ней покопались.
   - Нет, погодите.
   Марина запустила в коробочку пальцы, пошуровала там и вдруг выудила маленький железный ключ, потемневший от времени. Он сливался с дном, и Вячеслав его не увидел.
   - Есть только одно место, куда он может подойти, - сказала она, потрясая находкой.
   Вячеслав заметил, как дрожат её ресницы, как выглядящая нездоровой краснота заливает её щёки, и покачал головой.
   - Ящик в комоде, который не открылся. Я думала дёрнуть посильнее, чтобы сломать замочек, но знала, как вы отнесётесь к такого рода вандализму. Впрочем, может быть, вы бы и не заметили.
   Вячеслав постарался принять укол с невозмутимостью каменного изваяния.
   Это небольшой выдвижной ящик у самого пола. Он единственный был оснащён латунной замочной скважиной. Выглядела она как чисто декоративный элемент, но Вячеслав сомневался, что у Марины хватило бы сил его сломать. Старые вещи делали на совесть.
   Ключ не без труда провернулся в замке. Внутри была стопка пожелтевшей бумаги. Старые газеты, разрешение на строительство дома, карты местности, явно полученные Василием в результате дружбы и общения с местными егерями. Несколько писем, за которые Марина ухватилась, как утопающий за щепку, которую потоком несло мимо. Удивительно, но Вячеславу никогда не было дела до этого небольшого тайничка. Все документы и бумаги, оставшиеся после похорон дяди, лежали на столе. Он и не подозревал, что есть места, куда он, новый владелец, не сунул мимолётом нос. Пыль поднялась и стояла в замешательстве над выдвинутым ящиком, будто не знала, что теперь делать с обретённой свободой.
   Что-то было там, у самой стенки - будто абрикосовая косточка в сухой глотке мертвеца. Вячеслав достал и взвесил на ладони агрегат в чёрном шершавом корпусе. Прямо над объективом красовалась гордая надпись "Смена" и ниже - "Ленинградское оптико-механическое объединение имени В. И. Ленина".
   - Надо же! - сказал он. - Не знал, что здесь осталось что-то из дядиной техники. Наверняка ещё работает.
   Он осмотрел объектив, пощёлкал затвором, признал с улыбкой:
   - Вроде функционирует.
   - А плёнка? - спросила Марина, не отрываясь от писем. Она разложила свои находки на столе, рассматривая на конвертах почтовые марки. - Осторожно, не засветите её!
   Повертев фотоаппарат, Вячеслав открыл заднюю крышку, оказавшуюся необычно большой, и, подцепив пальцем, вытащил чёрную кассету.
   - Плёнка находится в этой кассете и хорошо защищена от света. Есть надежда, что заснятые кадры сохранились. Нужны реактивы для проявления.
   В конвертах оказались письма из дома, откуда Марта некогда сбежала. Родители умоляли её вернуться: это было ещё до того, как они полностью смирились с потерей дочери. На штемпелях значились даты - года 1956-й, 1957-й и 1958-й. Обратный адрес написан довольно разборчиво, и Вячеслав подумал, что его гостья, должно быть, уже решила отправиться туда после того, как последний ручеёк шепотков из прошлого здесь иссякнет. Кажется, эти письма оставались без ответа, было одно начатое, но брошенное на полдороге письмо, которое тётя Марта собралась писать родителям после получения от них первого конверта. На резонный вопрос: "На что ты будешь жить?" - она отвечала: "Василий участвует в выставках..." За этим чувствовалась какая-то фальшь. Недоговорённость.
   - Эти кадры... Их реально напечатать?
   Вячеслав бросил взгляд на стены, откуда на него взирало немое наследие дяди Василия.
   - Целая наука. Вечером я посмотрю в книжках. Как минимум, нужна фотобумага...
   Марина ответила, не поднимая головы от пожелтевших листов:
   - "Фотография и фотоаппаратура" на второй полке, четвёртая слева. Автор - некий Кулагин С.В. Там, между обложкой и последним листом, запасы твоего дяди. Ещё я нашла под кроватью кейс с какими-то приспособлениями.
   - Это подойдёт, - сказал Вячеслав, слегка ошалевший от того, что гостья ориентируется в доме лучше его самого. - Только плёнку нужно сначала проявить.
   Марина промолчала, изучая почерк на неотправленном письме, и Вячеслав, взяв с полки книгу, занял кресло-качалку, предварительно вытащив его наружу, под жидкий облачный полдень.
   Иногда чтобы понять, что вокруг тебя происходит, нужно на коленке освоить чужую профессию. В этом нет ничего страшного, давно уже уяснил для себя Вячеслав, и это может существенно разнообразить жизнь.
   Или помочь найти ответы на некоторые вопросы, спускать на верёвочке ответы на которые Небо не торопится.
   Через какое-то время предметы, раньше казавшиеся пережитком прошлого, начали обретать новые имена. Оставив книгу на веранде, Вячеслав прошёл через дом к шкафчикам над обеденным столом, один из которых содержал целый ряд банок с надписью "Союзреактив". Здесь был гидрохинон, сульфит натрия, бура и ещё несколько полупустых склянок с разными химикатами вполне пригодного для использования качества, хотя местами они и выглядели, как слипшийся ком соли.
   Этикетки утверждали, что всё это может храниться хоть сотню лет.
   Нашлись и мерные весы на изящной ножке, которые, как полагал ранее Вячеслав, тётя Марта применяла для того, чтобы взвешивать специи. На самом деле это были весы дяди Василия: проявка фотографий - гораздо более точная наука, чем приготовление щей.
   Кажется, рытьё в документах не принесло Марине хорошего настроения. Она сидела, водрузив руки на стол и положив на них подбородок, всё в том же платье, и угрюмо наблюдала за хозяином, который аккуратно, сверяясь с книгой, пускал в работу один за одним химикаты.
   - Подогрейте мне воду, будьте так любезны, - попросил он, не отрывая взгляда от весов. - Для вас же стараюсь. Мне нужно две отдельных ёмкости под проявитель и фиксаж.
   Чувствуя себя средневековым алхимиком, Вячеслав ссыпал в кастрюлю, от которой поднимался парок, метол, сульфит натрия, гидрохинон, чихнул, перемешал и досыпал кристаллическую буру. В стеклянной банке приготовил фиксаж, растворив там теосульфат натрия.
   В указанном Мариной саквояже он нашёл бачок для проявки на свету и, накрыв его старым пальто, чтобы не засветить, зарядил туда плёнку. Затем залил проявитель и, с минуту повертев плёнку в бачке, слил, промыл водой и залил закрепитель. И только потом хлопнул себя по лбу:
   - У нас нет проектора. И фотоувеличителя тоже нет. Придётся ехать в город. А вообще - подождите-ка! Я на секунду.
   Оставив женщину поворачивать плёнку, Вячеслав выскочил наружу. Небо успело потемнеть, кроме того начал накрапывать дождь. Капли ударялись в крышу с потусторонним звуком боевых барабанов, которые звучали словно сквозь толщу времени. Его мучила одна занятная идея.
   Фотомастерская дяди когда-то представляла собой сарай практически на берегу ручья. Дяде нужен был доступ к воде, и здесь пологая тропинка, петляющая между валунов, давала эту возможность. Задумывалась и строилась она как баня, но по назначению с некоторых пор использоваться перестала.
   Дядя забирался туда, как барсук, и подолгу не выходил, запрещая кому бы то ни было отвлекать его от работы. Сейчас здесь была только крапива; полные воды листья устало вздрагивали, когда Вячеслав зашёл в заросли. Внизу шумела свинцовая лента ручья, как змея, она билась в лапах голых от листвы карликовых дубов.
   Гнилые доски, сквозь которые к свободе пробивалась густая растительность, скрипели под ногами. Они всё ещё были там, будто замурованные под рухнувшей крышей барака рабы, стонали и скрежетали зубами. С тех пор, как провалилась крыша, а потом тем же летом сложились стены, Вячеслав больше сюда не ходил. Обстановка проступала в его памяти, будто затопленный много лет назад город, останки башен которого показываются из зелёной воды во время отлива. Вот здесь стоял низкий стол. Здесь - полка с реагентами, которые затем, по какой-то причине, перекочевали в дом. Из этого края в тот была протянута верёвка, на которой вешались сохнуть снимки. Был ещё лоток для испорченных негативов, инструментарий из ножниц разных размеров, пинцета и лезвия для нарезки плёнки. Под ногой вдруг что-то звякнуло, Вячеслав нагнулся и достал жестяную банку, ко дну которой прилипло несколько окурков. Значит, здесь были ступеньки, на которые дядя присаживался выкурить сигаретку-другую, прежде чем вернуться к проявке.
   Вячеслав повернул обратно, прошёлся ещё раз по доскам, считая шаги. Была одна вещь, которую он отлично помнил на рабочем столе у дяди, эпицентр его работы в четырёх тёмных стенах (окон здесь, конечно, не было), красное солнце, вокруг которого вращались планеты из катушек плёнки. Чемодан с чудесами, который раскладывался в настоящую лабораторию для печати проявленных снимков. Вероятность, что он не пострадал при падении крыши, пережил пагубное воздействие почвы, холода и груз нескольких метров снега, была небольшая, но при всём безумстве, что творилось сейчас вокруг, ещё одна маленькая безумная идея смотрелась как нельзя кстати.
   Вячеслав потратил добрых сорок минут на то, чтобы убрать доски и найти останки стола. Из земли торчали ржавые лезвия ножниц, будто колья ямы в древнем Риме, жаждущие крови преступников. Руки нещадно саднило. Дождь продолжал капать; одежда намокла и потяжелела.
   Остановившись передохнуть и устремив взгляд вниз, к ручью, Вячеслав вдруг напрягся. Что-то плыло там ровнёхонько между двумя берегами. Тело... оно почти полностью погрузилось в воду, руки чуть касались корней, которые торчали из земли, будто голые рёбра. Дрожащими руками Вячеслав нашарил под одеждой очки, надел их, потом, вспомнив, что страдает дальнозоркостью, а не близорукостью, снял и, оскальзываясь, побежал вниз.
   Ручей не такой уж большой, чтобы по нему могло проплыть тело взрослого... так кто это? Ребёнок? Прямо из сердца тайги, где до самой границы с Финляндией ни единого поселения?
   Малыш... вернее, малышка лежала на спине, распахнутые глаза бессмысленно смотрели в небо. Лицо в облаке чёрных волос было странно-розовым. Она не шевелилась. Судя по раздувшимся кистям рук и голеням, и лохмотьям, что остались от одежды, тело находилось в воде уже достаточно долго.
   Вячеслав вскрикнул - он больно ударился коленом о камень, и это вернуло ему чистоту восприятия. Лицо не потеряло оттенков, не распухло и не превратилось в кашу, как всё остальное, потому что было пластиковым. Конечности - просто тряпки набитые ватой, и то, что они стали так непостижимо похожи на мёртвую плоть, - просто игра воображения.
   Тельце задержалось на несколько секунд перед камнями, по которым энтомолог переходил на тот берег, потом скользнуло через них и поплыло дальше, создавая вокруг крошечные водовороты и собирая щепки, листья и семена растений. Вячеслав провожал его взглядом, переживая в голове настоящий пожар.
   Белый, некогда кружевной воротник, ставший сейчас грязно-серым, синяя окаемка, идущая по краю платья. Вячеслав узнал эту игрушку. В его воспоминаниях она всё ещё восседала на печи, среди паутины и коробок с пищевой содой, свесив ноги, будто девочка из какой-нибудь сказки, что собралась просто погреться в отсутствие хозяина, да так и уснула.
   Вячеслав вскарабкался по склону наверх, торопливо пересёк крыльцо, не удосужившись вытереть ноги, распахнул дверь. Дождавшись, когда Марина поднимет голову от бумаг, показал на печь:
   - Здесь была кукла. Такая голубоглазая, в платье и чепчике, похожа на чучело попугая из запасников зоологического музея. Размером с трёхмесячного ребёнка.
   Женщина покачала головой:
   - Я не видела никакой куклы.
   - Только что смотрел, как она проплывает по реке - ну точь-в-точь жертва убийства.
   Незаданный вопрос повис в воздухе. Марина смотрела на Вячеслава не мигая, как человек с провалами в памяти. Она будто пыталась вспомнить, что это за мужчина взволнованно размахивает руками перед её носом.
   Тогда Вячеслав вышел прочь, сплюнув на доски веранды и растёрев плевок подошвой сапога. Вернувшись на место раскопок, он начал молча, остервенело, не жалея больше ни кожи на руках, ни собственных сил, разбирать завал. Хотелось под крышу, к очагу, а в глобальной перспективе - подальше отсюда, сесть на поезд и уехать домой. Какого дьявола он вообще приехал сюда поздней осенью? Изучать спящих бабочек? Что за чушь! Этот павлиний глаз, с его медвежьими повадками, уже многократно описан в научных работах.
   Вячеслав вдруг остановился. Эта поездка не должна была состояться. Он взял небольшой отпуск, чтобы поработать над научной статьёй, но статья предполагала посиделки за рабочим столом, в скрипучем кожаном кресле, с кружкой крепчайшего и восхитительно ароматного кофе. Что же произошло? О чём он думал, покидав вещи в рюкзак и взяв билет на поезд? Утро вчерашнего дня мелькало перед глазами, будто сцены фильма просмотренного за завтраком. Вячеслав наблюдал себя как будто со стороны. Вот он решил для себя, что весь следующий день проведёт в научной библиотеке, а в следующий миг лихорадочно рыщет по кладовке в поисках фонарика и камуфляжной фуражки с ушами для осенних турпоходов.
   Шапку он в итоге так и не нашёл.
   Он пошатнулся, почувствовав внезапную слабость. Короткий ветерок, вынырнув из оврага, пронёсся мимо, задевая хвостом кусты и осыпая с рябинового дерева ягоды. Получается, Марина не единственная и даже не главная странность проходящих дней! Главная странность - он сам. Он где-то читал, что сумасшедший никогда не признается, что на чердаке у него завелись мыши. Для такого парня мир совершает немыслимые кульбиты и ведёт себя как пьяный подросток, мир, а вовсе не он сам. Он искренне удивляется, совершенно не задумываясь, как выглядит в глазах окружающих.
   Под ногами вдруг что-то загрохотало. Совершенно машинально Вячеслав нагнулся и выудил то, что он искал на протяжении последнего часа. Чёрный чемодан с облезлыми углами и вмятиной на крышке, куда, видимо, пришёлся удар какого-нибудь бревна, выглядел внушительно и мрачно, как могильная плита. Вячеслав вытер с него рукавом влагу и, всё ещё перебирая в голове события вчерашнего утра и позавчерашнего вечера, пошёл к дому.
  
   На Марине не было лица. На что бы она там ни надеялась - эту надежду она потеряла. Листала книги, некоторые по второму разу, рассматривала фотографии, с вызовом сверлила взглядом иконы, будто ожидала, что они вот-вот выйдут из своих окладов. Оказалось, в отсутствие Вячеслава был исследован даже тесный чердак, но ничего, кроме склада подгнивших досок, там не обнаружилось.
   - Я не трогала ни эту куклу, ни керамическую игрушку, ни другие потерянные вещи, которые, быть может, вы найдёте позже, - тихо сказала она. - Для нас с вами наступило странное время. Время, после которого уже ничего не будет прежним.
   Поддавшись мрачному настроению гостьи, Вячеслав просил:
   - Вы тоже не знаете, зачем сюда приехали?
   Движение её головы напоминало одновременно и кивок, и покачивание. Выглядело это так, будто Марина разминала шею.
   - Я знала, что не могла сюда не приехать. Так же, наверное, и вы.
   Вячеслав почувствовал, как что-то вязкое, липкое бродит вокруг его самообладания, будто столетняя коряга выбралась из болота и пошла блуждать по округе. Чтобы хоть как-то развеять это чувство, он изо всех сил грохнул чемоданом о стол.
   - Я нашёл дядины принадлежности для фотопечати. Сомневаюсь, что нам с вами, дилетантам, удастся хоть что-нибудь напечатать, но нужно попробовать. Я даже не уверен, что эта штука работает. Влага могла попасть внутрь.
   Марина выглядела как цветок, зачахший было в ожидании солнца и наконец его дождавшийся; женщина любопытно вытянула шею.
   На самом деле дядя Василий предпочитал ездить печатать фотографии к приятелю в город. Электричества здесь не было, аккумуляторов - несколько штук дядя всегда под кроватью возле печки - хватало ненадолго... да и зарядить их потом посреди гольной тайги не такая уж простая задача.
   Вячеслав осторожно откинул крышку, сморщил нос: разложившийся поролон вонял как мокрые тряпки. Однако внутри было сухо. Аппарат для печати совсем не был похож на принтер (чего, видимо, ожидала Марина, у которой при виде громоздкой штуки, похожей на микроскоп, распухший от укуса осы, поползли наверх брови), чёрный шершавый пластик был маслянистым на ощупь.
   - Нужно электричество, - подала она голос.
   Вячеслав завертел головой.
   - Сейчас я принесу аккумулятор. Главное чтобы он не был разряжен. А вы пока занавесьте одеялами окна. Нам нужна полная темнота.
   - Что такое аккумулятор?
   Вячеслав хотел пошутить, но в голове были только большие, серьёзные вещи; как куски чёрных камней в мире без притяжения, они чудом избегали столкновения друг с другом. Поэтому сказал сухо:
   - Автономный источник энергии. Как правило, садится в самый неподходящий момент. Из какого вы века, дамочка?
   - Видимо, из прошлого, - прошептала Марина не то в шутку не то всерьёз.
   Вячеслав установил фотоувеличитель в предназначенное для него отверстие в чемодане. В голове одна за другой зажигались картины из далёкого прошлого: он, будучи маленьким мальчиком, наблюдает, как дядя, действие за действием, извлекает при помощи этих хитроумных приборов магию, создаёт из кусочков бумаги чёрно-белые картинки, на которых в разных позах - маленький Слава, и тётя Марта, и кот Матвей, другие люди, улыбающиеся или серьёзные. Пока голова отчалила на утлом судёнышке памяти к берегам прошлого, руки подвели провода к аккумулятору и, щёлкнув переключателем на увеличителе, образовали прямо на столе красное пятно света.
   - Работает, - прозвучал тихий голос Марины.
   Вячеслав подобрал под размеры фотобумаги кадрирующую рамку, отрезал от плёнки кадр и заправил его под стекло фотоувеличителя. Отыскал в чемоданчике фонарь, который тоже подключил к аккумулятору. Комната наполнилась рассеянным красным светом; он погрузил двоих людей, будто водолазов, на дно кораллового моря. Марина, неподвижно сидящая на стуле, превратилась в облако влажного, плотного розового тумана. Вячеслав смотрел на женщину, но краем глаза вдруг уловил за окном (занавешенным, как и полагается) неясное движение. Скорее всего, это раскачивал еловые ветки внезапно поднявшийся ветер, но Вячеславу на миг почудилось, что некто или нечто трогает стекло холодными пальцами. Обратив взгляд к другому окну, он увидел там тоже самое. Казалось, множество утопленников, которые постеснялись показать раздутые лица солнцу, сейчас выбрались из брюха реки, словно слепые и потерявшие нюх от старости дворняги, услышавшие зов хозяина.
   Вячеслав тряхнул головой, прогоняя наваждение. Подцепил ногтем и вытащил из-под дула фотоувеличителя красное стекло. Теперь свет, бивший на зажатую под кадрирующей рамкой фотобумагу, был ослепительно-белым.
   - Десять секунд, - бормотал Вячеслав. - Десять секунд... удивительно, что эта штука работает! Кто-то там, на небесах, вам благоволит.
   Марина не ответила. Она сидела, сложив руки между колен, будто получила вдруг власть над сердцебиением и дыханием и пыталась теперь понять, как ими управлять.
   Выждав положенное время, Вячеслав он вернул на место красное стёклышко, вытащил и окунул фотобумагу в заранее подготовленный проявитель. Главное - не передержать, а то фотография получится слишком тёмной. Всё! Теперь промываем в воде и погружаем снимок в закрепитель. Далее отрезаем и заряжаем следующий кадр. Чётко, как по часам.
   - Знаете, возможно, мы с вами встретились не при самых благоприятных обстоятельствах, - вдруг сказала женщина. - Мне очень жаль, что так случилось. Для вашего же блага, я предпочла бы не знать вас, и чтобы вы никогда не слышали обо мне. Но раз обстоятельства складываются так, раз они свели нас двоих в этом доме...
   - Я всё ещё не понимаю ваших мотивов.
   С той стороны, где сидела Марина, послышался вздох.
   - Они накрепко завязаны с вами. Но, чтобы вы знали, я здесь против своей воли. Не злитесь на меня. Что бы ни случилось - не злитесь.
   Вячеслав молчал, купая кусочки фотобумаги в мутноватой жидкости. Марина сказала:
   - Однажды я потеряла здесь одну очень важную для себя вещь.
   - Возможно...
   - Нет, мы её не найдём. Есть вещи, которым суждено быть безвозвратно потерянными.
   Марина поджала под себя ноги. Вячеславу показалось, что она плачет, но не был уверен: глаза казались чёрными дырами куда-то в глубины черепа, а мокрые дорожки на щеках могли быть струйками пота от совокупного тепла печи и красной лампы. На тётином зелёном платье вдруг проступила вся кровь, которая некогда впиталась в ткань. Вячеслав готов был поклясться, что видит на животе тёмные пятна. Но, конечно, это всего лишь свет играет со зрением злую шутку.
   Руки делали своё дело, точно так же, как когда-то в оранжерее, где он во время стажировки работал, подрезали крылышки бабочкам, сейчас они резали и заправляли плёнку. Готовые фотографии находили себе место на бельевой верёвке, наискось протянутой под потолком. Наконец Вячеслав, щёлкнув тумблером, вернул окружающей действительности родные оттенки. Все снимки были готовы.
   - Ну что ж, уверен, что вы расскажете мне всё, как только сочтёте нужным. Самое время посмотреть, что у нас получилось.
   - Вы всё сами узнаете, как только придёт время, - Марина раскачивалась на стуле, зажав ладони между коленей. На ней не было лица. Кожа обтягивала череп так плотно, что ещё немного, и можно будет пересчитать все до последнего зубы. - Мне кажется, это время уже близко.
   Вячеслав обратился к фотографиям. Из десяти снимков относительно приличное качество было всего у четырёх. На трёх из них, как он и предполагал, был запечатлён дом. Похоже, дядя снимал это уже после смерти жены: она, насколько помнилось, была примерной хозяйкой, хорошей хранительницей очага, берегла его от ползучих, ядовитых семян тайги, которые, чуть зазеваешься, могли прорости прямо из пола и встать между супругами непроходимым лесом. Василий же был тем щитом, который противостоял кулаку северной зимы, атлантом, не плечах которого покоился их быт. Но если б не было Марты, скрупулезно, кропотливо очищавшей его ноги от ползучего плюща, он бы не выстоял... и для того, чтобы он рухнул, потребовалось каких-то два года.
   Три кадра практически одинаковы. Внутренности дома, такие, какими их видит остановившийся на пороге человек. На столе - груда бутылок, пустых и наполовину полных. Неубранная кровать напоминает гнездо шершней. Ружья нет на месте. На полу что-то похожее на грязные следы, в таком количестве, как будто сюда пришла ночевать целая армия.
   По всему выходило, что это были последние дядины фотографии, которые он даже не стал проявлять, забросив камеру в нижний ящик комода. Возможно, он сделал их, будучи не совсем вменяемым: тара на столе свидетельствовала о том, что дядя придавался безудержным возлияниям. Подумав так, Вячеслав почувствовал безмерную усталость, как будто каждый год прожитой жизни превратился в камень, который тут же лёг на плечи.
   Разница в фотографиях была только в одном: если на первых двух люк погреба был закрыт, то на последней распахнут, словно приглашал поискать там, внутри, все потерянные тобой вещи.
   - Не знаю, что вы ищите, да, кажется, и не хочу знать, - проговорил он, держа на отставленной руке последнюю фотографию. - Но, наверное, вы не заглядывали в погреб?
   Четвёртый, последний, снимок отличался от первых трёх. Там было запечатлено несколько практически безлесых холмов с северной части дома. Судя по пустым, обглоданным птицами кустикам клюквы - поздняя осень, как сейчас. Последняя дядина осень, уже в декабре его не стало. В логах лежал туман, небо - однородно-стального цвета. Казалось, оттуда вот-вот посыплется дождь из ножей. Что-то было не так с этой фотографией. Возможно, Вячеслав всё-таки передержал её в растворе. Тени были какими-то уж слишком чёрными, будто холмы не холмы вовсе, а гнилые с одного боку яблоки, лежащие между корней старухи-яблони.
   Марина вынула из рук Вячеслава первые три снимка и отошла с ними к окну. Из чёрно-белой фотокарточки её лицо словно освещалось прожектором. Потом она, сверяясь с фотографией, подошла к печке, подняла глаза на Вячеслава, бросив долгий странный взгляд.
   - Здесь нет никакого погреба.
   - Как же нет, - Вячеслав отложил снимок с холмами, потирая лоб. Подскочило давление. - Как раз, где вы сейчас стоите. Всю жизнь был.
   Он подошёл к указанному месту, потрогал ногой доски. Потом, опустившись на корточки, пошарил в тенях. Занозил палец о край поленницы и сунул его в рот. Угли едва давали свет, а окна светились не ярче углей.
   - Принесите лампу. Он должен быть здесь.
   Но и в свете лампы доски остались просто досками. Звук они издавали в точности такой, как и доски в любой другой части дома. Вячеслав стал разбирать поленницу, складывая дрова под стол, и вообще, куда придётся, потом с фонарём залез под кровать.
   - Ничего не понимаю, - проговорил он, растерянно выбирая из бороды мусор. - Я самолично спускался туда три года назад.
   Они, теперь уже вдвоём, ещё раз перерыли дом, отодвинув даже кухонную мебель (она гремела ложками и сковородками, как целый оркестр). Там было царство пауков и многоножек, но люка, конечно, тоже не оказалось.
   Вячеслав прибывал в растерянности. Сумерки за окнами были сумерками собственного разума - самыми тёмными на свете. Казалось, старость подобралась незаметно и теперь сдавливает виски, по одному уничтожая воспоминания. Марина встала в стойку, как ищейка. Теперь, во всяком случае, она знала, что искать. Вячеслав взял монтировку и, заработав себе на ладонях мозоли, поднял несколько досок. Там была только промёрзшая до костей земля, будто замурованный в пол труп, да зеленоватые камни фундамента.
   - Ничего не понимаю, - повторял энтомолог, сидя прямо на полу и качая головой.
   Поиски завершились ничем.
   К ночи Марина растворилась в одном из тёмных углов дома, пропала, как пропадает тень после исчезновения источника света. Вячеслав вовсе не был уверен, ушла ли она из дома, как вчера, или сидит где-нибудь, уставившись на него немигающим взглядом.
   Письма и фотокарточки лежали на столе, словно зеркала, оставленные дамами, что пошли потанцевать. Часы оглушающе молчали: обычно Вячеслав заводил их каждый раз, когда сюда наведывался, но в этот раз было не до этого. Дом, казалось, покачивался на волнах внезапно размякшей земли. Травы на холмах шумели далёким прибоем. Где-то затрещали ветки: какой-то большой зверь, лось или, может, медведь, пытался пробиться через бурелом. Вячеслав не выскочил наружу с фонарём и даже не подошёл к окну. Он попросту не поверил в эти звуки. Может быть, напротив, на много километров вокруг, до самых болот, а может, и дальше, всё вымерло. "Уезжать, - крутилось в голове - Завтра же собирать вещи и уезжать. Если не будет поезда - идти пешком до ближайшего населённого пункта, а там - просить кого-нибудь подкинуть на машине до большого города".
   Он никак не мог сообразить, какой сейчас день недели, и будет ли завтра поезд.
   Последнюю фотографию дяди Вячеслав взял с собой на прикроватный столик. Она не давала ему покоя: если с остальными тремя снимками всё ясно - на них был погреб, был он и несколько лет назад, и вроде бы даже в прошлом году, а сейчас нет, - то с этой оставалась недосказанность. Некая мысль крутилась в голове и никак не желала попадаться на язык.
   Сон не шёл. Вячеслав провалялся почти два часа, слушая как потрескивают в печи угли, потом протянул руку и взял с тумбочки фотографию. Ветер разогнал тучи, и выглянувшая луна залила всё равномерным прозрачным светом, будто бы водрузившим на переносицу очки с огромными толстыми стёклами.
   Что же не так с этой фотографией? Неровности ландшафта были похожи на могильные курганы монгольских воинов. Из земли торчат какие-то коряги. В небе пара точек - не то птицы, не то просто пятна на объективе.
   И вдруг Вячеслав заметил движение. Что-то шевелилось в тенях, у самого подножья холма. С вершины побежали ручейки из мелких камешков. Учёный замер, не отрывая глаз от фотографии, картинка на которой вдруг пришла в движение. Он не чувствовал кончиков пальцев, они онемели от холода: из фотоснимка, будто из открытого окна, в комнату врывался холодный ветер.
   Что-то пыталось выбраться из-под земли, упрямо и тупо рвалось сквозь толщу почвы. Мужчина приблизил фотокарточку к глазам: на одном из дальних склонов вдруг появился чёрный побег. Верх был круглый, как цветок хлопка, а стебелёк такой тонкий, что казалось, будто он сейчас обломится. Потом подобные цветы появились по соседству. Они росли, выбирались из-под земли, будто насекомые после зимовки, и Вячеслав вдруг понял, что силуэтами они напоминают рахитичных, тонкотелых или пухлых, но одинаково неуклюжих человечков с большими головами. Вот первый из них сделал неловкий шаг, покатился вниз по склону, потом поднялся. Остальные последовали за ним - к тому месту, где стоял фотограф. Те, кто не мог идти - а таких было большинство, - ползли. Вячеслав не мог пошевелиться: мышцы свело судорогой. Его лицо плыло на подушке, словно сделанное из гипса, а головы, похожие на тени от распушившихся одуванчиков, всё приближались, заполняя белизну неба.
   А потом прямо над крышей закричала в ночи какая-то птица, громко, настойчиво вопрошая: "Чи-чи-чи-чи?" - и он открыл глаза. Ночь была тёмной: ни следа лунного света. Вряд ли в такой темноте Вячеслав смог бы разглядеть даже собственный ноготь. Красные пятна от печи ползали по противоположной стене, похожие на синяки и ссадины военнопленного.
   Несмотря на то, что память о кошмаре была свежа как никогда, он снова провалился в сон, на этот раз без сновидений, без каких бы то ни было ощущений, пустой и пыльный, как мешок.
   Он знал, что всё, что от него требуется, дождаться утра. А потом - прочь, прочь из этого места, на поезде ли, или пешком по шпалам. Обратно к цивилизованному миру. Светляк уверенности, что всё происходящее имеет рациональное объяснение, всё ещё карабкался по травинке, но мужчина не хотел видеть, как одна из чёрных птиц, кружащих высоко вверху, птиц, имя которым череда событий, вдруг рухнет и склюёт жалкое насекомое.
  
   Наверное, в восемь утра Вячеслав находился бы уже на полдороге к станции, если бы вспомнил о данном себе ночью обещании. После пробуждения в голове всё было выцветшим, монохромнаым, как на фотографии на прикроватном столике. Марины нигде не видно. За окном - необычная тишина, и, лишь когда он обулся и вышел за дверь, понял, в чём дело.
   Шёл снег.
   Деревья чёрные и недвижные, словно поражённые этим природным явлением. Возле крыльца порядком натоптано, дальше тонким сплошным слоем лежал снег, обходя по широкой дуге ели. Наверное, Марина вернулась раньше положенного и, заглянув в окно, решила его не будить.
   Впрочем, Вячеслав сам себе не поверил. Казалось, женщина каждое утро сгущалась из воздуха, чтобы вечерами стать частью ночного сумрака. Скорее всего, всё будет, как вчера, и, поднявшись от ручья, он застанет её за разбором писем или листанием очередной книги.
   Но сегодня Вячеслав не пошёл умываться. Есть тоже не хотелось, хотя последний раз кусочек пищи у него во рту был только вчера утром. Мороз пронзал щёки длинными холодными иголками.
   Мужчина обогнул дом и направился прямиком к холмам, будто желая совместить стойкий образ в голове с настоящим. Холмы выглядели неожиданно умиротворёнными под тонким слоем снега. Как будто говорили друг другу: "Давайте забудем и простим всё плохое, что было между нами. Все тайны, всё недосказанное, простим друг другу и забудем".
   Где-то далеко послышался грохот, будто с горы сошла лавина. Гор здесь не было и не могло быть, и Вячеслав не придал ему значения, не подумав, что это может быть звук уходящего поезда. Поезда, на котором он собирался уехать.
   Он бродил по округе и потом возвращался по своим следам, то и дело оглядываясь и сверяясь с картинкой, прочно застрявшей между подкорками головного мозга. Место, откуда дядя Василий почти тридцать лет назад сделал свой последний снимок, было совсем рядом. Вячеславу мерещилось, что, помести он ступни в углубления, которые остались от ног старика, он спустит курок, вдавит кнопку, словом - запустит некий механизм, который сдвинет под его ногами конвейерную ленту и привезёт его прямиком к финалу этой затянувшейся истории. Два раза Вячеслав прошёл мимо горшка с кактусом, угрюмо наблюдавшего за ним из кустов: припорошенный снегом эхинопсис, кажется, уже мёртвый (хотя по кактусам так сразу не поймёшь), был похож на замёрзшего крошечного человечка, подтянувшего к животу колени; потом увидел дядины рукавицы, одетые на еловые лапы высоко вверху. С каждым порывом ветра они тянулись друг к другу, собирались выдать самый оглушительный хлопок в истории хлопков в ладоши, но никак не могли разогнуть затёкшие - одеревеневшие - мышцы. Все эти вещи, несомненно, когда-то присутствовали в доме. Кактус Вячеслав видел ещё при жизни дяди, а в рукавицах пару-тройку лет назад он нашёл несколько старых трамвайных билетов: дядя Василий надевал их, когда ездил в город. И он не видел ни одного внятного объяснения (если, конечно, Марина не врёт), согласно которому эти вещи оказались раскиданы по лесу, будто вывалились из рюкзака незадачливого домушника.
   Гулкий звук шагов вернул его на землю, собрал воедино мысли, будто тучу бабочек в сачок. Вячеслав остановился и огляделся, пытаясь сообразить: у кого под ногами эти тихие земли могли издавать столь внушительный шум? Но он по-прежнему был один.
   С самого начала его не покидало чувство, что кроме них с Мариной здесь есть другие люди. В вязком от тумана воздухе мерещились голоса. Иногда дрожащие на повышенных тонах, будто на тонких ходулях, иногда звучащие так, словно их хозяева не хотели разбудить спящего человека, они тем не менее оставались треском ветвей, недовольным ворчанием енота где-то в бывшем огороде и далёкой перекличкой птиц. Лишь параноик мог принять эти звуки за что-то разумное. "Параноик так параноик, - решил Вячеслав. - Это как лотерея: никогда не угадаешь, какая из болячек тебе выпадет ближе к преклонным годам". Хотя, если бы ему дали право выбирать, он бы выбрал болезнь Паркинсона. Тело - ненадёжная штука, и очень жаль, что на него не распространяется гарантия... нет, не производителя, а некого всесильного проектировщика, доброго парня из отдела компенсаций, который всегда готов слушать брюзжания и оханья. А разум... разум должен жить вечно, и вечно оставаться чистым.
   Сделав шаг, Вячеслав услышал гулкий стук. Перевёл взгляд вниз и увидел прямо под собой слегка припорошенные снегом доски.
   Вот ещё одна потерянная вещь - люк, о котором так переживает Марина. Эта деревянная фуражка совершенно точно принадлежала погребу в доме; Вячеслав узнал и ручку-кольцо, и оттенок лака, которым было покрыто дерево, и петли. Люк будто всегда находился здесь, среди спутанной коричневой травы.
   Вячеслав взялся было за ручку, потом передумал. Если он собрался это открывать, нужно позвать по-настоящему заинтересованное лицо - лицо, которое хотя бы немного понимает, что происходит.
   Конечно, Марина была дома. В том, что он увидит её, открыв дверь, Вячеслав даже не сомневался - на этот раз он не обратил никакого внимания на ботинки у порога.
   - Я нашёл погреб, - сказал он, поразившись, как хрипло и незнакомо звучит собственный голос. - Там, в холмах. Не смотрите на меня так, я знаю, что это звучит безумно.
   Марина - она была в своей обычной одежде, в серых походных штанах и свитере - рассталась с безрадостным занятием: книжная полка была выпотрошена, как живот гигантской рыбины, и каждая книга удостоилась внимания женщины по меньшей мере дважды. Она влезла в анорак и сунула ноги в обувь.
   - Ведите.
   Шли в молчании, торопливо, будто конвоируемый и конвоир, не особенно заботясь, кто из них на кого похож. Только один раз Марина подала голос, пообещав:
   - Там вы всё поймёте. Ничего не может длиться вечно - в том числе и незнание. На все загадки когда-нибудь находятся ответы.
   Вдвоём они откинули крышку и вместе заглянули во влажную темноту. Вячеслав закашлялся: пахло, как в советской больнице, к мокрой земле примешивался запах лекарственных препаратов и какой-то ещё, живо разбудивший воспоминания о ночном кошмаре и существах, лезущих из-под земли. Вячеслав вдруг ясно вспомнил, как нездорово у некоторых блестела голова. Будто глянцевый воздушный шар.
   - Клянусь вам, этот погреб раньше находился в доме, - растерянно пробормотал он. - И там было пусто. Ничего, кроме мешков с картошкой.
   Марина уже спускалась вниз. Она набросила на голову капюшон, и теперь сама походила на пыльный мешок, который возвращается туда, где ему надлежит быть.
   - Ничего, Слава. Вы ни в чём не виноваты, - донёсся её голос.
   "Слава" из её уст звучало так же неприятно, как треск костей. Вячеслав вздрогнул: никогда и никто в сознательной жизни его так не называл. Даже жена именовала его исключительно полным именем, будто начинала к нему длинное письмо.
   Зажав нос, он начал спускаться по винтовой лестнице. Прикосновение к холодным перекладинам отрезвляло, но, конечно, не настолько, чтобы всё развеялось, как дурные грёзы. Земляной пол был странно тёплым - это чувствовалось даже сквозь подошвы обуви.
   Через люк сочился свет, будто вода, которая тут же впитывалась в пол и стены; его хватало, чтобы оглядеться вокруг. Это было тесное вытянутое помещение размером примерно три на пять шагов. Глядя вверх, Вячеслав видел текстуру досок и готов был поклясться, что сквозь просвет в них можно разглядеть крышу и обстановку лесной хижины.
   У дальней стены он увидел железную койку на высоких, тонких, как у газели, ножках. При том, что вся мебель дядиного дома была сделана из дерева этого леса - при помощи рубанка, пилы и грубых мужских рук, чёрт его знает, как эту койку затащили в такую глушь! Разглядывая изящные ножки с резиновыми накладками, Вячеслав подумал, что, возможно, она могла приковылять сама, одолев при посредстве железного своего упорства порядочное расстояние. Крышу подпирали два внушительных бревна, колонны эти выглядели как чьи-то уродливые, мускулистые руки, за ними, прямо возле койки, прятался низкий стол с грудой каких-то тряпок. Рядом - гинекологическое кресло. Над койкой - несколько деревянных полок с тускло поблёскивающими медицинскими инструментами. Пол, стены из плохо обструганных досок, мебель - всё в бурых, похожих на засохшую кровь, пятнах, будто здесь некогда разделывали свиную тушу.
   "Боже, кто мог обитать в такой обстановке?" - спросил себя Вячеслав и вдруг продолжил вслух:
   - Это ведь похоже на операционную... или нет, на родильный зал! Я один раз присутствовал при родах... ну, не совсем присутствовал: рожала жена моего лучшего друга, а мы сидели в коридоре. Но я мельком видел помещение, где появляются на свет дети.
   Вячеслав коснулся выпачканного кровью матраца и отдёрнул руку. Тёплая, будто живая. Откуда-то послышались странные сдавленные звуки. Он повернулся к Марине и увидел, что щёки её избороздили мокрые дорожки; казалось, они пробивают в коже канавки, как ручьи на песке.
   Он уже собирался что-то сказать, как вдруг увидел за спиной женщины, за винтовой лестницей, на растянутом от одной стены до другой шнурке фотографии, висящие на прищепках. А рядом - похожую на гуся фотовспышку с рефлектором, из самых старых образцов, работающих на порошке магния. На него с тёмных снимков смотрели женские лица. Эти фотографии были совершенно не похожи на работы дяди Василия, но определённо принадлежали его авторству.
   - Подожди, - сказала Марина, когда он прошёл мимо неё. Она попыталась задержать его, схватив за запястье. - Не смотри туда!
   Лица, лица, лица... не менее десятка. Те женщины явно были не в себе, и дело даже не во вспышке, которая начисто выжигала тени, не в том, что тёмный погреб был явно не лучшей альтернативой фотостудии - особенно фотостудии под открытым небом, которую предпочитал Василий. Дело в том, что предшествовало съёмкам, что осталось за кадром. Там творилось нечто ужасное. Вячеслав разглядывал отвисшие нижние губы, обнажающие зубы, глаза, почти полностью потонувшие в болоте лиц, бессмысленное, усталое выражение и далёкий механический огонёк вспышки, лбы, серебристые от пота, высохшие, как дно Аральского моря, щёки, волосы, которые никто из них не торопился заправить за уши. Эти женщины - каждая из них - только что пережили личные трагедии.
   Иные были сняты по плечи и по пояс, у других в кадре только лицо. В основном - одни, но на паре фотографий Вячеслав увидел на коленях женщин вязкий, кровоточащий комок. Новорожденные.
   - Да что же... Чем здесь занимались тётя Марта и дядя Василий? Марта использовала свои навыки, чтобы помогать людям рожать? Но почему? Были же больницы...
   Марина не отвечала, Вячеслав слышал её вязкое дыхание позади. Ему вдруг показалось, будто комната наполнена людьми. Наверное, причина тому - аномально тёплые стены.
   Прищепки белели в полутьме, будто человеческие резцы. Вячеслав осторожно открепил одну, перевернул фотокарточку и вчитался в написанные скупым, мелким дядиным почерком слова.
   "Снежанна, 16 лет. Прерывание беременности. 11 октября 1960".
   Следующую.
   "Алёна, 17 лет. Прерывание беременности". Дату Вячеслав не разобрал из-за слёз, которыми наполнились глаза.
   Эти женщины не выглядели молодыми. Пережитое обрекло их на преждевременное взросление и на преждевременную же старость. Им некуда было обратиться: над государственными учреждениями кружили стервятники огласки и всеобщего позора. Никто не мог помочь им в беде. Наверное, в каждом крупном городе, были "чёрные" эскулапы, врачи, которые зарабатывают таким образом на жизнь. Тётя Марта заняла среди них свою нишу. И правда, масть тайги в этих местах - козырь, он покроет любую карту. Вячеслав вдруг понял, что хранят в своём брюхе холмы, по которым он с детства носился с сачком. Сколько там детских косточек? На десяток трупов наберётся уж точно.
   Он переходил от одной фотографии к другой, пока вдруг в самом конце что-то не заставило его остановиться и посмотреть снимок поближе.
   У женщины было лицо, которое Вячеслав видел в эти дни, которому говорил грубости и с которым пытался, по мере своих сил, быть вежливым. Марина-с-фотографии совершенно не отличалась от настоящей Марины. Те же резко очерченные скулы. Те же тонкие кисти рук. Те же морщины в уголках рта, чью текстуру дяде Василию так точно удалось передать. У неё тоже лежало на коленях замотанное в полотенце окровавленное нечто. Шея и торчащие ключицы казались ещё тоньше, чем на самом деле, а руки висели вдоль тела. Она просто сидела, привалившись к стене, в глазах не было жизни.
   - Марина, семнадцать лет... - прочитал Вячеслав, чувствуя, как неприятно грассирует и бьётся голос. - Двадцатое августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Господи, да кто же ты?
   Он повернулся и замолк. Помещение зияло пустотой. Гнилостный запах плавал по нему почти видимыми кроваво-красными облачками. Сверху опускались снежинки и таяли в абсолютной, кромешной, гнетущей тишине.
   Почему-то Вячеслав решил подождать с поспешными выводами. В воспоминаниях он сейчас опускался на самое дно, в подёрнутые рябью детские годы, пытаясь вспомнить, верил ли он тогда в призраков и сверхъестественное? Кажется, нисколько. Сверхъестественным ему казалось то, как высоко могут подбросить себя кузнечики, используя всего две тонких ножки, или гипнотизирующая слаженность действий муравьиного отряда. С взрослением, со знаниями, что ребёнок впитывал как губка, все волшебные тайны становились задокументированным фактом.
   Но в людей, которые могут исчезать и появляться по собственному желанию, он не верил никогда.
   Получается, последняя надежда прямо сейчас рассыпается в прах. Ведь тогда придётся принять, что всё происходящее имеет место быть в голове. Что Вячеслав слоняется по округе, болтая сам с собой и вынося из дома различные вещи, чтобы в следующее мгновение "найти" их и удивиться. Он не специалист, но симптомы таких заболеваний, наверное, могут подкрадываться незаметно, маскируясь под грыжу и головные боли после единственной за неделю сигареты.
   Фотокарточка задрожала в руках, и это не ветер, нет... Он вдруг понял, что здесь, среди деревянных столбов, стоят люди, сотканные будто из пара его дыхания. Они неспешно вытирают руки салфетками и, комкая, бросают их на пол. Переговариваются между собой буднично и громко, как люди, которые "сделали всё, что могли" ("Мы сделали всё, что могли", - Вячеслав вовсе не был уверен, что услышал эту фразу только что). Эти голоса не сотрясают воздух, они сотрясают что-то внутри, будто между желудком и селезёнкой вдруг выросло новое ухо. Кто-то кричал, так тихо, будто находился на другом континенте. Казалось, стены сейчас сдвинутся, а крышка белого неба упадёт на голову, вдребезги разбив череп.
   Он никогда не благоволил к высшим силам, но сейчас полез под свитер в поисках крестика, только потом вспомнив, что носил его, ещё будучи подростком. Фотокарточка выпала из пальцев, спланировала на пол, и он увидел ниже, под датой, ещё одну надпись. Он опустился на колени и прочитал: "Вячеслав. Три килограмма двести грамм".
   День рождения Вячеслава приходился на август. И год тоже совпадал... хотя это, конечно, ничего не значит. Он подозревал, что дядя и тётя не были ему родными... они назывались "друзьями семьи" и общались с бабушкой и дедушкой, медлительными существами, большеротыми и всегда грустными, несколько натянуто и даже официально.
   Вспомнился день их знакомства. Тётя Марта приехала однажды туманным утром где-то в шестьдесят девятом или семидесятом году. Это была высокая женщина с сильными руками и длинными седыми волосами. В глазах что-то такое, чего он, малыш, видящий взрослых насквозь, не смог раскусить. Похожа на королеву одной далёкой, снежной страны. Отчего бы двум людям, свидетелям и даже в какой-то мере соучастникам одного горя, не сплотиться? Вячеслав не был своим названным дяде и тёте настоящим родственником, но, наверное, они старались проведать всех детей, которым помогли появиться на свет...
   - Это форменное безумие, - пробормотал он, рассматривая свёрток на коленях у женщины. А после - перевёл взгляд выше, на холодное, иссечённое страданием, будто вырубленное из камня, лицо. - Мама... почему она не улыбается? У неё же ребёнок!
   - Потому что на фотографии я уже мертва.
   Голос раздался над самой макушкой. Вячеслав дёрнулся, но головы не поднял, лишь сфокусировал взгляд на мягкой тени, которая, загораживая льющийся снаружи свет, легла на земляной пол. Марина... мама, наверное, стеснялась своего теперешнего состояния. Она не захочет, чтобы он, зная правду, видел её такой.
   - Все утерянные вещи должны когда-нибудь найтись. Потерянное прошлое должно обрести хозяев. Я не хотела, чтобы ты знал, но, видишь, и это открылось.
   - Но почему именно сейчас? - спросил Вячеслав, чтобы что-то спросить. Его занимало совсем другое. Как дядя и тётя могли хранить такую тайну? Почему ни дед, ни бабка не рассказали, где и при каких обстоятельствах он, Вячеслав, появился на свет? Они вообще очень мало говорили о матери, об отце же и вовсе молчали. Когда разговор (обычно по инициативе Вячеслава, который с детства "прощупывал почву") касался его, дед только сжимал руки в кулаки, а губы бабушки становились похожи на куски старого цемента. Дядя и тётя лишь качали головами: они и в самом деле ничего о нём не знали.
   Над головой вновь раздался мягкий голос матери:
   - Потому что это должно было когда-нибудь случиться. "Когда-нибудь" в мире людей обыкновенно значит - в самом конце. Я пришла за тобой против своей воли: мне бы очень хотелось, чтобы это был кто-нибудь другой, но я понимаю, что так надо.
   Вячеслав вновь попробовал поднять взгляд и вновь не решился. Марина продолжала:
   - Попробуй-ка вспомнить - что заставило тебя приехать сюда столь поздней осенью? Как ты добирался до вокзала? Как садился на поезд? Кем были твои попутчики? Ты разговаривал с ними, перекинулся хоть словом?
   Вячеслав хотел сказать, что уже об этом думал, но не смог выдавить ни слова. Слова казались теперь ненужными, сломанными игрушками, к которым не хотелось даже прикасаться.
   - Ты сейчас не здесь, мой дорогой, - тень зашевелилась, будто хотела прикоснуться к его макушке, но он не почувствовал прикосновения. - Ты далеко отсюда, лежишь на больничной койке. Вокруг хлопочут медсёстры. Врачи ушли. Твоё сердце уже пятнадцать минут как не бьётся.
   Вячеслав задохнулся.
   - Как это...
   А впрочем - не всё ли равно? Сердечный приступ - для мужчины его возраста эта проблема не из тех, которым удивляются бабушки у подъезда. Или, возможно, атеросклероз, маскируясь под разные недуги, забил его сосуды всякой дрянью. А может, дома кончился кофе, и он побежал среди ночи в ларёк на другую сторону дороги - прямо под колёса грузовика... Вячеслав пытался вызвать в голове хотя бы одно воспоминание из того, настоящего прошлого, но мысли путались и выдавали только кособокие, будто нарисованные на мятых фантиках из-под конфет, картинки детства и юности.
   Рука вновь нырнула под свитер, на этот раз не за крестом, а чтобы прощупать грудь. Холодная, как студень, твёрдая, будто промёрзшая почва, она восприняла прикосновение молча, как партизан. Стук сердца отсутствовал. "С сегодняшнего дня я просто ходячий труп", - грустно подумал Вячеслав.
   - Почему я здесь, а не где-то ещё? - хрипло спросил он.
   - Я не знаю нюансов этой химии, дорогой, - сказала Марина. - Ты оказался там, где должен был. Я оказалась там, где должна была - рядом с тобой. Не спрашивай, где я находилась всё это время: я просто вдруг оказалась здесь, в доме дяди Василия и тёти Марты, и поняла, что ты уже близко. Почти увидела, как ты шагаешь по тропе среди соснового молодняка. Должно быть, здесь, в этом лесу, в этом самом дне, осталось что-то из твоих потерянных вещей - тех, которым предначертано быть в конце концов найденными.
   Вячеслав зажмурился, чтобы не видеть, что мягкая тень, с которой он разговаривал, на самом деле принадлежит одной из деревянных опор. Здесь, на краю неизвестности, за гранью умирания, - что проку ему от каких-то вещей?
   - Неловко говорить такое умирающему человеку, но, кажется, я тоже кое-что отыскала. Тебя сложно назвать вещью, но с тем, что я тебя когда-то потеряла, спорить сложно.
   - Ты меня бросила, - хрипло, сердито сказал он. - Всю свою жизнь я размышлял, зачем люди создают семьи, если рано или поздно всё равно остаются в одиночестве? Я прожил жизнь - теперь я могу так говорить - в гордом одиночестве и совершенно этого...
   Запнулся: всё это чересчур напоминало старческое брюзжание. Он не ощущал себя стариком, совсем нет, если уж говорить начистоту, Вячеслав был усталым подростком, который весь вечер размышлял о серьёзных взрослых вещах. Он захотел объясниться - сказать, что вовсе не обвиняет мать ни в том, что она умерла при родах, - в самом деле, во власти ли человеческой контролировать такие вещи? - ни в том, что стечение обстоятельств вообще сделало его зачатие возможным. Попытался найти нужные слова... и вдруг ощутил прикосновение к волосам. А вместе с ним - ниточку тепла, которая, заструившись по порам и сосудам, вновь, пусть на мгновение, но позволила почувствовать ток крови в груди, у камня, в которое превратилось сердце.
   "Иногда мы не подозреваем о пропаже некоторых вещей, - подумал Вячеслав прежде, чем сознание растворилось в этом прикосновении, стало частью ровного, рассеянного белого света, - до того момента, когда они находятся и предстают перед тобой во всём своём великолепии".
   Но это, конечно, не повод не радоваться находке.
   Конец

Странные миры

   Эта история произошла с одним знакомым мальчишкой - из тех, что прибегают ко мне во двор взглянуть на отполированное и свежеокрашенное (вот этими вот руками!) крыло старой Волги, посмотреть, как вращается винт мотора Яка-52, установленного на специальной деревянной стойке (корпус этого самолёта без крыла валялся на заднем дворе и, подобно банановой кожуре, мало кого интересовал - в отличие от живого, пахнущего маслом, двигателя). Он рассказал мне её по секрету, в обмен на разрешение посидеть в кабине "Фольксвагена-жука" семьдесят первого года.
   Что касается автомобиля, эта птаха угодила ко мне совершенно случайно и не собиралась улетать - потому, что не могла. "Дай мне срок, - хрипел я, копаясь в моторе. - Дай мне хотя бы два года, и ты у меня полетишь так резво, что сам ветер не догонит". Насчёт двух лет я был слишком оптимистичен. Иногда на то, чтобы найти какую-нибудь оригинальную деталь для особенно редкого автомобиля, уходил десяток лет - не поисков, но терпеливого ожидания, мониторинга, как сейчас говорят, рынка, а точнее - развалов старьёвщиков и автомобильных перекупов.
   Зато он сохранил родную приборную панель и рулевое колесо, которое прямо таяло под руками, словно горячий немецкий бублик - его потёртая кожа приводила в трепет ватагу мальчишек, подглядывающих сквозь щели в заборе.
   Чтобы немного развлечься, я просил их рассказать, что интересного произошло с ними за последнее время. Что они видели, что слышали, о чём мечтали. Годилась и просто интересная история из вторых уст. Я без жалости гнал со двора хитрецов, пытающихся впарить мне пересказ книги или фильма (благо, шириной кругозора и начитанностью я пока их превосходил). Однако каждый знал, что когда моя рука тянулась к ручке громкости у радио, чтобы немного приглушить ведущих "Серебряного дождя", - это верный знак того, что рассказчику позволено проникнуть за калитку и примоститься на груде покрышек, поприветствовав Рупора, серебристого ретривера, скрещенного с дворняжкой, дружелюбного до безумия.
   Так что, можно сказать, помимо старинных средств передвижения, которым я по мере сил старался придать вид сверкающей монетки, я коллекционировал Наблюдательность, Фантазию, Любопытство, Подвешенные языки, и прочая, и прочая...
   Тот мальчишка даже не думал поступать, как все остальные. Он не пялился через щель в заборе или через приоткрытую дверь калитки в компании других таких же пострелят, храбрящихся и подзадоривающих друг друга. Однажды дождливым сентябрьским днём он просто постучался и вошёл, один-одинёшенек, будто гайка, которую я по недосмотру обронил в осеннюю грязь, бледный, в джинсовой куртке, застёгнутой на все пуговицы, с непомерно отросшей чёлкой коричневых волос, спадающих на глаза.
   - У меня есть для вас история, - сказал он, глядя по сторонам так, будто проснулся на середине дороги в школу и обнаружил себя совершенно в другом месте.
   Я прищурился, пытаясь вспомнить, как зовут этого паренька. Ясно одно: он не был у меня во дворе частым гостем. Ясно и другое: я вижу его не впервые.
   Я жил на одной из старых улиц Самары в одноэтажном доме, полностью заросшем с одной стороны вьюнком. Этот дом меня когда-то воспитал, и, наверное, именно благодаря ему я воспылал страстью к старым вещам. В первую очередь, механизмам. Благо, масштабы двора позволяли. В своё время я застелил его ненужными коврами, собранными со всех окрестных домов, печальным, пурпурным, а местами уже грязно-бурым свидетельством достатка среднестатистической советской семьи. Теперь я разбирал и собирал на них свои механизмы. За покосившимся забором ездили трамваи и вопили птицы, лакомясь ягодами рябины и семечками из стаканов увлечённо беседующих бабок-торговок.
   Сегодня не тот день, когда заходят в гости. Вторник, часы лютеранской церкви только что пробили двенадцать. Небо нынче хмурое - самое то для сентября, но всё-таки немного обидно. Я пытался избавиться от неприятного осадка на душе (подходящего ноябрю, но никак не первому осеннему месяцу), сидя на крыльце и разложив перед собой инструменты, которые давно намеревался смазать, заточить и обработать от ржавчины.
   Откровенно говоря, смотреть сейчас было не на что. Авиационный мотор я закрыл от дождя брезентом. Даже машины, которые всегда приводили мальчишек в восторг, выглядели старыми развалинами. Гордость моей коллекции, "Мерседес-кабриолет" пятьдесят пятого года, также был накрыт брезентом, кроме того, был в крайне удручающей форме: повинуясь какой-то мимолётной блажи, я выпотрошил его до самых что ни на есть осей в безуспешной попытке найти источник стука в передней подвеске.
   Тем не менее мальчишка, кажется, остался удовлетворён - словно уже получил награду, хотя я ещё ничего ему не обещал - и теперь готовился выполнить свою часть сделки. Он поднялся по ступеням, замер, как кот, не знающий, угостят ли его здесь куриной кожицей или погонят прочь лысой метлой. Несколько раз вздохнул, будто принуждая себя к чему-то, осмотрел свои ладони, словно ожидал увидеть между пальцами паутину и даже, кажется, удивился, не обнаружив её.
   И начал свой рассказ:
   - Случилось так, что однажды у меня пошла носом кровь...
   Меня не покидало ощущение, что кое-кто хочет надо мной посмеяться.
   - Постой-постой, малец. Просто хочу предупредить: если ты собираешься нести мне тут какой-нибудь вздор...
   Я запнулся, разглядывая его лицо. Узкое, с блеклыми глазами и тонкими, меланхоличными чертами, очки в изящной оправе были похожи на тонкий лёд, по которому вот-вот побежит трещина.
   - Ты с девятого дома, верно? Внук Сергея Андреича... Данил?
   - Данил.
   - Правильно. Прости мне мою грубость. Так зачем же ты ко мне пришёл?
   Рассеянный взгляд Даниловых глаз прошёлся по моему лицу, мокрым снегом по скату крыши скользнул вправо, туда, где скучала, переговариваясь низким басовитым гудением, возникающим от ударов крупных редких капель по капоту и крышам, моя коллекция.
   - Тот "Фольксваген-жук"... и самолётный мотор, - он определённо знал, что где располагалось, хотя по эту сторону забора не был ни разу. Мне почему-то казалось, что ему потребовалось немало смелости, чтобы взять и прийти сюда... несмотря на то, что мальчишка не выглядел испуганным. - Я бы с удовольствием послушал, как они звучат. Знаете, я люблю слушать. У меня дома есть пластинки со всякими группами, соулом, блюзом и другой американской музыкой. Эти пластинки мой прадед когда-то прятал в тайнике под кроватью и ставил по утрам, когда все едут на работу и шум на улице стоит невообразимый. Если бы их нашли, то его бы сослали... его и так сослали. Он жил в Санкт-Петербурге, а сослали его Бурятскую АССР, а потом он переехал в Куйбышев, где и умер. Все эти годы он таскал эти пластинки с собой. Так вот, бывает, я заряжу их и слушаю. Там и музыки-то почти уже нет, только помехи.
   Он надолго замолчал, теребя пальцами пуговицу кармана на брюках.
   - И что же у тебя за история? Особенная, верно? - вздохнув, я вернулся к лежащей на верстаке болгарке и ароматной маслёнке. Высоко в ветвях дуба - единственного дерева, растущего у меня во дворе (я называл его Антоном Павловичем и не позволял притрагиваться к непомерно разросшейся кроне ни одной пиле, будь она в руках работника коммунальных служб или даже собственного сына) шумел ветер. - Иди сюда, под козырёк. Не мокни.
   Данил послушно поднялся. Присел на корточки. Я подумал, что у него навряд ли много друзей. Слишком уж болезненный и странный. Не говоря уж о том, что много разговаривает.
   - Я уверен, никто вам такую историю не рассказывал, - произнёс он.
   Это мы ещё посмотрим, - подумал я, готовясь слушать и запоминать. Очень может быть, что малец читает не те книжки, что читают его сверстники, смотрит не те фильмы. Предсказуемость и условность их сюжетов я научился лузгать как жареные тыквенные семечки. Только вчера Федя из третьего дома пытался выдать себя за участника событий старой как мир истории о путешествии по Волге на школьном трамвайчике и экскурсии в пещеры, якобы пронизывающие Жигулёвские горы, где рассказчик благополучно заблудился с самой красивой девочкой в классе... нет уж. "На Тома Сойера ты, Федька, не похож, - заявил ему я. - Том Сойер - великий сочинитель, он бы нашёл способ забраться ко мне во двор среди ночи и самостоятельно осмотреть всё, что его заинтересует".
   После этого он, кажется, крепко задумался. Я не дал ему развить мысль, сказав, что отныне буду выпускать на ночь Рупора. Этот добряк ни за что не покусится на чужую лодыжку, но может поднять изрядно шума, так, что маленькому взломщику, вместо того чтобы гулять по ночному музею под открытым небом, придётся убраться восвояси.
   - Всё началось несколько лет назад... - начал Данил.
  
   Всё началось несколько лет назад, когда у мальчика вдруг ни с того ни с сего сильно пошла носом кровь. Не сказать, что раньше такого не случалось - случалось, и не раз. Родители таскали его по врачам, без особого, впрочем, успеха. Лор вещал про слабые стенки кровеносных сосудов. Родители ужасались и качали головами.
   На самом деле, знай они всю правду, головы их открутились бы совсем, словно у дешёвых китайских кукол. Данил страдал от подобных кровотечений с самого детства, и большая их часть приходилась на время, когда он оставался один. Он довольно рано научился приводить себя в порядок, встречая родителей полностью умытым. Следы на рукавах и коленях мама принимала за соус или сироп, браня маленького Данилку за неаккуратность.
   Впрочем, что-то родители да подозревали. Они спланировали рабочие графики так, чтобы кто-то непременно оставался с малышом, а позже подкармливали воспитательницу в детском саду, румяную толстушку, дорогими конфетами, чтобы она ни на минуту не оставляла малыша без наблюдения.
   Они не учитывали только одного - своенравности сына. Он быстро понял, как скучает по одиночеству. Мальчишка убегал и прятался в высоких шкафах, предназначенных для курток детей и шуб воспитательниц, нянечек, а также директорши детского сада, объёмной в талии дамы, в карманы верхней одежды которой, наверное, можно было спрятаться с головой. Оттуда пахло хвоей, трамвайные билетики шелестели с тем же звуком, что и сухие листья, а сухие листья были надорваны или прокомпостированы так, будто их погасил кондуктор. Данил подходил к ней с осторожностью, как к большому, пугливому зверю: он вовсе не хотел испачкать шубу этой доброй, мудрой огромной женщины, ведь именно она предостерегала родителей от того, чтобы установить по всему дому видеокамеры:
   - Попробуйте дать ему немного свободы, - говорила она, положив перед собой на стол свои пухлые, сдобные руки. - Скажем, пять-десять минут в день. Вы не поверите, как сильно он будет вам благодарен.
   - Вы совсем не знаете Данилку, - с укором говорила мама. - Он ведь болеет. Он ведь может умереть в одиночестве!
   Кровотечение всегда наступало неожиданно. Вот ты на прогулке с остальными детьми, и в то же время - не с ними, в каком-то другом мире, воображаешь, что хруст снега под валенками - это рык и рёв чудовищ в недрах горы, куда ты прямо сейчас спускаешься, что забрало (заиндевевший от дыхания шарф) тревожно поскрипывает, будто готовится принять удар... а в следующий момент сидишь и зажимаешь варежкой нос, запрокидывая голову, как учила мама. На самом деле она говорила: "Не запрокидывай голову", но Данил, как и многие дети, ставил многие выражения с ног на голову. Ямочка над верхней губой становилась котлом, полным кипящей крови, во рту неожиданно сухо и горячо.
   "Как же я подпустил к себе всех этих чудовищ, - растерянно думал мальчик. - Ведь я был таким внимательным! Этого просто не могло произойти".
   Но это происходило.
   - Чего это ты здесь расселся?
   Данил видит перед собой Валеру Козлова и его друзей. Валера - настоящий воин. Он не плохой, совсем нет - но как человек он полная противоположность Данила. С раннего детства, с первого сказанного слова (это слово было не из простых - "отец", и отец как раз стоял возле кроватки, дородный мужик с седыми усами, бесцветными глазами и в военной форме) он знал, чем будет заниматься. Он хотел командовать армиями, собственнолично стоять на передовой с автоматом и со штык-ножом.
   Такие люди пугали Данила... откровенно говоря, в тот период жизни его пугали все люди. Он сполна осознал это позже, уже будучи в школе, когда вдруг сказал себе однажды, лёжа в кровати без сна: "Наверное, появись из тумана за окном сейчас чудище, какой-нибудь Шаб-Ниггурат из старых легенд, я бы испугался его куда меньше, чем всех этих людей, что спят, ругаются, ходят и смеются этажом выше и ниже. С самого рождения каждый, кроме тех, кому повезло по той или иной причине оказаться на необитаемом острове, окружён ими, другими людьми, что выглядят совсем как ты, но никто не знает, кто или что они такое. Жуть, правда?"
   Приходя в школу, он садился на последнюю парту, чтобы точно знать, что сзади никого нет, кроме портретов бородатых мужиков в рамках, и всё равно чувствовал за стенкой, в другом классе, чужое совокупное дыхание.
   В тот момент, когда Данил поднял на Валеру идеально круглые, совиные глаза, тот сказал:
   - Да у тебя нос кровит. Ты что, в стенку врезался?
   Мальчишки, которые также точно знали, чем будут заниматься в жизни, а собирались они подчиняться самому сильному, захихикали.
   - Он так тебя испугался, что сам себя по носу ударил, - сказал один.
   - Ну-ну, - сказал Валера, глядя на Данила сверху вниз и переваливаясь с носка на пятку. Руки в карманах. - Мужик ты или нет? Если ты собираешься сидеть здесь и ныть, тебе нужно приходить в сад юбке.
   У него получалось: "музыг", губы дёргались (особенно верхняя), пытаясь сдержать ухмылку. В голове его уже созрел план коварного удара в тыл противнику, к которым для Валеры автоматически причислялся каждый, кто не торопился стать ему союзником в играх на грани детской жестокости.
   - Эй, ребята! Давайте отберём у него штаны. Пускай сходит к воспиталке и попросит у неё юбку.
   - Зароем их в снег! - с восторгом подхватил кто-то.
   - Посмотрим, как он побегает по морозу...
   Внезапно круг детей разбил серый мохнатый валун - тётя Тома, та самая "воспиталка", которую никто не отважился бы так назвать в глаза, зато за глаза называли все. Посмотрела на Данила, который снова, запрокинув голову, принялся промокать нос варежкой, а потом обвела строгим взглядом других ребят.
   - Что здесь происходит, дети? - спросила она, и Валера потупился. Его свита начала потихоньку отползать в стороны, будто опасаясь, что камень воспитательских телес сейчас покатится вперёд и вомнёт их в снег.
   - Да ничего, тётьтома... Этот нытик...
   - Да как вам не стыдно! Он же ваш товарищ!
   - Это не мы его ударили, - завыл кто-то из мальчишек. На лице Валеры отразилось облегчение. Было видно, как претит ему оправдываться - даже если он ни в чём не виноват. Валера собирался совершать поступки, а не оправдываться за них.
   Тётя Тома набросилась на говорившего, словно первобытный, обросший мехом коршун из северных широт.
   - Так вы могли бы не стоять истуканами, а позвать меня!
   Она помогла Данилу встать, отряхнула его от снега. За её спиной все участники импровизированного театрального представления по одному скрывались за кулисами под молчаливое одобрение зрителей, которые тоже начали потихоньку расходиться.
   - Они тебя не обидели?
   - Не знаю, - сказал Данил. У него кружилась голова. Пар, вырывающийся изо рта, казался багровым.
   Тётя Тома взяла мальчика за руку, провела мимо играющих детей в помещение, заставила вытереть о коврик ноги и подтолкнула к раковине.
   - Умойся, а я схожу за салфетками и ватой.
   - Придёт тётя медсестра?
   - Нет, что ты. Это просто кровь из носа. Никаких уколов, - она подмигнула мальчику в висящее над раковиной зеркало и нахлобучила глубже его шапку. - И медсестру мы, пожалуй, звать не будем.
   Она подождала, пока он смоет с подбородка и верхней губы кровь, потом сказала:
   - Никаких медсестёр... при одном условии. Если мы с тобой не будем говорить твоим маме и папе, что у тебя снова шла носом кровь. Ладушки? Ну зачем их беспокоить!
   Данил пожал плечами, разглядывая в зеркало курчавые волоски, торчащие из подбородка тёти Томы. Она не уходила. Люди в белых халатах со всеми их хитрыми блестящими штуками, которыми так и норовят залезть тебе в ухо или нос, не пугали мальчика - не то, чтобы он насмотрелся их достаточно за свою жизнь, хотя и это тоже. Всё дело в ощущении, которое Данилу запомнилось очень хорошо - ощущении вынужденной покорности. "Тебе никуда не деться из этого кресла, - шептало оно, стискивая до немоты руки и вызывая судороги в ногах. - Они будут делать с тобой ужасные, болезненные вещи, и называть это уходом за здоровьем". И воспитательницу тоже можно понять. Она не хотела лишаться еженедельного пайка из сладостей.
   Грозовая туча начала рассеиваться, только когда он пролепетал:
   - Хорошо, тётя Тома.
   Она уплыла за горизонт, так и не сняв верхней одежды и оставляя мокрые следы на паркете. Данил склонился над раковиной, вглядываясь в красные полосы на белом фарфоре (от него, как и от снега, в голове раздавались беззвучные хлопки, вспышки боли) и пузыри крови у сливного отверстия. Потом, повинуясь порыву, повернулся и захлопнул дверь.
   Что-то должно было произойти. Кровь не останавливалась. В глотке горячо, будто она поднималась по пищеводу, в желудке пусто и нехорошо. Вместо того чтобы просто стоять над раковиной и ждать тётю Тому с ватой или запрокинуть голову, как Данил обычно поступал, он зажал одну ноздрю и принялся усиленно дышать. При каждом выдохе зубы стукались друг об друга и вызывали где-то в недрах головы странное певучее эхо.
   Я просто уроню голову в раковину и усну, - рассеянно думал он. - Не просто же так она такой же формы, как моя голова? И белый фарфор... холодный, как снег.
   Стало жарко. Мальчик снял шапку, не переставая дышать через ноздрю. Раздался звук, как будто что-то где-то оборвалось, и кровь хлынула потоком. Сначала красная, как гранатовый сок, она приобрела оттенки чёрного бархата.
   И тогда из особенно большого кровавого сгустка появился он. Чёртик с кирпичного цвета кожей, которую сеточкой оплетали вены. Маленькие лапки скользили по фарфору, коготки скрипели и оставляли на раковине еле заметные отметины. Хвост метался из стороны в сторону, будто хвост крошечной гадюки. Существо раскорячилось, отчаянно пытаясь удержаться на ногах. Оно неминуемо провалилось бы в слив, если б Данил, сам того не желая, не подставил палец, чтобы чёртик за него уцепился...
  
   - Постой-постой, - замахал руками я. - Ты сказал - чёртик, который вылез у тебя прямо из ноздрей?
   - Из одной ноздри, - не меняя выражения лица, поправил Данил.
   До сих пор я слушал, занимаясь своими делами... не скажу, что вполуха, совсем нет - мне было ужасно интересно. Эта история не похожа на все прочие. Обычно рассказы ребят скатывались в откровенную скуку или не менее откровенное враньё. Рассказ же Данила тёк открыто и плавно, так, будто он рассказывает семейное предание, повторяемое с раннего детства по самым разным поводам. И вот, не меняя голоса, не повышая тона - поворот, заставивший меня забыть про все свои инструменты. Догадываюсь, в тот миг я смотрел на мальчишку, как кондуктор на сумасшедшего, прервавшего его трамвайную дрёму. Того, похоже, моя реакция нисколько не интересовала. Он не делал драматических пауз, не смотрел заискивающе - нравится мне или нет? Он знал, что эту историю я дослушаю до конца.
   Дождь, сделав глубокий вдох (во время которого все капли, казалось, на мгновение зависли в воздухе) припустил с новой силой. Прибежал мой кот Лютик, весь мокрый и озирающийся так, будто за ним гонится стая собак. Великолепная рыжая шерсть намокла и свалялась неопрятными пучками. Он вскочил на валяющуюся здесь же покрышку и попробовал вытереться о штанину Данила. Тот, похоже, ничего не заметил. Рупор ретировался под крыльцо. Зонтики плыли над забором, будто льдины в весеннем потоке... только у этой реки не было весеннего настроения.
   - И что это был за зверь такой? Обычно из ноздрей вылезает... хм... совсем другое.
   Данил рассеянно почесал кота за ухом.
   - О, он очень странный. Вы не поверите, но с первого дня мне было очень легко с ним общаться. Я как будто знал, что мы найдём общий язык. Хоть он не человек... вернее, именно потому, что он не человек. Наверное, это всё равно, что найти лучшего друга. Или в первый раз увидеть своего новорожденного брата.
   Он строго посмотрел на меня поверх очков, и я задался вопросом - не являются ли они бутафорией? Близорукие люди не умеют так смотреть: без своего оружия для глаз их лица приобретают такой вид, будто их намылили мылом.
   - У меня никогда не было ни того, ни другого. Я дружил со многими людьми и чудовищами, но все они оказывались не настоящими. Многие были похожи на настоящих, как две капли воды, но в конце концов всё кончалось одинаково - голосом мамы, которая приходила меня будить, или солнечным зайчиком прямо вот здесь, на переносице, по выходным.
   Я не мог понять, в каком месте кончился правдивый рассказ и началась шутка. Шов был настолько незаметен, что даже намётанный глаз не мог его различить. Меня вдруг посетила неожиданная мысль: наверное, я точно так же не смогу найти шва на собственной жизни. Из неприкаянного странника, перепробовавшего десятки (сотни!) профессий, стиляги, любителя лоска и новых автомобилей (со временем, as time go by, они стали ретро-автомобилями) я превратился в домоседа, счастливого тем, что ему есть где сидеть, способного копаться в моторе до поздней ночи, если необходимо - при свечах. Вряд ли, оглядываясь назад, я нашёл бы, на чём на ровном полотне моей жизни остановить взгляд.
   Решив, что поразмыслю над этим позже, я попросил его продолжить.
  
   - Сначала я думал, что он не настоящий, понимаете? Что я... ну... шлёпнулся в обморок. Тогда я не знал, что такое "шлёпнуться в обморок"... нет, конечно, я так делал, когда терял слишком много крови, но я думал, что просто засыпал, а иногда и вовсе не понимал, как оказался на полу и почему мама кричит, а папа бегает кругами, запустив в волосы пальцы. Но он был самый что ни на есть реальный.
   - Твоя шляпа просто кошмарна, господин волшебник, - с укором сказал он. Данил принялся ощупывать свою макушку и несколько удивился, не обнаружив там даже шапки. Он уже забыл, что только что страдал от жары. - Ты не мог бы вытащить меня из этого ужасного места? Меня от белого начинает выворачивать наизнанку.
   - Это не шляпа, - Данил хихикнул, попытавшись представить раковину у себя на голове. Получилось плохо. - Здесь руки моют.
   Чёртик смотрел себе под ноги почти с суеверным страхом.
   - Не говори ничего! Коварство людей - а в особенности маленьких людей! - известно очень широко. Конечно, это шляпа. Или её разновидность. Тебе надоели кролики и ты хочешь поместить туда меня, чтобы вытаскивать на потеху публике. Так знай же, что накладные уши я надевать не буду! Не буду, и всё!
   Самонадеянно выпустив палец Данила, он поскользнулся и потешно шлёпнулся на спину, принявшись тонким голосом вопить, что "не видит у этой шляпы дна".
   Это был большеротый чертёнок росточком примерно с ладонь взрослого (Данил уже недоумевал, как он поместился у него в ноздре) с длинным морщинистым носом, лягушачьими конечностями и хвостом чуть толще кошачьего уса. Между локтями и туловищем кожистые перепонки, как у летучей мыши. С узловатых пальцев, с подошв ног безостановочно капала кровь - выглядело это так, будто он только что выбрался из чана с гранатовым соком. Глаза блестели, словно пуговицы от маминого платья.
   Пальцы Данила нырнули следом за чертёнком и вытащили его за шиворот - загривок у него оттягивался и походил на кошачий.
   В этот момент дверь дёрнулась - тот, кто пытался войти, видимо, не ожидал, что она будет заперта. Спустя несколько секунд из-за неё послышался ласковый голос тёти Томы:
   - Данилка, малыш, что ты там делаешь? Открой дверь. Я принесла вату.
   Мальчик облизал верхнюю губу. Он не помнил, чтобы трогал на двери задвижку.
   - Это ты сделал? - шёпотом спросил он.
   - Как, интересно, я мог бы запереть здесь, барахтаясь в твоём головном уборе? - недовольно ответил чертёнок, медленно поворачиваясь в пальцах мальчишки вокруг своей оси.
   - Ты же... ну... - Данил думал как донести до незваного гостя суровую правду, не сильно его расстроив, - вроде чеширского кота из Алисы в стране Чудес? Можешь творить всякие чудеса, просто щёлкнув пальцами.
   - Чудеса, мой маленький друг (Данилу показалось, что чертёнок произнёс это с издёвкой), лучше творить самостоятельно, не полагаясь на всяких чудиков, вроде меня, и не ожидая бородатого волшебника в шляпе. То, что ты не помнишь, как это произошло, ещё ничего не значит. Наверняка ты сам закрыл дверь на засов, а теперь ищешь любую возможность, чтобы переложить ответственность на оказавшегося совершенно случайно рядом чёртика вроде меня, или... постой-ка! - он сложил крошечные ручки на впалой груди. - Уж не хочешь ли ты сказать, что считаешь меня персонажем сказки? Это было бы просто возмутительно невежливо с твоей стороны.
   - Нет... - Данил совсем растерялся.
   - Я что, обязан извлекать на свет божий мудрые мысли и выручать тебя из затруднительных ситуаций?
   Данил подумал, что возмущение чертёнка вполне уместно.
   - Как тебя зовут? - спросил он.
   Голос тёти Томы за дверью (звучащий сейчас для Данила, как далёкий морской прилив) из заискивающего стал нетерпеливым, а потом просто-напросто оборвался на полуслове, как будто перед бегунами перерезали ленточку, дающую сигнал на старт. Дверь вдруг дёрнули с такой силой, что она почти слетела с петель, а из замка-щеколды выскочил один из трёх держащих его гвоздей.
   Данил втянул голову в плечи. Ему казалось, там, снаружи, трясёт и давит на дверь огромный коричневый медведь, жадный до крови и почуявший её через полтора сантиметра дверного полотна. Чертёнок вдруг звонко шлёпнул мальчика по руке.
   - Потом обменяемся любезностями. Кажется, сегодня мне и вправду придётся тебя выручить. Но обещай, что потом ты пересмотришь свои взгляды.
   Он не стал ждать ответа. Ловко вывернулся из пальцев, пробежал по руке, оставляя на куртке мокрые следы, и устроился на макушке мальчика. Данил тем временем озирался, пытаясь понять, каким способом новый друг (волшебный, без сомнения волшебный!) собирается вытащить его из затруднительного положения. Как-то папа напугал его, что если кровь не остановить, то она вытечет вся, и Данил сдуется, как воздушный шарк. Останется только оболочка, тонкая, как кожица от яблока. Возможно, именно в этом нужно увидеть спасение: он весь вытечет в сливное отверстие и уплывёт путями водосточных труб, а чертёнок тем временем скатает оболочку в рулон, закинет на плечо и прошмыгнёт между ног у тёти Томы.
   Но кровь из носа почти остановилась.
   Тётя Тома не стала бы его ругать - или тем более пороть. Наверное, она подумала, что он потерял сознание - мама всегда этого боялась.
   - Подними-ка глаза, - сказал чёртик, дёрнув его за ухо. - Что ты видишь?
   - Себя. И тебя.
   - А как это всё называется?
   - Отражение... зеркало!
   - Любое зеркало это дверь в странные миры.
   - В странные миры, - послушно повторил Данил, и тут же получил достаточно чувствительный тычок в затылок.
   - Не говори так, будто стал заглавной буквой в приключенческой книжке! - заверещал чертёнок. - Я тебе не какой-нибудь там... а, ладно! Чего уж там! Ом на фера бурундукум!
   Данил сразу почувствовал, что что-то изменилось. Он по-прежнему смотрел на своё отражение и видел, как там, за спиной, вдруг распахнулась дверь. Он не услышал ни звука, чертёнок пропал с его головы и обернулся кровавыми брызгами на поверхности зеркала. Тётя Тома, как ожившая земляная кочка, как сошедшая лавина, заполнила собой всё помещение. Она повернула к себе Данила и стала его трясти, заглядывая в глаза и разводя накрашенные губы в страшной гримасе, долженствующей символизировать крайнюю степень беспокойства.
   Сам Данил не чувствовал ничего, кроме тяжести чертёнка на макушке, который, видимо, уселся там по-турецки. Каким-то образом они оказались по ту сторону зеркала и смотрели в него как в окно, по другую сторону которого был мальчик, очень похожий на Данила. "Зазеркалье!" - мелькнуло в голове, но вокруг не было того волшебного мира, в который попала Алиса - ничего даже отдалённо похожего. Тот же туалет с несколькими кабинками, та же раковина с кровавыми разводами, стены с нарисованными на них домиками, да зеркало.
   Ухватившись за волосы мальчика, чёртик свесился вниз головой прямиком на переносицу.
   - Называй меня Тимохой.
   - Тимохой? Ты что, серьёзно?
   Мальчишка фыркнул так, что бесёнок едва не свалился с его головы. Он ожидал какого-нибудь волшебного имени, вроде Добби или Эйяфьядлайёкюдля.
   - Ну да. На самом деле меня никак не зовут, я просто один из множества кровяных чертят, похожих друг на друга как две капли крови, но коль уж я оказался здесь, снаружи, мне не помешает настоящее имя.
   - И куда же мы попали... Тимоха?
   - Можно просто Тим, - великодушно разрешил чёртик. - Туда же, откуда пришли. Это один из странных миров. Они все похожи на твой как две капли воды, за тем лишь исключением, что чем-то да отличаются. Иногда это различие очевидно, иногда его ещё нужно поискать. В этом, как видишь, нет этой страшной женщины, которая так хочет к тебе ворваться.
   Данил обернулся и внимательно посмотрел на дверь. Она в самом деле не тряслась и не торопилась слететь с петель.
   - Ага... а что ещё за бурундукум?
   - Давай сделаем вид, что ты ничего не слышал.
   Чертёнок исчез из поля зрения: заполз обратно на макушку.
   - Но я слышал. Это от слова "бурундук"? Чтобы прыгать, как они, только не из норы в нору, а между этими странными мирами.
   Данил затих, обдумывая перспективы, которые открывало перед ним знание этого смешного слова.
   - Мы подождём, пока всё успокоится, а потом вернёмся?
   По ту сторону зеркала никого не было... никого, кроме него самого и чертёнка - снова. Дверь была распахнута, замок сломан. Воспитательница куда-то ушла, уводя с собой того, фальшивого, Данила.
   - Без крайней необходимости прыгать между мирами нельзя, - Тим барабанил по подбородку длинными пальцами, словно паучок, утирающийся после сытного обеда. - Придётся тебе теперь жить здесь. Я не думаю, что ты заметишь разницу. Те же мама и папа. Тот же дом и любимые игрушки. Даже книжки на полках навряд ли поменяются местами.
   - А если замечу?
   - А если и заметишь, вряд ли она тебя утешит в минуты слабости или подкинет приключение, когда будет совсем скучно. Скорее, это будет, как одна из этих несуразных красивых, но бесполезных штуковин, что стоят на столе твоего папы.
   - Ничего не понял, - замотал головой Данил. - Что ещё за штуковина?
   Чёртик больно дёрнул мальчика за волосы. Он был самым нетерпеливым существом, которое Данилу доводилось встречать.
   - Как китайская игрушка, красивая, говорящая, громкая... которая при всём при том будто бы играет сама в себя.
   Данил важно покивал. Ему встречались такие игрушки - радующие и привлекающие взгляд сначала, и валяющиеся в самом пыльном углу потом. Ими невозможно было играть, не вписываясь ни в один созданный ребёнком мир, они порождали свой из пластика и фальшивого дружелюбия. Такой мир, наверное, мог бы присниться в кошмарах.
   - Но ты же останешься. Ты хоть и болтаешь без умолку, но зато не похож на паровозика Томаса.
   - Я вывалился у тебя из носа совершенно случайно. Всему виной это кровотечение. Вообще-то, мой дом там, внутри, моя работа - заставлять работать твои лёгкие и проходиться по внутренним стенкам сосудов щёткой с грубой щетиной, чтобы очистить их от всякого мусора. Этот отпуск был неплохим развлечением... было приятно с тобой познакомиться и всё такое... но я планирую вернуться ближайшим же поездом.
   - Каким поездом?
   - Ну, например, на ложке вместе с кашей... по крайней мере, я надеюсь, что это будет ложка и каша, а не вилка и жареная картошка.
   - Эй! Я не буду тебя есть!
   - Есть, конечно, и другие пути. - Данилу показалось, что чёртик пожал плечами. - Ты, кстати, можешь смело идти наружу, к остальным ребятам. Меня трудно увидеть невооружённым глазом.
   Данил не торопился. Он изучил рисунки на стенах, чтобы удостовериться, что они не изменились. Заглянул в каждую кабинку. Послушал шум вентиляции и тенью от рук на двери изобразил нескольких зверей. Подумывал уже о небольшой сценке для них, как Тимофей завопил:
   - Да ты не хочешь никуда выходить!
   - Не хочу. И не буду.
   Чертёнок с поразительной ловкостью перепрыгнул на сушилку для рук, уселся там, скаля зубы.
   - Ты, оказывается, маленький трусишка!
   - Даже если тётя Тамара куда-нибудь денется - останутся все остальные.
   Вереницы лиц сейчас проплывали перед внутренним взором Данила, отражаясь на стёклах очков. Всё, что он хотел - просто остаться один.
   - Послушай, ты же не собираешься поселиться здесь, в туалете, навсегда? Повзрослеть, постареть, обрасти бородой? Стать этаким туалетным старичком.
   - Может и собираюсь, - Данил бросил взгляд на зеркало. - А если кто-то захочет войти, я вернусь. Или отправлюсь ещё куда-нибудь. Я ведь теперь знаю твоё волшебное слово.
   - Ты меня расстраиваешь, малыш, - голос чертёнка исполнился терпением. Данил искренне полагал, что будь его новый знакомый побольше - хотя бы в две третьих роста мальчишки - он бы взял этого несносного ребёнка за ворот куртки и просто без лишних слов выволок наружу. Но поскольку тот не мог этого сделать, Данил решил стоять до конца и не подчиниться хотя бы кому-то в своей жизни.
   Однако чертёнок по имени Тим, как оказалось, был малый решительный и наглый (роскошь, которую Данил считал для себя недостижимой в своём мире). По плечам и голове Данила, как по мостику, он перемахнул на раковину (всё ещё поглядывая под ноги с осторожностью), двумя руками поднял брикет мыла, такой жёсткий, что об его края, казалось, можно было порезаться, и, обернувшись несколько раз вокруг своей оси, как заправский метатель ядра, запустил его в зеркало. Картинка в нём распалась на множество маленьких отражений, которые, казалось, тут же начали ссориться между собой, выясняя, кто достовернее отражает действительность. Чёртик смешно подпрыгнул, обернулся к Данилу и скрестил руки на впалой груди.
   - Рано или поздно сюда кто-нибудь придёт, - сказал он. - Ты не сможешь спрятаться.
   Непременно придёт. Дверь распахнётся и пыльные тени будут метаться по всей комнате. А потом из этих теней выступит одно из множества маленьких существ, у которых злость и отвращение написано на лице и капает с длинного языка, или же одно из больших, тяжёлых, неповоротливых, как сейф (эти будут тихо гудеть, стукаясь о стены, и громко щёлкать суставами). Данил знал: ни от тех, ни от других он ничего хорошего не дождётся. Уж лучше бежать! Задыхаться от бега, но продолжать переставлять ноги, чтобы никто из этих... этих всех не мог наблюдать его дольше двух секунд.
   Да, он может убежать за край света. По крайней мере, попытаться. А если его поймают, найдёт зеркало и начнёт всё сначала.
   Таким образом, Данил, повздыхав, сделал шаг за дверь, в новый волшебный мир, который грозил оказаться абсолютно таким же, как старый.
   Они долго стояли, вслушиваясь в тишину здания, будто в раковину, привезённую с моря.
   - Странно... когда это успела наступить ночь? - пробормотал чёртик.
   Было поразительно тихо. Будто всех детей вынесло прочь могучим потоком. "На улице прекрасная погода" потоком. Или потоком "родители ждут вас в холле, дети!"
   - Наверное, всё ещё гуляют, - сказал Данил, тиская ручку туалета и поглядывая в сторону окна, за которым маячил яркий белый день. Наконец он нашёл в себе силы от неё отцепиться. Прошёл на кухню, где столы были застелены скатертями и, как перроны, готовы к прибытию составов из голодных ребят. Но едой не пахло. Подтянулся на руках и заглянул за кухонную стойку, туда, где обычно стояли дородные тётки подавальщицы. Никого. Хотя нет, постойте... вон там чья-то рука. А вон возле раковины кто-то стоит спиной и, наверное, усиленно натирает пропитанной "Фэйри" губкой кастрюлю.
   - Тишина, как в могиле, да? - подал голос чёртик, высунувшись из кармана Даниловой куртки. - Я поступил неосмотрительно, когда расколотил то зеркало. Но нельзя было иначе. Это ты виноват, упрямый мальчишка, так и знай!
   Мальчик не обратил на него никакого внимания. Пока не заметили и не выругали, нужно бежать! Эта идея захватила его. Бежать от путаницы понятий, от непонимания и неразберихи. Ежедневно он видел множество странных вещей. Дети носились по тротуарам и игровым площадкам, воображая под своими пятками тропки Марса и Венеры. Они не заботились о том, что их окружает, веря, что взрослые станут стенами их космического корабля. Но взрослые могут предложить только одно - лестницу в колодец невежества, где шевелится древнее зло о тысяче щупалец и таком же количестве глаз. Данил пытался браться за книги, просил почитать маму, сам с грехом пополам составлял буквы в слова, а слова - в предложения, но знаний особенно не прибавилось. Почему происходит так, а не иначе? Из-за чего случаются войны? Почему эти люди вокруг не делают абсолютно ничего, лишь ходят на свою дурацкую работу, да смотрят ящик?
   Кто за всем этим приглядывает?
   И если никто, то - зачем оно всё существует? Должна же быть какая-то цель у человеческого существования?
   Неизвестность пугала Данила. Ему снились кошмары. Жуткие кошмары, в которых все люди вокруг теряют разум и ничего не понимают, а только грызутся между собой, как дикие звери.
   Полный решимости немедленно отправиться домой, даже если ради этого придётся сбежать от воспитательницы и пролезть в дыру в заборе, он распахнул дверь и выскочил наружу, на мороз. Сердце стучало, как бешеное. Облачко пара, вырывающееся изо рта, казалось красным. Никто даже не посмотрел на него, а Данил смотрел на всех во все глаза.
   Здесь явно в разгаре была какая-то игра. Понять бы её правила... хотя нет, лучше не надо. Выглядит жутковато.
   Дети вокруг неподвижны, словно кто-то произнёс: "Замри!". Даже те, кто куда-то бежал, а таких, к слову, было большинство. Очень тяжело оставаться неподвижным, когда ты куда-то бежишь. А когда прыгаешь с крыши беседки прямиком в снежную кучу - и подавно. Однако Василю, местному заводиле с поросячьими, вечно красными щеками, которого Данил на дух не переносил, это как-то удавалось. Он парил над спортивной площадкой, как коршун, и Данил невольно втянул голову в плечи, стремясь сделаться как можно более незаметным.
   Все они - и дети, и воспитательница, не тётя Тома, другая, моложавая женщина с тревожным лицом и всегда подвижными крыльями носа, такими, будто она собиралась взмахнуть ими и улететь в закат - напоминали каменных истуканов. Ветер скользил между ними, разделяясь на потоки; он нёс крупную и мелкую снежную пыль, но не мог шелохнуть ни волоска на их головах. Будто какие-то древние существа соорудили их ради забавы и улетели на свою, не такую холодную планету.
   - Что случилось? - спросил Данил у чертёнка, который как ящерка, убегающая от чужого внимания, забрался мальчишке в капюшон.
   - Это странные миры, - сказал он всё ещё сердитым тоном. - Я думал, отличия будут крайне малы, но, как видишь, я ошибся. Твой мир тоже к ним относится, и поверь мне, он тоже насквозь удивительный. Ты этого не замечаешь, потому что живёшь в нём с рождения.
   - Но смотри, они же как будто каменные! Что произошло?
   Чертёнок фыркнул, подёргав себя за хвост.
   - С тем же успехом ты можешь подойти к любому человеку в своём странном мире и спросить: "Что с тобой случилось, друг?"
   Подумав, Данил кивнул. Он подошёл к Валере, замшелому пеньку, как всегда окружённому приятелями-грибами, осторожно постучал ему по макушке. Попытался стянуть с его головы шапку - без толку. После этого наклонил голову к груди и попытался услышать стук сердца.
   Ничего.
   Будто не человеки - вазы из толстого фарфора.
   - Может, здесь просто остановилось время? - рассуждал он вслух, проскользнув через дыру в заборе и прикрыв её по привычке листом фанеры. Местный дворник каждый год прибивает его гвоздями, иногда БОЛЬШИМИ ГВОЗДЯМИ, но какая-то могучая сила вновь его отрывают. Теперь, наверное, тот дворник никогда не выйдет из своей сторожки, и первые весенние паучки да мухи будут ходить туда как в музей, трогать лапками стеклянные шарики, уставившиеся в немой телевизор.
   - Смотри, вон там летают птицы, - сказал чёртик.
   Данил запрокинул голову и увидел над головой ворон, которые смотрели на него блестящими бусинками-глазами, так, словно следили за кошкой, которая бежала задом наперёд. "Значит, - подумал мальчик - если и был какой-нибудь волшебник, который превратил всё человечество в камень, его сил не хватило на прочих живых существ!" Ветер свистел и колыхал провода. На снегу был глубокий след какого-то зверька, может, небольшой собаки, которая посреди зимы вдруг вспомнила о зарытой ещё на день народного единства косточке. Солнце плыло в немых окнах домов, будто на экранах телевизоров, которые все были настроены на один канал. Неужели все там, в ячейках бетонных строений, превратились в экспонаты музея?..
   Данил прислушался, склонив голову набок. Ни шума машин, ни криков и ругани у подъезда. Старушка, сидящая на лавочке и едва видимая из-под пухлой снежной шапки, напоминала большого крота, который высунулся, чтобы поймать нескольких снежных мух. Да, так и есть. Снег никто не убирал, всё вокруг выглядело как рождественская сказка. Казалось, бетонные строения сейчас рухнут, обнажив свою истинную, деревянную одноэтажную натуру с покатой крывшей, а чахлые деревца, закованные в бетонные кандалы, устремятся вверх, став настоящим лесом - из тех, в которых токуют тетерева.
   - Слышишь, маленький человек, - подал голос Тимоха. - Этот странный мир, пожалуй, несколько неприветлив к малышам. Вряд ли у всех этих людей на плите кипит чайник, а в вазе ждут голодных детей эклеры.
   Но Данил вдруг почувствовал невиданный подъём. Вот наконец никто не будет гонять его и ставить в угол! Некому больше стоять над душой, следя за каждым его действием! Свобода, невиданная свобода!
   На радостях мальчик слепил снежок и, смеясь, запустил в бабульку. Он проберётся на фабрику по производству шоколада, увидит что там и как устроено! Сможет лазать по любым деревьям, забираться наверх, насколько хватит духу, а потом, разжимая руки, падать в никем не убираемую снежную кучу. Наконец, он сможет прийти в книжный магазин, перечитать там все книги, которые сочтёт интересными, а особенно понравившиеся заберёт с собой, и никто - никто! - не сможет его остановить...
  
   - Подожди, - сказал я, - Ты же это не всерьёз?
   Данил замолчал, уставившись на меня своими блеклыми глазами. Вылезав шёрстку и заодно напившись, Лютик запрыгнул на колени к мальчику и принялся тереться о его живот. Выглянула Маша - невеста сына - и, увидев что я не один, укорила:
   - Юрий Фёдорович, опять вы требуете от мальчишек каких-то историй, да ещё в такой холод! - она улыбнулась, мне - с лёгкой укоризной, а Данилу - так, будто хотела взглядом передать сообщение: "Спасибо, что радуешь старика". Прекрасная женщина. - Сейчас принесу вам обоим горячего шоколада.
   Разводной ключ в руках укусил меня за палец. Я поморгал и понял, что, кажется, не помешает небольшое уточнение.
   - Тебе действительно понравилось бы жить в мире, где ты оставался единственным человеком?
   - Я был от него в восторге, - сказал Данил. Он рассеянно погладил Лютика, и тот довольно замурчал, подняв мокрый хвост, похожий на дымный след от ракеты. - Я мог делать все эти вещи, не боясь, что там меня поджидает взрослый, только и ждущий повода, чтобы поругать какого-нибудь малыша! Я бегал по крышам и спускался под землю... Хотя самым ярким впечатлением осталось знакомство с маленькими мышками. Я им помогал, и это было по-настоящему прекрасно.
   Я поднял брови, всё ещё не очень понимая до какого уровня поднялась ртуть в шкале правдометра. Возможно, малыш просто заблудился на какой-нибудь стройке, закрытой на вик-энд, а его буйная фантазия превратила жестяные ржавые ворота в зеркало в туалете детсада. Лютик, услышав про мышей, презрительно дёрнул усами.
   Данил тем временем продолжал рассказ.
  
   Всё так же, с Тимохой на плечах, он пробирался среди частично занесённых снегом фигур, чувствуя себя необычно умиротворённым. Будто кто-то вдруг открыл мальчику секрет, что все чудеса и фокусы, которые безжалостно торопились разоблачить родители и сверстники, на самом деле существуют. Что они просто хотят казаться фальшивыми в глазах взрослой рациональности, той самой, что понимает только язык чисел и сухих слов, также похожих на формулы.
   Наверное, если бы он провёл в этом странном мире день, неделю, месяц или, может, год, он бы соскучился... ну, скажем, по звуку шагов где-то рядом, или по человеческому голосу, или по маминым волосам, с которыми она давным-давно позволяла ему играть, сажая на колени.
   Но этого не произошло, потому как в меланхолично-белое уединение вдруг вплелась пронзительно-чёрная нить.
   Данил увидел очередную статую. Но не это, точнее, не только это заставило его мгновенно спрятаться, рухнув в пушистый холодный снег.
   У мужчины, который стоял в сугробе около пешеходного перехода, двигалась голова. Более того, он вращал ею, как заблагорассудится, иногда выворачивая под немыслимыми углами. Чёрная, растрёпанная, как будто этот человек во вполне презентабельном пальто и с коричневым портфелем только что вернулся из какой-нибудь дикой страны, где жил в пещере на склоне горы и питался кореньями и сырым мясом.
   - Что это, Тим? - спросил чёртика мальчик.
   - Очевидно, кто-то из местных обитателей, - ответил чертёнок. - Может, они не все окаменели? Давай-ка подойдём поближе... нет, нет, подожди! Ты лучше держись от него подальше, а то...
   Но мальчик смело пошёл вперёд. Когда они приблизились (малыш загребал руками снег, как заправский пловец, а чёртик, не переставая уговаривать его повернуть назад, перебрался к нему на спину), то сказали одновременно друг другу:
   - Да это ворона!
   Это действительно была крупная ворона, а точнее, ворон. Он восседал на том месте, где у прохожего должна быть голова; массивный клюв то и дело опускался, чтобы отколоть ещё кусочек-другой от статуи. Шарф, обёрнутый вокруг шеи, походил на разворошенное гнездо. "Тук-тук-тук!", - в тишине занесённого снегом города этот звук разносился далеко окрест, и белые кусочки мрамора исчезали в чёрной глотке, похожей на воронку, медленно закручивающуюся среди торфяных болот.
   Данил заволновался.
   - Мы должны прогнать его, как думаешь?
   - Это может быть опасно, - резонно возразил чёртик. - Если клюв настолько мощный, чтобы разбить мраморную статую - что он может сделать с тобой? Нетушки, я втравил тебя в это, признаю, но я не собираюсь помогать тебе искать приключений на задницу! Я насквозь мирный чертёнок, и, прошу заметить, соскучился по работе, так что проглоти меня, пожалуйста, прямо сейчас. Будь хорошим мальчиком, открой ротик!
   Но Данил уже не слушал. Он бесстрашно стал пробираться через сугроб к ворону. Закричал, размахивая рукавами:
   - Кыш, птица!
   Ворон не торопился улетать. Он расправил крылья, которые сверкнули на солнце иссиня-чёрным металлом, оттолкнулся, стряхнув снег с плеч того, что прежде было дяденькой самонадеянно-делового вида - он спешил, наверное, на утреннее метро, чтобы исписать в офисе ещё полтора килограмма бумаги. Чувствительным тычком в затылок чертёнок заставил Данила пригнуть голову, и острые когти промелькнули всего в нескольких сантиметрах от макушки. Кажется, птица давно не поднималась в воздух, настолько тяжела и неповоротлива она была.
   Мальчишка упал и пополз, извиваясь как червь. Он зарылся в снег, чувствуя, как птичья тень упала сверху и буквально придавила его собой. Могло случиться непоправимое... и случилось бы, если б с плеча Данила не стартовала в небо настоящая ракета. Чертёнок располосовал когтями куртку на спине, но схватился с вороном, как настоящий лев с каким-то сказочным зверем, втрое превосходящим его по размерам. Комком перьев и когтей они рухнули покатились по снегу, будто задумали слепить снежную бабу. Данил принялся метать в них снежки, надеясь попасть в птицу, а потом, увидев, что пространство между трескучими ветками и облаками заполнилось шелестящей летучей сажей, так, что глядя вверх сложно было понять, где кончается одно крыло и начинается другое, закричал:
   - Тимоха! Нужно делать ноги! Их тут целое море!
   Вороны готовы были вообразить себя орлами и пойти в атаку, выставив свои зловещие когти. Чертёнок оценил обстановку и, оставив изрядно ощипанную птицу барахтаться в снегу, бросился под беседку, где в прежние времена собирались старушки обсудить свои старые как мир проблемы, потом под старый накренившийся уазик, по другую сторону которого его встретил и подхватил на руки Данил. Ноги его были не в пример длиннее.
   Тим позаимствовал из птичьего хвоста перо, и теперь щеголял им, устроив за длинным ухом, как Д'Артаньян, удирающий от гвардейцев. Он приплясывал на руках у мальчика и вопил, как командир быстроходного судна, по неопытности рулевого заплывшего в стеклянный океан, где ледяные глыбы со звоном тёрлись друг об друга боками:
   - Туда! Нет... сюда! Нам не убежать! Если ты притворишься одним из этих истуканчиков, наверное, они пролетят мимо.
   Скорее они отклюют мне голову, - подумал Данил.
   Им удалось спрятаться, затаившись среди пассажиров безмолвно стоящего на занесённых снегом рельсах трамвая. Видно, большие чёрные птицы не любили, когда каменная ли, жестяная ли крышка закрывает от них небо, потому как у более чем двадцати пассажиров голова отсутствовала только у двух, сидящих ближе всего ко входу. Данил устроился на одном из сидений и замер; чёртик нырнул к нему под куртку. Свет на мгновение померк, а потом появился вновь. Птицы улетали, крича почти человеческими голосами. Подняв голову, Данил увидел в крыше дыры, будто кто-то палил туда из пистолета. Гильз под ногами не нашлось, и мальчишка подумал о мощных вороньих клювах. Без сомнения, это они пытались добраться до лакомых кусочков, словно до содержимого консервной банки.
   И нет сомнений, что рано или поздно доберутся.
   Выбравшись из укрытия, мальчик и чертёнок отправились в обратном направлении, теперь стараясь смотреть во все стороны разом. Малыш замёрз и хлопал варежками друг об друга, удивляясь, как он умудрился их не потерять. Чёртик выразил мысль, которая не давала покоя им обоим:
   - Здесь царство воронов, которые склёвывают людям головы, а там, за оградой твоего детского сада - нет. Что-то не пускало их туда. Нужно возвращаться. Послушай, мне и правда жаль, что я разбил зеркало. Здесь опасно.
   - Да нет, чепуха, - сказал Данил, внимательно глядя по сторонам: крошечные сигналы, будто подмигивания звёзд откуда-то из глубин космоса, ловили его взгляд и задерживали на себе, нашёптывая секреты. Любой малыш может ориентироваться в любом городе, следуя за такими вот приметами. - Я ещё не нагулялся.
   Нужно понять, что такого особенного в детском саду - в месте, которое Данил считал скучнейшим на планете. Может, вороны тоже это чувствуют и засыпают прямо в воздухе, ещё будучи на подлёте? Или, быть может, какие-нибудь охотники сидят там в засаде, отстреливая больших чёрных птиц?
   Идея о доблестных охотниках с луками и зелёными шляпами, как у разбойников из фильма о Робине Гуде, так захватила мальчишку, что он начал пританцовывать на ходу, напевая про себя слова какой-то героической песенки. Однако первое, что увидел Данил, миновав знакомую ограду - обычную домашнюю мышь. Она восседала на шапке-ушанке у Наташки, девочки с двумя длинными русыми косами и удивительно красивым курносым носом, всегда красным, как фонарь. Данил никогда не видел таких отважных мышей, а мышь, должно быть, никогда не видела двигающихся людей. Он решил, что вежливо будет подойти и поздороваться. По крайней мере, этот зверёк не торопился отгрызть у Наташки ухо или откусить её великолепный нос.
   - Привет, маленькая мышка, - сказал Данил, стянув с головы шапку (он слышал где-то, что так вежливо).
   - Привет и тебе, - пропищала мышь. - То, что ты первый поздоровался с нами, делает тебе честь, маленький человек.
   - Не слишком ли самонадеянно для такой маленькой твари упоминать себя во множественном числе? - перебил чёртик.
   Мышь ничего не сказала, только шевельнула хвостиком. И тотчас же Данил почувствовал, что за ним наблюдают со всех сторон. Это было очень назойливое ощущение - что-то вроде жужжания комара ночью над самым ухом. Оглянувшись, Данил сначала не увидел ничего нового, однако присмотревшись внимательней, он будто приоткрыл крышку секретной шкатулки, из который рекой хлынули серые, белые, с грудкой в крапинку или с полосой, как у бурундуков или гоночных автомобилей, грызуны. Множество глаз-бусин смотрели на Данила и Тимоху со всех сторон (один глаз даже был размером с пятирублёвую монетку - увеличенный сосулькой, сквозь которую мышка за ними наблюдала).
   Мышь (про себя Данил назвал её Первой Мышью) спокойно сказала:
   - Мы наблюдали за тобой с того момента, как ты оставил первые следы на снегу. Скажи, ты ведь не отсюда, верно? Я имею ввиду, не из этого мира?
   Данил дёрнул чёртика за хвост и зашептал:
   - Первый раз вижу, чтобы мыши разговаривали. Что мне сказать?
   - Все животные умеют разговаривать, - неохотно сказал чёртик. Он не больно-то любил делиться знаниями, которые, согласно его представлениям, попадали в категорию тайных. Человек должен заслужить возможность их узнать, и у Тима не было полной уверенности, что мальчишка сделал к этому все необходимые шаги. - Просто в твоём мире они слишком запуганы людьми, которые считают себя королями и императорами всего сущего. Скажи ей, что счастлив с ними познакомиться.
   Данил стеснительно поделился с мышкой этой информацией. Она торжественно поклонилась - а точнее, припала к земле, как будто готовилась схватить пролетающую мошку. В её шкурке серебрились кристаллики снега.
   - Я бежал из другого мира от большой опасности. Мне помог вот этот чёртик. Его зовут Тим.
   - Ты первый встреченный нами живой человек, - сказала мышка, умильно сложив лапки на груди и поведя носом по сторонам. - Рано или поздно все они пробудятся ото сна. Они стоят так уже много-много лет, тысячей мышиных жизней не хватит, чтобы измерить это время. Никто из зверей больше не верит, что эти каменные истуканы когда-нибудь пробудятся, но мы-то из мышиного племени! А каждая мышка немного оракул. Так же, как вороны.
   - А вороны что?
   Мышиные глазки не отрывались от пера за ухом чертёнка.
   - Вижу, ты уже познакомился с ними достаточно близко. Когда все люди застыли, эти птицы решили, что они теперь здесь хозяева. Съели всю еду, которую нашли под открытым небом, а потом принялись за механизмы, которые мастерили люди. Их желудки переваривали даже железо. Когда ничего не осталось, они совсем осмелели и принялись за людей, срывая с них шапки и долбя клювами макушки. Тебе повезло, что унёс ноги. Ты - мягкий, как кусок хлебушка - для них лакомый кусочек.
   - Он бросился прогонять ворону, - вставил Тим. - Отбивать голову того бедняги. Только было уже поздно. Если нет головы - люди ни на что не способны. Верно я рассуждаю?
   Первая Мышь строго ответила:
   - Конечно, без головы они не полезнее ночного горшка. К тому же, становятся ужасно доверчивыми, точнее, доверчивыми-наоборот. Это значит, что верят любой лжи, но ни за что не поверят правде. Именно поэтому мы делаем всё, чтобы спасти как можно больше людей.
   Тим пощекотал Данила пером за ухом.
   - До сих пор не понимаю, что тебя заставило угрожать тому ворону? Он был едва ли не больше тебя!
   - Просто подумал - если этот мир похож на мой, то, наверное, где-то должен быть ещё один я, такой же истукан, похожий на вазу или булыжник, как все эти... - Данил задумчиво подвигал ногой, будто проверяя, что она ещё не превратилась в камень. - Может, у него ещё есть голова... а если нет? Если её уже склевал какой-нибудь ворон? Может, кто-то, так же как я, подойдёт и прогонит птицу.
   Мыши отозвались одобрительным гомоном. Глядя на всю эту ораву, Данил вспомнил их с мамой походы по зоомагазинам.
   - Зачем вы так переживаете о людях? - спросил он. - Хотите снова в клетки? В аквариумы, где еда по расписанию, а иногда её нет вовсе, потому что забыли дать? Папа говорил, что над вами ставят опыты и на вас испытывают новые лекарства.
   Мышь издала писклявый смешок, а потом назидательно сказала:
   - Вообще-то, у наших предков были автоматические кормушки. Но дело не в этом. Безусловно, когда все люди превратились в коллекцию фарфоровых ваз, мы пережили второе рождение. Те из нас, кто по счастливой случайности оказался в этот момент на свободе, делали всё, чтобы освободить остальных. Было несложно справиться с электрическими замками - ты, наверное, слышал, что все мыши очень умные - настоящей проблемой были механические и задвижки. Особенно те, что уже успели проржаветь. Потом на помощь пришли лесные собратья, и мы освободили всех, кого успели, а это немало. Поэтому вот тебе совет, малыш: если вдруг судьба сложится так, что у тебя будет жить маленькая мышка в клетке, смазывай, пожалуйста, задвижку каждый месяц. А лучше - подари ей немного доверия и держи дверцу открытой.
   Она посмотрела на мальчика внимательными глазами-бусинками.
   - Если не возражаете, мы пройдём внутрь и выпьем горячего чаю. Там я всё объясню. Малыш, ты весь взмок. Тебе нельзя находиться на открытом воздухе.
   - Вот здесь она права, - сказал Тим. На обезьяньей мордочке отразилась задумчивость. - Я, наверное, не самый хороший кровяной чертёнок, раз уступаю привилегию сказать это какой-то мыши.
   - Зато ты хороший друг! - сказал Данил. - Настоящий храбрец! Как ты дрался с тем вороном! Ты мой единственный друг здесь... и вообще, везде. Мой единственный друг в любом из миров. Что я буду без тебя делать?
   Тим пробурчал что-то и сник, обхватив руками свои тощие коленки. Мышь запрыгнула на подставленную руку мальчика и повела их внутрь, под крышу, прямиком на кухню, куда никому из детей не разрешалось заходить. Она говорила:
   - Одной мышке на ухо было прошёптано предание. Имя, кто его прошептал, было утеряно. Но мыши - говорливые создания, а поэтому оно быстро распространилось среди остальных. А предание заключалось в том, что люди застыли не навсегда. Рано или поздно они вернутся к своему прежнему состоянию. Всё, что у нас, зверей, есть - это несколько лет, десятилетий, а может, столетий, в течение которых мы можем делать всё, что захотим. Возможно, твоё появление - предвестие того, что пророчество наконец исполнится. Вот что я тебе скажу, малыш, мы не теряли времени даром. Вместо того чтобы жить в своё удовольствие, рыть норки в старой штукатурке или прогрызать дыры в асфальте, чтобы пустить в этот каменный мир немного зелени, мы устроили себе убежища в головах людей - разумеется, временные.
   Чёртик поднял ладонь.
   - Разрешите сделать замечание. Как существо, чей род вышел из просторных степей селезёнки, с хребтов печени и озера желчного пузыря, скажу, что это не приведёт ни к чему хорошему. Даже мы, кровяные черти, держимся подальше от головы и того, что там находится. Это не наша вотчина. Там человек волен делать всё что захочет.
   - Сейчас там только фарфор и стекло, поверь мне, - сказала мышь. - Всё это, к слову, не так-то просто прожевать... не один мой собрат сломал себе все зубы.
   Она проговорила это с грустью, давая понять, что мышь без зубов - печальное зрелище.
   - Но ради чего? - спросил Данил, поднимаясь по знакомым ступенькам. Тим, чтобы не упасть, схватился за мочку его уха.
   - Ради того, чтобы набить эти полости самыми прекрасными вещами, которые только можно найти во вселенной. Набухшими почками и маленькими букашками. Пушинками, прилетевшими с другого конца земли, и еловыми иголками, которые пахнут как детский праздник. Стены устилаем клочками шерсти, чтобы сохранить тепло. В библиотеках мы отбираем самые лучшие книжки... конечно, притащить целую книжку кому-нибудь в голову было бы затруднительно, но у нас есть целая библиотечная бригада, которая тщательно пережёвывает эти книги, чтобы другие мыши растащили их по головам людей - в буквальном смысле, по буквам. Мы сами селимся там, внутри, чтобы привить людям любовь к живому маленькому комочку тепла - и, конечно, охраняем их от воронов. Вороны - злые птицы. Не знаю доподлинно их мотивов... но они, должно быть, хотят сами почувствовать себя людьми.
   Когда они оказались на кухне, Первая Мышь спрыгнула с ладони мальчика на спинку стула. Запах рисовой каши и выпечки намертво въелся в стены. Возле рукомойника стояла чудовищных размеров женщина - Марина Павловна, супруга дворника. Неподвижное лицо её больше не казалось строгим, скорее добрым и задумчивым. Данил подумал, что, наверное, мышки обустроили себе убежище и в её голове: наверняка туда перекочевала вся вата из находящегося неподалёку аптечного кабинета.
   Вдруг отовсюду, как просо из худого мешка, посыпались живые пушистые комочки. Они тащили с собой пряники, вафли, конфеты в обёртках и без - словом, всякую снедь, которую от любого ребёнка старались прятать. Волшебным образом на столе появился чайник с горячим чаем. Данил пил чай с удовольствием, из самой большой кружки, которую едва поднимал обеими руками, мыши притащили откуда-то разноцветные соломинки и пили чай прямо через них. Даже Тимоха окунул мордочку в кружку и признал, что пробовал в желудке у мальчика нечто подобное, хотя больше предпочитал, чтобы Данил пил молоко или какао.
   - Оно лучше усваивается, - сказал он. - Кому лучше это знать, как не мне?
   Посмотрел на Данила и вдруг сказал:
   - У тебя кровь идёт!
   Все мышки за столом притихли, во все глаза глядя на мальчика.
   - Ага, - сказал Данил, вытерев нос тыльной стороной ладони. Всё снова стало таким, будто кто-то подкрутил резкость на экране телевизора. Что-то каталось у него между ушами, как огромный шар для боулинга, а круглые пряники с глазурью приобрели солоноватый привкус. Сейчас Данил совсем не беспокоился из-за того, что вся кровь вдруг возьмёт и выльется из организма. То, что ему впервые было легко и спокойно в окружении других живых существ (пусть даже они и представляли собой мохнатые комочки, которые вряд ли кто-то будет воспринимать всерьёз), было для него гораздо важнее.
   Чертёнок встревожено бегал кругами, а потом вдруг остановился, взобрался ребёнку на колени и взял его за обе щеки, будто мама-хомячиха, желающая удостовериться, что сын может делать запасы, не роняя честь семьи, в достаточных количествах и не помрёт от голода.
   - Мне нужно возвращаться, - он увидел протест на лице мальчика и терпеливо объяснил: - От меня будет гораздо больше толку там, внутри. Ты ни разу не спрашивал, что я там делал. А ведь я выполнял важные функции! Видишь ли, в каждом человеке живут десятки таких, как я, кровавых чертят. Совместными усилиями они заставляют работать внутренние органы, сжимают и разжимают сердечные мышцы, открывают специальные краники в кровеносных сосудах, следят, чтобы напор не был слишком сильным или слишком слабым. Качают насосы у тебя в груди и пропускают весь собранный воздух через специальные фильтры, чтобы разделить кислород и углекислый газ. В каждом - но не в тебе. Так уж получилось, что на всё твоё тело есть только я один. Поэтому у тебя часто идёт носом кровь. Поэтому ты такой слабый. Иногда я... скажем так, не везде успеваю. А теперь, когда меня нет на посту...
   Он картинно приложил ладонь тыльной стороной ко лбу. Данил слабо улыбнулся:
   - Я и без того слабый, всю жизнь. А с тобой знаком всего несколько часов. Даже меньше суток! И уже чувствую себя лучше, чем в любой другой день. Лучше, чем когда мама купила мне настоящую гору мандаринов на новый год.
   - Как чувствуешь? - переспросил чертёнок.
   - Так, будто у меня есть друг! - торжественно сказал мальчик.
   - Конечно, есть, как же иначе. И как твой друг, я просто обязан вернуться к тебе в организм, чтобы не дать тебе истечь кровью. Это, знаешь ли, моя работа.
   Но Данил ответил решительным отказом. Он набил рот печеньями, зажал пальцами нос и принялся сосредоточенно жевать.
   Понадобилось некоторое количество времени, чтобы убедить Первую Мышь, что с ним всё в порядке. Кровь быстро сошла на нет, однако Тим всё равно был вне себя от беспокойства. Он свивал хвост спиралью и тыкался длинным носом в руку мальчишки.
   - Значит, в каждом из тех детей живёт по маленькой мышке? - спросил Данил, чтобы немного отвлечь мышей от собственной персоны.
   - Дети - самый лучший вариант. Маленькие крохи, вроде тебя. Они готовы учиться, и мы верим, что уроки доброты пойдут им на пользу. Это те, кто в будущем - когда-нибудь, когда наступит подлинная весна и все проснутся - изменит мир.
   - Я хочу вам помочь, - сказал Данил. - Например, я могу искать других детей там, куда вы, маленькие мышки, не доберётесь.
   - Это слишком опасно, - хором ответили Первая Мышь и чёртик. Затем мышь продолжила: - Святая правда, что мы со своими короткими лапками можем успеть далеко не всюду. Снег нынче очень глубокий, а вороны откормились и реют повсюду чёрными призраками. Но я не могу подвергать опасности единственного по-настоящему живого ребёнка, который к тому же так добр, что выслушал нашу историю от начала до конца.
   Малыш дёрнул плечами.
   - Мне просто не нравятся эти вороны. Я мог бы кидаться в них снежками или камнями. Буду прятаться под крышами, в автобусах и трамваях. Там они меня не достанут. А вас, маленьких мышей, я могу носить в карманах и отгонять ворон, пока вы будете селиться в головах людей.
   И несмотря на то, что чёртик и Первая Мышь отчаянно протестовали, Данил не желал ничего слушать. Он набрал полные карманы мышей и, радостно насвистывая, вышел на первую свою битву с воронами. Не сказать, что он не боялся, но страх с лихвой побеждался другим чувством, светлым чувством: мальчик в первый раз ощущал себя по-настоящему кому-то нужным.
   Первым делом он направился в давешний трамвай, благоразумно обходя по большой дуге людей без головы, чьи плечи служили насестом для чёрных комков перьев. Им уже ничем не поможешь. Запрыгнув на подножку, вежливо поздоровался с бабушкой-кондуктором в оранжевом жилете и с пуком седых волос, заколотых на затылке спицей. Её лицо было повёрнуто к нему, но глаза казались чёрными шариками, полными замёрзших мыслей. "Наверное, она думает о кошках, которые остались дома без еды", - решил Данил.
   - Мне кажется, в голове у этой старушки будет очень уютно.
   Но мышки уже разбежались из его карманов по салону в поисках новых жилищ. У старушки доброе лицо. Наверное, когда настанет весна и все люди снова оживут (Первая Мышь ничего не говорила насчёт того, что чудо случится именно весной, но Данил отчего-то думал, что всё должно быть именно так), она в первую очередь захочет проведать, как там её кошки, а вовсе не собрать звенящую дань с новых пассажиров...
   А вот этот мужчина, прижимающий к груди дипломат и безучастно смотрящий в окно, первым делом подумает: "Чесное слово я буду стараца стать умным штобы мне с нова стало хорошо", а потом встрепенётся, словно задремавший на ветке воробей - откуда бы ей взяться, такой дурашливой и немного грустной мысли, будто составленной из вырезанных из газетных полос и книжных страниц букв? "Стараца стать умным", ну надо же! А вот эта жующая жвачку, судя по тому, как смешно отставлена у неё челюсть, девчонка, сразу, как оттает, вынет из ушей наушники, стряхнёт с себя тонкую корочку льда и уступит кому-нибудь место.
   Данил остался один. Он посмотрел наверх и подумал, что одна из дыр в потолке, кажется, стала шире. Ещё немного, и туда сможет протиснуться среднестатистическая ворона. Нужно что-то предпринимать... срочно, потому что над самой головой слышен стук когтей по железной крыше.
   Кубарем Данил вывалился наружу, взял в охапку ком снега и бросился обратно. Он успел слепить два снежка и один из них даже зашвырнуть в дыру, прямо в раззявленную воронью пасть, прежде чем случилось кое-что из ряда вон выходящее.
   Чертёнок, который неслышно следовал на Данилом по снегу, рысцой, на четверёньках, словно ночной зверь вроде койота или гиены, чертёнок, которого мальчишка искренне считал своим единственным другом, вдруг взобрался по штанине и куртке к самому лицу и одним быстрым движением натянул ему на глаза шапку.
   - Ай! - воскликнул мальчик. - Что ты делаешь?
   Снежок, уже приготовленный к броску, выпал из рук и разбился о мысок ботинка. Малыш стянул с головы шапку как раз, чтобы увидеть, как чертёнок вытаскивает из сумки женщины с высокой причёской и одутловатым, почти жабьим лицом овальное зеркальце в рамке.
   - Ты должен бежать! Это не твой странный мир - хотя твой не менее странный - и опасность караулит тебя здесь на каждом шагу.
   - А мне здесь нравится, - сказал Данил, скрестив руки на груди. Я здесь - полезный человек!
   Перепрыгивая с одного поручня на другой, как мартышка, чертёнок подтащил зеркало к Данилу и, обхватив его обеими руками, поставил перед мальчиком.
   - Выгляни на улицу!
   Данил посмотрел. Как быстро, однако, здесь наступает вечер! Сумерки упали на город, как стая ворон... постойте-ка, ведь это и есть стая ворон! Будто почувствовав угрозу своей безраздельной власти, полчища мясистых, злых птиц, казалось, слетелись сюда со всей округи.
   - Ты хочешь каждую закидать снежками?
   Мальчик ничего не сказал, только упрямо выпятил губу, как делал его отец.
   - Беги отсюда, пока не поздно! Говори волшебное слово!
   Тимоха повернул зеркало так, что Данил мог видеть своё лицо, с непривычно-алыми щеками (он никогда не проводил на улице времени достаточно для того, чтобы лицо покрыл румянец на морозе), с трепещущими крыльями носа, которые готовы были не выливать, а напротив, впустить в себя кровь всего мира. Струйка подсохшей крови всё ещё тянулась из одной ноздри прямиком к верхней губе.
   - Но мышки... их же заклюют до смерти!
   - Нет! - сказал вдруг кто-то под самым ухом. Данил завертел головой и увидел Первую Мышь на своём правом плече. Она сидела на хвосте и передними лапками нервно перебирала собственную шерсть. - Почти весь мой народец уже спрятался. Никто не знает почему, но эти отвратительные создания никогда не решаются дотронуться клювом до человека, в голове которого поселился кто-нибудь из нас. Самое большее, на что они способны - это сидеть на плече и каркать, стараясь вывести из равновесия моих сестричек. Но серый отряд не так-то легко напугать!
   - Я мог бы таскать по десять мышей в кармане, - грустно сказал Данил. - А если смастерить какую-нибудь корзинку, вроде тех, в которых воспитатели летом выносят нам бутерброды и орехи...
   Ему в голову вдруг пришла потрясающая идея. Данил подпрыгнул на месте и захлопал в ладоши, чуть не выбив зеркало из лап чертёнка. Мышка вцепилась в его куртку всеми четырьмя лапками.
   - Я мог бы сесть на свободное место и тоже притвориться фарфоровым, - сказал мальчик. - А кто-нибудь из вас, мышей заберется ко мне в голову. Тогда они меня не тронут.
   Чертёнок затрясся от гнева.
   - Не смей такое даже предлагать! Я-то знаю, что там, внутри, происходит! Любой, кто попробует забраться к тебе в голову, рискует нарушить глубинные процессы, оборвать все струны на гитаре твоего позвоночника, осушить русла глубоко залегающих под плотью течений. Нет, это никуда не годится!
   - Твой странный маленький друг прав, мальчик, - сказала Первая Мышь. - Если можешь спрятаться в этой блестящей штуке - лучше прячься. Спасибо, что поддержал нашу веру в то, что мы делаем.
   - Я думаю, - сказал мальчик, утирая непрошенные слёзы, - что люди, в голове которых вы поселились, будут самыми добрыми и самыми умными людьми на планете.
   - Ещё бы, - пробурчал чёртик. - Учитывая, что у остальных не будет головы. Это, знаете ли, очень важный для сосуществования с другими людьми орган.
   Отверстие в потолке уже расширилось достаточно, один из воронов протиснулся в него и, суматошно хлопая крыльями, приземлился на один из поручней. Данил не стал ждать дальнейшего развития событий. Он посмотрел в зеркало, которое покорно держал перед ним чертёнок, и сказал нараспев:
   - Ом на фера-а... бурундукум!!!
   И снова ожидания Данила не оправдались. То, что должно было случиться незаметно, как первый его проход сквозь зеркало, на этот раз пришло с громом и молниями. Всё вокруг вдруг рухнуло в тартарары - трамвай, вороны, мышка, ветер, врывающийся в открытые окна, само зеркало, и Данил следом. Он схватился за поручень, чтобы не упасть во вдруг разверзшуюся под ногами пропасть. Поручень, как ни странно, остался на месте.
   А секунду спустя всё кончилось. Трамвай вдруг сдвинулся с места и покатил по рельсам, причмокивая на стыках и натужно гудя батареями: от них поднимался едва видимый глазу пар. Люди исчезли. Чёртик исчез. Данил был совсем один.
   Цепляясь за поручень, он подтянулся и устроил свою пятую точку на сиденье. Сердце бешено колотилось. Выглянул в окно - и обмер. Обомлел. Это точно не тот мир, выходцем из которого он мог себя назвать.
   Или же в его отсутствие вдруг (снова!) наступил новый год. Впрочем, нет. Новый год в родном городе он видел уже - дайте-ка подумать! - семь раз, и это было ни капельки на него не похоже.
   Всё казалось намного ярче, чем должно быть при самом ярком полуденном солнце - а ведь небо не сказать, чтобы яркое. Оно отрастило косматые брови в виде облаков и смотрело вниз с лёгким укором: "Ну и кто из вас, бездельников-забияк, разбудил старика? Ты, трескучее дерево? Или ты, глазастый трамвай? Или вы, катающиеся с горки дети?..
   - Всё дело в краске, - сказал Данил, кивнув самому себе.
   Это была всё та же старая Самара, таблички с указанием, что ты, путник, сейчас находишься на улице Садовой, никуда не делись. Те же дома... вот только их уже не поворачивался язык назвать домами-развалюхами. Это пряничные домики, покрашенные в разные цвета; отремонтированные фасады походили на добрые лица карликов из сказки, а стёкла напоминали об утреннем дурмане, когда солнце, врываясь в окно, пытается тебя растормошить, но ты не просыпаешься, а вертишься на подушке в попытке спрятать глаза.
   Данил знал, где будет следующая остановка - они с мамой частенько ездили туда на рынок, - потому не больно-то волновался насчёт того, чтобы не потеряться.
   Были огромные деревянные резные игрушки, подвешенные к коньку крыш, блестящие стеклянные шары высоко вверху - следы от самолётов, похожие на ледяные ожерелья. Сосульки росли строгими рядами и были столь изящными, будто их выращивали специально. Небольшие латунные статуэтки, которые Данил никак не мог подробно рассмотреть, украшали каждый перекрёсток.
   Машин на тротуарах не было, зато были неспешные скрипучие повозки, запряжённые лошадьми в нарядных попонах. На козлах сидели кучера в не менее нарядных одеждах и с одинаково-глуповатым выражением на лицах.
   В этом мире всё ещё каменный век! - ужаснулся Данил, и тут же поправил себя: - деревянный.
   Прилипнув лбом к стеклу, мальчишка чуть не пропустил остановку. Дальше они с мамой, кажется, не ездили ни разу. Он проворно выскочил на улицу, озираясь как дикий оленёнок, отправившийся гулять без родителей. На щеке всё ещё пульсировал холодный поцелуй стекла, голова звенела протяжной болью. Казалось, вот-вот снова польётся носом кровь.
   Чертёнка нигде не было видно. Должно быть, остался в том мире, ведь он не отражался в зеркале в тот момент, когда мальчик произнёс волшебную фразу. "Что же я наделал! - подумал Данил - Я оставил на произвол судьбы единственного друга!"
   Это изрядно подпортило ему настроение. Малыш побрёл прочь, глядя себе под ноги. Возможно, найдя где-нибудь зеркало, он сможет вернуться и забрать с собой Тима.
   Он не заметил, что бредёт по проезжей части, где мокрый снег (было довольно тепло) превращался в кашу. Тротуар сверкал разноцветной плиткой так, что детский разум посчитал его лоскутом сна, ковровой дорожкой из кино, но никак не тем, на что можно наступать в грязных ботинках. Поэтому, когда на него чуть не наехала повозка, запряжённая толстоногим меланхоличным тяжеловозом, мальчик воззрился на неё, словно на свалившийся с неба прямо к его ногам метеорит.
   - Эй! - закричали вдруг сверху. - Эй, малыш! Забирайся сюда!
   Из повозки торчала лохматая голова, словно одуванчик, чудом нашедший лазейку среди грядок благородных помидор и надменных огурцов. Она определённо принадлежала ребёнку.
   - Давай же, - сказал мальчишка и, ухватившись за робко протянутую руку Данила, втянул его вверх.
   Но прежде чем познакомиться с обладателем руки, Данилу пришлось оказаться лицом к лицу с кучером. Он что-то говорил, и это совершенно не походило на то, что ожидаешь услышать от взрослого.
   - Прошу простить меня, - казалось, губы мужчины не шевелятся вовсе, а негромкий звук рождается где-то между щеками. - Дурень, дурень! Едва не задавил маленького человека.
   Данил едва удержался от того, чтобы не завопить. Он в упор разглядывал то, чего не мог увидеть с земли или из окон трамвая: лицо мужчины отливало синевой, оно выглядело, как нечто, сшитое из лоскутов кожи многих людей. Глаза слезились, жидкость готова была ринуться вниз по щекам, но вместо этого застывала прозрачной коркой где-то возле век. Зубы редки и похожи на замшелые надгробные камни. Он был одет во фрак с высоким горлом и шапку, которая едва прикрывала бесформенные куски мяса - лишь с натяжкой их можно было назвать ушами.
   А потом Данила дёрнули в сторону, и он оказался под крышей повозки, освещённый улыбкой рыжего мальчишки.
   - Постарайся не шастать по дороге, - сказал он, не переставая улыбаться. - Дылды довольно неуклюжи. Посмотри, у моего один глаз смотрит вверх, другой вниз. Задавят, и не заметят. Я Фёдор.
   Данил представился и сразу, без перехода, спросил:
   - Дылда? Это что, твой папа?
   - Да нет же, - сказал мальчишка, безмятежно созерцая через окно затылок лакея. - Просто какой-то дылда. Тебя он так удивляет? Посмотри, там, на улице, их сотни! Тысячи! Даже не верится, что рано или поздно они просто прекратят бегать туда и сюда по своим глупым выдуманным делам и станут ездить в повозках только по делам важным, как мы.
   Прохожие прикрывались яркими зонтами, не то от солнца, не то опасаясь, что вот-вот хлынет ливневый дождь. Данил нагибал голову, пытаясь разглядеть лица, но без толку. Чудилось что-то зловещее там, под брезентовыми куполами.
   - Они что здесь, все такие страшные?
   - Да уж не чета нам с тобой. Хочешь яблок? Может, мандаринов? Возьми там, на подносе. Ты откуда взялся?
   Данил ничего не ответил. Он был занят созерцанием мира за окном. Повозка мягко тронулась и покатилась, будто сама по себе.
   - У вас здесь есть вороны? - спросил он.
   Фёдор поднял бровь. Лицо у него было необыкновенно подвижно, словно намалёвано на парусе яхты, который сражается с семью ветрами, дующими с разных направлений. Если он и был старше Данила, то, наверное, лишь самую капельку.
   - Ты имеешь ввиду птиц? Да, конечно. А где их нет?
   Мальчик засмеялся.
   - Ты очень странный. Как будто пришёл пешком из невообразимого далека. Может, ты с крымских берегов? Не знаю каким ветром, но оттуда иногда приносит невероятных людей. У них в глазах плещется море и плавают киты.
   - Я... из зеркала. Но вообще-то, я здесь живу. Вон на той улице, такой красный двухэтажный дом. Квартира восемь. В нашем окне стоят высокие вазы и ещё видно мамино пианино.
   - И что? Ты первый раз вышел на улицу? У тебя, наверное, там в шкафу спрятано ГРОМАДНОЕ терпение. Надо же, столько лет сидеть дома! А море у тебя в ванной есть? А много дылд у тебя обитает? А, вот мы и приехали! - он посмотрел в окно, где мелькали какие-то переулки, и щёлкнул пальцами. - Слезай, потом поговорим. Добро пожаловать в моё имение, будешь почётным гостем, сегодня и всегда!
   Данил несмело поинтересовался:
   - А мама с папой твои против не будут?
   Но Фёдор уже был снаружи. Неловко держась за поручни и шаря ногой в поисках ступеньки, Данил спустился следом. Карета стояла возле белого двухэтажного дома, отделанного декоративными рыжими кирпичами. Этот дом был похож на свежеиспечённый кекс, уроненный нерасторопным пекарем в мешок с сахарной пудрой. На пороге появился высокий молодой человек с красивым тонким лицом (про себя Данил окрестил его принцем) и замер, важно заложив одну руку за спину.
   - Добро пожаловать домой! - звонко провозгласил он, приняв в прихожей у Фёдора пальто и затем потянувшись к куртке Данила. Тот несмело отдал её, сказав:
   - Меня Данил зовут...
   Реакция последовала мгновенно, и она была такой, что Данил чуть не свалился в обморок: только что он видел лицо, и вот уже может созерцать увенчанную затейливой фуражкой макушку. Склонившись почти до земли, "принц" сказал:
   - Мне доставит огромное удовольствие быть знакомым с вами. Мой брат умеет подбирать друзей.
   - Брат? - воскликнул Данил, и со всех ног побежал за Фёдором. - Это что, твой старший брат?
   - Старше меня здесь никого нет, разве это не очевидно? - небрежно сказал Фёдор и, не разуваясь, ушёл внутрь. - Заходи, не топчись на пороге!
   Миновав следом за голосом своего нового приятеля прихожую и гардеробную, где "принц", пыхтя от усердия, пристраивал на плечики верхнюю одежду малышей, Данил влип в густой стоячий воздух, который может быть только в помещении, полном народу. Взрослые... очень много взрослых. Впереди маячила оранжевая макушка Фёдора; малыш протянул руку и хотел окликнуть, надеясь, что тот остановится и подождёт его, но не смог выдавить ни слова. Дылды - про себя Данил начал называть их именно так - восседали на чёрных кожаных диванах или стояли, покачиваясь из стороны в сторону. Все они смотрели на самого древнего старика, которого Данилу довелось видеть в своей жизни. Из всех без исключения глаз текли слёзы. Рты кривились и растягивались, как десять раз уже жёваная жвачка. Старик, так же как и Данил, мало что понимал. Серое его лицо медленно поворачивалось из стороны в сторону, глаза, казалось, целиком заполняли белки, на лбу трепетали жилы, будто провода, которые изгибаются от бегущего по ним тока.
   - Кто это? - спросил Данил, догнав всё-таки Фёдора.
   - Не знаю, - Федя скользнул мимолётным взглядом по старику. - Какой-то родственник.
   - Ты даже не знаешь кто это? Я знаю всех своих бабушек и дедушек. Если бы у меня были прабабушки и прадедушки, я бы знал их тоже.
   - Он только появился на свет. Разве ты не видишь? Он больше похож на гриб или на обезьяну, чем на человека.
   Влетев в комнату и пропустив следом за собой Данила, у которого глаза от всего происходящего были как у загнанной лошади, он захлопнул дверь. Грохнулся в кресло, раскидав ноги, и с плохо скрываемым нетерпением воззрился на Данила.
   - Так ты и вправду не отсюда? Не знаешь элементарных вещей. Расскажи мне. Ты прилетел с неба?
   - Что такое "элементарных"?
   - Вот я и говорю. Так откуда?
   Данил несколько секунд выбирал между "отсюда" и "от верблюда". В конце концов он сказал:
   - Сначала ты.
   - Ну, ладно, - Федя сдался неожиданно легко. Закинув ногу на ногу, он спросил: - Буду отвечать так, будто видел, как твоя летающая тарелка приземлилась на нашем заднем дворе. Что ты хочешь знать?
   Несколько секунд он изучал лицо Данила, потом расхохотался.
   - Тогда начнём с азов. Видишь ли, все дылды рано или поздно становятся такими, как мы. Они появляются на свет старыми и страшными, как грибы на болоте. В этот день для них начинается длинная дорога к молодости, юности и детству. Пройдёт много лет, прежде чем они начнут по-настоящему наслаждаться жизнью.
   - Значит, тебе уже много лет? - спросил Данил, не отрывая один глаз от собеседника, а другим разглядывая его комнату. Он сам бы хотел в такой жить! Единственным видимым недостатком было отсутствие телевизора. Всё вокруг было оформлено под старину. Камин, кровать с навесом, целая стена над которой была отведена для разнообразного холодного оружия и нескольких арбалетов, сводчатый потолок с массивной люстрой, на которой можно было качаться, уцепившись за перекладину. Несколько пухлых кресел, полка с книгами и игрушечными солдатиками, ваза с конфетами и кувшин с соком, выглядящий так, будто его выточили из цельного куска льда. Было даже дерево, карликовый клён, который укоренился не в горшке, а, казалось, прямо в полу, а вершина терялась в тени потолка. По белым, отделанным мрамором, стенам бежали чёрные узоры. Прямо под ногами раскинулась настоящая железная дорога с целой сетью развязок и переездов; дальние её ветки терялись в массивном шкафу и по спирали карабкались по его полкам, словно по склонам какого-нибудь ущелья.
   Фёдор фыркнул.
   - Да уж не мало. Не помню точно, сколько. Да и какая разница? Главное, что я могу бегать, лазать по деревьям, плескаться летом в Волге, грызть яблоки, сколько влезет... а ещё я умный, как воробей. Я тебе не говорил, что я великий изобретатель? Например, я изобрёл фонарик, с которым можно исследовать подземелья! Стоит прошептать ему нужное слово, как он повернётся в сторону, откуда ты пришёл, и будет всё время светить туда. Заблудиться теперь невозможно!
   - А почему все плачут, когда новый... дылда появляется на свет?
   - Потому что для дылд этот мир тяжёл. Они вечно о чём-то беспокоятся, ходят кругами, шепчутся между собой, ругаются без причины и строят озабоченные лица. Одним словом, дикари. А теперь ты. Информация за информацию! Откуда взялся, почему говоришь, что вырос здесь? И вообще, что значит это "вырос?" Я вот могу сказать, что за последние два года я уменьшился на четыре сантиметра! Смотри-ка, у тебя кровь идёт.
   - Идёт, - согласился Данил, чувствуя себя необычно возбуждённым, почти счастливым. - Один доктор говорил, что внутри меня бушует настоящая река крови, и она иногда выплёскивается наружу. Через нос, который с этой стороны выглядит как нос, а с той - две маленькие дырочки в небе, вроде как звёзды.
   - А рот? - с интересом спросил Фёдор. - Рот - что-то вроде подводной пещеры, да? Глаза, наверное, как две луны.
  
   - У этого мальчишки хорошая фантазия, - заметил я, прерывая рассказ. - На сколько, говоришь, он выглядел?
   Невестка принесла нам по кружке горячего шоколада. На пешеходном переходе за воротами кого-то чуть не задавили и заодно облили грязью. Отборная ругань казалась экстатическими церковными напевами, которые возносились к небу в мольбах перекрыть над грешными людскими головами кран. Дождь припустил сильнее. Пахло мокрым деревом, из большой жестяной бочки, стоящей на заднем дворе, несло болотцем. Всё было как обычно - меланхолия разлита в воздухе, как молоко на столе. Впрочем, содержимое кружки и рассказ паренька помогали смириться с действительностью и пережить этот дождь. Я уже закончил с инструментами и сгорал от нетерпения вернуться к своим машинам. Пробудить их ото сна, услышать в густеющем от темноты воздухе рёв их моторов.
   Данил посмотрел поверх очков, как строгий учитель на ребёнка, который ляпнул какую-то несусветную глупость.
   - Вы ничего не поняли, - сказал он. - Не важно, семь ему было лет или семьдесят. Федя схватывал всё на лету. Он не знал про другие странные миры, но сразу понял, что в каждом из них свои правила. Когда-то он изобрёл гнутую подзорную трубу, через которую можно увидеть, что делают люди на другой стороне земного шара, но - представляете? - ни разу ею не воспользовался, так как был уверен, что всё равно никогда бы не понял, чем заняты там люди.
   Сбитый с толку этой ремаркой, я замолчал. Мальчишка, рассеянно изучая въевшиеся в ступени масляные пятна, удачно сымитировал быструю, взрывную речь Фёдора:
   "Значит, когда полнолунье, и везде приливы, твоя кровь заполняет внутри тебя все эти пещеры и выливается изо рта?"
  
   Данил тщательно вытер рукавом нос и только потом потрогал уголки губ. Они были липкими от крови. Язык онемел и ничего не чувствовал; тем не менее, это совсем не мешало болтать. Федька встал и подал ему одну из своих маек из шкафа.
   - Бери, вытирайся, - сказал он. - У меня таких много.
   - Никто не будет ругаться? - опасливо спросил Данил, и его новый друг прыснул.
   - С тобой обхохочешься! - воскликнул он, падая в кресло. - Давай же, рассказывай! Я горю от нетерпения.
   Данил уже раздумывал, как бы поэффектнее начать рассказ о своём путешествии, когда что-то случилось.
   А точнее, случился Тимоха. Он влетел в окно, словно камень, брошенный хулиганом (чуть позже Данил решил, что чертёнок намеренно всё это время не показывался на глаза, тая намерение вернуться на родину, в свою коморку между правым желудочком и печенью, но понимая, что мальчик его не отпустит). Форточка была приоткрыта самую малость, но этой малости хватило чёртику, чтобы попасть в помещение. На подоконнике и стекле остались глубокие борозды от его когтей. Прежде чем Данил успел воскликнуть: "Друг, где же ты пропадал!", чертёнок уже был за его спиной, а потом запрыгнул на плечи. Он перемещался по комнате со скоростью солнечного зайчика.
   Резкая боль в шее заставила мальчика вскрикнуть. Это было словно укус от большого миролюбивого жука, который живёт у тебя в спичечном коробке, неуклюжего и усатого. Укус, которого ты не ожидаешь. Данил чувствовал, как под языком появляется горечь, а глаза наполняются крупными, как градины, слезами.
  
   - Зачем он это сделал? - снова перебил я. Я осознавал, что не слишком-то вежлив, более того, раньше я позволял себе перебить рассказчика только в двух случаях - если рассказ мне не нравился или если я хотел предложить ему чашку чаю и печенье. Сейчас же мне было интересно. Наверное, так же интересно, как вольный пересказ Брэдбери или Стругацких.
   Хотя нет, вряд ли очкастому пареньку удастся на равных состязаться с классиками... по крайней мере, пока он не подрастёт. Но всё же.
   - Учуяв кровь, он, наверное, перепугался, что я вот прямо сейчас умру, и решил вернуться самым простым способом - через позвоночную артерию, - пояснил Данил.
   Меня передёрнуло. Штаны расцвели пятнами какао.
   - И у него получилось?.. Рассказывай дальше, я больше не буду перебивать.
   - Федька, - сказал Данил. - Он мне помог. Мой первый настоящий человеческий друг.
  
   Федя (которого в ту же секунду, как ноги Тима оторвались от подоконника, уже не было в кресле) пулей выскочил за дверь, раздобыл где-то швабру и смахнул с Даниловой спины чертёнка, точно опасного паука. Тот шлёпнулся на спину, но тотчас вновь оказался на ногах и в один гигантский для его небольшого роста скачок оказался на люстре. Данил не сразу признал в этом клокочущем сгустке ярости своего недавнего друга. С когтей его капала кровь - кажется, одним из них он расцарапал кожу на шее. Лицо больше походило на обезьянье, чем на карикатурно-человеческое, голова болезненно раздулась. Кожистые перепонки между руками и туловищем натянулись, хвост кромсал воздух, словно жало скорпиона. Он верещал и стенал, и не было ни одного знакомого для Данила слова.
   - Отступаем! - лихо, почти по-командирски завопил Федька, пнул ногой дверь, выбросил прочь швабру. И кубарем, цепляясь друг за друга точно утопающие, дети выкатились наружу.
   Фёдор вложил оба пальца в рот и залихватски свистнул. Данил, вдруг обнаружив в коридоре книжный шкаф с пыльными книгами, схватил одну на случай, если снова придётся отбиваться от Тимохи. Ему было немного страшно и очень обидно. Значит, чёртик, его верный друг, так сильно хочет вернуться обратно, что даже решил сделать это, не прислушиваясь к желаниям Данила! А ведь они могли бы так весело провести время в этом странном мире! Кажется, детей здесь любят и уважают. Никто не торопится отшлёпать тебя за какую-то провинность, а гулять можно сколько вздумается!
   Взрослые были тут как тут. Они поползли из темноты коридора, из комнат, словно полчища тараканов, почуявших еду. Данил смотрел и изумлялся. На многих лицах он видел испуг. Взрослые, бесстрашные гиганты, которые пенили своими высокими сапогами озёра луж, норовили спрятаться друг за друга и пугливо таращились на Тимофея, который метался под потолком от бессильной злости.
   - Эта зверюга чуть не высосала всю кровь из моего друга, - сказал Фёдор. - Поймайте его, ну же!
   - Это кровавый чёртик, - пояснил Данил. - Когда-то он жил внутри меня, но потом вдруг - раз! - и оказался снаружи. Вообще-то, он хороший, и много мне помогал. Не могли бы вы не делать ему больно?
   Дылд было человек шесть - разных возрастов, обоих полов. Данилу было не очень приятно с ними разговаривать и даже смотреть на них. Мужчины и женщины с землистого цвета кожей, с красными, воспалёнными глазами, с нарушенной осанкой, неряшливостью в одежде, они напоминали рыб, которые вышли из моря, встали на ноги и заселили оставленные какой-то другой расой города.
   Они принесли мешок и, не без некоторых затруднений, вскоре изловили чертёнка. На лице Федьки светилось живое любопытство.
   - Он очень опасен, - сказала женщина, которую Данил называл Марией, небрежно прибавив, что "вот эта, кажется, приходятся мне родственницей". - Нам нужно положить его в картонную коробку и закопать.
   - Вот страх-то, - сказал мужчина, судя по всему, её муж. - Что теперь скажут соседи? Они, наверное, слышали все эти вопли и грохот, и уже вызвали полицию. А здесь такое! А вдруг оно заразное? Боже, ну что за позор!
   - Посмотри на эти ужасные царапины, - продолжала убиваться женщина. - Это же атласный диван! Кашемировая обивка!
   - Молча-ать! - завопил Фёдор, набрав полные лёгкие воздуха. И, когда установилась тишина (казалось, от страха и почтения трепетал даже сам воздух), продолжил: - У нас есть клетка, в которой жил мой попугай, помните? Он уже умер (это Данилу). Мы постелем туда мягких тряпок и посадим твоего чертёнка.
   Оба взрослых закивали и бросились в разные стороны.
   - Когда-нибудь они поумнеют, - словно извиняясь, сказал Фёдор, взяв Данила за обе руки. Его душил смех. - Оставят эти свои манеры, склонность к собирательству и мелочность, и начнут интересоваться по-настоящему важными вещами. Однако, как мы оттуда драпанули! Между моими пятками и полом, кажется, искра проскочила! Ого, вот это царапина у тебя на шее! Слушай, давай ты сегодня будешь нашим героем?
   Данил с удовольствием согласился.
   Навестить Тима дети пришли спустя сутки. Всё это время Фёдор только и делал, что снова и снова требовал от Данила подробного рассказа о том, как он здесь оказался, о его родном мире - буквально обо всём, начиная с самых первых воспоминаний. Данил, вытянув губы, обыкновенно начинал в таком ключе: "Ну, когда я родился, все вокруг сговорились быть скучными и запрещать мне всё на свете..."
  
   - Конечно, не точно так, - прибавил он для меня. - Я тогда был очень маленьким. Но суть примерно такая.
  
   Чертёнка поместили в клетку и поставили её в чулане, чтобы не смущал никого своим видом и воплями.
   Он не стал бросаться на прутья, чего боялся Данил, просто сидел и, не моргая, смотрел на гостей. Кто-то просунул между прутьями овсяное печенье - оно оставалось нетронутым. От чертёнка исходил странный запах: тревожный и немного похожий на аромат перемолотого грецкого ореха. Голова его раздулась - теперь Данил мог признать, что глаза его не обманывали. Чертёнок едва мог её держать. Он сидел на дне клетки, привалившись к стенке. Перепонки между руками и ногами, на которых чертёнок так ловко планировал по комнате, съёжились и бессильно повисли у него под мышками. Рот открывался, но оттуда не доносилось ни звука, только, кажется, шёл пар.
   - Зачем ты стал таким злым? - говорил Данил. - Я только хотел, чтобы ты был рядом. Чтобы мы с тобой могли посидеть и поболтать за стаканом лимонада.
   Данил подождал ответа, а потом сказал Фёдору, который с интересом разглядывал существо по ту сторону клетки:
   - Он очень привязан к дому. Но я не могу его отпустить, ведь тогда мы больше никогда не увидимся.
   Фёдор покачал головой и сказал:
   - Я помню, когда я был большим, у меня тоже был друг. Это может и странно звучит, ведь всем известно, что у дылд настоящих друзей не бывает - посмотри на них, кто захочет с ними дружить? - но он у меня был. Мы смотрели старые чёрно-белые фильмы, в которых очень много плачут и никогда ничего не понятно... Делились впечатлениями и много смеялись, потому воспринимали их абсолютно по-разному: там, где он видел лошадь, которая мечтает об отпуске, я видел курицу, беспокоящуюся о своих детях. Но это не важно. Однажды что-то случилось, и мой дорогой друг стал просто одним из многих дылд с общим для всех лиц унынием. Мы больше не здоровались за руку, и друг на друга смотрели как на всех остальных - с подозрением. Мне больно было видеть его таким, а ему - меня... уж не знаю, каким я был в его глазах. Поэтому я просто перестал его видеть. Да, вот так, взял - и перестал, по собственному желанию. Теперь, думая о нем, я вспоминаю те дни, когда мы вместе смотрели и обсуждали чёрно-белые фильмы, и мне становится хорошо на душе.
   Данил слушал его зачаровано, как кролик слушает песни удава. Он ожидал, что в конце Федька скажет что-то по-настоящему важное. Но приятель только развёл руками и вышел из чулана прочь. Данил остался наедине с Тимом.
   - Я не стану тебя отпускать, - сказал он, неосознанно подражая голосу матери и её типичным словечкам, - пока не подумаешь о своём поведении. Я хочу, чтобы ты снова стал моим другом. Только скажи мне, что больше не будешь пытаться сбежать, и я сразу тебя выпущу.
   Он остался жить в семье Кудряшовых, как выразился Федька, "в доме старого, уважаемого рода". Никто из дылд не был против - они занимались какими-то хозяйственными делами, но когда требовалось решение в по-настоящему важном деле, слово оставалось за младшим членом семейства. Или лучше сказать "самым маленьким"? Данил честно попытался разобраться кто из них кто и каким образом здесь построены родственные связи, но в конце концов махнул рукой. Все дылды одинаковые, как уродливые статуэтки из египетской гробницы... ясно одно: рано или поздно они станут детьми, заносчивыми, дурашливыми, задумчивыми, забияками, напускающими на себя деловой вид, словом, детьми - а с ними уже можно иметь дело.
   По крайней мере, в этом мире (судя по тому, что первый же ребёнок, которого он встретил, когда сошёл со своего трамвая-между-мирами, оказался Фёдором).
   Целые дни они посвящали прогулкам и играм. Данил подмечал отличия между этой Самарой, крупным торговым городом на крупной же реке, и Самарой в его родном мире. Фёдор, казалось, знал мальчишек и девчонок во всём городе, со вторыми он вежливо раскланивался и ритуально, нежно дёргал за косы, а с первыми обнимался и со смехом тряс за грудки. Каждый новый знакомый принимал Данила как старого приятеля, с которым он где-то (и когда-то) да успел уже завести приятное знакомство. И никто не торопился наградить его обидным прозвищем, никто не пытался толкнуть в лужу! Не было такого малыша, который не занимался бы каким-нибудь важным делом и не получал от него такого удовольствия, что под языком вспыхивал настоящий пожар, заставляя человечка говорить и говорить. "Делом всей жизни" Фёдора были изобретения; он с удовольствием демонстрировал новому другу те, которыми особенно гордился. Например, кусок резины с клубничным вкусом, который можно жевать бесконечно. Или дом для дерева, с лямками и парашютом, который при желании можно таскать с дерева на дерево - допустим, в многодневных походах. "Прекрасно защищает от хищников, - сказал Фёдор - Кроме тех, которые лазают по деревьям".
   - Ты ещё не изобрёл сверхлетучие шары? Я всегда хотел улететь в небо на воздушных шариках. Смотреть сверху на людей и думать, что вот я их вижу, а они меня нет, потому что никогда не поднимают головы. На каждом встречном облаке я могу написать своё имя, как космонавты пишут на астероидах. И эти облака потом поплывут куда-то очень далеко, на другой край земли, и я с ними.
  
   - Что, прям так и сказал? - умилился я. - Очень поэтично для маленького мальчика. Прямо Лермонтов в зародыше. Или Пастернак.
   - Ну, может не совсем так, - признал Данил. - Вы верно сказали. Я ведь был маленьким. Ну что, я не заслужил ещё права посидеть за рулём "жука"?
   - Не раньше, чем я услышу конец этой истории, - сказал я.
   Данил кивнул, как будто ничего иного и не ожидал.
  
   Фёдору идея с воздушными шарами показалась очень даже неплохой.
   - Ты не хочешь сам стать изобретателем? - спросил он. - Это интересно и очень весело. Важно только одно - иметь в голове много замечательных идей... а у тебя с этим проблем нет.
   - Я ещё маленький, - стеснительно сказал Данил. Хлопнул себя по лбу. - В смысле, это, наверное, не моё.
   Фёдор с упоением сказал:
   - Когда ты найдёшь дело всей жизни, ты больше не будешь ни в чём нуждаться! Любая трудность тебе будет по силам, любой забор покажется лишь кочкой, которую легко перешагнуть.
   - В вороньем городе я уже нашёл себе дело всей жизни, - припомнил Данил. - Я носил мышей в карманах и спасал человеческие головы от вороньих клювов. Спас целых семь!
   - Вот видишь, - сказал Фёдор, хлопнул приятеля по плечу и легко рассмеялся. - Значит, найдёшь и здесь! Просто дай себе время. Развлекайся, смотри по сторонам и слушай своё сердце.
   А сердце определённо пыталось что-то нашептать Данилу. По утрам оно принималось бешено стучать, как антилопа со связанными ногами, которая пытается пуститься вскачь, но не может, а по вечерам молчало - как малыш ни вслушивался, он не мог дождаться от него ни единого звука. Кровь из носа теперь шла почти без конца. Данил не выходил из дома без вороха носовых платков.
   - Его нужно показать доктору, - говорила бледная женщина, Мария, прижимая руки к переднику, постоянному своему предмету одежды.
   - Этот мальчик из другого времени, - терпеливо объяснял ей Фёдор, - из другого пространства. Не удивлюсь, если это вовсе не кровь, а вишнёвый сироп.
   Данилу собственная кровь вишнёвым сиропом не казалась, но он промолчал. Ему вовсе не хотелось, чтобы эти люди испытывали из-за него какие-то беспокойства. Кроме того, любой день из череды проходящих под знаком этой, другой Самары, отличался необыкновенной лёгкостью: казалось, один сильный толчок левой ногой от мостовой может отправить его в космос, а правой - так и вообще на Марс. В то же время иногда эти ноги были словно ватными. Данил часто падал, но тут же как ни в чём ни бывало со смехом поднимался. Кто-то как будто вытащил его чувствительность из розетки.
   Один раз он, сам того не заметив, вдруг оказался в гостиной в компании того самого новорожденного старика - выглядел он всё так же ужасно. Словно намалеванное рукой первобытного человека на камне лицо. Руки и ноги не толще конечностей Данила. Под глазами набухли болезненные мешки - однако сами глаза сфокусировались на ребёнке. Они были блеклые и внимательные, готовые поглотить всё, к чему прикоснутся, как бездонный пересохший колодец. Данил посчитал в уме - старику была, наверное, неделя от роду.
   Он что-то прошамкал, шлёпая губами. Данилом мгновенно овладела робость.
   - Что, деда?
   - Бедный мальчик истекает кровью, - бубнил он, подкатываясь в своей коляске к Данилу всё ближе. - Эта дурная кровь. Скоро она вся из тебя выйдет.
   Данил почувствовал запах: отвратительную смесь, в которой переплеталось множество незнакомых ароматов. По отдельности они, быть может, не вызвали бы зелёного оттенка лица мальчишки, но вместе становились просто гремучей микстурой.
   Он завопил благим матом. Прибежал Фёдор и укатил коляску прочь.
   - Старики, - сказал он, когда вернулся. - Эти полулюди-полузвери одной ногой стоят там, за гранью. Говорят, им ведомо то, что не ведомо больше никому из дылд.
   - А откуда они берутся? - спросил Данил, утирая кровавые сопли.
   - Откуда-то с небес. Оттуда же, куда уходят дети, после того, как становятся сопливыми улыбающимися младенцами - и ещё позже. Может, они обитают в одном из этих твоих странных миров. Слушай: однажды я построю машину, которая сможет перемещать нас по этим мирам так же просто, как поднести к лицу за обедом ложку.
   Данил подумал, что носить туда-сюда ложку не так уж и просто.
   В свободное время он пробовал читать книги. Книг в доме Фёдора было столько, что можно было выстроить отдельный дом, рядом, на лужайке, вместе со всем внутренним убранством. Самое большое, на что его хватало - один или два абзаца за час. Благо, все эти книги также были написаны доступным языком, крупными, красивыми буквами (заглавные были нарисованы вручную!) и содержали в себе не более нескольких десятков страниц. Данил не представлял, кто их мог написать: у любого ребёнка на это бы просто не хватило терпения. Разве что этим занимались подростки с яркими, как кусочки стекла, лицами, предчувствующие столь же яркое детство впереди, подростки, мечтающие о приключениях и героических свершениях. В заглавиях в основном значились женские имена.
   - Делай с ними что хочешь, - говорил Фёдор, однажды застав друга за рисованием на полях. - В те времена, когда у меня хватало на них терпения, я прочитал их все. Будет жалко, если они так и утонут в пыли на полках.
   И тогда Данил дал себе волю. Пространство между строк казалось таким пустым, что свербело в носу. Он выбирал с полки произвольную книгу, читал её по абзацам и заполнял пустые места рисунками, восхитительными в своей наивной простоте ("На самом деле, - прибавил Данил, заметив мой взгляд, - так сказала одна девочка в своей хвалебной рецензии - там, в том мире, конечно").
   Так Данил стал книжным иллюстратором.
   Не на шутку увлёкшись, он заполнял страницу за страницей рисунками вперемешку с каплями крови, которые нет-нет, да падали из его воспалённого носа. Он чувствовал себя прекрасно: сидячие занятия, вроде игры с конструктором или собирания паззлов, всегда были по душе мальчишке. Уже изрисованные книги куда-то таинственно исчезали - Данил не придавал этому значения, до тех пор, пока на пороге комнаты не появился сияющий белозубой улыбкой Фёдор.
   - Твои почеркушки разошлись на ура. Ты теперь знаменит! Выгляни на улицу - там толпы твоих почитателей и последователей! Мария сходит с ума и не знает, где найти на всех угощение.
   Данил выглянул и увидел детей, которых запыхавшиеся дылды снабжали подходящими столами и стульями. На этих столах дети раскладывали принесённые с собой книги и принимались, высунув язык и покрывая кисти рук цветными пятнами, изо всех сил подражать Данилу. Получалось, насколько он мог судить с такого расстояния, значительно хуже: он-то рисовальщик со стажем!
   - У вас что, совсем нет картинок в книжках?
   Фёдор почесал затылок.
   - Картинок? А зачем они нужны? Впрочем, ты прав, это прекрасная идея. Встань на одно колено, оруженосец! - и когда Данил исполнил требуемое, торжественно сказал, коснувшись его макушки карандашом: - Отныне я нарекаю тебя Нашедшим Себя Во Вселенной!
   Этот факт наполнил внутренности Данила теплом. Казалось там, в лёгких и прочих влажных полостях, завёлся жар, который готов прожечь насквозь грудную клетку. А потом вдруг ни с того ни с сего жар сменился ознобом, да таким, будто тебя с ног до головы окатили холодной водой. Данил почувствовал себя подтаявшей ледышкой и, не сумев даже разлепить губы, чтобы ойкнуть, сполз по подоконнику прямо на пол.
   Комната наполнялась шумом и людьми, по меньшей мере, четыре раза. Никто не знал что делать. Дылды хныкали и толпились в проходе, Фёдор с трудом заставил их помочь ему перенести мягкого, как набитая тряпками кукла, малыша на диван.
   Данил всё понимал, но мало что мог сделать. Даже чтобы пошевелить пальцами требовалось немало усилий. Образы, идеи, разные мысли проплывали в голове брюхом кверху, как дохлые рыбины. Иногда сознанием завладевали всякие пространные размышления, вроде: "Что, если я не как они, что, если я взрослею, в то время, как все уменьшаются?" Фёдор пришёл в ужас, когда Данил рассказал ему про собственный мир. "Не могу себе представить, что чувствуют старики, помнящие, что они были детьми", - вот что он сказал.
   Приходили доктора - это были молодые девочки с одинаковым озабоченным выражением на лицах. Они ничего не делали, только смотрели на кровь, что струйками прорезала иссохшее лицо мальчишки, и плакали. Наверное, здесь никто не болеет, и докторов настоящих у них нет, - думал Данил. И запоздало представил, что было бы неплохо ему освоить профессию врача. Какое, однако, богатое на свершения место! Наверное, у них даже... во! Даже путешественников никаких нет.
   Хотя это как раз вряд ли. Какой ребёнок не мечтает отправиться в путешествие?
   Вокруг всё расплывалось, словно маленького Данила отгородили от всего мира мутным стеклом. Он едва не захлебнулся в собственной крови, после этого малыша перевернули на живот, а голову повернули набок и поставили внизу возле кровати таз, чтобы кровь стекала туда. Кто-то раздел его, а потом укрыл одеялом из верблюжьей шерсти. Данил не чувствовал от одеяла тепла - только его тяжесть, да и то, смутно. То и дело появлялся Фёдор: ходил кругами, заложив руки за спину, плакал, пытался кормить приятеля с ложечки вареньем.
   Данил долго собирался с силами, чтобы открыть рот и заставить язык шевелиться. Его хватило лишь на одно слово, в котором он очень удачно соединил два:
   - Принеситима.
   В следующий раз, когда он открыл глаза, клетка с чертёнком оказалась на табуретке перед его кроватью. Вокруг - множество дылд, детей, младенцев с яркими умытыми личиками. Все смотрели на него, будто заключив между собой пари и теперь ожидая: что же он будет делать дальше? Фёдор стоял возле клетки, Данил смутно осознавал, как тот его будил, тряся за плечо.
   - Выпустите... - просипел Данил.
   Крошечная задвижка на дверце щёлкнула, и Тим получил возможность вдохнуть воздуха, не нарезанного на ломти прутьями. Он был слаб и бледен (овсяное печенье так и осталось нетронутым), но, увидев малыша, как будто нырнул в поток невидимой жизненной энергии, которая буквально вынесла его наружу и увлекла, закрутившись водоворотом, прямо в глубины детского организма.
   Последнее что Данил увидел перед тем, как сознание покинуло его, было собственное отражение на дне таза. В него он и рухнул, опустившись сразу на недосягаемую глубину, так, что почувствовал, как пятки щекочут растущие на дне кровяные водоросли. А запрокинув голову мог видеть, как высоко вверху в круге света руки его друга и многочисленных дылд слепо шарят, пытаясь ухватить Данила хотя бы за волосы.
   Но поздно. Он уже слишком глубоко. Пузыри воздуха, что просачивались между его пальцами ног, устремлялись вверх и исчезали в темноте высоко над головой.
   Данил был рад даже тому, что смог подняться на ноги. Он ожидал, что помутнение развеется, и он снова будет болтать с Фёдором, но вокруг по-прежнему была вода. Он волен был идти в любую сторону, но все попытки приблизиться к светлому кругу над головой оканчивались неудачей. В конце концов, когда малыш осмотрелся и в очередной раз поднял голову, он обнаружил, что круг света просто исчез. Одежда, в которой он был, намокла и полоскалась вокруг щуплого тела, будто мальчик вздумал замотаться в простыню и изображать из себя мумию.
  
   - Со временем я понял, что под ногами не просто безликая масса, - сказал Данил, сняв запотевшие очки и посмотрев на меня в упор. Его взгляд вовсе не выглядел близоруким. Скорее... если бы мне дали время подумать, точнее сформировать свою мысль, я бы сказал, что он был всепроникающим. - Я что-то ощущал стопами, но не мог сказать что именно. Тогда я нагнулся, раздвинул ил и синие водоросли и увидел асфальт. Тогда я посмотрел внимательнее по сторонам и заметил, что гигантскими тени, которые казались мне просто тенями ничему не принадлежащими, были громадными зданиями.
  
   Он был посреди затопленного города.
   На ветвях подводных деревьев иногда вдруг зажигался свет, и тогда становилось понятно, что это обыкновенные фонарные столбы. Данил тянулся к этому свету, словно желая умыть в нём лицо, но стоило ему приблизиться или войти в его круг, как свет, моргнув, гас.
   Он читал покосившиеся таблички на домах и иногда узнавал названия улиц. Обходил мохнатые кочки, в которые превратились автомобили, заглядывал в раскрытые двери автобусов и дёргал за ручки двери подъездов.
  
   - Значит, ты в очередной раз прошёл через зеркало? - спросил я.
   - Я не говорил волшебных слов, - ответил Данил. - Точнее, не помню, как их говорил. Возможно, за меня их сказал Тим. Может, он надеялся, что мы вернёмся домой, где имеется более квалифицированная медицинская помощь. Я потерял много крови.
   - Кровотечение прекратилось?
   - Кажется, нет. Возле меня всё время плавали капельки крови - они почти не растворялись в воде, так, что я мог ловить их ртом.
   Я вспомнил о рыбине, которую вчера приготовила на ужин Маша. Ох и здоровая была треска! Мы стрескали её всю, кроме головы: она по давней традиции досталась Рупору.
   - Чтобы находиться так глубоко под водой, не помешала бы и ещё одна вещь. Знаешь, как дышат рыбы?
   - Я, наверное, кажусь вам совсем маленьким, - сказал мальчишка с лёгким укором. Он аккуратно поставил кружку на перила веранды, не замечая, что в неё капает дождь, дотронулся обеими руками до шеи возле скул. - Именно так. У меня выросли жабры! Странное ощущение. Как будто там, внутри, шумит и циркулирует вода. И грудь не поднимается, а так, знаете, подрагивает. Я тогда не знал, что такое жабры и не придал значения наростам и рубцам на шее. Только недавно начал понимать... и ещё множество мелочей, вроде того, что я, к примеру, не ощущал необходимости закрыть глаза. А если бы попытался, всё равно не смог бы этого сделать. Они и так были закрыты, просто веки стали прозрачными. Или что вода не попадала в рот... Всё это очень странно с одной стороны, а с другой - совсем и не странно. Так и должно было быть глубоко под водой, в затопленном городе.
   Я сдался. Я хотел слушать дальше.
   - Что с тобой там случилось?
   - Много чего... скажу только, что среди всего этого со мной не случилось ни одного человека. Ни фарфорового, ни какого-нибудь другого. Зато наконец заговорил Тим. Я так соскучился по его голосу! Хоть сначала и не узнал.
  
   "Привет, малыш".
   Данил завертел головой, но никого не нашёл.
   - Тимоха? - спросил он, не услышав своего голоса. В воде было трудновато разговаривать.
   "Я вернулся домой и всё исправил, - сказал голос. - Успел как раз вовремя! Ты очень меня напугал".
   - Ты меня - ещё больше, - угрюмо ответил мальчик. - А ещё друг, называется.
   "Давай раз и навсегда решим, что такое дружба", - терпеливо сказал внутри его головы чертёнок.
   - Это когда ты можешь играть с другом, - побулькал Данил. Кажется, чертёнок прекрасно его понимал.
   Тим помолчал, а потом ответил:
   "Это когда ты можешь ежедневно спасать другу жизнь".
   - Но я больше никогда тебя не увижу, - сказал Данил. - На что мне такая жизнь? Как мёртвая зверушка. Никакой радости от неё нет.
   Чертёнок помолчал. Когда Данил окончательно решил, что ответа не будет, ответ вдруг пришёл:
   "Все друзья немного эгоисты. Важно только то, что чувствуют они, какие проявления дружбы они находят приемлемыми, чтобы утолить свой голод. Я чувствую, что мой голод утолён".
   Требовалось время, чтобы разобраться в этой шараде. Поэтому Данил просто пошёл куда глаза глядят.
   Постепенно он начал замечать, что мир вокруг кишел жизнью. Рыбы проплывали над головой с важностью большекрылых птиц, а иногда спускались ниже, чтобы подобрать какую-нибудь кроху из его волос или уяснить для себя насколько его голова превышает размерами их пасть - для благой цели или для недоброй, оставалось только гадать. В морской траве там, где раньше были газоны, прятались рачки.
   Поблуждав, Данил столкнулся с более сознательными существами. Это небольшие, примерно по колено мальчику, осьминожки. Они выглядели как кто-то, кто проделал далёкий путь, чтобы увидеть собственными глазами (выпуклыми и отчаянно-зелёными) памятник древней цивилизации и исследовать его вдоль и поперёк, забравшись на самую высокую башню... а потом с восторженным бульканьем с неё сигануть. Вид у этих существ был одновременно комичный и строгий - большие внимательные глаза, будто вопрошающие: "Что ты забыл здесь, малыш? Видишь, все давно умерли. Так почему же ты остался?" На голове - сумка из непонятного материала, из которой перед лицом изумлённого Данила поочерёдно являлись: старомодная лупа с выпуклым стеклом, пробирки, чтобы собирать образцы породы, какие-то хитрые штуки, похожие на овальные таблички, на поверхности которых осьминоги вели записи и делали рисунки, оставляя на них чернильные разводы. Передвигались они на кончиках щупалец, иногда переставляя их, как большие пауки переставляют ноги, а иногда просто отталкивались ими, прыгая в нужную сторону.
   - А вы ещё кто такие? - спросил Данил.
   Неизвестно, услышали ли его разумные осьминоги или нет, однако пришли в необычайное возбуждение. Они кружились вокруг и при помощи подобия линейки (гибкой как прутик и волнистой) измерили его со всех сторон. Сначала длину конечностей и обхват талии, потом расстояние от кончика носа до пупка и в конце от правого глаза до крайнего слева нижнего зуба.
   - Мы можем с вами подружиться? - спросил Данил, вспоминая свой опыт дружбы в других мирах.
   Осьминоги засуетились ещё сильнее. Их движения напоминали танец морских звёзд из диснеевского мультфильма про Русалочку. Один, судя по всему, старший, с красноватыми полосками поперёк лба, придававшими ему озабоченный и строгий вид, показал несколько табличек с чернильными разводами. На одних были изображены люди (определённо, это были люди, но нарисованные существом, которое никогда не видело людей, а могло только догадываться об их внешности и строении). На других - огромные водные пространства, прошитые насквозь светом, будто прозрачные пещеры с гребешком коралловых рифов. Родной дом осьминогов. На третьих - сами осьминоги. Одних художник изобразил со странными курительными принадлежностями во рту, других с пышными головными уборами и с целым десятком детишек, что облепляли их со всех сторон. Были и другие рисунки, из которых Данил выяснил, что когда-то давно океаны вышли из берегов, смешные существа с длинными мягкими щупальцами, дети которых знать не знают о пластиковых игрушках в детских садах, о подзатыльниках и "тихом часе", теперь правят миром, а во всём мире не сыскать теперь самого завалящего человека! Печальная история. Данил для них что динозавр, последний экземпляр своего вида, да ещё, по счастливой случайности, живой.
   "Я никогда не найду здесь своего места", - подумал Данил.
   Но он нашёл.
   Он быстро выработал с осьминожками общий язык - язык жестов. Возможностей с восемью щупальцами у них было куда больше, поэтому мальчику по большей части оставалось только кивать или качать головой. Они просили его быть проводником по погибшему городу, который без обитателей превратился в нагромождение непонятных, диковинных форм. Данил открыл для себя возможность плавать: отталкиваясь и затем быстро перебирая ногами, он легко мог обнаружить себя на крыше двухэтажного дома. А если не смотреть вниз - то и того выше!
   Они с осьминожками проникали в окна (стёкла не сохранились почти нигде, и голос Тима беспокойно бубнил в голове, призывая остерегаться осколков и острых краёв), те доставали из рюкзаков пузыри со светящимся газом (сильнее всего они напоминали праздничные воздушные шары) и осматривали жилища. Данил показывал, где ванная, а где спальня, тыкал в фотографии прежних жильцов на стенах.
   Потом отряд осьминожек уплыл, тепло попрощавшись с Данилом (один даже заключил его в многорукие объятья), но не проходило и суток, как появлялся другой отряд, которому позарез нужен был сопровождающий. Таким образом Данил примерил на себя профессию экскурсовода, с гордостью показывая достижения человеческой цивилизации и открывая для себя множество вещей, о которых он не подозревал. Он думал сначала: "Быть изобретателем, как Федька, наверное, ужас как здорово!" После того, как они пробрались в железнодорожное депо, полное ржавых механизмов, он начал думать: "Быть машинистом, пожалуй, тоже очень неплохо". Они были в мастерской стеклодува, были на молочной ферме, на заводе, где конструировали самолёты, и где до сих пор стояло, зажатое в гигантские тиски, крыло от пассажирского авиалайнера. Были в террариуме, где пустые клетки казались угрюмыми намёками на что-то, произошедшее в далёком прошлом. Представляя, как ведёт громадную машину или как делает чудесные фигурки из стекла, пытаясь детским разумом объять хотя бы приблизительно принципы действия и назначение всех этих штуковин, чтобы объяснить затем любознательным головоногим моллюскам, Данил проводил счастливейшие минуты и часы, воображая, что он кому-то да пригодился, что он делает одно из великих маленьких дел, которые двигают планету.
   В каждом помещении - конечно, прежде всего это были квартиры и жилые дома - он подмечал зеркала, останавливаясь и заглядывая в их зелёные глубины. Иногда там не видно было ничего, кроме размытой фигуры, похожей на чернильное пятно. А иногда (часто это случалось в минуты, когда голова шла кругом и из носа выделялось особенно много красной жидкости) плёнка вдруг рвалась от одного лишь взгляда, и в зазеркалье проступали контуры других странных миров. Данил видел себя так же ясно, как раньше, а на заднем плане - других людей, которые беззвучно разговаривали, плакали и смеялись.
   Однажды в зеркале магазина свадебных платьев, куда привёл очередную экскурсию, он вдруг увидел то, что совершенно определённо было его странным миром. Там был грязный снег, скучающая продавщица с тщательно намалёванными бровями и нищая старушка, которая сидела у самых дверей.
   Осьминог протянул щупальце, чтобы коснуться мальчишеского затылка и спросить, зачем людям нужны эти разодетые в красивые наряды странные безрукие статуэтки на одной ноге, лишь отдалённо напоминающие человеческую фигуру, но мальчишки уже не было.
  
   - Я растворился в воде как комок соли, - сказал Данил, глядя, как Лютик осторожно обнюхивает собачью плошку.
   - Ты вернулся домой? - спросил я, чувствуя боль в мышцах. К вечеру дождливого дня мой механизм начинает барахлить.
   Мальчишка передёрнул тощими плечами - резко и как-то совсем не по-человечески. Будто не мышцы и суставы ответственны за это движение, а коленчатые валы, к тому же изрядно расшатанные.
   - Ну, не сразу. Я оказался в магазинчике за пять автобусных остановок от своей улицы. Продавщица спросила меня: "Что ты здесь делаешь, мальчик?" Она увидела, что я без тёплой одежды, совсем один и к тому же у меня идёт носом кровь, и вызвала полицию. Но я дождался, когда она отвернётся, и убежал. Домой доехал на трамвае.
   - И что? - поразился я. - Неужели никто не подошёл и не спросил, что делает маленький ребёнок один, без куртки, посреди зимы? Откуда ты вообще знал, куда ехать?
   - Подошёл, - с неохотой, но в то же время с какой-то затаённой гордостью сказал Данил. - Подошла кондукторша. Такая милая бабушка. Сказала, что детям можно ездить бесплатно, дала свой тёплый платок, в который я смог закутаться целиком. А ещё нашла какую-то женщину, чтобы она вышла со мной на нужной остановке и проводила до дома. Хорошо, что я сел в нужную сторону.
   Я покачал головой.
   - Хорошо, что в этом городе остались добрые люди...
   - Я знал эту старушку-кондукторшу.
   Взгляд мальчишки явно на что-то намекал. Меня осенило.
   - Та самая, которую ты отдал на растерзание мышам!
   - Это было в другом мире, - напомнил Данил. - И эта старушка не больно-то им приглянулась. У неё было такое доброе лицо! Думаю, поэтому я ей и доверился. Ей не нужно ничего, что могли предложить ей мыши. Так что скоро я оказался дома, где мне неслабо влетело. Времени прошло совсем немного. Мама подумала, что я сбежал из садика... а я ведь действительно сбежал, помните? Через дыру в заборе. Мама как раз одевалась, чтобы меня забирать, а тут стук в дверь, и... вот он я! Стою на пороге. Ей пришлось потратить время, чтобы объяснить женщине, которая меня привела, что у нас в семье всё нормально. За каждую из этих неловких минут я вынужден был потом расплачиваться на свидании с папиным ремнём.
   Я потёр переносицу.
   - Господи, неужели кто-то из молодых родителей ещё думает, что есть связь между попой и мозгом? Нет, я тоже в этом уверен, но я-то старый, мне можно.
   Я ещё немного побубнил себе под нос, и замолчал, ожидая продолжение истории. Данил тоже молчал, разглядывая разложенные на столе инструменты, так, будто каждый из них мог тяпнуть за палец.
   - Теперь мне можно?.. - начал он.
   - Не хочешь же ты сказать, что это всё?
   Я был в ступоре. Обычно мне приходилось обрывать рассказчика и указывать ему на дверь, оставив довольствоваться лишь взглядом на вожделенный музей под открытым небом. На свете не должно быть так, чтобы хорошая, удивительная история заканчивалась ничем. Я попытался подбодрить моего гостя:
   - Что было потом с Тимом?
   - Не знаю. Наверное, он где-то там, внутри, старается сделать так, чтобы я снова не заболел. Я иногда слышу его голос, но он звучит теперь как биение крови в ушах. Непонятно ни слова. После того как я вернулся, я почти два месяца лежал в больнице, в маленькой белой палате с салатовыми занавесками. Врачи нашли причину кровотечений... или думали, что нашли. По крайней мере, кровь стала идти куда реже, и меня стали оставлять в одиночестве.
   - Я бы на твоём месте... ну не знаю. Знаешь, когда тебе дали прокатиться на автомобиле твоей мечты. Хоть по автопарковке, хотя бы вокруг автозаправочной станции. Ты прокатишься, но вместо того, чтобы утолить аппетит, становишься сам не свой... до тех пор, пока хотя бы не заглянешь под капот этой крошки.
   Мариша, которая выглянула посмотреть, не нужно ли нам чего, изменилась в лице. Вся двусмысленность аналогии дошла до меня чуть позже, но клянусь, я имел ввиду исключительно автомобили! Хорошо хоть, мой собеседник ещё не вошёл в возраст, когда предпочитают девушек петардам... хотя во всём остальном сильно его перерос.
   Данил покивал.
   - За первые тридцать минут после того, как меня доставили к порогу и хорошенько отчитали, я заглянул во все зеркала, которые нашёл. Как минимум по четыре раза.
   - И конечно, ничего не увидел, - я задумчиво извлёк из пачки сигарету, вложил в рот, но зажигать не стал. Лично я не вижу ничего плохого в том, чтобы курить на открытом воздухе рядом с ребёнком - мало, что ли, гадости в городском воздухе? Но боюсь, что невестка потушит эту сигарету прямо о лысину.
   - Почему? Увидел. Не в каждом и не так чётко как хотелось бы, но я достаточно принюхался к странным мирам, чтобы отличать их запах. Иногда это были просто столбы тумана, похожие на грязь или влагу на стёклах очков, иногда прозрачные движущиеся фигуры. Один раз в круглом зеркале в родительской спальне я увидел мир, где всё было кверху ногами... и я тоже был перевёрнут, так, что мог поцеловать себя прямо в лобешник. Я спросил: "Мам, можно я погуляю?". "Нет, конечно, ты наказан, маленький эгоист", - сказала она. С тех пор волшебные слова перестали работать. А я перестал видеть другие миры... хотя иногда они мне снятся. Те, в которых я был, и в которых не бывал... но это ведь не одно и то же, верно?
   - Да, пожалуй, - сказал я. Я сам не понимал, отчего рассказ паренька оставил во мне чувство необъятной, гнетущей пустоты. - Но послушай... я не буду пытать тебя насчёт того, где ты вычитал эту историю, или как долго сидел над тетрадными листами, чтобы её выдумать. Скажи мне только одно - ты стал счастливее после того, как она появилась? Помнишь малыша, который бродил в одиночестве по двору детского сада? Насколько далеко ты от него ушёл?
   Данил подумал.
   - Нисколечко.
   - Тебе ведь он не очень нравится?
   - Мне не нравятся люди. Тот мальчишка - это я. За несколько лет я заглянул в десятки зеркал. Сотни! Каждый раз видел там этого мальчишку. Всё вокруг менялось, а он оставался. Я просто хочу посмотреть на эти ваши ретро-автомобили поближе. Особенно на тот "Жук". Знаете, там, под водой, мы видели целые автостоянки, заполненные машинами на любой вкус, но они все проржавели и прогнили изнутри. Осьминожки были в восторге, крутились вокруг них, как рыбы вокруг пластмассового корабля в аквариуме...
   Он не договорил, замолчал.
   Я решил надавить сильнее.
   - А если я скажу тебе, что это невозможно?
   Данил моргнул, посмотрел куда-то в сторону, словно желая проверить, идёт ли ещё дождь, и не слишком доверяя глазам. Дождь никуда не делся.
   - Тогда пойду домой. Дочитаю книгу про мышонка.
   - Какую книгу?
   - Про мышонка; над ним ещё ставили опыты. "Цветы для Элджернона".
   - Хорошая. Читал её... дай-ка вспомнить... в двадцать три.
   Моё уважение к мальчишке возросло. Возможно, он смог бы сочинить то, что сейчас мне рассказал.
   - Так вы не разрешите мне посидеть за рулём?
   - Конечно, разрешу. Ты заслужил. Скажи мне только одну вещь - что ты от этого ждёшь?
   Данил растерялся. Смотрел на меня большими глазами и силился понять, что я имел ввиду. Или делал вид.
   Поэтому я продолжил, стараясь быть очень аккуратным... аккуратнее, чем при вдевании нитки в иголку.
   - Ты так легко находил себя там, по другую сторону зеркала, - сказал я, наклонившись в своём скрипучем кресле. - Почему бы тебе не сделать то же самое сейчас, в этом мире?
   Мальчик выпятил губу.
   - Вам-то легко говорить. Вы автомеханик, и не какой-нибудь завалящий, а из тех, что по-настоящему знают своё дело. Вами восхищаются все окрестные мальчишки.
   Признаюсь, первое время я растерялся. Восхищаются? Серьёзно? Этим немощным стариком?
   - Посмотри на меня внимательно, - сказал я. - Ты прав, я нашёл своё место здесь, среди машин и механизмов. Но это не значит, что я нашёл его сразу. Что, если я очень долго бродил по свету, силясь понять, зачем я и кто я вообще такой?
   Данил улыбнулся.
   - Иногда я рисую такого нелепого человечка из чёрточек, с огромной головой и очками. Он у меня постоянно влипает во всякие истории. Это я и есть. Я - именно такой человечек.
   Я глубокомысленно пошаркал ногой и выдал, наверное, самую напыщенную фразу в своей жизни.
   - Сынок, - сказал я, непроизвольно сморщившись так, будто обсасывал лимонную косточку. - Мир - полотно настолько огромное, что в него может вписаться каждый. Каждый!
   - Почему вы смеётесь? - спросил Данил.
   - Ни капли...
   - А вот и не правда! Смеётесь. Я же вижу.
   Тут уж я не сдержался. Я хохотал так, что с перил грохнулась кружка, с дуба полетели коричневые листья, похожие на дохлых воробьёв. Данил вскочил, его глаза стали как два тёмных водоворота, а руки ощутимо тряслись, словно две вороны, готовые ринуться в небо. Он готов был уйти... и ушёл бы, если бы я его не остановил.
   - Я смеюсь, - признался я, - потому что всегда старался избегать банальностей - хотя бы на словах. Только сейчас до меня дошло, что я обманывал сам себя. Всё вокруг состоит из банальностей. Каждый лопух в этом огороде, каждое выражение на каждом лице - не более чем клише. От этого нам становится нестерпимо скучно... и от этого мне сейчас весело! Пойдём, я покажу тебе свою коллекцию. Ты прав, она шикарна. Все мальчишки должны сходить по такой с ума. А знаешь, почему? Потому что я на неё угробил добрую половину жизни. И пусть моя жена спит и видит, чтобы избавиться от этого хлама, я ей горжусь. В том "Жуке", кстати, родное зеркало, с заводским штампом. Просто чудо, что оно уцелело. Возможно, ты увидишь там немного другого себя. Может, какие-то из этих волшебных слов снова заработают, ведь между этим забором и тем всё здесь пропитано магией. Моей магией. Ну что, попробуем?
   Данил посмотрел на меня, несмело кивнул.
   Мы вышли под дождь. Я протянул Данилу дырявый, кособокий зонт, и он, секунду подумав, принял его и выстрелил в небо, будто Робинзон - волею случая угодившей к нему сигнальной ракетой. "Я! - кричала она - ЗДЕСЬ!"
  

Конец

  
  
  
  
  
  
   Заново, как в первый раз
  
   1.
  
   Когда дракон взглянул с небес вниз, на планету, все уже ждали его появления. Грянула музыка, и, как по команде, люди принялись веселиться и танцевать, словно стараясь уверить великого космического путешественника, что на Земле всё прекрасно - лучше быть не может!
   Редкие горожане говорили своим соседям и друзьям, пытаясь воззвать к голосу разума: "Вторник, сегодня же только вторник. И впереди ещё целая рабочая неделя! К чему всё это, зачем вы веселитесь? Дракон посмотрит и улетит, а нам здесь жить, ковырять землю в надежде на хороший урожай, удить рыбу..." Но всё без толку. К часу ночи в небо взлетели первые фейерверки - земной огонь для огня небесного. А дракон промчался мимо, озарив половину неба пурпурным сиянием и затмив множество далёких звёзд, тем самым демонстрируя, что эта пыль не стоит и искорки из его ноздри. Жители высыпали на крыши, словно желая проводить его на другую сторону Земли, свистели и смеялись вслед; дети, которым разрешили по такому поводу попозже лечь спать, запускали воздушные шары и бумажные самолёты. Собаки лаяли, кошки прятались от суеты в подвалах.
   Столько людей наблюдало появление кометы, что и не сосчитать. Даже Егор одним глазком глянул, хотя ему и не хотелось. Сумятица за окном начала нервировать его задолго до того, как появилась её причина. Против обыкновения, он выключил компьютер в восемь вечера, умылся и рухнул в постель, намереваясь заснуть прямо сейчас, желательно до того, как голова коснётся подушки, заранее мокрой от пота, потому что в начале лета в Краснодаре по-другому никак. Лежал и пялился на часы, ненавидя весь мир. Через полчаса в комнату, как всегда без стука, заглянула бабушка.
   - Егорка! Все метеор смотреть пошли, - её совершенно не заботило, что внук может видеть уже десятый сон. - Вот-вот появится. А ты чего?
   Бабушка считала, что в жизни Егора не происходит ничего интересного, и потому позволяла себе вторгаться туда чуть ли не с метёлкой, чтобы собрать пыль, паутину, выгнать обитающего там паука в большой мир.
   - Что-то не хочу.
   Силуэт пожилой женщины в свете яркой лампы напоминал огромный мухомор, детей которого Егор, будучи малышом, мог беспечно растоптать в лесу.
   - А я пойду, - сказала бабушка с вызовом. Она уже облачилась в свой выходной сарафан и сандалии. - Меня подруги ждут. Спросят: "Егор-то, поди, до утра шляться будет с мальчишками, распоясалась нынче молодёжь!", а я что скажу? Что ты, как старая дева, дома сидишь? У всех внуки как внуки...
   - Ну ба! - Егор сел на кровати, водрузив от досады подушку на макушку.- Мне шестнадцать. Я уже достаточно взрослый, чтобы сидеть дома и никуда не ходить.
   - Не хами старшим, - сказала бабушка и ушла, оставив дверь открытой. Её голос доносился из прихожей. - Этот глаз дракона - сущая панацея! Говорят что тот, на кого он взглянет, непременно станет лучше. Мне кажется, тебе, Егорка, нельзя упускать шанс поработать над собой. Даже таким способом. Я вот сейчас накрашусь, да пойду. Может, грыжа отпустит.
   - Это же просто суеверия, - застонал Егор, падая на матрас.
   Но бабушка не услышала. Хлопнула дверь. Свет в коридоре продолжал гореть.
   Молодой человек укрылся с головой простынёй и вновь попытался заснуть, но голова пухла от мыслей, словно у страдающего гидроцефалией плюшевого медведя - от ваты. Когда маленькая стрелка настенных часов переползла за полночь, комната вдруг озарилась красным светом. Свет насмешливо проник сквозь облако задёрнутых штор, добрался до стола и заполнил собой даже вложенные одна в другую чашки с остатками чая и кофе. Снаружи донёсся звук, похожий на шелест дюн под южным ветром - Егор не сразу догадался, что он исходил из десятков глоток. Он заочно ненавидел эту комету. К чёрту глаз, и дракона, им обладающего, тоже к чёрту! Придумали же названице... Приспичило ему поглазеть на планету землян именно сейчас, когда он, Егор, никак не может позволить себе выйти и встать плечом плечу с остальными. Он жалок. Самый жалкий из людей. В лучах красной звезды, появившейся сегодня на южном небе, должны греться сливки общества, никак не такие как он.
   Когда шелест песка превратился в настоящий водопад, когда грянули первые салюты, Егор вскочил и отдёрнул штору, распахнул окно и высунулся наружу. Одуряюще пахнуло лимонами. Комета почти миновала небо, но, подняв глаза, Егор почти увидел пучок пунктирных линий, которые оставляли в воздухе взгляды людей. Все они сходились в одной точке: красный огонёк плыл между крышами на западе. Он был куда больше Венеры, смахивая на грейпфрут, который кто-то зашвырнул высоко-высоко. Для небесного тела метеор двигался необычайно быстро - подросток созерцал его всего восемь или десять секунд - но за это время они успели обменяться взглядами. И когда глаз мифического ящера исчез из поля зрения, провожаемый аплодисментами, подросток с трудом добрёл до кровати и рухнул в неё, будто срубленная ёлка на перину из снега. И моментально уснул.
  
   2.
  
   Наступившее утро, как всегда в этих краях, было пронизано ароматом мёда, парадоксально смешивающимся с вонью запорожцев и уазиков-"буханок", торопящихся на базар, чтобы занять самые выгодные места у входа. Порой вспыхивали ожесточённые словесные потасовки; эхо их доносилось до распахнутой форточки. Егор натянул простыню на глаза, обречённо позволяя изгрызть свой беспокойный, полный неясных образов сон десяткам личинок шелкопряда. Бабушка придёт его будить через три, два, один...
   Распахнулась дверь, впустив запах масла и оладий, как всегда подгорелых. Точна и исполнительна, как смерть.
   - Я что-то приболел, - сказал Егор. - В школу, наверное, не пойду.
   - Бедненький, - проворковала бабушка. - Я сделала кофе с мороженым. Трудно, наверное, тебе пришлось вчера. Все вокруг веселятся, а на улице творится чёрт те чё. Пытаться уснуть, когда можно поучаствовать в тысяче приключений, пропасть на всю ночь, заставлять волноваться родных и совершенно не думать о них.
   Бабушкина манера говорить убаюкивала, прокрадываясь в сонный разум, а потом взрывала его изнутри, словно диверсант с натянутым на хитрющее лицо чёрным чулком. Когда она хотела растормошить (или как следует разозлить) внука, то принималась говорить так, будто зачитывала вслух абзац из книги Брэдбери.
   - Было бы лучше, если бы это была вода, - сказал Егор. Он очень любил кофе, но сейчас почему-то меньше всего хотелось вливать в себя эту сладкую гадость.
   - Да ты прямо медиум, - сказала бабушка где-то совсем рядом. А потом на открытый лоб подростка тонкой струйкой полилась вода. Он разевал рот, пытался отбиваться, накрывался всем, чем можно, а потом вскочил, мокрый, вытянулся по струнке, словно в армии, которая грозила откуда-то из недалёкого будущего - уж кто-кто, а бабушка точно не станет его откупать...- но рядом уже никого не было. Старушка гремела посудой на кухне.
   - От завтрака я, пожалуй, откажусь, - хмуро сказал он.
   - Оладьи уже готовы!
   Егор с трудом переоделся и, проигнорировав ванную комнату (фактически он уже умылся, даже принял душ), поплёлся на кухню.
   - Да, ты и правда худо выглядишь, - сказала бабушка, на этот раз серьёзно. - Ну-ка, марш обратно в постель, рахитичная ты натура. Но прежде сходи на свидание с раковиной. У тебя что-то под носом прилипло. Так и быть, завтрак получишь в постель.
   - Я передумал насчёт школы, - мальчик бросил взгляд на часы. Первый урок - физкультура, которую он ненавидел лютой ненавистью и на которую вполне благополучно не успевал.
   Бабушка упёрла руки в бока и разразилась совершенно демоническим смехом.
   - Молодец, внук. Иногда я вижу, что ты стараешься и, как настоящий подросток, всё делаешь мне наперекор, - сказала она. - Но почему-то не тогда, когда нужно.
   И почти всегда не так, - закончил про себя Егор.
  
   3.
  
   Папа одарил Егора фамилией Гримальдов, и Егор совершенно не видел в ней ничего предосудительного (кроме слова "грымза", которым его дразнили в садике цыганские дети) до тех пор, пока в восьмом классе не начал проходить по физике дисперсию света. (Надо сказать, что по физике, как и по большинству других предметов, Егор был ноль без палочки; он не думал вникать в то, что не понимает; на уроках пялился в окно, ковыряясь в носу, или, когда его пересаживали к стене, дремал, уткнувшись носом в сгиб ладони). Тощая, как спичка, Нина Николаевна рассказывала про физика Гримальди и объясняла премудрости прохождения света через призму. Вокруг медленно нарастал смех. А на перемене кто-то посоветовал Егору "не смущать людей великими познаниями и убираться обратно в свой кратер на луне". С тех пор к нему прилипла кличка Гримальди.
  
   - Эй, Гримальди, ты что сегодня, вторую мировую решил начать? - Спросил Черемяго.
   - Что? - Егор поднял голову от тетради, где рисовал бегущих куда-то палочных человечков.
   В это время вошла учительница, Ада Михайловна, которая в течение десяти минут общалась о чём-то в коридоре с завучем. Эта пышнотелая армянка буквально попирала несимметричностью своих форм великую науку, которую преподавала - геометрию. Увидев, что подопечные смотрят на Егора, она вдруг изменилась в лице.
   - Гримальдов, встань!
   Егор подчинился, не слишком понимая, в чём он провинился.
   - Ты что же, не умывался с утра?
   - Умывался, - Егор шмыгнул носом, созерцая ухмылки на лицах ребят. - Я вроде как заболел.
   Все, все на него смотрели. До последнего парня, до последней девчонки. В сущности, ничего удивительного, обычный школьный неудачник, каких миллионы, но всё же... чем он это заслужил? И почему он так жалок? Почему не способен сохранить чувство собственного достоинства, как, например, Олле, высокий, почти нордический блондин с редким в этих краях типажом, который запросто жуёт жвачку, когда его вызывают к доске, и бесстрастно смотрит на учителя своими льдистыми голубыми глазами, да так, что тот мешается и зачастую первым опускает взгляд. Или Черемяго (который, кстати, запросто всегда смеётся над своей фамилией), маленький человечек, в родственниках которого, кажется, водились все возможные национальности; его выгоняют с урока не реже двух раз в неделю. Выходит из класса он всегда вразвалочку, уверенный на сто процентов, что когда-нибудь взойдёт такой же походкой на жизненный олимп.
   Егор вздёрнул глаза. Она тоже смотрит.
   - Тогда тебе следовало оставаться дома! - рявкнула Ада Михайловна, сжав пухлые руки в кулаки, - и не смущать людей своей физиономией.
   На лицах появляются ехидные улыбки... и на её лице тоже.
   - Можно мне в туалет? - спросил Егор, чувствуя, как к горлу подкатывает комок из огня и слизи.
   - Можешь выйти. И на мой урок не возвращаться.
   На пороге Егор оглянулся, надеясь поймать её взгляд. Но ей уже не было до него никакого дела. Смотрит в окно на воробьёв, собирающих с листьев насекомых. Лицо ангела, белокурые локоны, спускающиеся на плечи, и дальше, на спину, хрустальный подбородок с почти прозрачной кожей. Лёгкий беспорядок в одежде и усталые глаза цвета пасмурного неба: почти наверняка они вчера тоже наблюдали комету. Эта мысль, мысль, что они вдвоём смотрели в одну точку, пусть даже в разное время, немного приглушила обиду Егора. Он открыл дверь и вышел. Свет в аудитории мигнул и погас. Гомон стал громче, и сквозь него, как нож сквозь масло, прорезался зычный голос учительницы, в котором плавали слёзы.
   - А ну тихо! Демидов, сбегай к завхозу, скажи, что у нас лампочка перегорела.
   - А можно я?
   - Нет, Черемяго, сиди на месте!..
   Уже в туалете, посмотрев в зеркало, Егор понял, что стало причиной буйного веселья. Пятно под его носом в точности повторяло мягкие усики над верхней губой Ады Михайловны. Она, видно, подумала, что он над ней издевается... Егор вздохнул, не чувствуя стыда. Если бы он вёл себя поувереннее, то, возможно, заслужил бы со стороны одноклассников некоторое одобрение, подняв себя с самого дна на ступень повыше, став из полного ничтожества просто ничтожеством.
   Повертев эту мысль так и этак, подросток прогнал её прочь. Есть мнение, что наживаясь за счёт других, ты поступаешь не очень хорошо, но что ещё делать, когда других талантов у тебя отродясь не водилось? Вот и внешностью создатель не одарил: вытянутое лицо с россыпью прыщей; что-то непонятное на голове, больше напоминающее гнездо, свитое из соломы, чем волосы; тощие руки и выпирающие даже сквозь рубашку-поло рёбра.
   А ещё эта отметина под носом, будто он в течение месяца целеустремлённо выкуривал самые вонючие и коптящие сигареты, да не меньше пачки. Егор указательным пальцем попытался стереть пятно над верхней губой. Не добившись успеха, смочил обмылок и потёр им. Какие-то третьеклашки, ввалившиеся было в уборную, посмотрели на него и с хихиканьем выкатились обратно. "Ну, погодите, - бормотал про себя Егор - Я ещё вам всем покажу!"
   Пятно не желало стираться, а ком слизи, казалось, проделал по пищеводу львиную часть пути. Он закашлялся и вдруг обнаружил, что голова окутана едким дымом, пахнущим бытовым газом и серой. Зажимая рот рукой, Егор вскочил на батарею, распахнул крошечное окошко с треснутым наискосок стеклом и погрузил голову в пасмурное утро. Не помогло. Лимоны и каштаны будто обугливались, источая всё тот же едкий запах. Егор бросился в кабинку и, согнувшись пополам, изверг завтрак в унитаз. Когда, переживая очередной приступ тошноты, он открыл рот пошире, оттуда с шипящим звуком вырвалась струя чада. "Я что, превращаюсь в кипящий чайник?" - в панике подумал Егор.
   Ещё минуту он стоял и, согнувшись, кашлял. Потом услышал, как хлопнула дверь, и непроизвольно зажал рот ладонями.
   - Ага, вот вы и попались! - услышал он мужской голос. - Я давно за вами охочусь, мелкие гадины, и сейчас покажу, что значит курить в туалете!
   Пётр Филипыч. Директор. Апогей невезения. Несмотря на то, что Егор не курил, он сразу понял, что именно его назначат виновным за это досадное недоразумение.
   Распахнулась дверь первой кабинки. Потом второй, совсем рядом. Директор открывал двери не то ногой, не то плечом, непрерывно кашляя в рукав, а сам мальчишка отчего-то больше не испытывал желания надрывать лёгкие. Он ждал, скрючившись возле унитаза.
   Но так и не дождался. Не добравшись до последней кабинки, в которой был Егор, Пётр Филипыч выбежал прочь, ругаясь такими словами, что у родительского совета (бабушка называла его "сборищем старых клуш, которым абсолютно нечего делать") отсохли бы уши.
   О том, чтобы дождаться перемены и вернуться на следующий урок, не могло быть и речи. Выждав несколько минут, Егор сделал бросок к лестнице, а потом, через чёрный ход на цокольном этаже, выбежал на улицу. Судя по тому, как шарахались девочки и мамаши, пришедшие забирать младшеклассников, видок у него был ещё тот.
   Бабушки дома не было, и хорошо: Егор подозревал, что её добродушные насмешки навсегда сделали бы из него заикающегося слюнявого дурачка... или психопата, одержимого жаждой убийства. В ванной его ещё раз вырвало, на этот раз желчью, в которой угадывались кровавые нитки.
   Из ноздрей не переставая валил дым.
  
   4.
  
   Остаток дня Гримальдов провёл запершись в комнате и изредка пробираясь в ванную, чтобы прополоскать рот от неприятного привкуса. Он старался поменьше дышать и волноваться: ведь не может же это быть опасная болезнь? Во всяком случае, он ни разу не слышал о болезнях с такими симптомами.
   - Что за вонь у нас стоит? Как будто что-то сгорело, - спросила бабушка с порога. - Ты опять пытался пожарить себе яичницу? Милый, если тебе не нравится моя стряпня, это совсем не значит, что у тебя получится утка с яблоками.
   - Не я, - сказал он, а потом, неожиданно даже для себя, соврал: - Соседи из девяносто пятой квартиры чуть не сгорели - снова. К ним пожарная приезжала.
   - Да? - удивилась бабушка. - Странно, что курицы на лавочке мне ничего не доложили.
   Бабушка относилась к пожилым соседкам с демонстративной прохладцей. Тем не менее, несколько крикливых старушек, похожих на раздувшихся от собственной важности воробьёв, исправно старались снабжать её всеми возможными слухами.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросила она чуть позже, до неожиданности неслышно подкравшись к двери его комнаты.
   - Простуда, - сказал Егор, может, поспешнее, чем следовало. - Не заходи. Здесь бациллы повсюду летают.
   Он не ожидал, что бабушка оставит его после этого в покое, но она оставила. Егор же сосредоточился на своих ощущениях. Его бросало то в жар, то в холод, из ноздрей и изо рта сочился дым, будто где-то внутри вдруг открылся исландский вулкан с непроизносимым названием. "Умираю? - бродила в голове назойливая мысль. - Неужели это всё? Что ж, если так, никто не расстроится. Разве что, бабушка - самую малость".
   Зазвонил мобильник. Егор глянул на экран и подумал: "Может, ещё и Матвей Злобищев расстроится".
   - Эй, трутень, ты сегодня неплохо развлёк класс, - голос приятеля, как всегда, звучал так, будто мальчик проглотил живую креветку, которая теперь плавает в его желудке и щекочет его изнутри. - Все ржали, как кони.
   - А...
   - Да, она тоже смеялась.
   - Кажется, это было несколько жестоко.
   - О чём ты? Нет, ерунда. Усы под носом заслуживают всякого порицания, если ты не Чарли Чаплин и не поёшь в группе "Queen". А Ада Арифметиковна ни на кого из них не похожа.
   - Я не специально, - смутился Егор. - Значит, говоришь, она тоже смеялась?
   - Хохотала до упаду, - сказал он. - Хочешь подробностей? Давай, я сейчас заскочу.
   - Нет! - крикнул Егор, но трубка уже равнодушно молчала.
   Матвей был здесь уже через десять минут. Бабушка, злорадно хохоча, впихнула его в комнату внука, захлопнув дверь, а потом через стенку рассказала ребятам об эпидемии птичьего гриппа.
   - Не волнуйтесь, баба Нора, если я заражусь, то улечу отсюда на своих крыльях, - сказал Матвей, внимательно разглядывая приятеля. - Просто выпорхну из окошка.
   Когда шарканье бабушкиных тапочек по паласу стихло, он сказал:
   - Похоже, тебе и впрямь дурно.
   Матвей был единственным, кого Егор мог назвать своим другом. Это был плотный мальчишка с удивительно располагающим к себе лицом, а также живым, пытливым умом и поистине кошачьим любопытством. Пройдёт время, и он, быть может, превратится в настоящего великана, будет жать от груди вес в два раза больше своего. Пока же это немного неповоротливый подросток, который улыбкой мог отворить любую дверь и повернуть к себе любое сердце. И в то же время он был совершенно неэмоциональным. Тепло, которым он мог одарить, было таким же бесполезным, как яркий стеклянный шарик. Иногда Егор задавался вопросом: "Почему я с ним дружу?", и сам же себе отвечал: "Потому что иногда моей голове не помешает ушат воды". И ещё потому, что Матвей сам когда-то выбрал себе в друзья Егора, а разбрасываться тем, чем ты и так небогат, в правила Гримальди не входило.
   - Видел вчера комету? - хмуро спросил Егор. Он лежал на диване и пытался читать журнал, но сейчас отложил его в сторону.
   - Все видели.
   День был облачный, и в комнате царили сумерки. Занавески развевались под порывами ветра.
   - То-то и оно. А случилось только со мной.
   - Что случилось? - Матвей помассировал глаза, которые начинали слезиться. Запах даже не думал выветриваться, а Егор его, похоже, просто не замечал.
   - Это, - зловещим шёпотом сказал Гримальдов. Он открыл рот и резко выдохнул, как будто пытался выкашлять попавший не в то горло кусок. Страницы журнала в руках съёжились от жара.
   - Что это у тебя в животе светится? - заинтересовался Матвей.
   Егор закашлялся, комната вновь наполнилась дымом. Размахивая перед лицом руками, он грустно сказал:
   - А чёрт его знает. Как будто изжога. Слушай! - он взглянул на приятеля. - А у тебя есть какая-нибудь еда?
   Матвей порылся в рюкзаке и достал пачку сухариков. Егор вскочил, разорвал пакетик и высыпал в рот содержимое. Задумчиво пожевал, сглотнул и скривился.
   - Ни черта не чувствую. Там всё как будто сгорает. Не смотри на меня так, я точно знаю, что это не грипп и не наследственное заболевание. Я смотрел на комету всего одним глазком, несколько секунд, и как раз в этот момент она посмотрела на меня. Этот... - Егор скомкал журнал и бросил его в мусорную корзину, - дракон на меня посмотрел. Я печёнкой ощутил его взгляд. И всё сразу же покатилось по наклонной...
   Он не успел закончить. Матвей в один большой шаг очутился рядом, обхватил его за шею и больно дёрнул за волосы.
   - Ещё одно слово и я тебя поколочу, - сказал он, спокойным, даже весёлым голосом. - Все мальчишки мечтают о выдающихся способностях и силах героев из их любимых фильмов, а ты только и делаешь, что ноешь. Я ещё на уроке заподозрил, что с тобой что-то не так.
   - А она правда смеялась?
   - Опять двадцать пять, - всплеснул руками приятель. Впрочем, секунду спустя досада на его лице уступила место хитрому выражению.
   - Настька-то? Хохотала до упаду, словно ты приглашённая звезда из комедии по телеку. Может, конечно, больше над усами Софьи Михайловны, но ты там тоже пришёлся кстати. Так что выше нос!
   Егор отступил на шаг и страдальчески посмотрел на друга.
   - Этого мне ещё не хватало.
   Но он чувствовал, что неведомый пыточных дел мастер чуть ослабил давление тисков, сжимающих его сердце.
  
   5.
  
   Егор очень быстро понял, что если держать себя в руках, последствий "обретения невиданных сверхсил", как выразился Матвей, почти не заметно. Но стоило начать злиться, или волноваться, или радоваться (что, по правде говоря, случалось исключительно редко), как чёрный дым начинал струиться из его ноздрей и свиваться кольцами на груди.
   Вернув себе видимость контроля над организмом, на следующий день он выполз к завтраку, привлечённый ароматом подгорелой яичницы, с трудом, но пробившимся через запах гари, которым прочно владели обонятельные рецепторы. Суббота звенела за окнами птичьими голосами, и в школу можно было не торопиться.
   - Тебе полезен свежий воздух, - сказала бабушка, с сомнением наблюдая полёт ложки к тарелке и обратно. - Ну как, сойдёт?
   - Высший класс! - ответил Егор, радостный, что не ощущает вкуса бабушкиной стряпни.
   Живот бурчал, бурлил, точно завод о тысяче труб.
   За выходные он полностью примирился с собой и даже начал получать лёгкий кайф от своего положения, как человек, который, упав в волчью яму, любуется белизной валяющихся здесь же костей. Так что в понедельник влез в старые "найки" и поплёлся в школу. Бабушка не слишком-то следила за его образованием, доверяя всё не то высшим силам, не то собственной совести, и Егор старался не пропускать уроки только потому, что совершенно не представлял, куда деть гипотетически освобождающееся время.
   Когда кто-то пытался доставать его вопросом о родителях, Егор с совершенно каменным лицом рассказывал, что они погибли в автокатастрофе, некоторое время греясь в лучах сочувствия. На самом деле и с матерью, и с отцом было всё в порядке. Они даже не были в разводе и проживали в этом же городе, практически на соседней улице, ежедневно празднуя жизнь. Наверняка в тот злополучный день, когда прилетела комета, они гуляли до самого утра, пили из горла шампанское и покупали у армян румяные сочные чебуреки. Если, конечно, уже вернулись с моря: от первых тёплых деньков и до последних стареющая супружеская пара, безнадёжно влюблённая друг в друга и так же безнадёжно готовая рассорится из-за любой мелочи, проводила в окрестностях Адлера, в кемпинге с собственной зелёной советской палаткой, подрабатывая где придётся и валяясь на белом песочке.
   Когда кто-нибудь из родителей звонил и звал сына к телефону, бабушка становилась сама не своя. Она рвала и метала, сбрасывая звонки и швыряя трубку на диван. Егор слышал однажды, как она кричала: "Вы оставили его только на одни выходные, когда мальчишке было четыре месяца. Сколько времени прошло - сможешь сказать, ты, горе-мамаша? И знаете, что? Я вас давно уже не жду и не собираюсь отдавать Егора".
   Это была сущая правда. Иногда, размышляя, мальчик приходил к выводу, что эта история гипотетически могла выжать больше слёз и вызвать куда больше праведного гнева. Но никогда её никому не рассказывал.
   Первым уроком была физика, которую вела классная руководительница. Пятно под носом Егора уже собравшиеся в классе ребята встретили дружным свистом, и он подумал, что неплохо было бы отрастить усы. Егор сел на своё обычное место, возле стенки, рядом с Матвеем, который добродушно посмеивался шуточкам однокашников, лукаво поглядывая на Егора, будто ожидал, что тот сейчас выдохнет пламя и сожжёт юмористов ко всем чертям.
   Урок начался. Огромную тему про свет они одолели ещё в прошлом году, теперь сочувствуя Броуну, размешивающему в мензурках пыльцу, но сегодня, совершенно неожиданно, речь вновь пошла о свойствах света.
   Точёная, как будто вырезанная из цельного куска мрамора, рука взлетела вверх, и Егор поднял голову.
   - Татьяна Николаевна!
   - Да, Настенька?
   - А бывает такое, чтобы человек мог свет выключать и включать по щелчку пальцев?
   Татьяна Михайловна подошла к вопросу серьёзно.
   - Настенька, свет - это оптическое излучение. И ты можешь управлять им сколько угодно, но в рамках физических свойств своего тела. В случае со светом, это проницаемость для различных его спектров и отражаемость. Да, в каком-то смысле, все мы планеты, космические объекты, сияющие отражённым излучением.
   - И что, никакой возможности им управлять?
   - Как же, возможность есть! - Татьяна Николаевна проследовала к столу Насти и, сделав внезапное движение, выхватила из-под носа Черемяго увесистый квадратный пенал, который он повсюду таскал с собой. Открыв, она вытряхнула на стол, помимо нескольких карандашей и ручек, упаковку семечек, завёрнутый в бумагу бутерброд, электронную сигарету и несколько презервативов. Егор и Матвей одинаковым движением покачали головами: да, это и в самом деле был большой пенал.
   - Ну и зачем тебе всё это на уроке, деточка? - бархатным голосом спросила Татьяна Николаевна. Девчонки зашептались и зафыркали, кто-то покраснел, увидев резинки. Егор во все глаза смотрел на Настю, которая сидела с Черемяго за одной партой. Она, кажется, вообще не замечала происходящего, во все глаза глядя на учительницу. Ей и в самом деле важен ответ! - понял Егор.
   - Татьяна Николаевна, так что? - спросила она, в безотчётном для себя жесте сложив руки на груди.
   - Ах, да, - учительница сразу забыла про Черемяго, который вздохнул с облегчением. Она взяла правую руку девушки, выпрямила её пальцы и накрыла ей открытый пенал. - Ты только что погасила там свет, деточка. Во всех остальных случаях - извини. Почитав на ночь книжку, тебе всё равно придётся протянуть руку, чтобы щёлкнуть выключателем.
   Татьяна Николаевна вернулась к доске. Настя прикусила губу, глядя куда-то в пространство. В этот момент Егор залюбовался ею: пышущее внутренним огнём личико, тонкие губы, какое-то непонятное, но странно знакомое лихорадочное чувство, которое то и дело рябью пробегало глубоко в глазах. Острые локотки вонзились в поцарапанную столешницу.
   - А если я могу вот так? - вновь подала голос она, и затем сказала: - Оп!
   Люминесцентные лампы, встроенные в навесной потолок, вдруг засияли, да так, что солнце за окном сделало вид, что оно не более чем китайская ёлочная игрушка. Они всё разгорались, и сначала ребята смотрели вверх, а потом, не в силах больше вынести этого света, опустили лица в парты, обнаружив, что экраны их мобильников тоже начинают светиться сквозь одежду, будто у каждого в кармане поселилось по звезде. Физичка бегала между рядами и вопила что-то про перепады напряжения, а потом, когда увидела что подсветка на её наручных часах сияет не слабее ламп над головой, застыла с открытым ртом.
   - Как такое возможно?
   Настя улыбнулась, свет померк. Птицы на улице снова запели, огромный майский жук, круживший перед окном всё то время, когда ярко горели лампы, в последний раз стукнулся о стекло и, заведя в падении свой мотор, улетел.
   - Сама не знаю. Это началось на той неделе, когда...
   - "Когда прилетала комета", - одними губами произнёс одновременно с ней Егор.
   - Феноменально! Поразительно! Экстраординарно! Ты рассказала родителям?
   Несмотря на то, что у школьного учителя, а тем более у учителя физики, должен быть критический склад ума, глаза Татьяны Николаевны были как у ребёнка, который проснулся среди ночи и увидел Деда Мороза, складывающего подарки под ёлку, да не одного, а в окружении эльфов.
   - Они не поймут, - Настя фыркнула. Волосы на её макушке стояли дыбом, и вообще, больше всего она сейчас напоминала Егору одуванчик. Сладкий, ароматный, недоступный одуванчик, который, должно быть когда-то, заключённый концлагеря видел через решётку... - Отправят лечиться, или ещё чего.
   Она вдруг прикрыла рот ладошкой.
   - Вы же не отправите, да?
   Со своего места Егор прекрасно видел, что это игра на публику. Она не думала смущаться или как-то прятать этот дар, не думала пугаться последствий. Настя наслаждалась произведённым впечатлением, юная актриса, стоящая в свете софитов. Она пила его как нектар.
   Учительница взяла себя в руки.
   - Деточка, знаешь что? Это противоречит всем моим профессиональным познаниям, и... я и в самом деле не знаю, как такое возможно, но... это твоя жизнь. Ты, наверное, особенный человек, раз законы мироздания решили поменять ради тебя свои правила.
   Матвей хмыкнул. Егор покосился на него.
   Татьяна Николаевна продолжала:
   - Я не буду вмешиваться и никому ничего не скажу, до тех пор, пока ты сама того не захочешь. И вам, ребята, советую то же самое. Если я услышу, что кто-нибудь из вас, остолопов, травит Лебедеву за то, что она не такая как остальные, я сделаю всё возможное, чтобы обеспечить рандеву с директором. Он и так на взводе, караулит целыми днями возле туалетов, пытаясь поймать того, кто там дымит, и будет рад возложить на вас ответственность за это преступление. А теперь, - она грозно свела брови, - не будем больше отнимать у урока время и вспомним физические свойства света. Раз уж об этом зашла речь. Ну-ка, Минаев, помнишь ли ты, что такое дисперсия?..
  
   6.
  
   На перемене Настя проследовала прямиком к их парте.
   - Привет, Матвей. Великий учёный, подвинься.
   - Привет, - ответил Матвей. Откинувшись на спинку стула, он жевал жвачку и не сделал даже попытки помочь девушке придвинуть третий стул.
   Егор прикрыл глаза; он старался усмирить колотящееся сердце, а, вдыхая, держал порции воздуха внутри себя, как дорогое вино, и с сожалением отпускал на волю, надеясь, что частицы её духов осядут в лёгких.
   - Ну как? - спросила Настя как можно более небрежно. Она старалась не замечать десятков пар глаз нет-нет, да и возвращающихся к ней. Матвей же изучал трещинки на потолке. Егор разглядывал пыльные носки своих ботинок.
   - Что - "ну как"? Классный фокус. Тебе бы в цирке выступать. Класть в рот лампочку и зажигать.
   Настя аж икнула от неожиданности.
   - Ты что, Злобищев, ничего не понял? Я теперь звезда! Меня будут показывать по телеку. Солнечная девушка, феномен природы. Знаешь, кем я хочу стать? Телеведущей в собственном шоу. Теперь всё возможно! Как я его назову? Наверное, "Греясь в лучах Насти Янтарь". Янтарь - это псевдоним такой. Я подобрала себе его...
   - Ну да, как же, раскатала губёнку. Скажи спасибо, если не запрут в клетке и не будут показывать как макаку с двумя головами, чудо ты природное.
   Краем глаза Егор видел, как Настя заправила за ухо прядь волос, как затрепетала у неё на щеке жилка, как надулся и лопнул на губах Матвея пузырь от жвачки.
   - Становись знаменитым! Певцом, музыкантом, учёным, актёром не важно... и может быть, я позову тебя в качестве гостя на один из субботних вечеров. Вот будет смеху-то, если мы на два голоса исполним гимн нашего класса, ну тот, что разучивали на выпускной в прошлом году...
   - Эти твои фантазии, - хмыкнул Матвей и полез в контакт изучать личные сообщения.
   Настя вскочила, как сигнальная ракета, и унеслась прочь, заставив экран телефона в руках Злобищева вспыхнуть. Её сразу окружили приятели и подруги, и все остальные, мечтающие погреться в лучах будущей легенды и выразить ей своё восхищение.
   - За что ты так с ней? - едва дыша, спросил Егор. Ему казалось, он дымится и скоро перегорит, как чайник, который включили без воды, заблокировав кнопку.
   - Смотри, ей и без меня наговорят много лестного. И потом - я тебя тоже не понимаю. Ты при ней икнуть боишься. Почему? Разве не видишь, что...
   Бросив взгляд на Егора, Матвей только махнул рукой. Этот жест окончательно добил Егора, бросив его из жара в холод абсолютного спокойствия. Казалось, вены и артерии хрустели, ломались от любого движения, как тонкие стеклянные трубки. Тем не менее он нашёл в себе силы встать, вскинуть подбородок и громко сказать:
   - Я вот тоже кое-что умею.
   Сначала на него никто не обратил внимания. Но он не сел на место, не опустил голову, смотря прямо перед собой, и постепенно все взгляды обратились к нему.
   - Чё ты там вякнул? - спросил Олле, откинувшись на спинку стула. Настя, до глубины души обиженная на Матвея, подсела теперь к нему за парту. Егор почти видел, как шевелились её губы, отсчитывающие до десяти, прежде чем повернуться к нему. Когда она одарила его своим царственным вниманием, Егор почувствовал, как маска, которую он пытался водрузить на лицо, треснула и осыпалась бесполезными черепками.
   - Я тоже посмотрел на комету, - продолжил Егор хриплым голосом. Краем глаза он видел, как Матвей наблюдает за ним с живым интересом, но Матвей сейчас занимал его меньше всего. - И тоже теперь кое-что умею. Смотрите!
   Вот он, час славы. Больше не нужно таиться, отмерять время на каждый вдох и каждый выдох, стараться не разволноваться, когда идёшь мимо курилки, где собирается самая боевая и отвязная молодёжь их и без того неблагополучного района, молиться, чтобы тебя не вызвали к доске, стараться, чтобы неправильная осанка не выглядела ещё более неправильной.
   Егор глубоко вдохнул и, пустив в своё сознание ручеёк страха, почувствовал, как лёгкие наполняются вязкой субстанцией. Слюна стала едкой, будто он только что рассосал таблетку никотина.
   - Эй, да у него из ушей дым идёт, - сказали слева.
   Мир выцвел, как на старой фотографии, все обиды и вся злость вдруг сделались несущественными. Стоило ли впускать в себя... это? - спохватился Егор, но было уже поздно.
   Классная комната меж тем наполнялась звуками. Отодвигались стулья, где-то что-то упало и, судя по всему, разломилось надвое.
   - Фу, что это за запах?
   - Будто покрышки сожгли...
   - Смотрите, у него, наверное, в голове перемкнуло!
   - Во шпарит. А можешь колечками дым пускать?
   Егор закашлялся, и вдруг всё прекратилось. Он ощупал живот - желудок твёрд, как свинцовая сфера. Страшно хотелось есть, во рту был привкус металла.
   - Я теперь могу переваривать всё, что угодно, - сказал он. - Металл, пробку от шампанского, кусок стекла, кнопку от старого телевизора. Я вчера всё перепробовал. Фантики от конфет. Несъедобные вещи глотать не так просто, но потом привыкаешь. Немного побурлит в животе, и всё.
   - Да ты самый настоящий псих! - сказал кто-то.
   Дым рассеялся, обнажив копья взглядов. Егор чувствовал, как голову, лёгкую, легчайшую, как перо, уносит восходящим потоком воздуха. Будто надышался кислородом.
   - Пацаны, да он как Снуп Дог теперь!
   - Ни фига себе тема! Слыш, физик, а заряди нам кальян?
   Наконец он снова обрёл способность ясно мыслить. Увидел, как Олле приблизился с фланга, и заранее предугадал коронное движение его вытянутых лодочкой ладоней, тем не менее не успев сделать ничего, чтобы защититься. Олле сжал пальцами с двух сторон щёки Егора - конюх, желающий рассмотреть зубы лошади.
   - Что, Гримальди, кирпич проглотил? - насмешливо спросил он, а потом, приблизив своё лицо к лицу Егора так, что едва не коснулся носом, спросил, ухмыляясь и словно не замечая отвратительного запаха от которого все закрывались рукавами (одна девчонка даже изменила цвет лица на иссиня-зелёный): - И что тебе это даст, а? Думаешь, теперь супергерой, или что?
   Егор не смотрел на него и не торопился отвечать. Над его плечом он отыскал глазами двух человек: Матвея, картофелеобразное лицо которого излучало всё то же вежливое, обезличенное любопытство, и Настю, которая, поймав взгляд, отвернулась. На её лице было совсем не то, что Егор надеялся увидеть. Он увидел отвращение, густо замешанное на неловкости - будто она вдруг осознала, что между ними двумя есть нечто общее, и это ей не понравилось. Казалось, ещё немного, и это тесто поднимается на добрых дрожжах эмоций и приведёт к какой-нибудь глупой выходке. Ведь обращался-то он к ней. Но девушка просто повернулась и вышла в коридор, сопровождаемая свитой из подруг. С её уходом для Егора будто перестала светить какая-то лампочка. В основном остались мальчишки, чтобы понаблюдать за стремительным полётом в пропасть дымящегося выскочки.
   Олле клевал его, точно гигантский ворон.
   - Как был ничтожеством, так им и остаёшься. Терпеть не могу таких.
   Наконец-то свобода. Наконец-то звонок, сигнал к окончанию большой перемены. Егор рухнул на свой стул, а Матвей, зевнув, заметил:
   - Такой духан стоит, что невозможно будет заниматься. Нас всех должны отпустить. И это, пожалуй, твоё самое значительное за сегодня достижение.
  
   7.
  
   Следующие несколько дней Гримальдов провёл дома. Он подумал, не признаться ли во всём бабушке и не обратиться ли к врачу, но его останавливал страх перед медицинскими кабинетами и многочисленными исследованиями, которые наверняка придётся проходить. Соберутся целые консилиумы врачей... само это слово - консилиум - пугало его до чёртиков. Другое страшное слово - гастроскопия. Егор представил, как они запускают в его желудок один зонд за другим, и их в мгновение ока разъедает желудочный сок.
   Так что Егор проводил дни напролёт, листая журналы с комиксами, выпивая один пакет молока за другим; молоко приятно щекотало его изнутри, будто превращаясь там в легчайшую пену. Матвей не звонил, и уж тем более не звонила она.
   Глупец! На что ты надеялся? На красивую любовную историю в стиле "Собора Парижской Богоматери"? Запомни, ты не книжный герой: до самого захудалого из них, вышедшего из-под пера самого бездарного на свете писателя, тебе как до небес.
   А что если мне попробовать стать человеком, о котором написали бы книгу? - вдруг подумал Егор.
   Эта мысль, зародившись как что-то случайное, развивалась и поглощала всё больше свободного времени. По вечерам, когда на город опускалась тьма, ему слышалось, как лопается кожура семечек в мозолистых пальцах тех парней на лавочке. (Наверняка, по мнению Егора, кто-нибудь из них только что отнял у усталой женщины, возвращающейся с работы, кошелёк). Слышалось, как бурлит у них в горле и перекатывается по пищеводу пиво. Далёкие крики, отзвуки ссор в распахнутых окнах, нет-нет да звенящие в проводах, бередили его воображение. В голове разворачивались сцены убийств, жестокие, кровавые, но в первую очередь такие, которые он мог бы предотвратить. Егор представлял, как преступник теряет направление в тумане, выходящем из его ноздрей, и падает в открытый канализационный люк, а Егор исчезает, уводя рыдающую (и благодарную) жертву за руку.
   Полный таких мыслей он однажды вечером зашёл в комнату к бабушке.
   - Ба, а сшей мне костюм?
   Та оживилась и отложила геймпад, заставив краснолицего Марио замереть в прыжке.
   - Ты что это, баллотироваться куда собираешься?
   - Не тот костюм, - Егор сделал пасс, изобразив нечто абстрактное. - Костюм супергероя, который мог бы бороться с преступностью.
   Он уже думать забыл про врачей и тут же продемонстрировал ей свои способности.
   Не далее как вчера Егор заметил связь между содержимым желудка и способностью выдыхать самое настоящее пламя. Что бы ни попадало туда, сгорало почти моментально, пуская по пищеводу потоки жара. Егору казалось, что его пищевод покрывался чешуйками, слизистая застывала и превращалась в негорючую смолу, язык немел, будто ошпаренный чаем, а зубы становились бесчувственными, словно огнеупорные камешки. Следовало беречь только губы, и Егор поначалу здорово их обжёг. Горючий газ, копившийся в пищеводе, соединялся с воздухом, выходящим из лёгких, и получившаяся смесь буквально выстреливала изо рта столбом пламени. Сегодня пламя было синим, что, возможно, так или иначе было связано с оплёткой проводов, которые Егор задумчиво жевал весь день, обнаружив их в коробке с припоем на балконе среди всякого хлама.
   Егор не мог сказать, какое лицо у него было, когда он дышал огнём, как и не мог сказать произвёл бы он большее впечатление на одноклассников, если бы помог кому-нибудь из них (да хоть заносчивому Олле) прикурить сигарету, однако бабушка шарахнулась от него, будто от чумы. Через короткое время, разгоняя руками смог, она появилась с тряпками и принялась накрывать мебель, технику и собственную одежду, разложенную на кровати и на спинке стула, в нелепой попытке защитить всё это от копоти.
   - Значит, у вас началась химия? Мне кажется, ты проявляешь слишком большое рвение, - сказала она.
   - Это всё твоя комета наделала, - обиделся Егор.
   Бабушка посмотрела на него, сощурившись сквозь дым:
   - Иногда мне кажется, что ты с самого начала пришёл в этот мир, чтобы на всё ворчать, скучать и ломать правила. Ты ломаешь их всю жизнь. Сначала не мог родиться как положено, а вышел задом наперёд, потом бросил родителей, добровольно слиняв из их умов, прости Господи, и без того напоминающих помойку. Порядочные люди так не поступают.
   - Извини уж. Я...
   - Я ещё не закончила. Но ты обладаешь редким даром меня поражать. Вот как сейчас. Конечно, я сошью тебе костюм. Может, для тебя у жизни предусмотрен свой, особенный путь. И я буду рада, если хотя бы чуть-чуть помогу тебе на него встать. Поставить, как говорят среди нас, отживших своё старых пердунов, на ноги.
   - Спасибо, бабуля! - Егор крепко её обнял, хотя не чувствовал никакого подъёма. Это была чистой воды авантюра, и он решился на неё по большей части от отчаяния и от незнания, куда себя деть.
   Бабушка забросила все дела и достала старую, белую, похожую на кофейный автомат из семидесятых, швейную машинку. Несколько раз она робко пыталась отправить внука в школу, но тот закрывался в своей комнате и подолгу тренировался. Или ехал на трамвае на другой конец города, где никто не мог его узнать, и подолгу бродил там по дворам, присматривая на барахолках, на прогулочных аллеях парков мусор для своих экспериментов. Это были: старые пластмассовые куклы или плюшевые медведи, мебельные крючки, остатки удобрений в пакете. В мусорных баках "Красной косметики", известной Егору в основном тем, что они поставляли в его уборную освежители, он нашёл неподписанные флаконы с какими-то жидкостями, распихав их по карманам. В транспорте от него шарахались, а какая-то девочка сказала, что "дядя пахнет как мамина косметичка". Сам Егор подозревал, что на самом деле запах, исходящий от него, гораздо хуже.
   Всё добытое он тщательно классифицировал, в специальном блокноте появились ровные строчки с цифрами и химическими соединениями, детально описывающие каждый предмет и жидкость. После чего добыча, целиком или по частям, находила место в его желудке. Горючие материалы вызывали лёгкую изжогу, негорючие - тяжесть в животе, продолжающуюся на протяжении получаса. Закрывая глубокой ночью глаза и готовясь отойти ко сну, Егор фантазировал, что однажды просто взорвётся изнутри, и пламя, пляшущее на ошмётках плоти, будет обладать всем спектром радужных оттенков.
   Утром третьего дня бабушка позвала его на генеральную примерку, и вечером у него появился собственный костюм супергероя.
  
   8.
  
   Дождь и темнота - лучшие друзья начинающего борца с преступностью. Худшие его враги - дрожь, холод и чувство, что прямо сейчас ты, жалкий червь, посмел посягнуть на миропорядок, где всё должно идти своим чередом. Когда Егор выходил из дома, у него возникло стойкое ощущение, что то же самое испытывает человек, который готовится совершить своё первое преступление, пряча под сердце нож и не видя иного выхода: либо и дальше влачить жалкое существование, переполненное в той или иной степени подавленными желаниями и стремлениями, либо...
   Наконец, сделать это.
   Два раза Егор почти решил повернуть обратно. Шататься ночью в поисках неприятностей - не лучшая идея, в прежние дни он ни за что бы себе такого не позволил, но все неприятности хором хохотали над ним играющим с верхушками кипарисов ветром. Он посидел попеременно на трёх скамейках в Вишняковском сквере, где, после того как с тропинок исчезала последняя мамочка с коляской, как правило, не происходило ничего хорошего. Посетил недострой на Линейной, осматривая его как величайшую греческую достопримечательность, и, задрав голову, долго глазел, как блестят на балконе третьего этажа бутылки. Зашёл внутрь. По зданию бродило эхо, но, кажется, и здесь не было ни одной живой души.
   Он подумал было, что нашёл настоящих преступников возле чёрного входа в "Медвежью берлогу", одного из самых злачных мест района, притягивающее к себе самую сомнительную публику. Егор пошёл на крики и увидел нескольких бездомных, собравшихся вокруг горящего мусорного бака. Они свистели и аплодировали паре актёров, которые, использовав вместо мостков сложенные друг на друга поддоны, разыгрывали сцену из Шекспира. Беспрестанно кривляясь и корча трагические рожи, один из них декламировал:
   - Теперь к чему? Всё - брак, везде - печаль. Вражда двух старших ваших дочерей до гибели их довела!
   Второй хватался за грудь. На нём был обрывок красной занавески, символизирующий пурпурную мантию.
   Третий скакал вокруг сцены, держа на вытянутых руках потрёпанный томик, раскрытый на последних страницах. Его губы беспрестанно шевелились. Сохраняя на лице остатки печальной интеллигентности, несмотря на затрапезный вид и рваный в плечах пиджак, он, кажется, был единственным, кто знал наизусть текст.
   - Не брак, - бормотал он. - Не брак, остолопы! Мрак.
   - А чего это - мрак? - спросил первый.
   - Когда темно, - горячился третий. Дождь рисовал миллионы ручьёв на его выразительной лысине и наполнял глаза фальшивыми слезами. Он вскинул тощие руки над головой. Тонкость пальцев составляла чудовищный контраст с болезненно-толстыми суставами. - А ведь было время, когда я управлял театром! Пусть небольшим, но своим собственным! Почему время и жизнь столь жестоки к нам? Зачем в мгновение ока ломать ту хрупкую конструкцию, что возводилась десятилетиями? И ведь со всеми так. Век наш скоротечен, даже если человек ничего не потерял в течение жизни, тем гроше будет терять всё в посмертии. Если от него остаётся хоть частичка, способная это осознать.
   Крик его души, выраженный подрагивающим голосом, звучал куда экспрессивнее, чем игра новых подопечных, которые тряслись под дождём и беспрестанно хлопали себя по бокам. При взгляде на их осунувшиеся лица у Егора пропали остатки боевого запала. Было ясно, что здесь никого не мучили и не убивали - кроме светлой памяти о классике мировой драматургии.
   Он хотел уйти, но его заметили.
   - Ты! - сказал суфлёр, обличительно выставив палец в сторону Егора. - Держу пари, ты станешь лучшим актёром, чем эти бездари. Зачем ты всё это напялил? Нет, нет, не говори, молчи! Будь ты хоть пришельцем с Марса, мне всё равно. Я устрою тебе пробы. Камера, мотор, поехали! Ну же, скажи свою коронную фразу.
   - Беги, малыш, и поплачься в жилетку мамочке, - сказал Егор, шаркнув ногой. - Учись, читай книги, тренируйся, ищи свой путь в жизни... и не вздумай показываться мне на глаза, до тех пор, пока хоть что-то не будешь из себя представлять!
   Конечно, он думал над коронной фразой. Он же претендовал на лавры супергероя, первого супергероя этого города, поэтому постарался продумать все аспекты своей будущей возможной профессии. Другое дело, что он произнёс её недостаточно круто: руки, как обычно, болтаются где попало, дурацкий плащ промок, висит, как использованный презерватив. "Я же ещё никого не спас", - сказал себе подросток. Он был уверен, что с первой благодарностью, исходящей от открытого сердца, с первым поцелуем, полученным от прекрасной незнакомки, приложится всё остальное.
   Лысый человечек безнадёжно махнул рукой, сел на покрышку и погрузил лицо в ладони, а Егор достал кулёк с едой и разделил на всех присутствующих бутерброды.
   - Бабушка делала, - сказал он.
   Мужчина, который играл графа Кента, бухнулся на колени и в такой позе прополз разделяющие их с Егором несколько метров, приняв из рук последнего его долю пищи.
   - Ты мой герой, мальчик! - сказал он, всё ещё гримасничая. Сначала Егор думал, что он переигрывает, но теперь решил, что это, должно быть, такая нервная болезнь. Тощие лодыжки, торчащие из штанин, дрожали как веточки на ветру. - Ты выглядишь как сопля в чёрном обтягивающем трико из...
   Он повёл глазами в поисках подсказки, и суфлёр, не поднимая головы, сказал:
   - Из кордебалета.
   - ...из кордебалета, и я подумал: вот, мол, идёт парень, потеряннее которого я в жизни не видел! Но ты оказался другим. Ты как дед Мороз. Только в деда Мороза я не верю с четвёртого класса, а в тебя - буду!
   - Останься с нами, - предложил кто-то, - садись к огню.
   - Мне нужно... - Егор попятился, споткнулся о груду коробок. - Тут, недалеко... мне нужно ещё людей спасти...
   Красный, как рак, он убежал, оставив за собой шлейф из стелящегося по земле чёрного дыма. Один из сидящих, приземистый старичок, зашевелился и попытался протереть рукавом очки.
   - Хоть бы закурить оставил, пострелёнок, - добродушно сказал он, откусывая от бутерброда.
   Бессмысленно размахивая руками и что-то бормоча под нос, как городской сумасшедший, Егор направился к старой триангуляционной вышке, непонятно что забывшей в черте города. Не сказать, что это было место сборищ бандитов, пьяных подростков или иных криминальных элементов (на самом деле, таковым являлась "Медвежья берлога"), но тамошние окрестности, представляющие собой пустырь, заросший кустарником, и заброшенные дачи с дикими сливами, наводили жуть на многих мальчишек района. Однако ему не суждено было туда дойти. Срезая дорогу через двор, окружённый со всех сторон ободранными пятиэтажками, он услышал женский крик и остановился как вкопанный.
   В этот момент Егор очень хотел бы метаться из стороны в сторону, влезать ногами в лужи и чертыхаться, прислушиваться, выбирать неверный путь и возвращаться на исходную позицию, но всё это было без надобности: он сразу определил, откуда прилетел этот крик. В глубине двора был пятачок с детской песочницей и скрипучей каруселью; поутру недовольные мамаши находили там пустые бутылки и пирамиды окурков, а по ночам молчали в тряпочку.
   Когда крик повторился, Егор заставил деревянные конечности гнуться и направился к детской площадке. Капли дождя били в барабаны, подросток чувствовал, как внутри просыпается вулкан, и подбадривал его с помощью дыхательной гимнастики, которую увидел днём ранее в передаче "Живи здоровее". Фонари не горели - ни один на десятки метров вокруг. Иногда казалось, что в глубине огромных выпуклых ламп, похожих на фасетчатые глаза насекомых, вот-вот вспыхнет огонь, но вокруг оставалось так же темно. Егор увидел на скамейках несколько фигур; там что-то происходило. Кого-то держали, с кем-то боролись.
   Его шаги услышали.
   - Э, кто это? - спросил кто-то. - Семён, ты?
   Разгорелась спичка. Егор замер. Он всё ещё слишком далеко, чтобы его могли рассмотреть. В жилы затёк свинец, а желудок превратился в каменный кулак. Гримальдов предпочёл бы, чтобы каменные кулаки были на своих местах, а свинец, вместо того чтобы затекать туда, куда его не просят, обосновался в характере, но...
   Его увидели.
   - Это не Сёма.
   - Эй, ты! А ну, подойди!
   Егор развернулся и побежал. Он слышал, как люди сорвались со скамеек и бросились за ним, точно стая воробьёв за хлебными крошками. Проблема в том, что они не были воробьями, и Егор не мог разогнать их, махнув пурпурной шторой, которую бабуля приспособила ему вместо плаща.
   Он больно врезался коленкой в карусель, и та предательски заскрипела, скорректировав курс преследователей. Хромая, бросился мимо каменной беседки, прошмыгнул под раскидистым вязом вглубь гаражного массива, где надеждой уже не пахнет. Его изловят, как зверя. Окружат и поймают.
   Эта мысль внезапно придала Егору сил, которые, вступив в реакцию с прочими, не заслуживающими уважения чувствами, выпала осадком гнева. Вулкан в животе вдруг пробудился и выстрелил по пищеводу ядовитой жижей, так, что Егор закашлялся. Его голову окутал дым. Крики становились всё громче, резонируя в стенах гаражей.
   Подросток развернулся. Закрыв глаза, он мог почувствовать, как сотни маньяков, психопатов, убийц, разбойников и воров сгорают сейчас в его желудке, точно в адском котле. Как лопается кожа на руках тех, кто обижал беззащитных, как варятся изнутри, словно картошка в мундире, насильники. Он был в тот момент ангелом мщения, приносящим наказание всем, кто пребывал в чертогах хоть одного смертного греха. А эти ребята... (эти, из ртов которых несёт пивом и куревом, глотки которых исторгают смешки и скабрезные шуточки, а глаза так и шарят, и прикосновение этих взглядов - что касание мокрой тряпки) все они уж точно были не в одном из этих чертогах за один только сегодняшний вечер.
   - Поэтому я приговариваю вас к смерти! - сказал Егор вслух.
   - Что ты там несёшь, щенок?
   Уже совсем рядом.
   - Смотри! Что это?
   - Что за глупые фокусы?
   - У него голова, что ли, горит?
   - И живот светится!
   Кашель. Шёпотом:
   - Пойдёмте отсюда, пацаны.
   Но Егор не собирался выпускать их из своих лап. Тем более что одного из преследователей он узнал и жаждал поквитаться.
   - Я от вас и пепла не оставлю, - прошипел он, почувствовав, как волна жара отодвинула от него прижавшихся друг к другу людей минимум на шаг.
   - Да знаю я кто это. Что вы сразу в штаны напустили?
   Громкий женский голос напугал его до чёртиков. Молодые девушки иногда представлялись Егору чудищами, что так и жаждут раскроить такому как он голову какой-нибудь шуткой, или даже пренебрежительным взглядом, но не это сейчас заставило его растерянно икнуть. А то, что Егору этот голос был знаком. В нём не было ни страха, ни отчаянной надежды на спасение, только небрежная весёлость.
   - Вы, как стадо оленей, готовы удирать, а ведь совсем не страшно.
   - Ну так включи свет! - завопил кто-то. - Хватит с меня этих ведьмовских шуточек!
   Девушка щелкнула пальцами, и всё вокруг поглотило сияние. Это сияет её нимб, - подумал Егор, прежде чем открыть глаза.
   - Ха-ха, - раздельно произнёс Степан Олле.
   Забранное в решётку лицо фонаря светилось, будто умытая мордочка ребёнка, решившего, что эта ночь подходит, чтобы раздавить жука, которого он хранил в спичечном коробке в течение нескольких недель. Егору показалось, что он слышит треск электрических разрядов. Вместе с фонарём засияли фары брошенной неподалёку "четвёрки" (наверняка давно уже оставшейся без аккумулятора), загадочным синим светом вспыхнул экран кинескопного телевизора, валяющегося возле мусорного контейнера.
   Прошло несколько секунд, прежде чем Егор смог сфокусировать глаза на стоящих перед ним людях. Двое учились в его классе - Степан неторопливо разминал костяшки пальцев, Настя глупо хихикала, держась за его плечо. Она явно была не в себе... ощутимо пьяна, если точнее. Из-за уха, среди растрёпанных, почти кукольных волос, виднелась сигарета. Нескольких других ребят он где-то видел, возможно, в школе, с остальными был не знаком.
   - Да это же твой дымящийся дружок, - сказал Степан.
   - Не дружок он мне, - ответила Настя, дёрнув его за ухо. На Егора она не смотрела.
   - Что это на тебе? - с брезгливостью сказал парень в бейсболке и с удивительно квадратным лицом. - Пижама?
   Он подошёл к Егору, потянул за край плаща, а потом одним движением сдёрнул с лица на затылок маску.
   - Как зовут-то?
   - Е... Егор...
   - Не Егор, - сказал он, приблизив лицо и зажимая пальцами правой руки себе ноздри. - Вонючка.
   Взрыв смеха, среди которого звонким камертоном выделялся смех Насти. Её лицо было обращено к нему в профиль, и подросток не мог оторвать от него взгляда. "Это она кричала, - понял он. - Но единственный человек здесь, которому нужна помощь - это я".
   - Ты вроде бы обещал от нас и пепла не оставить? - отсмеявшись, сказал Олле.
   Егор закрыл глаза, мечтая, чтобы погас этот ужасный свет. Но фонарь всё светил и светил.
  
   9.
  
   Матвей позвонил через несколько дней. Был четверг, семнадцатое сентября. Какая на улице погода?.. Это определить невозможно: между ней и комнатой с зелёными обоями навеки легла свинцовая ширма густых, как кофейная гуща, занавесок.
   - Что школу-то забросил? - не снизойдя до приветствий, спросил он.
   - Слушай, Матвей. Я, наверное, куда-нибудь переведусь.
   - Умм, - протянул приятель. - Начнёшь жизнь с чистого листа?
   - Ну, да...
   - Хрена лысого ты начнёшь. Всегда найдутся те, кто знает тех, кто знает тебя. Расскажут, как ты гулял ночью в пижаме и пытался вершить правосудие.
   - Переведусь, - упрямо сказал Егор.
   - Забыл, сколько мы дружим? Я знаю тебя лучше всех. Лучше тебя самого. Ты скорее будешь сидеть на заднице и страдать, чем сделаешь хоть что-то, чтобы изменить свою жизнь.
   Егор понял, что друг прав. Помолчав, он спросил:
   - Значит, ты тоже в курсе?
   - Все знают. Вся школа. Стёпа заливался соловьём, а твоя ненаглядная ему подпевала.
   - Она не моя ненаглядная.
   Егор вдруг понял, что приятель ухмыляется.
   - Значит, всё? Разбилось хрустальное сердце, поникли бутоны? Слушай, мне хочется за тебя отомстить. Ты какой-никакой, а мой друг, хоть иногда и похож на простоквашу.
   Егор тут же прекратил ковыряться в носу. Он слушал.
   - С пацанами я связываться не буду. Они меня ничем не обидели, и не моя это забота. Достаточно того, что я не надрываю живот над их тупыми шутками. А вот Настя, свет твоих очей... Настя достойна моего внимания. Сегодня вечером мы с ней встречаемся. Видел бы ты, как она засветилась, когда я подошёл после первого урока! Пыталась сделать вид, что ей всё равно. Решила что сначала, как это водится у баб, нужно поломаться, а потом обязательно сказать "нет", но гнилой орех раскусить проще простого. Прислала смску, мол, согласная на всё. Что ж. Жди новостей.
   - Подожди, подожди, - Егор мучительно пытался осмыслить сказанное. - А где вы встречаетесь?
   - Ты, конечно, опять попытаешься всё испортить. Но не в этот раз.
   Матвей сбросил звонок.
   В тот день Егор выбрался на улицу. Лениво плывущие по небу облака укрыли его в своих тенях и провели до Черноморской улицы, где среди берёз и ветвистых черешен прятался частный дом, в котором с семьёй проживал Матвей.
   - Сына нет дома, - сказала его мама, дородная тётушка, беспрестанно вытирающая руки о передник.
   Она прищурилась, глядя на Егора.
   - Ужасно выглядишь. Ты не болен? Высыпаешься? Может, бабушка уехала, и тебя стоит покормить?
   - Спасибо, тётя Сара, - сказал Егор. - Всё нормально. А не знаете, куда он мог пойти?
   - Он мне не докладывается. Слушай, если тебе нужна от меня какая-то помощь...
   Егору показалось, что на лице мамы его лучшего друга мелькнула какая-то особенная жалость, какую могут испытывать к маленькому, чумазому, уродливому существу. "Они знают, - безнадёжно подумал Егор, бредя прочь. - Все знают о моём позоре".
   За остаток дня и вечер он обошёл все парки и заглянул во все кофейни района, но Матвей всё предусмотрел и увёл Настю в более укромное место.
   Тогда он вернулся домой и стал ждать звонка, поминутно проверяя сотовый телефон. Настя... и Матвей. Разве может в этом возрасте любовь нести в себе что-то, кроме болезненных уколов, которые старшим поколением отчего-то называются золотой порой? Которые раньше времени заставляют сердце порасти твёрдой скорлупой, навеки спрятаться в раковину, как моллюска. Егор не сомневался, что сегодня так и случиться. Не сомневался и Матвей - у него, похоже, вообще не было сердца, лишь молоток, предназначенный для того, чтобы вдребезги разнести прекрасную хрустальную вазу. Думая о нём, Егор словно падал в яму, до краёв полную завистью и гневом. Изредка он одёргивал себя: "Это твой единственный друг... и он на многое готов ради тебя", но потом представлял себя на его месте, пушинкой, купающейся во внимании девушки, которую он сам любил с четвёртого класса, и злость снова начинала сводить зубы.
   В этот момент он начинал отчаянно молиться, чтобы у Матвея всё получилось.
   Звонок раздался ранним утром.
   - В школу ты вряд ли собирался, так что я решил позвонить сейчас, - сказал приятель посмеиваясь. - Ты приходи. На спортивную площадку на большой перемене. Тебе понравится! Мы классно провели ночь, а теперь время для фанфар и оркестра!
   Он не дал Егору сказать и слова, сбросив звонок. Доковыляв до кресла, мальчишка плюхнулся в него, словно мешок с песком. Он чувствовал, что то, что случится сегодня, разорвёт его сердце на лоскуты, словно бультерьер тряпичную куклу. Вся жизнь, с самого начала взяв курс на скатывание по наклонной, готовила его к тому, что произойдёт завтра. Может, на школьный двор упадёт метеорит. Или Егор, переволновавшись, взорвётся, разбрызгивая вокруг смертоносную лаву, и в газетах потом будут публиковать интервью с выжившими: "Я сразу поняла, что от такого странного малого можно ожидать только проблем". Возможно даже, найдут его родителей, которые будут плакать и лепетать что-то невпопад, шатаясь от выкуренной травки и хватаясь друг за друга.
   Как бы то ни было, он, точно закованный в цепи разбойник, не мог не явиться на собственную казнь. Хотя в глубине души уже зародилось подозрение, что казнить там будут не его, а Егору уготована роль почётного зрителя.
  
   10.
  
   Егор остановился в тени раскидистой липы, растущей за сетчатым забором, что опоясывал спортивную площадку. Большая перемена только началась, возле опрокинутых футбольных ворот грызла семечки и на спор ходила по перекладинам и бордюрам компания оторв из пятого или шестого класса. Младшеклассники шарахалась от Егора, а потом, сбившись в кучки, шушукались, показывая пальцами. Двое или трое ребят пинали мяч. На третьем этаже дежурные мыли окна, наполняя всю округу незабываемыми звуками, с которыми газета трётся о стекло.
   Егор простоял так, прислонившись к забору, минут пять, и хотел уже уйти, когда кто-то крикнул: "Эй да это же гроза преступности и герой нашего города!", но тут увидел Матвея. Тот широким шагом мерил потрескавшийся бетон, а за ним, отставая на два шага, семенила Настя. На лице её была написана злость и решимость.
   - Ты меня нарочно, что ли, весь день игнорируешь? Стой, кому говорю! Пары так себя друг с другом не ведут!
   Матвей заметил Егора и, подмигнув ему, развернулся, картинно положив пальцы на лоб.
   - Пары? Это мы с тобой - пара? Ты, наверное, шутишь. Мы переспали, только и всего.
   Краем глаза Егор заметил компанию во главе с Олле, приближающуюся со стороны столовой, но бежать было поздно. Услышав голоса, подростки тоже остановились. В этот момент Матвей произнёс то, от чего всё вокруг затихло, будто мор пронёсся по школьному двору вместе с ветром, навеки останавливая дыхание и закрывая человеческие рты. Даже воробьи, дерущиеся за хлебные крошки возле мусорных баков, затихли.
   - Ты уродина. Мутант.
   - Но... - Настя уронила руки, - мы же...
   - О да, покувыркались неплохо, - с удовлетворением сказал Матвей. Он иронично скривил рот. - Как удачно совпало, что у тебя родители уехали на выходные, правда?
   Он продолжил, без всякого снисхождения глядя в глаза Насте:
   - Мы учились вместе с первого класса. И виделись до этого. Только приехав в город, вы жили в соседнем доме. Ты помнишь?
   - Да, - едва слышно сказала Настя. - Мы из Отрадного. Крымский полуостров, умирающее село рядом с неработающим маяком.
   - Тогда ты должна помнить, какой была. В первый раз я увидел тебя играющей вечером у себя во дворе. Ты собирала с листьев светляков, строила для них из песка и прутьев дома. Целые города. Я подошёл к забору и спросил: "Что это у тебя?". Помнишь, что ты ответила? Наверняка нет. "Это город для всех бездомных, для всех потерявшихся. Укрытие от дождя".
   - Я помню, - прошептала Настя. Ветер подхватил её слова и донёс до ушей Егора.
   - А когда этот дождь пошёл, страшный, с громом и молнией, я слышал, как ты ревела, боясь, что все твои дома для несчастных лесных малюток сейчас смоет. В ту ночь я не мог уснуть - мне снился этот твой плачь.
   - Правда?
   Матвей свёл брови и заговорил жёстко и громко:
   - Комета, может, и обронила часть своего света, но только для того, чтобы он выжег тебя изнутри. Сейчас ты просто кукла, без сердца, без сострадания, с ватой вместо мозгов, перенимающая поведение того, кто находится поблизости и способен задавить тебя своим показным авторитетом.
   Компания Олле была неподалёку. Матвей не удостоил их и взглядом, но все прекрасно поняли, о чём речь.
   Включать и выключать свет одной лишь силой мысли? - бросил напоследок Матвей. - До чего глупый дар!
   - Но я... я же об этом не просила.
   - И, тем не менее, ты им гордишься. Полагаешь, что стала особенной, что на твой свет непременно должен лететь каждый, о ком бы ты ни подумала. Ты пуста. Прогнила изнутри.
   - Нет, смотри! - Настя поднялась на цыпочки, вцепившись руками в ворот Матвеевой майки. - Взгляни, я целая!
   Она зажмурилась, и по рядам собравшихся прокатился дружный вздох: сквозь белую блузку вдруг потёк свет. Солнце побледнело, как матрона, готовая шлёпнуться в обморок при виде паука, опавшие берёзовые листья зашелестели между ног людей, словно ручьи позолоченной воды.
   Егор знал анатомию настолько, насколько в его всегда сонном и апатичном разуме задерживались строки из учебника биологии (параграф 25: "Как мы устроены?"), однако сейчас он мог бы с лихвой восполнить пробелы в знаниях. Он видел сквозь ткань блузки, и дальше, сквозь кожу, пронизывая взглядом её слои, видел движения жидкостей во всех направлениях, пульсирующие светящиеся органы, похожие на кладку яиц, из которых вот-вот вылупится стайка дракончиков. Он мог разглядеть, как сокращаются стенки желудка, как воздух расправляет складки на лёгочных мешках.
   - Видишь? Я наполнена внутри, - сказала Настя, оглядывая себя с некоторым страхом, будто ожидая, что в любую секунду свет солнца способен растворить её в себе, как комок соли в стакане воды. Она положила левую руку чуть ниже груди. - Посмотри, вот моё сердце. Оно бьётся, и бьётся чаще, когда ты рядом. Прошу, не бросай меня!
   - Очередной фокус, - Матвей стряхнул с себя её руку. - Сколько раз повторять, что на меня они не действуют? Мы славно позабавились прошлой ночью. Пили пиво, курили, дурачились, ты говорила о себе, о своих подругах, которые, конечно, тебе не ровня, и о приятелях, каждый из которых на самом деле не более чем половая тряпка у твоих ног. Я слушал. А потом ты сказала: "Смотри, как я теперь могу!", и выключила свет силой своего многогранного разума. Но такого больше не повторится. За эту ночь я окончательно убедился, что ты не более чем пиявка, которая живёт за счёт чужой крови.
   Он повернулся и пошёл прочь через толпу (и когда она успела собраться?), которая расступилась перед ним, как масло вокруг нагретого ножа. Егор опешил. За то, что Матвей сейчас сказал Насте, самой милой, по мнению Егора, девушке класса... его должны были четвертовать. Отбить все почки, подошвами кроссовок втоптать печень в землю, на поживу червям. Но никто не посмел даже посмотреть Матвею в глаза. Олле сотоварищи смеялись, как шакалы, свистя и улюлюкая. Кто-то крикнул: "Я вижу тебя насквозь, детка!" Настя опустилась на корточки, тщетно пытаясь прикрыться руками. Её внутренности и не думали меркнуть, кишечник сиял, как золотое ожерелье в свете софитов.
   Егор сорвался с места и перехватил Матвея возле разломанных в незапамятные времена, погребённых под грудой листвы качелей.
   - По-моему вышло неплохо, а, братец? - добродушно сказал он, и в ответ Егор, размахнувшись, ударил его прямо в нос.
   Кулак взорвался болью - казалось, в каждую костяшку ввинтили по саморезу. Следовало смотреть правде в глаза, Егор никогда и ни с кем не дрался, даже когда в ход шли самые обидные насмешки, самые болезненные тычки, старался опустить голову и забиться в какой-нибудь угол. Но нынешняя ситуация не оставляла выбора... он должен был так поступить. Матвей удержался на ногах, однако отступил на шаг и даже слегка присел, будто в удивлении. Его приплюснутый шнобель, напоминающий о далёких кавказских корнях, стремительно краснел, широкое лицо приняло обиженное, в чём-то даже детское выражение.
   - Ты мелкая неблагодарная шваль, - грустно сказал он. - Я ведь для тебя старался.
   - Старался? Ты сломал девочке жизнь.
   - Я думал, что наглядно тебе всё показал. Она уже сломанная. Всё, на что она пригодна - попользоваться и выбросить на помойку, как я и поступил.
   Егор икнул от обиды, из ноздрей вырвались две струи пахнущего серой дыма. Со всех сторон свистели и кричали, солнце блеснуло в окне на втором этаже школы: кто-то из учителей выглянул посмотреть, что за шум. Он сделал шаг, всего шаг, который, казалось, разогнал его почти до шестидесяти километров в час и на скорости впечатал в кулак Матвея. Подросток рухнул, как подрубленный, бывший приятель нависал над ним, словно колосс, ноги которого, против ожидания, оказались железобетонными.
   - И в самом деле, - сказал Матвей, - ты только что открыл мне глаза. Вы два сапога пара. Девочка-пустышка и обиженный на весь мир мальчишка.
   - Зачем же ты со мной дружил? - с трудом ворочая языком, спросил Егор.
   - Не знаю, - пожал плечами Матвей. Казалось, он вот-вот протянет руку, и всё может стать как прежде. Но он не протянул, а если бы и протянул, Егор не стал бы за неё хвататься. - Действительно, не знаю. Как возникает дружба в наши с тобой годы? Почти всегда на пустом месте. Дом без фундамента... ничего удивительного, если его свалит землетрясение, или сильный порыв ветра, или даже проезжающий мимо грузовик.
   Он повернулся и ушёл, а Егор всё лежал, чувствуя, как по щеке стекает кипящая едкая слюна, упивался этим чувством. Зрители начали расходиться, из окна школы что-то одурело верещала Антонина Васильевна, преподаватель географии.
   Потом он встал, огляделся, стряхнул с коленей мусор и побрёл домой.
  
   11.
  
   Егор снова начал ходить в школу. Учебный год тёк, как ни в чём не бывало. Этой реке было всё равно, что в ней мыли испачканные в крови руки, что рыба всплывает кверху брюхом, а недавний ураган сбросил в свинцового цвета воды несколько столетних древесных стволов, равным образом символизирующих дружбу, уверенность в себе и самооценку. С учительских трибун всё чаще звучали настойчивые призывы подумать о будущем.
   Егора занимали другие мысли. Почему Настя перестала посещать занятия. Изо дня в день он садился на заднюю парту, всегда пустовавшую, и ждал, вертя в пальцах карандаши и боясь моргнуть, чтобы не пропустить искру заблудившегося в её волосах лунного света, желанного, как золотой слиток. Но серость будней ничего не нарушало. Егор будто предчувствовал, что ему уготована другая дорога, дальняя дорога, у которой, возможно, никогда не будет конца. В первый день подружка Насти сказала учителю, что девушка болеет. На второй и третий она отвечала уже не так уверенно. Начали ходить слухи... разные.
   - По врачам её таскают, - говорила на перемене Маша Селивёрстова. Егор остановился неподалёку, чтобы послушать. - А те только руками разводят, говорят, что уникальный случай. А потом делают осмотр и говорят, мол, не от чего лечить. Всё же видно - прямо через кожу.
   Она замолчала, увидев, что Егор слушает. Тогда он подошёл и спросил:
   - Как она держится? Ты часто с ней общаешься? Не нужна ли ей помощь?
   - Если и нужна, то не от тебя, - сказала Маша, засмеявшись. Её никто не поддержал: с некоторых пор за Егором закрепилась репутация не то больного какой-то неизлечимой болезнью, не то просто безумца, словом - изгоя, возникшая, как считал сам Егор, практически на пустом месте. И даже Олле и другие школьные забияки старались обходить его стороной в своих жестоких забавах.
   Причиной была в первую очередь метка кометы, которая всё явственнее отражалась на внешности Егора: чёрной окантовкой вокруг ноздрей, дурным запахом изо рта и почти непрерывным звуком кипящей жидкости, явственно слышным во время контрольных и самостоятельных работ, и бравшим начало в животе Егора. Но сам он отмечал и другие перемены, тревожные звоночки где-то глубоко внутри, которые шептали ему: "Почему ты всё время так беспокоишься? Ты что, пуп земли?"
   "Нет, - отвечал он сам себе, - совсем наоборот..."
   "Тогда, может, ты человек, который упал в ловчую яму и сейчас умирает, истекая кровью, пронзённый десятком кольев? Может, ты человек, которого забыли на другой планете в огромном оранжевом кратере, полном песка? Зачем ты себя жалеешь?"
   Первое время Егору снилось, что он теряет себя, выпадает из чего-то большого и уютного и, раскинув руки, падает в огромный океан. Потом эти сны прошли, и сердце будто бы немного отпустило. Даже бабушка отметила, что он стал лучше есть и реагировать на её шуточки.
   На самом деле причины для волнений всё ещё были. Она. Егор даже разузнал адрес и предпринял вылазку.
   - Настёна никого не хочет видеть, - сказал отец девушки, крупный, потеющий мужчина, который вышел на крыльцо в домашних штанах и майке на лямках.
   - Скажите, насколько всё плохо?
   Мужчина сдвинул брови.
   - Ты сюда посмеяться, что ли, пришёл? Мою дочь в последнее время преследуют всякие... шутники.
   Говорил он не слишком уверенно. Видно, внешне Егор не слишком походил на людей, которые любят позубоскалить над чужим горем. Было такое ощущение, что отец Насти махнул рукой на свою внешность, и шевелюра, пользуясь безразличием к себе хозяина, отросла почти до плеч.
   - Нет, нет, - Егор подавил в себе приступ злого торжества и сказал: - Передайте ей, чтобы не отчаивалась. Даже если всё останется... таким, как есть, это не повод вечно быть затворником.
   Мужчина покачал головой, на его лице вдруг появилась грустная улыбка.
   - Не думаю, что ей сейчас стоит такое слышать. Моя малышка ведь с ума сойдёт. Она никогда не была одна, всегда подруги, шум, веселье в доме, потом мальчики за ней начали табунами ходить... надеюсь, она справится. Мы с женой поддерживаем её как можем. Позавчера кто-то понаписал на заборе плохие слова. Поймал бы, оторвал бы руки гадёнышам. И уже две недели ни единого звонка. Никто не хочет знать как у неё дела, никто из этих так называемых подруг и друзей не приходит, чтобы её проведать.
   Он надул щёки, от чего на висках засеребрилась щетина, а потом сказал:
   - Слышал, есть ещё один мальчик, пострадавший от этой кометы. Слышал, они с Настей не больно-то общались, но может, сейчас мне стоит его разыскать и позвать в гости? Родственные души должно тянуть друг к другу. Ты его знаешь?
   Егор почувствовал, как желудок свернулся в тугой клубок. Секунда... отпустило. Он мотнул головой.
   - Понятия не имею о ком вы. Но если встречу такого, обязательно отправлю к вам.
   "Только не сейчас, - подумал Егор. - Если всё пройдёт по такому сценарию, он будет чувствовать себя, будто воспользовался чужой слабостью. Ещё не время. Но это время обязательно настанет".
   Он пожал протянутую руку, повернулся и пошёл прочь. Мужчина крикнул с порога:
   - Я передам, что ты заходил. Обязательно передам. Кстати, как тебя зовут?
   Егор махнул рукой и свернул за угол.
  
   12.
  
   Примерно через неделю Егор увидел на стене дома первый плакат. Он провисел там уже по меньшей мере сутки, промок от ночного дождя и обзавёлся следами птичьего помёта.
   С фотографии на него смотрела Настя на год или полтора младше, улыбающаяся открытой улыбкой, с задорными ямками на щеках, с тёплыми глубокими глазами, в которых только-только начала мелькать надменность, порождённая самоуверенностью и расцветающей красотой.
   Ниже шёл текст:
  
   РАЗЫСКИВАЕТСЯ.
   Климова Анастасия Андреевна, 1999 г.р. Рост 159 см, худощавого телосложения. Ушла из дома 23 октября предп. в четыре часа утра, в неизвестном направлении. Была одета: синие кеды с белыми вставками, джинсы, серую безрукавку и лёгкую синюю куртку. При себе имела: ключи, документы, бумажник, небольшой коричневый кожаный рюкзак. Телефон в настоящее время не отвечает.
   Особые приметы: из-за редкой болезни г-жа Климанова может испускать слабое или сильное свечение, хорошо видимое ночью. Болезнь не заразна и не опасна для окружающих!
  
   Егор ещё раз перечитал последнюю фразу. В ней сквозила неуверенность оперуполномоченного, вынужденного записывать со слов родственников странные вещи. Он, конечно, записал всё настолько точно, насколько позволял здравый смысл.
   Если ничего не изменилось, это отнюдь не то свечение, "хорошо видимое ночью". Это сияние, которое позволяло сквозь одежду проводить уроки анатомии. Настя сияла - в прямом смысле! Как такой человек мог пропасть, пусть даже в городе-миллионнике?
   Она ушла рано утром, пока все спали. Сбежала из дома. Но куда?
   Дело ясное, как сказал бы Матвей. Туда, где не станут искать. Таких мест на земле тысячи, миллионы. Уголков, где на много километров вокруг ни единого человека. Далёких влажных государств, где попугаи носятся в воздухе как воробьи, а странные люди с трудом, но могут найти своё место в жизни. Тот же Матвей, наверное, здорово удивился. Едва ли он мог предположить, что у Насти хватило бы храбрости на такой поступок.
   Когда Егор сказал об этом бывшему другу, тот только посмеялся.
   - Дурачина! Она мертва уже, понимаешь? Повесилась в каком-нибудь бараке. Вот увидишь, не пройдёт и трёх дней, как найдут тело.
   Тело не нашли, зато на Кубани, за железнодорожной станцией на бетонных мостках обнаружили куртку и один ботинок. Об этом написали в газетах, но Егор всё уже знал: сарафанное радио в школе работало как часы. Он не знал точного содержания письма, которое было в кармане куртки, если верить тем же газетам (они в этом вопросе оставались единодушны), содержание его составляли всего несколько слов. "Прощайте. Не нужно никого винить". Формулировка могла быть другая, но смысл именно таков.
   Узнай Егор о находке сразу, он, наверное, накрутил бы себя до полуобморочного состояния - он ведь и правда всем сердцем переживал за девочку, - однако к тому времени, когда новость достигла его ушей, она уже не имела над ним власти. Будто электрик, спустившись в тёмный сырой подвал его души и отперев дверь, которая не отпиралась десятилетиями, переключил несколько рубильников, повыдёргивал провода, что должны были пустить по нервам ток... да ещё сделал так, чтобы зажглись и вечно горели огни сокровенного знания. Словно ночники в виде кошачьих глаз, словно гирлянда на ёлке.
   И это сокровенное знание подсказало что делать. Жить, как ни в чём не бывало? Помилуйте, то есть снова трястись по любому поводу, злиться на малышню, затеявшую весёлую игру под окном, препираться с бабушкой, получать плохие оценки и терпеть насмешки?
   Нет. Ирония состояла в том, что эта фраза, "как ни в чём не бывало", обрела для Егора смысл только теперь. Что послужило этому причиной, он не знал. Исчезновение Насти? Версия полиции о её самоубийстве, которая затем переросла в их официальную, несмотря на то, что тело так и не нашли? Разрыв отношений с Матвеем, тот момент, когда злость достигла своего пика и выплеснулась рябью в глазах и ударом, который оставил под носом приятеля едва заметную ссадину - и только? Или же его ответный удар, а может, слова, которые он бросил лежащему на земле поверженному Егору?..
   Кто знает. Может, перемены замаячили на горизонте, когда Гримальдов в тот памятный день встал с кровати, чтобы отдёрнуть шторы и взглянуть в глаза Дракону. И правда, кто кроме того кто над нами, на небесах, мог бы рассказать об этом?
   Эти события были оборотами вентиля, один из которых в конце концов перекрыл и без того тонкую струйку течения прежней его жизни, одновременно положив начало новому ручью, который должен будет превратиться в реку. Насчёт этого Егор был спокоен, и это спокойствие постепенно заполняло его жизнь, подчиняло себе прежде беспокойный ум, уносило прочь мелкие житейские проблемы. Даже свой дар он научился использовать во благо, изредка выбираясь к младшим ребятам на детской площадке и на спор глотая разные несъедобные предметы, чтобы потом показать, как в глотке пляшет самый натуральный огонь. Но после того как чуть не подавился оловянным солдатиком, Егор перестал так развлекаться. Вместо этого он приналёг на учёбу, неожиданно найдя там несколько интересных предметов, и, несмотря на то, что безнадёжно отстал, сумел наверстать упущенные знания. Всего-то делов - прочитать от корки до корки один-два учебника и попросить о помощи милую неказистую девочку-отличницу, которая была поражена, что кто-то вообще к ней обратился.
   - А правда, что ты можешь дыханием зажечь спичку? - спросила она.
   Егор скромно улыбнулся.
   - Последнее время что-то не очень получается. Я раньше любил жевать уголь. Ещё варил себе кашу из щепок. Сейчас всё меньше этим балуюсь. Наверное, топлива не хватает.
   Так же постепенно в нём возникло и начало расти предчувствие путешествия, которое он должен будет совершить. Егор долго размышлял об этом по ночам, наблюдая, как по потолку бегут светлые полосы от неслышно проезжающих по двору машин, однако поплавок его мыслей всё время дрейфовал на поверхности и никак не мог проникнуть вглубь, к истокам этой идеи.
   Он начал готовиться, купив удобный рюкзак и упаковав туда кое-какие вещи. Впоследствии он три раза разбирал его и собирал вновь, неспособный понять, что же всё-таки хочет от него предчувствие, угнездившееся в сердце.
   Когда прошла зима и наступил сладкий, пахнущий народившимися цветами май, Егор Гримальдов, великий учёный по части бессознательного, понял - пора.
  
   13.
  
   Электричка лязгнула колёсами и тронулась.
   - Краснодар-один, до свидания.
   Егор рассматривал карту, купленную в газетном ларьке за несколько дней до того как кольнуло сердце и уже пестрящую пометками и пояснениями. Это путешествие никак не назовёшь бегством. Оно продумано от начала и до конца. В рюкзаке выпечка от бабушки, картошкой и луком пахнет даже сквозь фольгу. На этот раз она расстаралась и умудрилась ничего не спалить.
   - Надо, так надо, - сказала она, выслушав Егора. - Ты уже большой мальчик, и можешь сам решать что делать. Об одном только я тебя спрошу, малыш. Ты собираешься стать в той же мере самостоятельным, как твои родители?
   - Ничего подобного, ба, - ответил Егор. - У меня есть дело, но потом я вернусь. Обязательно.
   Между самостоятельностью и беспечностью огромная пропасть.
   Поездом до Анапы, потом автобусом до паромной переправы, паромом до Керчи, и снова на автобус. Ехать долго, ещё дольше идти пешком. Или ловить попутку, которая может представлять собой запряжённую лошадьми повозку, равно как и натужно пыхтящий мотоцикл с коляской. В сельской местности чего только не случается. Каких только чудес.
   Есть, например, маяк, который после долгого молчания вновь заработал.
   - Чушь собачья, - сказал дедушка на телеге, поглаживая веточкой бока ленивой кобылы и жуя зелёное яблоко. У него этих яблок был целый воз, так что Егор не смог воспротивиться искушению угоститься. - У меня там шурин работал, полгода назад, на лесозаготовке. Говорит, нет уже того маяка и в помине. И деревушки тоже нет - как по ветру пустили, одни крыши в грязи лежат. Там же весь посёлок этот маяк обслуживал, а как упразднили его, так всё захирело.
   - А может, и есть в этом доля правды, - пробурчал сквозь шум мотора Урала маленький мужичок с обветренным, совершенно безволосым лицом. На вопросительный взгляд Егора он сказал: - Мужики там рыбачили намедни. Недель шесть тому, или семь, сразу, как потеплело, они на плотву вышли. Браконьерничали, но ты никому, и я тебе не говорил. Говорят, вновь светится маяк, да таким светом, что дрожь берёт. Как будто на тот свет кто-то окно прорубил. Им тогда никто и не поверил. Дело понятное, напились, да и словили белочку, но я лично не знаю, что и думать. Мужики то крепкие, простое пойло их не берёт.
   - Как же, слышали, - сказала женщина в сторожке, неведомо как оказавшейся у лесной тропы. Егора она встретила с ружьём наперевес, а потом, прислонив оружие к перилам, долго хохотала над его небесно-голубыми кедами, покрывшимися толстым слоем грязи. Она посерьёзнела, как только подросток спросил про маяк, да ещё как посерьёзнела. Посерела лицом - вот так будет ближе к правде. - Но наши туда не ходят. И браконьеры не ходят, и всякие приблуды, что занимают брошенные дома, больше не суются. Поселилось там что-то... тревожное. Не сильна я в эпитетах, вот вы, городские, образованные, лучше сочините. Знаешь, мальчик, я давно уже живу в лесу, муж взял меня ещё молоденькой, вот как ты, и с тех пор мы вдали от городов и сёл. Вот что я тебе скажу - там, где нет электричества и каждодневного уюта, может быть всякое. Оно сторонится больших дорог, но тёмной ночью, когда едва-едва видна луна меж деревьев, может вылезти и запросто поскрестись в твою дверь. Оно даже может лепетать по-человечески, но человеческого в нём мало. Не знаю, чего больше, бесовского или божественного. Спроси - не отвечу. Наверное, и того и другого.
   - В городах тоже есть, - засмеялся Егор. Он попросил воды и теперь довольно утирал с губ влагу. - Просто никто не замечает.
   Дородная женщина, прищурившись, долго на него смотрела. Ей лет пятьдесят или чуть больше. Меховой жилет, длинная юбка, фартук будто бы из натуральной кожи. На шее единственный ключ и простое деревянное распятие.
   - Тебе лет-то сколько? - спросила она.
   - Восемнадцать, - соврал Егор.
   - Может, мне отвести тебя до ближайшего городка, да сдать властям с рук на руки?
   - Далеко вести придётся, - сказал Егор. - Ближайшее село отсюда километрах в трёх-четырёх. Это если напрямик, через лес.
   - Вижу, ты подготовился и здесь не просто так, - вздохнула женщина. - Ладно. Посёлок, который тебе нужен, назывался "Каменная коса". Его уже лет десять, как нет. А коса есть, куда же она денется. Идёшь вот по этой дороге. Потом дорога превратится в тропу. Потом будет ручей, он не глубокий...
   Она ещё раз посмотрела на обувь Егора, потом исчезла и вернулась с парой высоких сапог.
   - Старая обувь моего мужа. Они ему уже жмут, а тебе будут как раз. Ну-ка, скидывай эти свои балетки. Вот так. За ручьём снова тропа, иди по ней. К вечеру будешь на месте.
   Она спросила, не голоден ли он, и Егор сказал, что у него полный рюкзак сухарей. Он попрощался и зашагал дальше, наполнив флягу водой из колодца за домом. Женщина ещё долго стояла на крыльце, провожая его глазами и думая, что так может выглядеть только человек, который точно знает куда идёт.
   Несмотря на то, что на словах всё казалось просто, Егор заплутал, не найдя тропу по другую сторону ручья, и пошёл вдоль него по направлению течения. Он не прогадал и вышел к морю. По обе стороны от ручья тянулся каменистый морской берег, образующий многочисленные бухты, а в одном месте превратившийся в широкую каменистую косу. Среди камней бурлила, будто рукоплещущая чему-то толпа лилипутов, вода. Далеко над полосой, что оставляло над водой закатное солнце, кружили чайки. Зелень вокруг приземистая и кудрявая, представленная в основном колючим кустарником да скрюченными низкорослыми деревьями, и поверх неё Егор увидел маяк.
   Это зрелище настолько поразило его, что у мальчика подкосились ноги. Он уселся на ближайший камень, похожий на остриё древнего орудия, которым покрытые волосами гиганты могли ковырять землю, и долго-долго смотрел на тающую в чуть тёплом воздухе башню. В груди росло необъятное тёплое чувство, подсказывающее, что он не ошибся.
   Потом он вскочил и пошёл по берегу, иногда по щиколотку в воде. Стремительно темнело. Вечер нагнал его и перегнал, спутав все направления, но море не скроешь никакой вуалью, и Егор шёл по его грани, ориентируясь на шорох набегающих волн. Когда приходилось карабкаться по скалистым отлогам, он карабкался, стирая пальцы и ежесекундно рискуя сорваться. Он перебрался через перевёрнутую лодчонку, поросшую с боков водорослями. Жесть её гребня покрылась рыжими пятнами и напоминала спину старого динозавра. С возмущённым щёлканьем разбегались раки-отшельники, таща на себе разнообразные раковины, будто беженцы, покидающие родные дома. На кромке леса один за другим выползали и неслышно отрывались от земли светляки - будто где-то далеко запускают небесные фонарики.
   Маяк напоминал оплавленную свечу. С северной стороны груда камней, обвалившихся откуда-то сверху. Егору хотелось зажмуриться - так сильно сиял маяк, - однако он быстро понял, что можно не щуриться и не закрывать козырьком глаза. Стоило отвести глаза и посмотреть на тёмную воду, где не было и следа бликов, а только угадывались, будто глаза утопленников, звёзды. Сияние имело место быть в каком-то особенном спектре, видимом только Егору.
   Нащупывая ногами ступеньки, он стал подниматься по витой лестнице. Деревянные перекрытия гудели, словно кто-то приложил эту импровизированную трубу к губам и дул в неё что есть сил. На промежуточной площадке валялся мусор и остатки каких-то механизмов. Перевёрнутый стол начинал беспомощно дрыгать ножками, стоило отвернуться. Здесь, видимо, и управляли частотой и периодичностью сигналов, а смотритель пил кофе, глядя из окна на море, и читал книги.
   - У-уу-у! - вдруг донеслось сверху. Это не было похоже ни на ветер, ни на акустический сигнал маяка, голос машины. Егор замер. Кровь в его венах, казалось, ускорила ток.
   Он одолел оставшиеся ступени в несколько прыжков, больно ударившись коленкой о перила и едва не сорвавшись там, где зиял большой овальный провал. На балкончике, опоясывающем верхушку и напоминающем юбку гриба, не было никого, зато на застеклённой площадке, где когда-то была лампа, а теперь остался лишь стальной каркас, Егор увидел скорчившуюся тень.
   - Эй, я тебя вижу, - сказал он. - У тебя руки торчат. Белые, как снег.
   - Уу-у! - завыла тень, и вдруг закашлялась. - Ты что, не боишься?
   - Для меня ты совсем не страшная.
   - Могу напугать и покачественнее, - сказала тень, смутившись. - Я так и делала, пока один турист чуть не свалился вниз. Обычно бывает достаточно показаться на глаза людям. А потом хватало и просто повыть. Слухи расходятся быстро. Обычно непрошенные гости улепётывают так, что пыль столбом стоит. Ты что, не слышал о призраке маяка?
   - Слышал, - сказал Егор. Он сел, скрестив ноги, возле бортика и похлопал рядом с собой. - Иди сюда, поболтаем.
   - Кто ты? - в полотне, которое вышивала своим голосом девушка, проскользнула ниточка нервозности. - Я тебя знаю?
   - Знала... когда-то и кого-то. Может, это даже был не я.
   Егор пытался разглядеть горизонт, но было уже очень темно. Он мог лишь предполагать, проводя условную линию между едва колышущимся покрывалом моря с вышитыми на нём блёстками и статью небес, где через мельчайшие проколы добрый доктор впрыскивал лекарство для больных душ и мечтателей. Погода была образцовой, стихии будто договорились о перемирии и сошлись прямо здесь, пожать друг другу руки.
   Прошёл ещё десяток секунд, прежде чем она решилась принять его приглашение. Тихие, робкие шаги раздались за спиной.
   - Гримальди?
   - К вашим услугам, собственной персоной.
   - Нет, это действительно ты? - Егор почувствовал на своей щеке робкое прикосновение и с трудом удержался от того, чтобы не поёжиться. - Как ты меня нашёл?
   Пока он пытался сформулировать ответ, Настя сказала:
   - Не отвечай, всё и так понятно. Что-то где-то слышал, да? О светящемся призраке на маяке, о месте, откуда приехали мои родители. Сопоставил факты. Ты всегда был умницей, пусть и несколько... застенчив. Ну, рассказывай, как дела? У тебя, и у всех остальных? Всё нормально? Город стоит, как стоял, да? Ничегошеньки не поменялось. Я исчезла, а все как ни в чём не бывало пошли в понедельник на работу. Школы работали, в столовой готовили гречневую кашу со шкварками. Скажи мне только - ты один? Или там, внизу, ещё кто-то есть?
   - Один, - сказал Егор. - Все думают, что ты свела счёты с жизнью. Что ты здесь делаешь?
   - Жду комету. Говорят, она прилетит снова через четыре года, вот я и заняла наблюдательный пост. Пусть немного заранее, но сил там находиться больше не было. Хочу спросить, что мне делать дальше. Для чего всё это. Может, мне предназначено какое-то великое дело? Тебя не посещали такие мысли? Ответ где-то рядом, но никак не даётся в руки. Вертится на кончике языка. Вот ты молодец. Захотел стать героем, помогать обездоленным. А я? Просто развлекалась, до тех пор, пока не начали потешаться уже надо мной.
   Егор наконец позволил себе повернуться и взглянуть на Настю. В первый момент он подумал, что обознался, сидит и болтает с какой-то другой девчонкой, нет, молодой женщиной, но потом пришло понимание: просто люди могут измениться до неузнаваемости. Неровно обрезать волосы, укрепить кости спартанскими условиями, огрубеть кожей и, что самое главное, сбросить маску городского обывателя. Оголиться в лунном свете, вывернуться наизнанку, проветрить самые дальние закоулки сознания.
   - Здесь чудесные места, - сказала она. - Вернувшись, я впервые поняла, что, живя в большом городе насыщенной жизнью, встречаясь каждый день с таким количеством людей, с которым многие не встречаются и за год, можно потерять куда больше, чем приобрести. Местные - настоящие волшебники. Одна семейная пара, лесник и его жена, приносят мне раз в неделю еду. Соорудили алтарь в одном из домов и оставляют там консервы и овощи. Наверное, думает, что я какое-то чудо-юдо, поднявшееся из морских пучин или выползшее из-под лесной коряги.
   Смех зазвенел расстроенным пианино и разнёсся далеко окрест. Егор встрепенулся. Ему казалось, что с неба, с одной-единственной тучки, сорвались дождевые капли и сейчас на полпути к земле, однако всё оставалось тихо.
   - А ты? - Настя вдруг вцепилась в рукав его куртки. - Я только теперь заметила, что ты... как бы это сказать... в порядке. Не разъедаешь озоновый слой и всё такое. Совсем нормальный мальчик, очень симпатичный. Как тебе это удалось?
   - Само прошло, - пожал плечами Егор. - У тебя тоже, разве нет?
   - Тоже? - девушка изучила свои коленки, словно не вполне осознавая, что собирается делать, перевела взгляд на грудь. Ощупала её, как тяжело раненый вояка, которому только что сняли гипс. - Я не свечусь! С ума сойти.
   Она покачала головой, потом приступила к более внимательному осмотру. Распахнула плащ, задрала кофту и внимательно изучила живот. Он белел, как и полагается девичьему животу, и, как полагается животу человеческому, не просвечивал.
   Егор наблюдал за ней во все глаза. Он боялся увидеть обратную перемену, вираж, который снова задёрнет на светлом её лице какие-то шторы. Но всё оставалось по-прежнему. Широко распахнутые глаза, раздувающиеся ноздри, алая царапина на носу, следы неровного загара, прямое выражение, придавшее лицу какую-то новую, невиданную ранее красоту.
   Настя вдруг бросилась ему на грудь. Её спина сотрясалась от какого-то гулкого чувства, которое Егор сначала принял за рыдания. Но слёз не было. Он бы почувствовал. Позвоночник изгибался дугой, и на небе Егор наблюдал Юпитер, в орбите которого, пронзая своим холодным телом гулкую тишину, сейчас плывёт комета.
   - Если ты говоришь правду...- сказала она, крупно вздрагивая. Волосы казались жёсткими на ощупь - почти как конская грива. - Если ты не слышал этих слухов, не видел свечения, исходящего от моего тела... Если ты не сомневался в том, что я всё ещё жива... тогда - как ты меня нашёл?
   - Для меня ты всё ещё сияешь, - ответил он. - И всегда будешь сиять.
   - И ни секунды не сомневался?..
   - Ни секунды.
   Хотелось ещё что-то сказать, но все слова на всех языках мира как будто перестали существовать. В конце концов у них ещё будет целая ночь, чтобы наговориться. Целая вечность, чтобы узнать друг друга получше - заново, как в первый раз.
  

Конец

  
  
  
  
  
  
   Она из тех, кто любит вещи, но терпеть не может людей
  
  

Стихи - Софья Сыромятникова.

  
   Привычно крякнув, Варя отворила большую деревянную дверь.
   - Йо, - сказала она, и Гецель кивнул, не оборачиваясь. Он сидел спиной к дверям, на корточках, смахивая пыль с медного подноса, где сгрудились изящные фарфоровые чашки. Каждую из этих чашек он поднимет и посмотрит на свет, скудный свет, пробивающийся сквозь занавешенное бордовой шторой оконце, каждую протрёт шерстяным лоскутом. У одной отколот край, и Михаил Иванович привычно нахмурится.
   Этот ритуал будет продолжаться до тех пор, пока чайный набор не уйдёт "с молотка" какой-нибудь милой старушке, сражённой васильками на лакированных фарфоровых боках. Тогда объектом пристального внимания старого Гецеля будет служить что-то другое. Зеркало с едва заметной трещиной, но весьма необычной формы. Набор фигурок из дутого стекла...
   Варя прошла в каморку за прилавком.
   - Мы открываемся, - каркнул ей вслед Гецель. - Зажги вывеску.
   Здесь один-единственный стол, заваленный хламом, рамка с комплектом увеличительных стёкол, каталоги с белыми обложками, несколько книг, в том числе огромный, пыльный и уродливый том по истории современной музеологии, настольная книга любого торговца антиквариатом. У дальней стенки - термопот и узкая лежанка с похожей на бетонный блок подушкой. Комфортно в каморке мог находиться только один человек, и сейчас, когда старый хозяин сам хочет постоять за прилавком и приветствовать постоянных клиентов, она целиком и полностью принадлежала Варе.
   Девушка повесила сумку на спинку стула, щёлкнула автоматическим выключателем, вышла наружу, чтобы повесить на дверь (которая сама по себе имела антикварную ценность) таблички "ОТКРЫТО. Добро пожаловать!" и "Тянуть НА СЕБЯ и тянуть СИЛЬНО!". Выкурила сигарету - третью за утро - разглядывая себя в витрине булочной напротив. Маленькая девчушка с подвижными, почти крысиными чертами лица, с забранными в тугой узел чёрными волосами и почти всегда недоумённо вздёрнутыми бровями. Слегка сутулится. Варя не пыталась с этим бороться. Она думала: "Что скрывает твой образ, о луковый паж? Ты смиренно ждёшь часа, когда подрастёшь..."
   Да, именно.
   В десять двадцать пять пожаловал первый покупатель. Варя расставляла по году издания книги на полке у окна, поэтому заметила его издалека. Хозяин заставляет плясать её у книжного шкафа раз в три дня. В прошлый раз потемневшие от времени кирпичи нужно было выстроить по алфавиту, причём "Баиф должен идти прежде этого сухаря Бабича".
   Словно учуяв старого клиента, Гецель спросил:
   - Ты подготовила часы с огородником? С минуты на минуту должен пожаловать Моше. Он звонил вчера.
   - Конечно, дедуля. Сейчас принесу.
   - Я тебе не дедушка! Ей-богу, за такие шуточки мне придётся тебя когда-нибудь уволить! Сколько раз повторять, что...
   Но Варя уже скрылась в каморке, где со вздохом взялась за часы.
   - Сам ты огородник, - бурчала она. - Совсем, что ли ослеп? Ребёнок сбегает из дома.
   Это массивные настольные часы производства Эрнест Магнин, французской часовой мануфактуры, из дерева и бронзы. Циферблат круглый, с обычной 12-ти часовой индикацией и крошечной секундной стрелкой. Часы венчала фигурка ребёнка в смешных широких шортах на подтяжках, который, поставив на циферблат одну ногу, вглядывался в даль. На его голове была шляпа, а в руке - посох, который дедуля Гецель, не разобравшись, обозвал лопатой.
   Прежде чем запаковать часы в хрустящую бумагу (старый Моше всё равно разорвёт её под хмурым взглядом хозяина и внимательно осмотрит покупку), она достала из нижнего ящика стола баночку с исчезающей краской, а из пенала - кисть. Набрала в стакан воды из термопота. Включила в сеть рефлектор Минина, в простонародье "синюю лампу". Полился тёплый свет, который Варя направила в потолок, положив лампу на стол. Она ещё понадобится.
   Обмакнув кисть в краску, она развернула часы и над латунной табличкой с данными завода-изготовителя вывела две строчки про лукового пажа. Полный стих был достаточно длинным, он бы здесь не уместился. Но хватит и пары строк, осколка её, Вариного, сердца, промокшего котёнка, который найдёт свой дом среди чужих вещей.
   - Варвара! - раздался скрипучий голос Гецеля, сопровождающийся звяканьем дверного колокольчика. - Рэб Моше пришёл! Давай, неси сюда эти грешные часы!
   Варя поздоровалась с покупателем, поставила перед ним свёрток и, не оглядываясь, вернулась в коморку. Села на скрипучий стул, откинулась на спинку, стала смотреть, как трепещет от слабого сквозняка там, высоко, паутинка. Она сама чувствовала себя паучихой. Вязь букв, переплетения слов и смыслов, в которые ловится только пыль, но есть небольшой шанс, что рано или поздно там окажется Вечность. С большой долей вероятности их никто никогда не прочтёт, но Варю это не волнует. Больше всего на свете она любит вещи, и именно вещам предназначены эти дарственные надписи.
   Вещи - это живая история. Честнее вещей нет ничего. Век людей короток, и всё что они оставляют после себя рано или поздно оказывается здесь. Если, конечно, не истлевает за время испытательного срока, который иногда зовётся "сроком службы"... Один парень говорил Варе, что важно только то, что и кому мы говорим. Только слова, мол, могут заставить сердце пуститься вскачь. Слушая его, Варя скептически опускала уголки рта. Слова не обязательно произносить. Им куда лучше будет, например, в сундуках книг.
   Посмотрев на неё, тот парень сказал:
   - Беру свои слова обратно. Сомневаюсь, что твоё сердце хоть что-то способно заставить бегать трусцой.
   Но даже в ларце для своих слов Варя не нуждалась. Она держала их в голове, иногда даря вещам, которые собирались в вояж, облачаясь в хрустящий пиджак.
   Она любила вещи. В их форме, в ощущении, которые они дарили рукам, в их тяжести, шершавости, теплоте, пыльном приятном запахе, от которого в носу заходились песнями кузнечики, Варе грезились рифмованные строчки, огранкой которых она с удовольствием занималась.
   За каждым предметом здесь стелился шлейф истории. Когда Варя первый раз сюда попала - по чистой случайности, соблазнившись прохладой маленького захламленного помещения в необычную для Питера жару - у неё закружилась голова. Именно тогда поэтический дар девушки взорвался, как оживший вулкан.
   Голова до сих пор кружится, а каждой вещи были даны имена. Прикасаясь к ним, Варя чувствовала, какая плыла морем, какая путешествовала в огромной стальной птице, а какая считала перекрёстки.
   В этот день она дала поэтическое напутствие ещё трём предметам. Два были продолжением "лукового пажа", одно - второй строфой "тихого пламени", стиха, который начинался со строк: "Когда ты бросишь бродить по своим мирам - вспомнишь ли ты, кто в белом замке король?"
   Гецель надписей не видел, но даже если бы обнаружил одну, ему было бы наплевать. Дело старика - считать деньги, а чтобы без конца ворчать, и повода-то не нужно.
   К вечеру Гецель утопал по своим делам, как всегда, оставив девушку за прилавком. Через десять минут после его ухода в переулке послышался звук мотора.
   - Варвара Савельевна? - спросили с той стороны, тактично постучав в окно.
   - Да, да, заходи скорее, - Варя выпорхнула наружу, как всегда, споткнувшись на ступеньке, придержала Мишке дверь. Колокольчик звонил всё время, пока молодой человек заносил внутрь коробки. Закончив, он с улыбкой посмотрел на девушку и вытер лоб.
   - Сегодня много.
   - Сама вижу. Что там?
   Мальчишке было девятнадцать, то есть на два года меньше, чем Варе. Звал он её неизменно по имени-отчеству, всегда робел, несмотря на то, что был на целую голову выше, обладал широким, вполне взрослым лицом с квадратным подбородком, окаймлённым пушком, и вечно нестрижеными, лохматыми, как у ирландца, волосами.
   У него была "четвёрка" с кузовом, на которой парень развозил по окрестным магазинам тысячи разных вещей, от хлеба и до белых мышей для зоомагазина возле Чёрной речки. Он работал как вол, но при этом обладал редким даром появляться у "Лавки старьёвщика", когда не было хозяина.
   - Как всегда, - Миша пожал плечами и несмело улыбнулся. - Хлам всякий.
   Он сделал неловкий комплимент:
   - Я каждый раз поражаюсь, как у вас... у тебя глаза зажигаются. Того и гляди, прихватишь и мою машину, чтобы продать её какой-нибудь старушке, как сарай для картошки.
   Он посмеялся, но, видя, что шутка не произвела на Варю никакого впечатления, примолк. На квадратном лице читалось: наверное, я слишком молод. Ты любишь всё, что пахнет пылью, а я... я пока полон жизни и всё ещё чувствую на губах молоко матери.
   Но он был прав только отчасти. Варя не любила людей. Совсем.
   - Тебе пора, - сказала она.
   Расписавшись в бумагах, она вытолкала паренька за дверь. Предстояло много работы. Она буквально слышала, как там, под мятым картоном и пупырчатой плёнкой, ворочаются чудеса. Нож для бумаг споро вскрыл клейкую ленту. Доставая каждый предмет из упаковки, Варя вертела его в руках, разглядывая и пытаясь угадать обстановку, в которой он почувствовал бы себя лучше. Воссоздавала в голове давно прошедшие времена. Она не знала, где Гецель находит эти вещи, да и не хотела знать. Вкус старику пока не изменял - как и проверенные поставщики.
   Всё это, за редким исключением, конечно, не пойдёт сразу на прилавок. Кое-что сначала отправится к реставратору и оценщику - несмотря на опыт, хозяин лавки всегда советовался с нужными людьми, а рукам не доверял... по крайней мере, так, как предпринимательской жилке.
   Сверяясь со списком, Варя выложила на прилавок всё, вплоть до нескольких литовских марок и двух старинных монет в пластиковом контейнере, и только после этого определила для себя фаворита. Это испанский патефон Sonneli, упакованный отдельно, в коробку, на которой размашистым почерком написано имя. Блестящий, в меру потёртый, он смотрелся, как лучший на свете подарок на рождество. Похоже, Гецель уже нашёл на него покупателя. Варя достала с верхней полки журнал и проверила: имена совпадали. Господин Каримовский должен подойти сегодня перед закрытием, как раз к тому времени, когда обещал вернуться старик.
   - Нарекаю тебя ягодным деревом, - провозгласила она так громко, что в вентиляции завозились голуби. Патефон смотрел на неё несколько удивлённо, в окружении высыпавшихся из пенала простых карандашей разной длины и жёсткости, словно принесённых половодьем древесных стволов. Варя рассмеялась. Глубоко в трубе застрял комок коричневой обёрточной бумаги; она подцепила его двумя пальцами и, чувствуя себя диснеевской принцессой, мило болтающей с предметами своего туалета, сказала:
   - У меня есть для тебя пара строчек. Как тебе понравятся, например, эти: "Под деревом тень - обернётся скоро звуком дождя"? Не знаю, какую мелодию на тебя водрузит твой новый владелец, но даже если она будет не очень, останутся мои стихи.
   Крякнув, она взяла патефон и унесла его в каморку. Всё было уже готово: вода в стакане, набор кистей, тюбик с краской, синяя лампа... которая едва не выскользнула из рук девушки, как только синий блик сверкнул в раструбе патефона.
   - Что... - сказала себе Варя. Сначала она подумала, что у неё галлюцинации. Что мстительный старик, который, как иногда казалось девушке, никак не мог найти повода, чтобы её уволить, подмешал что-то в кофе.
   Дрожащими руками она подняла лампу повыше. Провела языком по губам, отвела за ухо прядь волос, прислушалась к своим ощущениям. Нет, голова не кружится, в висках не стучит. На крышке под латунной табличкой с заводом-изготовителем кто-то написал:

Здесь холодные замки пусты,

Стены ровные вечера просят,

Тени бродят среди темноты,

Молодильные яблоки носят.

  
   Краска почти такая же, как из баночки с ультрамариновой этикеткой "Noris colour". Разве что, чуть потемнее оттенком. Холодные замки... кто мог такое придумать? Кто мог так щедро отдать пыльному музыкальному проигрывателю целое четверостишье? Оно необыкновенно точно подходило к строгому контуру патефона на стене. Варя буквально чувствовала, как коршуном упал на крепостные стены вечер, как бойницы разглядывают из-под лохматых бровей плюща дальние горы...
   Справившись с первым потрясением, она изучила почерк. Лёгкий, как танец мотылька, невероятно похож на её, но чуточку другой. Завиток у "б" вот, к примеру, совсем не такой. Будто хвост у лисички. Варя никогда бы так не смогла. А запятые, целомудренные закорючки с маленькой, размером с игольное ушко, дырочкой в середине, точь-в-точь такие, как научила её когда-то рисовать старшая сестра.
   Но главное, конечно, не почерк, а сам стих. Вынув из сумки блокнот, Варя торопливо переписала его, неосознанно копируя наклон букв. Он совершенен. И так хочется знать продолжение. Кто же его написал?
   - Его вполне могла написать я, - призналась себе девушка после недолгих колебаний.
   Лет через ндцать... вполне возможно.
   Девушка бросила взгляд на часы (огромные, с кукушкой, как и полагается часам в антикварной лавке), подскочила на месте. Скоро вернётся старик, а за это время нужно...
   Нужно узнать правду.
   Она перетащила все доставленные Мишей коробки, зажав рукоять лампы под мышкой, внимательно изучила каждый предмет. Стихи обнаружились ещё на нескольких. И на одном, на серебряном подносе в стиле барокко, продолжение стиха про замки. Варя ударила раскрытой ладонью по столу. Коллекция винтажных бокалов возмущённо загудела. Так, значит. Кто-то решил поиздеваться! Она была уверена, что никто не знает о маленьком хобби, но и здесь нашёлся пересмешник.
   И всё же что-то не сходилось. Тому, кто способен извлекать из себя замечательные строки - какое дело до неё, неловкой, замкнутой девицы без каких бы то ни было амбиций?
   Подняв брови, Варя изучила другие стихи. Где-то пара интригующих строк, где-то целые строфы. Она достала сотовый и, покопавшись в телефонной книге, нашла номер Миши. Он ответил сразу, голос звучал радостно.
   - Поклянись, что будешь со мной честен, - потребовала она.
   - Да, я... конечно... а что?
   - Ты же не пишешь стихов?
   - Подожди, солнце моё... - было слышно, как с шорохом плывут его руки по баранке, как щёлкает поворотник, и вот наконец глохнет мотор. Михаил глубоко вздохнул. - Прежде всего, прости, что я назвал тебя солнцем. Только что. Оговорочка вышла. Вернее, не оговорочка, но...
   Он запутался.
   - Стихи, - холодно напомнила Варя.
   - А, да. Хочешь, чтобы я написал для тебя стих? Я никогда не пробовал, но мама говорила, что во мне в любой момент могут открыться неожиданные таланты. Правда, она имела ввиду, что я вдруг могу полюбить шпинат и оставить без салата гостей, но...
   - Понятно, - сказала Варя. - Тогда второй вопрос, слушай внимательно. Откуда ты забрал эти коробки?
   - По-разному. Одну из "Нумизматики", другую "У Зулуса", третью передал дядя Захар, то есть вышла его жена, а сам он, похоже, снова в дрова.
   Варя ничего не понимала.
   - И при тебе их никто не открывал?
   - Нет. Всё собрал за утро и сразу поехал к вам. Нигде не останавливался.
   - Я поняла, - сказала Варя и отключилась.
   Все посылки из разных мест. Их ничего не должно связывать.
   - Кто это сделал? - спросила она громко. - Ты за мной следишь?
   Она готова была расцарапать лицо любому, кто сейчас подал бы голос. Но воздух по-прежнему неподвижен. Только по крыше вдруг застучал резкий, каркающий дождь.
   Последующие дни Варя пребывала в депрессии. Она приходила на работу вовремя, но в обеденное время подолгу сидела, глядя на прежде родные вещи, как потерявшаяся в лесу собака на окруживших её волков. Ей казалось, будто её предали. Даже Гецель заметил перемены. Варя прекратила с ним препираться, работала безропотно, погрузив голову в грозовые тучи и будто спустив свои руки с поводка.
   В это время у них было много клиентов. Заурядные туристы с глазами цвета Невы, сумасшедшие коллекционеры научных часов и музыкальных инструментов, старушка, перепутавшая "Лавку старьёвщика" с аптекой и неспособная отвести взгляд от фарфорового чайника с гжелью. Июль и август обычно дохлые месяцы, и только сентябрь немного разгонял кровь в их финансовых отчётах. Но середина лета в этом году - нечто особенное. Гецель листал каталоги, как сумасшедший. Брал трубку и звонил коллегам, подолгу отсутствовал, два раза выбрался в командировку в Москву, а один раз - в самый, что ни на есть, Ярославль за какой-то редкой картиной. В глазах у него Варя видела свирепый огонёк.
   На этой картине, проложенной для надёжности толстыми листами картона, на обороте Варя тоже нашла стих, скрупулёзно занеся его в общую тетрадь. Ещё один нашёлся на подставке подсвечника, изящного и похожего на печальную леди, горюющую на могиле своего принца. Текст бежал по спирали, буквы так плотно лепились друг к другу, что в некоторых местах Варя едва разбирала написанное.
  

...и не иметь корней

медленно отовсюду

взгляды свои беречь

в тихом уходе ветра

мысль заставляет течь

реки на север с юга

между страниц найти

верный тебе цветок.

   Неведомый поэт творил с лёгкостью падающего пера, и каждый предмет, которого он удостаивал своим вниманием, обретал какой-то особенный смысл.
   Однажды воскресным вечером она взяла под мышку тетрадь (где чужих стихов набралось уже порядочно) и пошла в тесное полутёмное кафе, где, усевшись за круглый столик, заказала себе пиццу и зелёный чай. Народу немного. На сцене, сменяя друг друга, человечки с пропитыми, скорбными лицами декламировали стихи, читая их с экрана телефона, с мятых бумажек или, в редких случаях, по памяти. Уходя со сцены, они нарочно медлили, лелея беспочвенные надежды, что в жидкие аплодисменты кто-нибудь закинет пару бульонных кубиков, но в конце концов покидали свой низенький олимп. Варя сидела к ним боком и смотрела в свою кружку, до тех пор, пока не услышала, как стул напротив отдвигается и кто-то ставит на стол чашку. Поверхность кофе идёт кругами; там отражается вытянутое лицо с длинными волосами и тонкими, кажется, всегда презрительно искривлёнными губами. Молодому человеку на вид лет тридцать. Как и Варя, он не выходил на сцену и ни разу не поднял рук для оваций.
   - Чего пришла? - спросил он без приветствия. - Захотелось зарифмовать "водку" с "селёдкой" или лизнуть кому-то задницу?
   Не дождавшись ответа, он спросил:
   - Сколько человек знает, что ты неплохо пишешь?
   - По-прежнему только ты, - девушка сделала паузу. - Хочу показать тебе кое-что.
   Она пододвинула к нему тетрадку. Брезгливо взяв её за уголки длинными пальцами, напоминающими паучьи лапки, гость погрузился в чтение. Брови его поползли вверх, к чистому лбу.
   - Мысль заставляет течь реки на север с юга, - сказал он, - где ты этого набралась?
   - Можно потише? - попросили со сцены.
   - Нет! - рявкнул длинноволосый, не оборачиваясь. - Я нашёл в груде фекалий настоящий самородок. Как вы думаете, могу я потише?
   И снова:
   - Какой кошмар! Не ожидал, что ты так быстро вырастешь. Не хочешь прочитать что-нибудь этим плебеям?
   Варя покачала головой. Закурила. Руки у неё ощутимо дрожали.
   - Я мог бы пристроить это в пару журналов. Одно произведение туда, другое сюда... "Огни Петербурга" печатают сборную солянку на третьей полосе, так почему бы не добавить туда немного мяса?
   - Не сейчас, - сказала она. Вырвала тетрадь у мужчины. Тот не опускал рук, словно продолжал держать что-то невидимое, а потом с досадой щёлкнул пальцами. - Нужно бежать.
   Она ушла, трепеща от досады.
   "Что ты ожидала услышать?" - спросила себя девушка, вдыхая вечерний воздух, разбавленный ароматом сирени петроградской стороны. Ты и так знала, что эти стихи совершенны. Кто-то украл твою жизнь... но так изящно, что невозможно было не восхититься. Это, последнее творение - найдётся ли ещё человек, чувства которого оно затронет так же глубоко?
   Дома была пробковая доска с набором разноцветных стикеров, из которых, записывая по одному-два слова на каждом цветном квадрате, Варя составляла свои личные маленькие откровения - так ребёнок складывает из кубиков что-то осмысленное. Она не подходила к письменному столу две недели, а последний стих так и висел незаконченным.
   Идя домой, Варя повторяла про себя: "...и не иметь корней... взгляды свои беречь..." Похоже на далёкий гром, отголоски миновавшей когда-то давно грозы, которая шепчет: "я вернусь... однажды я непременно вернусь". И Варя не знала, верить ей, или нет. Этот стих, казалось, имел непосредственное касательство к чему-то сокровенному, в чём она, в общем-то, довольно скрытная натура, боялась признаться даже себе.
   Попахивает паранойей. Стиснув кулаки, Варя свернула к лавке под броским названием "У Зулуса", где провела почти час, пытаясь выяснить, не подумал ли кто из его работников поиздеваться над скромной поэтессой. Но ни старичок-нумизмат, работающий у Зулуса на полставки, ни сам Зулус, странный молчаливый узбек с глазами навыкате, не поняли её претензий.
   Придя в лавку на следующее утро, она узнала, что подсвечник, похожий на печальную леди, с курьером (тем же самым Мишкой, который хватался за любую работу и парадоксальным образом везде успевал) отправился покупателю. Это отнюдь не первый предмет с чужой подписью, который нашёл себе хозяина, однако стих на подсвечнике так глубоко тронул Варю, что она взволновалась - ровно кошка, обнаружившая пропажу котёнка. Дождавшись, когда Гецель отправится на обед, она вновь полезла в журнал, переписав оттуда адрес. Всю ночь провалялась без сна - а на следующий день взяла выходной, чтобы сесть на метро и, сверяясь по бумажке, найти в частном секторе нужный дом.
   Красный его кирпич удачно сочетался с белыми колоннами, необходимыми, кажется, только для того, чтобы поддерживать две больших кадки с цветами на балконе. По четырёхскатной крыше ветер гонял дубовые листья - перхоть с плеч коренастых стариков, что росли в округе в изобилии. Сад весь зарос, забор покосился. На подъездной дорожке стояла старая "волга", тем не менее, Варя, понаблюдав с полчаса, решила, что дома никого нет. Он выглядел так, этот дом... как старый хорёк, вознамерившийся поймать в траве жука, но уснувший посреди охоты. Варя умела чувствовать такие вещи. О них были её стихи, и хоть стихи она больше не писала, была уверена, что дар ещё при ней.
   - Я собираюсь стереть с лица земли мозгоблудие этого гада, - сообщила она собаке, мордастому мастифу, что спокойно бегал по участку и искал что-то в крапиве. На нём был ошейник, но не было цепи. Задумавшись, Варя повисла на заборе, свесив руки на ту сторону, и очнулась от ощущения мокроты: собака, почуяв запах сосиски в тесте, которую девушка съела на завтрак, облизывала пальцы. На макушке её сидела большая божья коровка. Варя решила, что пёс её не выдаст, и перемахнула через забор.
   Сопровождаемая новым своим мохнатым приятелем, она нашла незакрытое окно, снабжённое москитной сеткой, и, аккуратно её вынув, проникла внутрь.
   - Ну и бардак, - сказала она нарочито громко. Пёс гавкнул. Гардины цвета морской волны колыхались, собирая пыль и облизывая обутые в "найки" ноги. В щелях меж досок пола благородно-шоколадного цвета, кажется, угнездился настоящий лес, который ринется расти, стоит закрыть глаза. Варя прошлась на цыпочках, пытаясь влиться в новую обстановку. Не смогла. Что-то выталкивало её наружу, будто она была ртутью, которую кто-то попытался смыть в унитаз. Где-то рядом притаился враг, который может причинить вред не её телу - но её мировоззрению. Может, под столом, где за стенами грязной скатерти, свисающей почти до низа, копошились тени? Или в подтёках на посуде? В форме крана, старого и больше подошедшего квартире на верхнем этаже викторианского особняка в Лондоне, детищу чьих-то не слишком прямых рук и внуку злобной тётки - Экономии-На-Всём.
   Она представляла свои стихи в доме-музее, где безликие работники раз в день совершают обход с ёршиком для пыли, а в кресле-качалке качаются только призраки... но здесь всё не так. Кажется, на каждом предмете можно разглядеть отпечатки пальцев.
   Она помотала головой, сгоняя наваждение. Огляделась, вскрикнула: вот ты где! Подсвечник стоял в соседней комнате, дверь в которую была открыта, и, кажется, вообще не закрывалась, так как косяк здорово деформировало. Здесь письменный стол, похожий на парту советского образца, заваленный какими-то бумагами. На ровной и более или менее чистой его поверхности и покоился подсвечник. Во всех трёх его розочках торчало по оплавленной свече, всё вокруг закапано воском. Варя нервно потёрла запястья. Им пользуются? Но зачем? Протянув руку, она щёлкнула выключателем. Ничего. Нет электричества?
   Что ж, тем лучше. Девушка сложила руки на груди, бросила задумчивый взгляд в окно, где маячили уши пса, который обежал дом по кругу, чтобы последовать за ней. На широкой ножке бляшки воска, ещё немного, и надпись невозможно будет разглядеть. Она останется только в общей тетради... и Варя сегодня же вымарает её, вырвет и сожжёт в раковине лист целиком, а потом смоет пепел.
   Ничего не останется!
   Торжество смял ветер, который рванулся откуда-то из-под софы и разогнал пелену перед глазами. Здесь много вещей; спасаемые коллекционерами, такими, как Гецель, из подвалов и захламленных гаражей, эти свидетели прошедших эпох должны были прожить оставшееся время в почёте и уважении, но, конечно, не так. Варя увидела литовский радиоприёмник, который самолично продала пару месяцев назад. Прежде чистенький и блестящий, он походил на печального старого медведя в зоопарке, носа которого считал своим долгом коснуться каждый посетитель. На одном из его торцов, словно на далёкой чужой планете, она когда-то оставила свои поэтические следы. Конечно, от надписи ничего не осталось - настолько приёмник выглядел захватанным.
   Все предметы имели здесь сугубо утилитарную функцию. Серебряными ложками ели, по часам сверяли время, дверную ручку с головой быка со вдетым в ноздри кольцом приспособили к двери в ванную, книги читали, а в старинных банках из дутого стекла, с гравировкой, хранили консервы.
   В глазах Вари дрожали слёзы узнавания. На многих из этих вещей она оставила послания для вечности, и, похоже, что ни одно не пережило даже следующий день. "Глупо так убиваться из-за какого-то старья", сказал бы ей Миша, робко погладив по волосам. А Гецель бы, сверившись с документами в сейфе, сказал: "Деньги уплачены вперёд и в полном объёме". Но ни того, ни другого рядом не было, и Варя продолжала плакать.
   Она не заметила, как гавкнул мастиф. Его хвост очерчивал щедрую дугу. Открылась дверь, и только теперь Варя принялась лихорадочно метаться, ища укрытие. В дверях она нос-к-носу столкнулась с хозяином.
   - Ай! - сказал мужчина, отшатнувшись и закрывая лицо руками. - Кто вы?
   Утерев рукавом слёзы, Варя уставилась на вошедшего. Это господи в летах, упакованный, как в чемодан, в драповое пальто с петлицами на плечах и огромными чёрными пуговицами. Кажется, его не смущала относительная (для Питера) жара на улице. В руках авоська с хлебом и несколькими жёлтыми яблоками, которые, воспользовавшись заминкой, сбежали через прореху. На голове фуражка, а на носу - большие прямоугольные очки, делавшие его похожим на редкое насекомое. За одеждой трудно было разглядеть человека, и чуть позже Варя сформулировала для себя эту мысль: его попросту не было. Это человек-невидимка, такой как его могли бы показать в советском фильме. Бледная, почти прозрачная кожа, жидкие седые волосы, зачёсанные назад, козлиная бородка, безвольно открытый рот. От такого стараешься поскорее отвести взгляд, потому что боишься, что несчастье, которое плотно и давно им завладело, может одним решительным броском преодолеть расстояние между вами.
   Он сидел на полу в прихожей с таким видом, будто Варя его толкнула; девушка не помнила, чтобы поднимала руки. К брюкам прилипла пыль и тополиный пух, хотя все тополя давно уже отцвели. Словно он, шагая по ступеням крыльца, с каждой преодолевал по неделе.
   - Простите, - сказала она. - Я не хотела вас напугать.
   - Вы в моём доме.
   Подтянув колени к животу, мужчина попытался поправить покосившиеся очки, но руки его не слушались.
   - Уходите, - сказал он плаксиво.
   Что-то шевельнулось в груди. Варя смотрела на самого несуразного на свете человека. Хотелось высмеять и пожалеть его - одновременно. Напоминал коробку, полную тупых канцелярских кнопок.
   - А как мне лучше уйти? Через окно, как пришла, или можно уже через дверь?
   - Как хотите.
   Его звали Павлом Артёмовичем - Варя знала это из журнала. Это единственный человек с таким отчеством, с которым она имела честь быть знакомой, и они на все сто подходили друг к другу.
   Вопросы сыпались, как рис из дырявого мешка:
   - Чем вы занимаетесь? Когда я ехала сюда, то думала, что вы обычный коллекционер. Как все. Зачем вам эти старые вещи? Ведь можно же купить всё, что необходимо, в магазине. Гецель, как и все остальные, дерёт за любую из этих безделушек три шкуры.
   Начиная говорить, Варя думала, как он смешон и жалок, но закончила, чувствуя, как в груди закипает кровь. Неловко елозя, старик выползал из пальто. Фуражка упала с головы и лежала у правой руки, напоминая коровью лепёшку. Наблюдая за неловкими движениями, девушка презрительно сказала:
   - Это ценности, а вы, похоже, даже не знаете, как обращаться с антиквариатом.
   Выставив вверх лицо с болезненно подрагивающим подбородком, старик хрипло ответил:
   - Если ты из полиции по защите и моральной поддержке всякого старья, пожалуйста, предъяви-ка свой значок, корочки, или что там у тебя есть.
   Варя почувствовала себя не в своей тарелке. Впору вспомнить, что она влезла в чужой дом.
   - Я всего лишь работаю в антикварном, - сказала она примирительно. - В "Лавке старьёвщика" на Красносельской.
   Из горла мужчины вырвался блеющий смешок. Потом он закашлялся и вдруг уставился на неё с отчаянной мольбой.
   - Слушай, девочка. Я серьёзно болен. Разве не заметно? Я не могу общаться с людьми. Каждый раз, когда прикасаюсь к кому-нибудь или даже просто подхожу близко, мне становится дурно.
   Варя подумала, что неплохо было бы исчезнуть прямо сейчас, пока дело не приняло непоправимый оборот, но вместо этого опустилась на корточки, так, чтобы её глаза оказались на одном уровне с глазами мужчины.
   - Это какое-то душевное заболевание?
   - Скорее, физическое. Меня бьёт током. Каждое прикосновение для меня болезненно.
   Девушка фыркнула. Просто не могла себя сдержать.
   - Вот охота вам так из-за этого парится. Я вообще не люблю людей. И когда меня трогают, не переношу. Так что мы с вами в какой-то мере нашли друг друга. Можем сидеть по углам и болтать. Хотя я, наверное, всё-таки пойду... как только дождусь ответа на свой вопрос.
   Она кивнула на авоську с покупками.
   - Как вы в магазин-то ходите?
   Голова на тонкой шее качнулась.
   - Кое-как. В ларьке на углу меня все знают. Сначала я кладу деньги на прилавок и отхожу, а потом Марина Васильевна кладёт туда же сдачу и нагружает пакет. Она милая девушка. Думает, наверное, что в один прекрасный момент, когда она отойдёт, я схвачу пачку жвачки и убегу. Она знает, что прежде, чем войти, я долго стою у входа, пока не удостоверюсь, что кроме меня и неё в помещении никого нет. Чем больше людей, тем... словом, колотит так, что сердце из груди выпрыгивает. О поездке в транспорте вообще можно забыть.
   - А что врачи говорят?
   - В поликлинику я не хожу. Вообще никуда не хожу. У меня есть компьютер, и... и... - он огляделся по сторонам, - моё маленькое гнёздышко. Абсолютно, как я думал до сего момента, безопасное.
   - Извините уж, - без сожаления сказала Варя. - Но у меня был повод сюда прийти. Один человек меня очень обидел.
   - Надеюсь, не я? - Павел Артёмович сжался.
   - Не вы. Я даже не знаю, кто. Скажите, зачем вы покупаете все эти вещи? Они не дёшевы. И, если хотите начистоту, своё уже отслужили. Это символы прошедшей эпохи, - она нашла глазами советский флаг на стене. - Разве этим серпом жали, а молотом забивали сваи?
   - Отнюдь, - несмелая улыбка на губах хозяина вызвала у Вари желание возмущённо сплюнуть. - Они ещё могут послужить на благо человека, и под этим "человеком" я имею ввиду себя. Эти руки очень чувствительны, что совершенно точно связано с моей болезнью.
   Он с пристрастием изучил свои ладони, будто ожидал, что линия жизни превратится из едва заметной бороздки в овраг.
   - Когда в них оказываются старые вещи, я ощущаю прикосновения других людей. Все, кто когда-либо их касался, будто каким-то образом касаются моих рук. Они давно умерли, но... всё ещё живут в вещах и предметах, когда-то служивших им верой и правдой.
   Он приподнялся, чтобы взять стоящий на комоде фотоаппарат. "Ленинград", - прочитала Варя. Это вещь не из их магазина; Гецель не любил фотоаппараты и кинокамеры, считая, что с ними слишком много возни.
   - Один мужчина владел этой камерой. Он фотографировал птиц. Он снял их так много, что камера сама научилась спускать затвор в наилучший момент. Поэтому его кадры выходили такими живыми и волнительными. Он просто целился, и всё. Ловил в объектив очередную птаху и ждал, стараясь, чтобы не дрожали руки. Всё остальное делала камера. По крайней мере, ему так казалось. Он называл её "кошка с острыми коготками".
   Павел Артёмович отложил камеру в сторону, потянулся и с видом фокусника извлёк из пространства между комодом и кроватью чугунный утюг. Засмеялся:
   - Вообще-то, я редко глажу одежду. Перед кем красоваться? Да и раскалить его - настоящая проблема. Но я люблю держать этот утюг в руках. Посмотри, какая гладкая ручка! Многие и многие гладили его, полировали прикосновениями. Одна женщина, за неимением горшка, выращивала в нём помидоры.
   Он откинул крышку и показал Варе полость, куда должны загружаться угли.
   - До сих пор пахнет землёй. Она потом думала, что именно благодаря этому утюгу она и её дети остались живы в голодный тридцать третий. Это, скорее всего, не так, но люди - странный создания. Посмотри, хотя бы, на меня... Та мадам всегда его с собой потом таскала. И на базар, и за водой, и рядом с постелью своей ставила. Чудно, правда? Её за это прозвали прачкой, хотя к стирке и глажке она имела не больше отношения, чем любая другая женщина. Потом, когда она умерла, утюг продали. Спустя десять лет какой-то молодой человек на спор ставил его себе на живот и лежал так сутками.
   - И что выиграл? - спросила Варя. Кончик её носа зудел от любопытства.
   - Поцелуй прекрасной дамы, что же ещё, - сказал старик, покачав головой. - Во все времена парни были полны самых безумных идей ради сущей малости - касания губами о губы.
   - И вы всё это видите?
   - Не глазами. Скорее, чувствую. Картинка возникает в моей голове, как слайд.
   - Расскажите ещё что-нибудь, - попросила Варя. Ноги затекли, и она вытянула их, больше не замечая, что к джинсам пристаёт пыль.
   Павел Артёмович потёр брови - на пальцах остались мокрые следы. Очки сползли на нос.
   - Вообще-то тебе пора. Я пока держусь, но это всё труднее. Зубы ноют; между ними будто искры проскакивают.
   Девушка переполошилась.
   - Что же вы сразу не сказали? Значит, вам больно, даже когда мы друг от друга так далеко?.. Я уже ухожу.
   - Не сказал, потому что шанс поговорить с живым человеком по душам мне выпадает не так часто. Я бы угостил тебя чаем, но боюсь, ещё пять минут, и моя голова взорвётся, как тыква.
   - Если вы не врёте и всё это было на самом деле - у вас дар, - серьёзно сказала Варя. - Хотела бы я обладать чем-то отдалённо похожим.
   - Нет, девочка, тебе это не нужно. Все эти люди давно отжили своё. Их история застыла в куске янтаря. Вокруг тебя столько живых сердец! Почему ты их игнорируешь? Потрудись узнать их получше - и у тебя будут тысячи историй. Ты сама станешь непосредственным их действующим лицом.
   Бросив взгляд в окно, Варя пожала плечами.
   - Узнать получше? Всех этих? Сложно найти во вселенной столь же непоследовательных, недалёких существ. Как себя с ними вести? Сегодня они помнят о тебе - завтра переспрашивают имя, когда ты им звонишь.
   Будто что-то для себя решив, девушка шлёпнула ладонью о ладонь.
   - Вещи не такие. Они постоянны, и каждая несёт свою функцию, гордо, как знамя - в течение всей жизни, пока не рассыпется в прах. Вы так не считаете? С некоторыми я научилась общаться с ними на своём, особенном языке. Не таком, как у вас, и, если честно, я всё-таки завидую вашему дару...
   - Я общаюсь не с вещами, - напомнил старик. - Вещи - просто вещи. Я общаюсь с людьми.
   Без всякого пиетета вернув утюг на место, он хитро сощурился.
   - Что, всё-таки, сделал человек, который тебя обидел?
   Губы Вари сжались, напомнив крошащийся бетон.
   - Отнял у меня смысл жизни.
   - Да уж, - старик покачал головой. Девушка заметила, что капельки пота на его висках потекли вниз ручьями. - Ты производишь впечатление на редкость бессмысленной особы.
   - А не пошли бы вы, - беззлобно сказала она. - Может, этот смысл был мне не больно-то и нужен? Может, я выбросила его, как обёртку от мороженого, и пошла дальше?
   - Что ж, тогда - счастливого пути, - прокряхтел старик.
   Всё так же сидя в углу, он смотрел, как девушка открыла окно и, сев на подоконник, перекинула ноги на ту сторону. Сразу же материализовался пёс, который, фыркнув, уткнулся мордой Варе в бок. Она засмеялась и отпихнула его голову. Из травы во все стороны прыгали кузнечики. Небо затянуло облаками: кажется, будет дождь. По дороге, объезжая припаркованные машины, носилась на самокатах малышня, за ними наблюдала, поставив между ног большую коричневую сумку, полная женщина преклонного возраста. В крашеных её волосах Варя разглядела затерявшуюся там бигуди. Подумать только... сотни, тысячи людей встречаются ей ежедневно на улицах, и у каждого есть пара-тройка историй. Просто ли заполучить их в своё пользование? Обратить этот ребус в стихотворные строчки? Едва ли. Особенно, если не иметь корней. Если парить над землёй тополиным пухом, скользя по ней равнодушным взглядом.
   "Мысль заставляет течь реки на север с юга", - вспомнила Варя. Старые стихи ей больше не нужны. И те, другие, написанные загадочным пакостником, тоже. Наступает время для новой поэзии и новых историй.
   Она повернулась лицом к дому и, сложив ладони рупором у рта, крикнула:
   - Я ещё вернусь! Вернусь, и мы поговорим как следует!
   Ведь нужно же с кого-то начинать?
  
  
   Конец
  
  
  
  
  
  
   Птицы и люди
  
   Наверное, сам Господь не смог бы ответить на вопрос, когда всё-таки началась история с птицами. Она походила на какую-то легенду из деревенской глубинки - на одну из тех дремучих и немного печальных историй про индейцев, в которых рассказывается про женщин с паучьим брюхом, про краснокожего Христа. Только рассказывала эту легенду не старуха со вплетёнными в косу ловцами воспоминаний - она имела место быть прямо здесь, на твоей улице.
   Деревенская глубинка - здесь, вокруг, в сонной пыли грунтовых дорог, которая ленится даже подниматься со своего лежбища, растут подсолнухи и золотистая кукуруза с красными прожилками. Кто-то, может быть, уже начал думать, что цивилизация в своём неуёмном стремлении к горизонту набрела и на это томное местечко, потому что посреди посёлка прямо в пыль центральной площади упала гигантская рыба со стальной чешуёй и принесла новенькие, блестящие хромом пивные краны за стойку в местный бар под названием "Дырявая Калоша"; и плевать, что в окна его заглядывают похожие на гусей стойки коновязи, помнящие ещё первую волну поселенцев... но это иллюзия. Жизнь-то течёт по-прежнему, по-старому.
   Тогда-то, в один из этих вялоплетущихся дней, и началась эта чехарда с птицами.
  
   Том чувствовал неладное ещё с начала недели. Кололо сердце ("искрило" , - как он сам это называл), воздух то и дело превращался в мокрую тряпку и ни за что не желал пролазить в горло. Он много молился, а на каждое - малейшее - изменение в миропорядке отвечал, задыхаясь: "вот оно!"
   Но каждый раз это оказывалось что-то другое.
   - Уж не собрался ли ты отбросить раньше времени копыта, - спрашивали его за партией в бридж. - У тебя прямо глаза какие-то страшные. Ух!.. Прими лучше лекарство. Доброе виски ещё никому не вредило.
   - Спасибо, - отказывался Том. - Я, пожалуй, не буду.
   Выпив, он запросто может проморгать момент, когда кто-то там, наверху, начнёт бить в барабан. Он позовёт: "Ну где же ты, старый Том?" А старый Том будет дегустировать напитки... нет, этого нельзя допустить.
  
   Первым тревожным звоночком стал случай на озере.
   Тот же бар, каштаны за окном и пахнущие скипидарной мазью руки бармена.
   - Одну даму вчера клюнула чайка, - провозгласил он, будучи не в силах держать в себе инфекцию новости.
   Новость уже не была для бармена новостью уже часа четыре. Но он терпеливо ждал, пока под его покровительством соберётся достаточно народу.
   - Что за дама? - спросил кто-то.
   Отозвался лодочник - судя по всему, свидетель произошедшего. Сопровождаемый благосклонным кивком бармена, он с радостью принял выделенную ему роль. Проскрипел:
   - Приезжая. Такая, вся зализанная, и ты бы видел мартин, на котором эта кукушка сюда принеслась.
   - А кто грёб?
   - Сама гребла. И не только полами манто...
   Дружный смех.
   - Что за чайка? - спросил Том, который сидел в дальнем углу за одиноким круглым столиком, где специально для него всегда стояла лампа и лежала парочка книг. Сейчас это Экзюпери и Достоевский. Местного розлива грамотеи то и дело пытались подсунуть ему то Библию, то какие-нибудь откровения Евангелистов, которые он листал и откладывал с тёплой улыбкой. "Не хотите же вы, чтобы я убивал вам вечер вдохновлённым цитированием всех этих книг?" - говорил он завсегдатаям.
   На секунду установилась пауза, а потом смех возобновился - уже по другому поводу.
   - Тебе следовало спросить "что за дама", как это сделал Свифт. Разве тебе не интересны женщины?
   - Я уже старый, - без обиняков сказал Том. Ему не хотелось спорить. Усталость должна свисать из-под его век похожими на мошонку мешками - сегодня он очень плохо спал. Так к чему изображать из себя молодого?
   Лодочник пожал плечами, и скорчил рожу, однозначно напоминающую лягушачью. Он и был Лягушонком - прозвали его так за бородавчатое лицо (все завсегдатаи уже выучили их количество и расположение наизусть. Одна над верхней губой, две под правым веком, ещё три прямо на подбородке, в них, как в клумбах он отращивал длинные волоски. И ещё одна за левым ухом, прикрытая длинными волосами - лодочник показывал её только избранным. Другое дело, что избранных за каждой карточной партией набиралось на целый стол). Это прозвище, казалось, пошло из глубины веков, в которой зародился Лягушонок - может, со школьной скамьи. С годами он начал всё больше напоминать цаплю. Цаплю, которая съела лягушонка.
   - Свифт, пожалуй, постарше тебя года на три, - сказал он и улыбнулся, показав череду неровных зубов.
   Тому было всё равно. Он повертел застывший на стойке стакан, задумчиво посмотрел через его грани на свет. Кусочек стекла сверху сколот, и стакан напоминал начавшую подтаивать ледяную фигуру.
   - Так что это была за птица?
   - Чайка. Такая, вся прилизанная... словом, обыкновенная чайка.
   - Так что, дама приехала к нам покататься на лодке?.. - спросил кто-то ещё.
   - Понятно, - сказал Том, и отошёл.
   Чайка, ну надо же... женщина, судя по всему, не пострадала, иначе лодочник начал бы разговор с этого. Всё-таки не часто в Бодега Бэй приезжают посторонние, тем более такие, силуэт которых можно вырезать из какого-нибудь модного журнала.
   Чтобы не сидеть порожняком, Том заказал виски: "И побольше льда. Всё равно, я сегодня не пью, так пускай хоть остужает руки". И принялся размышлять об озере, похожем с высоты на магнит, иногда притягивающий туристов.
   Это на самом деле огромное озеро. Тёплый климат Пенсильвании делал из него почти что море - настолько важно накатывали на берег волны от какой-нибудь прогулочной лодки, настолько мягок был песок и настолько громки крики чаек и крачек. Дальний берег его выглядел как мираж. На одном берегу раскинулся городок, на другом - коттеджи, красные крыши которых плавали среди зелени, словно вершины далёких скал. Странно было даже подумать, как это туда смогли добраться люди, которые просыпались после полудня (к фермерам это не относится - зачастую они ночевали прямо на поле, нырнув в волны кукурузы), и с такой леностью перемещались по залитым солнцем улицам. Даже названия улиц намекали на местный ритм жизни: "Долговозная", "Стреножная", "Большого потока"...
   Тому уже за семьдесят. Это очень просто звучит, но не так-то легко принять. Что Том никак не мог запомнить - так это свой возраст. Всё время вылетает из головы, проклятое непростое число... да ещё и меняется каждый год! Куда это годится?
   Седина укоренилась глубоко в волосах, и это было очень заметно. Одним из любимейших занятий Тома было пропускать своего парикмахера, отчего шевелюра его неуёмно разрасталась. У него выдающийся подбородок, тронутый плесенью-бородкой, надбровные дуги, напоминающие камни, на которых точно мох наросла землистого цвета кожа. Бесцветные, похожие на выбеленные водой голышки, глаза смотрели прямо, зато рот всегда пребывал в движении, послушный каким-то своим, внутренним ветрам и ураганам: то в эту сторону накренится, то в ту.
   Том высок, сух и крепок. Кажется, если бы где-то в окрестностях городка водились каннибалы, и им бы попался этот старик, прожевать его мясо они бы просто не смогли.
   Том работает настоятелем в местной протестантской общине. Это занятие, которое не требует что-то делать руками, но головой приходится работать - будь здоров! Так работать, что шляпа прохудилась уже в двух местах, и Том подозревал, что большую часть ценных мыслей он теряет не из-за старости, а из-за этих дыр.
  
   Не прошло и суток, как история с птицами получила продолжение.
   День клонился к вечеру, и на сверкающей от солнца улице произошла встреча бредущего домой священника и мальчугана с соседней улицы.
   - Триста девяносто один. Триста девяносто два.
   Том оглянулся, с десяток секунд смотрел на удаляющийся белобрысый затылок.
   - Триста девяносто девять.
   Посигналили; Том отошёл на обочину, пропуская автомобиль. Из-за стекла махал рукой кто-то из знакомых, но Том не заметил.
   - Эй, Сидрик!
   Мальчишка обернулся. Сказал вместо приветствия, но тем тоном, которым должно звучать "здрасте!":
   - Четыреста!
   - Где?
   - Да вон же, над вами!
   Том поднял голову, но ничего не увидел, кроме птахи на проводе.
   - Как отец?
   Сидра назвали Сидром за шевелюру, напоминающую кипучесть напитка. А ещё за то, что зачали его, как рассказывал его собственный отец, местный плотник и стропальщик, в окружении бутылок с самодельным алкоголем.
   Было Сидру, кажется, лет семь от роду.
   - Хорошо, - мальчишка не стал вдаваться в подробности. Он аккуратно обошёл линялый мусорный бак и, очевидно, нашёл за ним богатую почву для продолжения подсчёта.
   - Что ты там делаешь? - не вытерпел Том.
   Но мальчик был занят. Губы его шевелились, карманы шорт топорщились от устремившихся туда, словно космические корабли в бесконечность космоса, рук. Майки на нём не было, плечи и грудь загорелы до черноты.
   - Четыреста пять воробьёв! - наконец, провозгласил он.
   - Ты умеешь считать до четырёх сотен?
   - До четырёхсот пяти. Даже ещё больше могу. Потом идёт четыреста шесть...
   Сидрик с жаром завертел головой, отыскивая неучтённых птах.
   - Их и правда что-то сегодня многовато, - заметил Том.
   - Очень - с жаром воскликнул малец. - Никогда не видел столько сразу!
   "Воистину, глазами ребёнка взирает на мир настоящая непосредственность", - подумал Том. А вслух сказал:
   - Интересно, какие народные приметы могут быть с этим связаны? Может, какой-нибудь урожай мы соберём раньше срока?
   - Они очень наглые. Наверно, потому что очень голодные, - заметил малыш. - Наверное, этот "урожай" будет со дня на день.
   Внезапно кое-что пришло на ум Тому. Кое-что, связанное со вчерашним вечером.
   - Чайка, - пробормотал он, пощипывая себя за подбородок.
   Жизнь деревенского священника не так уж насыщена событиями, чтобы забывать выходящие из ряда вон мелочи.
   - А чаек - меньше, - с умным видом ответил мальчишка. - В одной чайке умещается три-четыре воробья. Значит, чаек, наверно, сто. А может, и все сто две! А вороны...
   - Ещё вороны? - поразился Том.
   - Да вон они.
   Том поднял глаза и увидел. Как он не видел раньше! Что было с его глазами?
   Это были не вороны, а грачи. Сотни грачей сидели на крышах домов. Везде, куда ни посмотри, россыпь чёрных пятнышек.
   Том хотел сказать Сидрику чтобы тот взял палку. Так, на всякий случай, мало ли для чего пригодится... Но малыш уже удалялся, и Том, развернувшись, пошёл своей дорогой.
  
   На следующий день пришло сообщение о нападении на школу. Может быть, снова чайки, но никто не знал достоверно. Детей вывели погулять - школьный двор, что там может быть опасного? Птицы ринулись на них с неба, как исполинская рука, задумавшая прихлопнуть муху. Лапами они цеплялись за детские шевелюры, за одежду, били крыльями, будто хотели поднять в воздух вес, во много раз превышающий собственный. Чайки не могли вытворять такие фокусы своими перепончатыми лапками, и Том сделал для себя вывод, что это были вороны или грачи.
   В "Дырявой Калоше" было непривычно тихо. Атмосфера, прямо скажем, не самая приятная, и даже выпивка не могла её исправить.
   - Чьи дети там были? - спросил Том, сидя за своим столиком.
   Том не большой любитель поговорить, но в беседе именно он, спрашивая что-то или делая меткое замечание, направлял разговор в нужное русло.
   Трое хмурых мужчин подняли руки. Один из них, работник местной лесопилки, в сердцах ударил по столу кулаком так, что зазвенели бутылки на барной стойке.
   - И ещё Гурни, - сказал он.
   Гурни поднять руку не мог: он растекался щекой по столешнице, ладони его лежали как будто прибитые к столу гвоздями.
   - Моя маленькая говорила, что они хлопали крыльями и пронзительно ругались, прям как люди, - продолжил мужчина.
   - Что будем делать? - спросил кто-то.
   - Лично я возьму ружьецо, заряжу дробью и немного постреляю по птахам. Думаю, шериф Бэй не будет против.
   - Вы хорошо опросили детей? - спросил Томас. - Может, они заметили в поведении птиц что-нибудь странное? Я имею ввиду, может, птах что-то напугало?
   Все покачали головами, бессильно сжимая кулаки.
   - Перестрелять, - вынес свой вердикт лесоруб. Ему никто не стал возражать
   Том впал в глубокую задумчивость. Это какой-то знак, который пока что невозможно разгадать. Том в растерянности - он всю жизнь привык жить по знакам, но никогда они ничем особенным не выделялись. Просто мелочь в потоке жизни, на которую кто-то другой вряд ли обратил бы внимание... но настолько явно и настолько навязчиво... "А может, - смекнул вдруг Том - Это знак вовсе не мне? А кому-то не такому внимательному, из тех, что обращает внимание на сверхъестественное и иррациональное, а всё остальное считает всего лишь прихотью судьбы. Ну конечно. Он, Том, видит эти знаки всего лишь по долгу службы - так как он привык доверять свою жизнь Господу"...
   Решив так, Том немного успокоился. Завтра утром нужно обязательно помолиться за этого незнакомца. Помолиться, чтобы он непременно нащупал свой путь...
  
   Том жил один. Единственный близкий Человек живёт на Небесах, единственное близкое существо, как ни смешно это звучит, там же. Он забрал женщину всей жизни - что же, она действительно женщина многих талантов. Может, таланты эти Ему нужнее...
   Этой ночью Том заснул как младенец. И как младенец проснулся - внезапно, не совсем понимая, где находится. Странный шум поднял его с постели, заставил не одеваясь, босиком проследовать к входной двери и выглянуть наружу.
   Шум не был похож на шум ветра в ветвях, на рёв автомобильного мотора. Слишком уж неритмичный.
   Том вышел наружу. По тропинке через запущенный сад пошел к калитке, посмотреть, нет ли чего необычного за ней. На полдороге остановился, посмотрел наверх, в странно-подвижное небо. Такое чёрное... Нет, не может быть, чтобы всё небо, точно драпировками театральную сцену, загородили крылья. Это всего лишь ночь, а такая тёмная потому, что луна в другом полушарии.
   В следующий миг он получил удар в череп.
   - Ох...
   Что это? Почему трава щекочет ноздри? Должно быть, у него сотрясение. Но нет, пахнет мокрой землёй и на языке внятный ореховый привкус... Том где-то читал, что при сотрясении запахи уловить не так-то просто. Или это при раке мозга?
   Казалось, будто к вискам прикручены две ручки, и Том поднимает себя, схватившись за них руками. Как же вокруг темно... нужно добраться до крыльца, под колпак света, и... Кто-то задел его голову, с шумом рухнул в кусты бузины. Только теперь Том увидел: крылья. Они везде вокруг. Это не ветер и не летучие мыши. Это птицы. Воздух метался от одного крыла к другому, будто загнанный в ловушку зверь.
   Том обрёл способность думать. Вороны не видят в темноте, наверное, поэтому так неуверенно себя ведут. Скорее всего вороны - потому что светлую окраску чаек Том сразу бы разглядел.
   Где-то разбилось стекло, и птицы закричали. Меньше всего это было похоже на крики птиц. Можно было подумать, что отчаянно, навзрыд плачет младенец. Далеко слева, возле ярких фонарей, как будто бы парят хлопья сажи - это тоже птицы.
   На каких-то древних, глубинных инстинктах, пробудившихся в нём, Том сделал вывод - к источникам света лучше не приближаться. Лучше укрываться в тени и ползком-ползком, как кошка... в ночи он видит едва ли лучше ворон, и им, таким разным, лучше не встречаться.
   Что их сюда привело? Может, где-то не хватает пищи, и вся популяция этого вида решила склевать клубничку со сдобного, ещё горячего и такого ароматного пирога южных штатов? Что ж, добро пожаловать, гости дорогие. На урожаи мы здесь не жалуемся.
   Ранило: к затылку и длинным волосам, казалось, лип сам воздух. Том пополз, держась к земле как можно ближе. Про язык он совершенно позабыл, а тот трепался о нёбо без продыху, облекая словами весь этот взявшийся из ниоткуда стресс.
   Хорошо хоть, птицы не слышали его голоса. Может, не смогли распознать, откуда он доносится, а может, не рискнули прерывать молитвы.
   Пробравшись в дом, Том стал дожидаться рассвета. Постепенно небо начало сереть. Птицы (а это были действительно вороны) никуда не делись: разве что, больше не метались. Они расселись по высоковольтным проводам, по гребням крыш, на грибках на детской площадке - на любой удобной поверхности. Было часов пять, а около шести группами по нескольку десятков особей они начали сниматься с насиженных мест и устремляться куда-то прочь.
   Том позволил себе пошевелиться, кажется, впервые за несколько часов. Суставы скрипели, как будто части несмазанного механизма. Он проследовал к окну на кухне, откуда можно было наблюдать за полётом крайнего клочка стаи, как будто лоскута исполинской тучи, который оторвал разбойник-ветер; проводил его глазами до самых гор на той стороне озера. Там формировался туман, расползался по склонам, словно яичный белок на сковородке.
   Неосторожное движение - зазвенела посуда, оставив от тщательно возводимого карточного домика тишины лишь руины. И внезапно отозвалось в комнате жены, как будто там поселилось своё собственное эхо. Надо полагать, похожее на чёрный, растрёпанный ком перьев. Дверь туда не открывалась уже несколько месяцев - с тех пор, как Том последний раз протирал пыль, страшно подумать, сколько всего произошло. Страшно подумать, сколько важных дел отвлекало его от уборки в доме...
   На самом деле сердце начинает колотиться, даже когда просто проходишь мимо этой двери. Том переставил всю мебель, даже картины снял и убрал в чулан, завесив открывшиеся, будто шрамы, тёмные пятна на обоях драпировкой, но когда не надо, память работает очень хорошо. Новая обстановка была мёртвой - на этом диване всё равно никто не спал, на столе не побывало даже крохи, или, скажем, брызг от кофе с молоком.
   Том открыл дверь в комнату жены. В какой-то мере кто-то внёс в обстановку живость.
   Подушка была изорвана и валялась на полу. На туалетном столике, откуда многочисленные фарфоровые фигурки каждое утро наблюдали за преображением Вэнди из сонной женщины в женщину-кипящую-делами, Содом и Гоморра. Стекло разбито. Пол усыпан осколками, похожими на брызги дождя. Как-то раз, восемь или девять лет назад в этих краях прошёл ржавый дождь - капли его имели красноватый оттенок, а лужи выглядели так, как будто их дно и берега состояли из красной глины. Тому виной было, как говорили, обильное цветение каких-то водорослей на морском побережье. Или же, как шутливо, но с намёком уверяли представители мэрии, обильные винные излияния в регионе. Представителям никто не верил, так как эти пухлые одышливые дядьки сами любили заложить за воротник...
   Так вот, осколки стекла на полу выглядели точно как тот самый красный дождь. Том проследил за зёрнышками крови и увидел наконец виновницу разрухи. Покачал головой.
   - Не задалось утро, да?
   Ворона хрипло, даже как-то буднично каркнула. Ни намёка на вопль, который издавали эти птицы ночью.
   Том сунулся в дверь, и гостья отпрыгнула, вжалась в свою тень на стене. Каким-то чудом она балансировала на одной лапе, прижимая вторую к животу. Одно крыло у неё было переломано сразу в нескольких местах. На боку рваная рана. Перья разлетелись комнате, точно не знающие покоя мысли, они кружили на невидимой карусели, оседали тут и там и снова поднимались в воздух.
   Было ясно, что она не жилец.
   Том глянул в окно, где по-прежнему висело молчаливое свинцовое утро, опустился на корточки, привалившись к дверному косяку.
   - Что с вами случилось, сестрицы? - сказал он в мутный вороний глаз. - Неужели надоело летать и рыться в мусорных баках?
  
   Том включил радио, настроился на волну Филадельфии. Конечно, там говорили о птицах. Какой-то еврей как раз вещал: "Неясно, чем вызвана такая активность. Сообщают об "очагах" активности птиц по всей Америке, и даже за её пределами. Целые птичьи водовороты можно было наблюдать минувшей ночью в районе некоторых крупных городов и в плотно заселённой сельской местности. Птицы предпочитают собираться на шабаш - так мы окрестили это явление (нервный смешок) именно в местах, где есть люди".
   "Были случаи нападения на людей", - перебил диктор. Он не спрашивал, он утверждал.
   "Совершенно верно, - признал еврей. - Птицы растеряны... или чем-то сильно взбешены. Я бы посоветовал людям в регионах с... эээ... птичьей активностью не покидать сегодня дома. Что интересно - вы меня перебили и я не успел сказать - в шабаше участвует далеко не один вид птиц. Все стайные виды собрались на шабаш, и даже некоторые, предпочитающие держаться поодиночке..."
   Слова его выглядели нескладными угловатыми, было видно, что он растерян. Этот еврей не знает, что делать, что говорить. Он не хочет успокаивать людей, так как не знает, чем всё это может обернуться, но и паника не входит в его планы.
   На всякий случай Том оставил включенным радио, просто убрал громкость до минимума, и под его бормотание ушёл на кухню. Нашлась краюха хлеба, две трети которой он пропихнул в пересохшее горло, а треть отнёс в комнату Вэнди.
   В его подачке уже не нуждались. Ворона лежала в том же углу, где Том её оставил. Лапки - сломанная и здоровая - безвольно торчали вверх. Тень, кажется, стала чуть больше. "Впитала в себя птичью душу", - невольно подумал Том. Вэнди любила птиц, мелких пташек она прикармливала, открывая окно и рассыпая на подоконнике крошки, почему-то вспомнилось Тому.
   - Ну что ж, подруга, - сказал он, не то вороне, не то своей памяти о жене.
   Еврей советовал не выходить наружу, но как только достаточно рассвело, Том уже ходил взад-вперёд по саду. Всё вокруг усыпано перьями, кое-где декоративные кусты и цветы примяты, как будто с неба на них упало что-то упругое и достаточно тяжёлое. В принципе, так оно и было. Незрелые ещё ягоды ежевики лежали на земле.
   Отыскал пятачок земли с сорной травой, выкопал ямку и похоронил в ней завёрнутую в газету ворону. Земля сегодня на удивление податливая. Шёлковая земля. Хорошо бы не было ночных событий и вчерашней нервотрёпки... хорошо бы всё было по старому.
   Но что-то происходило, и Том не желал оставаться в стороне.
   За оградой его окликнули:
   - Эй, Том! Всё уже кончилось? Откуда взялись эти птицы?
   Том махнул рукой.
   Это Дороти, соседка. Там, за окном в ее доме, маячит чёрная чёлка.
   - Вам лучше не выходить на улицу. Хотя бы до того момента, пока жизнь не войдёт в привычное русло. Помолитесь, и за меня тоже! Я сегодня не успел.
   Нервный смешок.
   - Ваша молитва стоит сотни наших, Том.
   Она держалась молодцом.
   - Вот и молитесь до обеда. Считайте, что я наложил на вас епитимью за какую-нибудь провинность перед Господом. Придумайте сами, за какую.
  
   Город выглядел, как нечто давно заброшенное. Как сломанная игрушка, выброшенная в пыль у дороги. Перья попадались везде, будто ночью по улицам пронёсся неудержимый в своём буйстве карнавал... Ветер пытался сдвинуть комья сухих листьев, но нынче он совсем немощен. Дорогу пересекали бродячие псы с поджатыми хвостами.
   По дороге Том встретил Гарри. Поскрипывание его велосипеда доносилось из-за поворота достаточно долго, и Том немного расслабился. Это были очень знакомые, очень человеческие звуки. Так что, когда Гарри наконец-то вырулил из-за угла красного кирпичного дома семейства Осэйдж, Том почти ему улыбался.
   Гарри от роду всего шестнадцать. Он вытянут, будто резинка между двумя пальцами, и прежде чем эту мальчишескую хрупкость и угловатость сменит стать молодого мужчины, пройдёт ещё два-три года. Но не по годам смышлён: приют учит жизни, даже если это приют сонного, и в общем-то ничем не опасного городка.
   - Звонила мисс Осборн, - сказал парень, не здороваясь. Он остановился подле Тома, уперев в бордюр тротуара мысок ботинка и теребя, словно в нетерпении, руль. - Она сказала, её конюха вроде бы убили птицы! Выклевали глаза, представляете?
   - А где Бэй? - спросил Том, пристально глядя на Гарри.
   - Уже там.
   Гарри - счастливый обладатель такого длинного носа, что хочется за него ухватить. Нос, естественно, не настоящий, а, как это... метафизический, но зато о его существовании знает, наверное, весь городок, потому как с малых ногтей Гарри суёт его всюду, куда следует и куда не следует. Чаще всего паренька можно обнаружить на побегушках у местного шерифа, где он успешно находит применение своим наклонностям и удовлетворяет (хотя бы частично) неуёмное от природы любопытство.
   - А ты чего здесь слоняешься?
   Том оглядел велосипед. Примотанная к седлу воздушка, из которой можно подстрелить, разве что, воробья... но похоже, Гарри именно это и собирался делать.
   - Как раз собирался туда. Просто... колесю по округе, смотрю, не нужна ли кому-нибудь помощь.
   Он боится - понял Том. И круг по этой самой дороге наверняка не первый - руки сами собой поворачивают руль обратно на уже пройденный путь. Он боится неизвестности.
   - Идём. Что-то паршивое происходит в этом городишке.
   Обычные птицы. Боже, кто бы мог подумать! Воистину, твои пути неисповедимы. Не пришельцы, как в радиопостановке, нет! Чайки и вороны, и другие виды, столетия жившие бок-о-бок с людьми, евшие с ними, фигурально выражаясь, из одной кормушки.
   Гарри сказал, словно прочитав его мысли:
   - Я всегда подозревал, что когда-нибудь что-нибудь в мире выйдет из строя. Не может быть такого, чтобы всё работало бесперебойно вечно!
   Гарри учится на автомеханика, и надо сказать, он быстро ухватил суть. Если что-то где-то работает долго и без перебоя, в конце концов оно обязательно должно сломаться. Тому не слишком нравилась идея, что небесный наш техник по недосмотру не затянул какую-нибудь гайку, но рядом с прочими эта теория стояла на порядок выше.
   Даже версия о не слишком внимательном обывателе, которого нужно было толкнуть на подготовленную для него дорожку, не выдерживала уже никакой критики. В самом деле, чтобы отправить человека делать скворечники, или купить в магазине парочку неразлучников, вовсе не обязательно превращать жизнь в кошмар!
  
   Тому хватило одного взгляда. Конюх жил прямо при конюшне, на втором этаже, и вороны, должно быть, посчитали отлучённого от земли человека наиболее беззащитной жертвой. Ему доводилось видеть трупы - но во время отпевания, казалось, эти люди могли запросто встать и присоединиться к гостям, настолько живыми они иногда выглядели. И ещё спросить: что это за туалетная вода, которой нас обрызгали, и обязательно ли её должно быть так много? Тому приходилось поднимать полог и настоящей смерти - Вэнди, вся в шрамах и рытвинках после болезни, таяла у него на руках. Запах, который от неё исходил, будет сидеть в ноздрях до смертного одра, и только одного Том будет просить у людей, которые придут проводить его в последний путь - чтобы рядом стояла чаша с чем-нибудь благоухающим... нет, лучше кувшин.
   Здесь ничем особенным не пахло. Но зрелище искупало отсутствие запаха с лихвой. Маленькая коморка вся заляпана кровью. Стекло, конечно, разбито, труп одной из птиц зловещим знаком распластался на полу. Она сломала шею, когда пошла на самоубийственный таран. Повсюду перья. Конюх сидел у стены между спинкой дивана и тумбой, сидел, притянув колени к подбородку. Больше всего Томаса поразили руки - совершенно белые, с ясно проступающими суставами, они как будто застыли на пороге превращения в птичьи лапы. Под ногтями грязь. Одежда на одном плече разодрана - там потопталась не одна ворона. Глаза, как уже говорил Гарри, теперь путешествовали в желудке какого-то летуна.
   Все налётчики, конечно же, убрались прочь. На цыпочках - как будто боясь разбудить тело, Том прошёл к окну и выглянул. Внизу, на траве, виднелась лужа блевотины. Вряд ли мисс Осборн стала заходить в комнату, кроме того, у женщин желудки крепче. Значит, это шериф. Натерпелся.
   По скрипучим ступеням Томас спустился вниз. Рассеянно покачал развешенные на крючках уздечки. Шериф Бэй стоял здесь же и жадно курил.
   - Бедняга, - Том покачал головой. - Знаете что? Я вызову машину из Грини.
   - Я уже вызвал. Как только сюда поехал. Где, хотелось бы знать, они застряли? В птичьем помёте?
   Том взглянул на часы на столе: стало быть, прошло уже около часа. Из Грини, ближайшей больницы, расположенной между Бодега и Мэнсоном, ехать максимум двадцать пять минут.
   - Что лошади? - спросил Том.
   Дэймон Бэй пожал плечами. Этот жест сполна выдавал его неуверенность - кто-кто, а шериф почитал за свою непосредственную обязанность знать, что, где и по чьей вине происходит. Он не привык к таким жестам.
   - Лошади в стойлах. Одна или две хромают. Они, очевидно, напугались и пытались вынести ворота, но здесь всё сделано добротно и не успело прогнить.
   Шерифу можно было дать тридцатью пять или тридцать семь лет. Примерно столько ему и было. Казалось, по его лицу можно наблюдать за долгосрочным течением времени - каждый прошедший год отражался там новой складочкой или морщинкой. В глазах светился этот же самый возраст: спокойные, ровно тлеющие угли зрелости, уже не открытое пламя, но и до угасания ещё достаточно далеко. Бэй был удивительно точен во всех отношениях.
   - Их напугали крики бедняги.
   - Если бы птицы вели себя по отношению к ним агрессивно, у нас было бы ещё с полдюжины лошадиных трупов.
   Том кивнул. Стойла открытые. Залетай - не хочу.
   Над озером кружили чайки. Будто костёр частички пепла, оно выдыхало всё новых и новых особей, а прежние и не думали садиться. Где-то далеко за горами повисла беспросветная серая дымка. Там шёл дождь. Ветер юго-западный, так что, может статься, сегодня их не накроет.
   Гарри проследил за его взглядом. Сказал, имея ввиду птиц над озером:
   - Это сделали не вороны.
   Том промолчал, глядя наверх. Чайки - хуже. Вороны падальщики, а чайки... чайки настоящие хищники.
   - Нам лучше бы убраться под крышу, - сказал он.
   Шериф раздражённо морщил лоб.
   - Нам лучше бы найти орнитолога. Они что, с ума посходили?
   С дороги закричали:
   - Как дела, Бэй? Птицы унесли телевизор?
   - Какой телевизор? - Бэй моментально пришёл в ярость. - Бедняга смотрел разве что в зубы лошадей. Но деньги на месте. Деньги на месте, слышали?! - закричал он, а потом повернулся к Тому: - Что за чёрствые люди.
   - Не ругайте их, Бэй, - мягко сказал Том. - Они бодрятся, как могут.
   Гарри нарушил установившееся было молчание.
   - Вы всерьёз думаете, что это птицы? - спросил он.
   Том и шериф посмотрели друг на друга, как два человека, причастные к чему-то, чего прочие ещё для себя не приняли.
   "Это всего лишь фантазия", - растеряно подумал Том. - "Чтобы птицы атаковали человека в его же собственном доме... немыслимо".
   Но менее реальным это знание не становилось, и они с шерифом чувствовали одинаковую к нему причастность. Будто два соавтора, сочиняющие одну историю. Они доподлинно знали - это птицы.
   Шериф покачал головой:
   - Он был добрейшей души человеком. Мог болтать часами, а потом обнаружить, что болтает с лошадьми, или вовсе сам с собой. По-моему, даже лошади посмеивались над ним.
   Гарри зябко обнял себя за плечи.
   - Это мог быть какой-нибудь маньяк.
   - Маньяков, сынок, два-три на всю мать-Америку. С чего бы их сюда занесло? - Бэй хмурился. - Дойди до миссис Осборн, попроси телефон и набери эту чёртову больницу.
   Гарри ушёл и вернулся спустя какое-то время.
   - Не отвечают. Я еще набирал три раза Мэнсон. У миссис Осборн там пара родственников... А ещё Филадельфию. Нигде никто не берёт трубку. Может, что-то с телефонной линией?
   Шериф насторожился.
   - А что у нас передают по радио?
   - Ничего. Миссис Осборн как раз ругалась по этому поводу. Трансляция прервалась полчаса назад. Она попросила меня поискать какую-нибудь другую волну, но я торопился к вам: у вас интереснее...
   Бэй выругался.
   - Конечно. У нас тут труп, а миссис Осборн лишь бы не проворонить субботнюю радиопостановку - или что у неё там?
   Это слово - "проворонить" - словно всех отрезвило. Шериф неловко замолк и потянулся за сигаретой. Гарри открывал и закрывал рот, будто выброшенная на берег стерлядь. Том оглядывал горизонт. Ветер дул и дул, а дымка не становилась прозрачнее
   - Шериф, - сказал он. - Есть у вас бинокль? Или подзорная труба?
   - Не совсем. Точнее, совсем нет. А что такое? - Бэй не мог скрыть раздражения, вызванного замешательством. - Хотите полюбоваться на горных козлов?
   - Это вовсе не дождь, - сказал Том, и вытянул руку. - Там, за горами, Мэнсон.
   Шериф усмехнулся.
   - Думаете, фабрику наконец-то достроили? Тогда я не сочувствую местным. Везло бы только с ветром - а то этот же дым будем нюхать и мы...
   - Это птицы. Сотни, тысячи чаек с морского побережья.
   Все взгляды устремились к горизонту. Нет, не так уж сильно эта дымка похожа на дождь. Если приглядеться, можно заметить, как неприкаянно она шевелится, как языком своим облизывает основание гор.
   - Если они придут сюда...
   Краска ушла с лица Бэя. Растрескавшиеся его губы теперь походили на землю пустоши, а бледно-зелёные глаза - на отцветшую её растительность.
   - Разрешения эвакуировать город мне никто не даст.
   - Мы всё равно ничего не успеем. - Том заговаривался. Он отдышался, и постарался говорить спокойнее: - Пусть все укроются в подвалах, забаррикадируют окна... У вас есть мегафон?
   Парнишка разнервничался так, что, казалось, под его ногами непременно должна затрястись земля. Что-то в его организме уже вибрировало, так, что слова выскакивали рваные, как ошмётки помидор из неисправной машины по производству томатного сока.
   - Зде... здесь тоже есть чайки.
   Пока что они кружили над озером, не предпринимая никаких попыток приблизится к городу. Сотни две-три, не больше.
   Том смотрел в небо.
   - Больше медлить нельзя. Шериф, информируйте людей, что сегодня им лучше бы воздержаться от прогулок. Я подгоню фургон и подкину беднягу до морга.
   - Вы собираетесь ехать... туда?
   Том потёр лоб.
   - И правда. Что это я? Просто не выспался. Но нельзя же его так оставлять.
   - На скотобойне есть холодильные камеры, - сказал шериф. - Это тоже не близко, но вам, во всяком случае, придётся ехать в другую сторону.
   Бэй отсылал мальчика домой, но он помотал головой:
   - Я лучше останусь. Вдруг понадобится помощь?
   Том сходил за машиной. Город мало-помалу отходил от шока. Кто знает, многим ли ночью птицы мешали спать, но напряжение в воздухе чувствовали все, и сейчас шатающиеся по улицам фигурки выглядели, как оглушённые громом мотыльки.
   За конюхом они пошли, одев на руки пропитанные конским потом хозяйственные перчатки.
   - Прости, приятель, что мы с тобой так грубо, - бормотал под нос Том, стараясь устроить голову конюха так, чтобы не болталась, и чтобы не дай Бог не слетел шарф, которым замотали пустые глазницы. Шериф, напротив, крякнул, и рывком закинул руку несчастного себе на плечо. Сказал глухо и буднично:
   - Ну что, взяли?
   Нос он закрыл платком, повязав его на затылке, хотя в каморке по-прежнему ничем не пахло.
   Будто не человека собирается нести, а мешок с протухшими овощами. Том разозлился было, но через какое-то время эта злость сменилась пониманием. "Он просто старается убежать", - сказал себе Том, пока они поднимали конюха и тащили его по лестнице. - "Не так-то просто принять для себя необходимость тактичного отношения к такой грязной работе, когда главной проблемой в течение семи лет исполнения тобой должностных обязанностей были пропавшие коровы и забияки из местного приюта".
   Босые ноги, шлёпанцы с которых слетели ещё в комнате, глухо стучали по ступенькам. Смотря вниз, Том видел совершенно белые, как будто вырезанные из кости, пальцы покойника.
   - Потерпи, приятель, - бормотал он, не то конюху, не то Бэю, не то самому себе.
   Тело они завернули в захваченную со стола в каморке клеёнку - слава Отцу, та оказалась непрозрачной - и уложили в кузов. Наружу торчали только ноги. Тело будто одеревенело, и уложить его в кузове целиком никак не получалось.
   Шериф криво ухмыльнулся.
   - Представь, что ты везёшь манекен. И поменьше смотри в зеркало заднего вида.
   Том ничего не ответил. Уже когда взревел двигатель, он подумал, что просто не может себе позволить бежать от самого себя. Должно принимать всё происходящее, как есть, не отводя глаз и не пытаясь интерпретировать события, закидывая их синонимами и иносказаниями. Он пастырь. Он всё ещё пастырь, и люди, хоть и с похабными песнями, хоть и с бутылкой виски в кармане, но следуют за ним.
   Кому нужен этот сан!
   Том зажмурился на мгновение - он во что бы то ни стало хотел оказаться сейчас в своей церкви. Не как пастор, но как простой прихожанин, самый маленький из людей, слуга самого младшего слуги.
   Это крошечная церквушка там, где смыкались, точно уста самого мудрого на свете человека, поле и озёрная гладь. Вокруг клёны, крошечный сад наполнен ароматом диких цветов. Они растут здесь как хотят, среди сорной травы и клочков будто, бы ненароком оставшейся, голой земли. Даже забор, полностью укрытый вьюнками, уже не похож на забор. Люди, которые приходят сюда молиться, не признают пышного роскошества католических клумб, у них всё ненарочито просто.
   Из детства, точно киты, приплывали воспоминания: вот он, Томас, на три головы ниже себя-нынешнего, бежит по полю, жмурясь и представляя, что по щекам хлещут не колосья, а струи тёплого, душистого дождя. Один раз даже падает, но тут же вскакивает с нарочито громким смехом - таким, чтобы пообиднее звучало для вселенной, которая подставила ему подножку. Но вот поле кончается, и мальчик запыхавшись, останавливается перед постройкой из серого, почти чёрного кирпича. В любое время дня и года он хранит прохладу, между камнями скапливается влага - от росы до ночного дождя. Постройка в один этаж, маленькими, детскими шажками её можно обойти за полторы минуты. А какой-нибудь динозавр, наверно, её и вовсе бы перепрыгнул...
   Шпиль, в виде вытянутой пирамидки, выглядел как перевернутый восклицательный знак, но куда значительнее казалось то, что не видно глазу. Мальчик стоял и думал, что эта постройка, наверное, как старый дуб, уходит корнями глубоко под землю. Может быть, даже переплетается с другими деревьями, которые растут на другой стороне планеты.
   Ещё никогда Том не забирался так далеко один.
   На крыльцо вышел высокий мужчина во всём чёрном. Чёрные брюки с карманами, полными темноты, чёрный пиджак. Чёрная шляпа казалась немногим ниже, чем шпиль церкви.
   - А кто здесь живёт? - робея и пытаясь смирить трясущийся после бега голос, спросил малыш.
   - Где твои друзья? - строго спросил мужчина, и сверкнул квадратными очками. У него было узкое лицо с выдающимися скулами и удивительно мягким овалом губ. Впоследствии эти губы, и уж конечно форма этих скул Тому будут очень знакомы - он проживёт с обладательницей таких же целую жизнь.
   - А? - мальчик оглянулся. - Не знаю. Где-то отстали! А может, они и не бежали за мной. Может, я был один...
   Мужчина похлопал себя по бокам, оправляя одежду. Присел на верхнюю ступеньку, вытянув ноги и продемонстрировав вместо ожидаемых лакированных чёрных туфель (огромных и похожих на две старых баржи, которые курсируют с одного берега озера на другой! Том считал, что у этого человека непременно должны быть такие туфли) босые ноги.
   - Ты спрашивал, кто здесь живёт. Здесь никто не живёт.
   - Для кого же тогда строили этот дом?
   Том хотел спросить ещё "и кто же тогда вы", но решил, что это невежливо.
   - Для того, кого ты приносишь с собой.
   - Но у меня ничего нет!
   Том задумался о тряпичном кролике, набитом соломой и с задними лапками из половинок кукурузного початка, оставшемся дома. У него мог быть свой собственный дом!
   - Нет-нет, - мягко сказал мужчина, - не в руках.
   Он наклонился, вытянув руку, и коснулся груди Тома - там, где жадно стучал его моторчик.
   - Вот здесь. Ты входишь сюда и поселяешь в этом доме своего самого сокровенного друга. А потом приходишь и навещаешь его.
   Том с трудом удержался от того, чтобы не захлопать в ладоши.
   - А можно, я за ним схожу?
   - Он всегда с тобой. Если ты дышишь, можешь бегать и смеяться - он с тобой. Входи.
   Мужчина поднялся, освобождая ступени для маленьких ножек мальчугана...
   С тех пор Том очень часто навещал гулкое, тёмное пространство под покатой крышей. Этот друг мало походил на остальных его друзей. Они бесились, носились с сачками за птицами, ныряли со скал в воду, смеялись порой так, что потом могли разговаривать только шёпотом. И тем не менее, Том всегда чувствовал, что он где-то есть. Мальчишки были везде, были направлены сразу во все стороны - а он тихо сидел здесь, на одной из скамеек, может, у самого выхода, а может, в серединке, у прохода. Том приходил и садился впереди, ближе к алтарю. Опершись локтями на спинку лавки, откидывался назад, слушал, как важно вышагивают над головой аисты. Ему нравилось думать, что друг-из-сердца сидит себе тихонько где-то за спиной, и хотя тот за всё время не произнёс ни слова - Том не произнёс ни слова тоже.
  
   На следующий день после того, как Том сделал Вэнди предложение - конечно, это она, дочь своего отца, в некотором роде и приходилась Тому сводной сестрой, - пастор пригласил Тома к себе в приход, и сказал:
   - Сынок, я уже стар. Я знаю, ты ещё не определился в своём жизненном пути, и я хочу, чтобы когда-нибудь ты принял у меня приход.
   Том молча смотрел на человека, который стал ему вторым отцом, и узнавал его как будто заново. Годы не смогли согнуть осанку, зато они выпили все соки и обесцветили глаза. Да, пастор стар. Даже шляпу он, кажется, носил как тяжкий груз.
   - Но я ничего не умею, - сказал Том.
   - Всё, что тебе нужно, у тебя есть. Ритуалы - всего лишь ритуалы. Ты будешь рядом со мной, и ты будешь учиться.
   И Том ответил: "хорошо", хотя не чувствовал в себе готовности. Он просто не мог подвести этого человека. Только потом он понял, что отныне придётся стоять лицом к притвору и к скамьям. Ощущать их пугающую пустоту или смотреть в чужие, зализанные, приторно-благостные глаза.
   Том ненавидел это работу. И да, он считал свой сан тяжелейшей обязанностью.
   И вот теперь, ощущая остывающее тело в кузове всем своим существом, даже сильнее, чем тряскую дорогу, Том подумал, что он просто не имеет права воспринимать мир иначе, чем глаза в глаза.
   Рукавом он вытер со лба испарину. Нужно поспать, но дорога ещё длинна.
   Город просыпался от ночного кошмара. Через опущенное стекло в кабину врывался ветер. Люди окликали его, и Том махал в ответ рукой - мол, некогда. Шериф потом всё объяснит.
   Один сумасшедший старик выпрыгнул на дорогу прямо перед машиной.
   - Эй, Том! Чего везёшь?
   - Чего тебе, Пенькрофт?
   Том высунулся из кабины.
   - Что-то случилось? - старик облокотился о капот прямо между фарами, поставил на его крышку наполовину пустую бутылку пива. - Все бегают, что твои куры, а объяснить ничего не могут. Только кудахчут...
   - Что ты делал ночью?
   Пенькрофт фыркнул. Чертыхнулся, стёр со стекла капельки слюны большим пальцем.
   - Спал. Вот с этими вот малышками...
   Том вздохнул.
   - Понятно. Возможно, всем скоро понадобится убежище, несколько надёжнее закрытой на цепочку двери. Постарайся не шататься сегодня по округе. Отправляйся домой, устрой себе берлогу в чулане, напейся и снова спи. Судьба щадит блаженных, дураков и алкоголиков...
   Он поехал дальше.
   Постройки заброшенной скотобойни походили на рёбра какого-то гигантского животного, лежащего брюхом вверх, с остатками гниющего мяса на них. Крыша уже начала проваливаться, через эти дыры каждую ночь курсировали летучие мыши. Возможно, там, внутри нашлась бы и пара-тройка осиных гнёзд. Холодильники казались наиболее целыми - больше чем на две третьих утопленные в землю, они напоминали выбеленные временем позвонки.
   Только теперь Том сообразил, что тащить тело придётся ему одному. Случайных прохожих здесь не бывает, скотобойня перестала действовать ещё в сороковых.
   Холодильниками здесь считались два больших глубоких погреба за железной дверью, к которой вела крутая каменная лестница. Над головой низкий потолок, и холодно, как в склепе. Собственно, настало время исправить мировую несправедливость - теперь это и будет склеп. Земля и бетон, и, конечно же, никакого электричества. В домике смотрителя Том раздобыл чудом сохранившуюся керосиновую лампу и спички, вернулся, и поставил ручное солнце на пол посередине помещения. Потолок казался неровным из-за крючьев для подвески туш, которые отбрасывали длинные, загнутые тени.
   В домике он раздобыл также халат, весь грязный, в засохших бурых пятнах. Из уважения к покойному Том надел его наизнанку - чистой стороной наружу, обнаружил, что перчатки, которыми орудовал на конюшне, он так и не снял.
   - Давай, приятель...
   Тело устроилось на спине, руки Томас перекинул себе на грудь и крепко за них схватился. Ноги по-прежнему волочились по ступенькам - надо полагать, они уже перестали походить цветом на слоновью кость. Что удивительно, оно казалось лёгким, будто бы полым внутри.
   И вдруг, на полдороге, пришло странное чувство. Словно Том снова мальчишка, словно сидит на первой скамье, одной из ближайших к большому деревянному кресту, и ощущает присутствие за спиной. Тёплое, доброжелательное. А если посидеть ещё немного, то непременно почувствуешь затылком дыхание...
   Бедняга-конюх снова наполнился смыслом, как гильза пороховой смесью. Том всерьёз ожидал, что сейчас почувствует тыльной стороной шеи тёплый ток воздуха, и знал, что это будет дыханием, которое он порой чувствовал, сидя в одиночестве на церковной скамье. Мгновение проползло, как минута а потом Том осознал, что всё прошло.
   Он отдышался и двинулся дальше.
   Конюх устроился на одном из низких столов для разделки мяса, сверху Том накрыл его клеёнкой.
   - Скоро всё успокоится, и мы сможем похоронить тебя по всем правилам, - сказал он. - Я лично этим займусь. А пока лежи и отдыхай.
   Стараясь не думать, насколько циничными звучали его слова, Том и вышел прочь, затворив за собой дверь.
  
   День полз, как огромная улитка, оставляя на душе неприятный, вязкий след.
   Над горизонтом кружили чайки. Озера отсюда почти что не было видно - лишь далёкий отблеск, да горы на том берегу дрожали в дымке, как мираж над разогретым солнцем асфальтом.
   Дорога назад показалась Тому в разы длиннее, хотя он вдавливал педаль газа в пол каждый раз, когда это было возможно. Машина скрипела и громыхала на ухабах, на поворотах, казалось, вот-вот опрокинется. Резко пахло горелым сцеплением, и этот запах подгонял биение сердца Тома. Вот грушевые сады, брошенный кем-то в незапамятные времена плуг с упряжью, похожий на свалившегося с неба в мезозой летучего ящера... дорога вильнула, огибая давно затупившиеся ножи.
   Но вот чайки... чаек Том видел до сих пор. Они по прежнему казались седым пеплом, но этот пепел стал заметно крупней, и костром, похоже, теперь был город, в окнах которого вспыхивали случайные солнечные лучи.
   Он потёр воспалённые глаза, вгляделся ещё раз. Рывком распахнул дверь пикапа. Они снова нападают... и их гораздо больше, чем десяток птиц, совершивших налёт на школу вчера днём. Может быть меньше, чем ворон минувшей ночью, но всё-таки.
  
   Том восседал за баранкой, как пилот истребителя. Чайки его заметили. Ему не было видно неба, но вот на крышу будто свалился камень. Ещё один, и ещё... "тум! Тум!" - гулкие, как будто колокольный звон, удары клюва.
   Ужасно. Люди успели спрятаться под крышу, но тут и там окна зияли выбитыми стёклами, похожими на кричащие рты.
   Том снизил скорость, хотя машину, наверное, осаждал уже десяток птиц. Словно пули с чёрными наконечниками-головами носились они над крышами домов. Низко пригнув голову, он разглядывал улицу и тротуары, и наконец увидел то, что увидеть боялся.
   Не все успели спастись. Поперёк дороги лежало тело - мужчина лицом вниз. Низ брюк запачкан землёй, спина рубашки в кровавых пятнах. На шее чернела отметина: глубокий след от удара клювом. Волосы пропитались пылью и казались абсолютно седыми; такими же выглядели его туфли.
   Кажется, старый Мозес. Старый, добрый Мозес, который любил раскладывать у себя во дворе на свежем воздухе пасьянсы. Душевный Мозес, который приветствовал всякого, кто проходил мимо его забора, предлагал разделить с ним чашечку кофе и почитать вслух прессу - глаза у старика уже не те...
   Может, он даже не видел чаек. Может, он воспринимал их как внезапно пошедший посреди лета снег, и вышел посмотреть на такое чудо природы.
   Полноте! - Том едва не бросил баранку, поражённой страшной мыслью: - Да многие ли спасутся вообще?
   В некоторых домах окна были задвинуты изнутри мебелью: всё-таки кое-кто внял тревожному тону шерифа из громкоговорителя, и за этих жителей не приходилось беспокоиться. Чайки пока не научились ломать двери и делать подкопы.
   Он остановил машину у тела, не зная, что предпринять. Дорога здесь узкая, объехать нет никакой возможности.
   - Том!
   Он услышал это через скрежет клювов об автомобильную крышу и странное копошение в багажнике. Сначала Том подумал, что его зовёт человек из церковного прихода, тот, который внезапно вернулся к нему через предчувствие, и хотел уже воскликнуть "Да! Да, я здесь!", но когда крик повторился, и в нём звучал невыразимый ужас.
   Это Гарри! О Господи, это Гарри! Где же он?
   Дальше по улице открытый мусорный бак, лежал на боку, точно раненый зверь. Обрывки бумаги и пищевой мусор из его глотки валялись теперь по всей улице. Паренёк высунулся оттуда, махая Тому кепкой. Чайки сейчас же его заметили, и в следующий миг Гарри пришлось забиться обратно и отбиваться от птиц ногами.
   Том прикусил губу, включил первую передачу. Почувствовал, как машина перевалилась через тело и услышал свой шёпот: "Я за тобой обязательно вернусь". В который раз уже отметил, как всё-таки нелепо звучат громкие слова там, где они, по идее, должны быть к месту. Просто невозможно представить...
   Стоило распахнуть дверь машины, как в атаку на ушные перепонки ринулись целые полки звуков. Это те самые вопли, что издавали ночью вороны, только на особом, чайковом диалекте. Том выбрался, защищая руками глаза, как мог быстро обогнул машину. Одно плечо заломило от тяжести - туда приземлилась птица. Клюнула в руку, пытаясь добраться до лица. Подъехав к баку, Том дотянулся до ручки и распахнул дверь со стороны пассажира. На ушные перепонки ринулись в атаку целые полки звуков. Это те самые вопли, что издавали ночью вороны, только на особом, чайковом диалекте. Почти в мгновение ока Гарри оказался внутри. Захлопнув за собой дверь, он смотрел на Тома полумёртвыми от страха глазами. Мочка его левого уха отсутствовала, а из раны тоненькой струйкой текла кровь.
   - Они... они чуть меня не убили, - он со страхом разглядывал Тома, будто желая удостоверится, что он всё ещё жив, и что Том - не ангел, призванный доставить его на пыхтящем железном коне на Небеса.
   - Я знаю, мальчик. Видно, чем-то особенно провинились перед Господом и мы, и эти крылатые бедняги. Они, должно быть, страшно страдают, обречённые идти против своей природы.
   Пикап крался дальше, по главной улице по направлению к озеру. Слева пивная; огромные стёкла лежали внутри осколками. В полутёмном помещении Том увидел перевёрнутые столы, а между ними - два или три человеческих тела. Как в кино, рассказывающем о "сухом законе" через призму взаимоотношения гангстерских кланов... Только нахохлившиеся птицы явились будто бы из какого-то другого фильма. Том никогда не предполагал, что чайки могут быть такими большими.
   - Где ты оставил Бэя?
   - На углу Хвойной и Франклина. Он... Его машина...
   - Ну-ну. Рассказывай.
   - Когда всё началось, мы успели прочесать только две или три улицы. Мисс Янг попросила подождать минуту и вынесла нам молока, а потом стояла и смотрела в небо. Шериф сказал, что нам нужно ехать, а она не отвечала - просто стояла и смотрела. Там были чайки, целые тучи этих птиц. Все, кто кружили над озером, и, наверно, со стороны гор прилетели ещё.
   - Шериф мёртв?
   - Мы не успели поднять стёкла, в машину сразу набилось пять или шесть чаек... Я сидел сзади, поэтому, - мальчик сглотнул, - я убежал. Видел потом издалека, что его машина стоит и не двигается с места.
   Том покачал головой. Заглушил мотор - звуки снаружи обрушились так внезапно, будто машина была наковальней, по которой кузнец и его подмастерья колотили сразу десятком молотков.
   Гарри запустил пальцы в шевелюру.
   - Нам нужно вернуться за оружием. У него там дробовик.
   - Незачем.
   - Может, это спасёт кому-нибудь жизни.
   - Ты предлагаешь мне менять одну жизнь на другую? - Том встретил долгим взглядом полубезумные глаза подростка. - Мы не можем никого спасти. Всё теперь в руках Бога. Сейчас мы можем сделать лишь одно - найти тех, кому не повезло, и смиренно их похоронить.
   Он строго посмотрел на юношу.
   - Смиренно. А не паля во все стороны из ружья.
   - А что делать с птицами?
   Гарри передёрнуло. Будто последнее слово замыкало в организме какие-то нервные цепочки.
   Том откинулся на спинку сиденья. Потрескавшаяся кожа обивки пахла воспоминаниями - уводила вглубь, в гиблые туннели памяти.
   - Ждать, пока всё это не прекратится. Или пока они не истребят всё человечество на земле.
   Словно в ответ на его слова дождь из чаек перестал стучать по крыше. Будто заводные игрушки, у которых кончился завод, птицы опускались на землю, на крыши домов и печные трубы - всюду, где только можно примостить перепончатые лапы. Здесь, в центре города, их было особенно много: будто городок с его серовато-металлическим отливом, как большой магнит, притянул к себе небесную стружку.
   Том завёл мотор, и медленно двинулся к перекрёстку, где Гарри оставил шерифа. Чайки меланхолично расходились из-под колёс. Юноша сидел, обхватив себя за плечи: Том ожидал, что он сейчас начнёт призывать давить гадких птиц, но по стёклам автомобиля стекало лишь холодное молчание.
   Седан шерифа Бэя полностью перегородил Хвойную и вылез длинным своим носом на Франклина. Круглые глаза-фары невидяще смотрели в пустоту, радиаторная решётка, казалось, искривилась в безумной улыбке.
   Автомобиль был мёртв - как и его владелец.
   - Не смотри, - сказал Том одними губами.
   Стёкла с внутренней стороны машины были забрызганы кровью. Дверца со стороны водителя открыта, Том видел торчащие из-под неё обутые в сапоги ноги.
   Он не стал глушить мотор, открыл дверь, готовый в любой момент её захлопнуть. "Моя жизнь ничего не стоит, - думал Том, - Всё, что могло заставить меня за неё цепляться, осталось в далёком прошлом. Но пощадите паренька!"
   - Не надо, - прошептал Гарри. - Не выходите туда...
   Том спустил ноги - сначала одну, потом другую. Птиц много: хлопанье крыльев, топоток и резкие, сиплые крики вокруг. Дверь закрылась с сухим щелчком, Гарри с той стороны прилип к стеклу. Когда Том проходил мимо белых комочков, они разевали клювы и старались клюнуть в ногу, но сами не приближались. Кто бы мог подумать, что эти крохи загнали людей в норы, а белая раскраска стала воплощением всеобщего ужаса? Скоро её, наверное, будут представлять только в сочетании с красными пятнышками крови...
   В случае с шерифом всё оказалось почти так же ужасно, как с конюхом. Разве что глаза ему оставили - зато всё лицо в глубоких ранах, вена на шее прокушена. Пальцы правой руки, которые лежали внизу, на сиденьи, расклёваны до костей.
   Одну птицу шериф всё-таки убил - очевидно, ей "посчастливилось" попасть между его кулаком и лобовым стеклом. И вот теперь она лежала на приборной панели загадочным иероглифом, раскинув крылья и выставив вверх лапы.
   Том вытащил шерифа, взвалил его на плечо и перенёс в кузов. Получилось, может быть, не так ловко, как с конюхом - Бэй был тяжелее, - но привлекать мальчишку не хотелось.
   Потом он проведал мисс Янг, которая, оказывается, успела укрыться в доме, а на обратном пути, повинуясь внезапному порыву, вернулся за мёртвой птицей.
   Остаток дня отложился в памяти, как гниющий кусок плоти. Птицы как будто впали в летаргический сон, и выходили из этого состояния, только когда к ним приближались - разевали рты, демонстрировали облезлые крылья. На раны их садились мухи. Где-то слышались выстрелы. В домах хранилось оружие, и многие решили, что настало время ему поработать. Люди точно так же сбивались в стаи: дикие, с кривящимися ртами и глазами, автоматически расширяющимися от ужаса при виде чего-то белого или крылатого. Том и Гарри ни с одной такой группой не встретились. Может, на то была воля случая, а может, Том намеренно вёл машину в объезд.
   Мало кто отваживался казать нос наружу, но в окнах мелькали перепуганные лица.
   Каждый раз, когда они находили дом с разбитыми окнами, Том стучался в дверь. Если никто не открывал, он проникал внутрь - через окно ли, или как-то иначе - и шёл искать тела. Иногда он действительно их находил, чаще - лишь испуганных жильцов, которые успели укрыться в подвале или забаррикадироваться в какой-нибудь комнате.
   - Радио молчит. Телефоны не отвечают - нигде не отвечают! - причитала одна женщина.
   - Нас спасут, - сказал Том. - Если никаких новостей нет, это не значит, что ничего не делается.
   Впрочем, уверенности в голосе сильно не доставало.
   Он подумал: как жалко, что Бэй приказал долго жить и попросил подкинуть его до холодильников. Городу не доставало сильного лидера, того, кто подхватил бы верёвочку улетающего в небо воздушного шарика. Он, Том, взял на себя заботу о мёртвых - о всех мёртвых, забирая с собой даже птичьи трупы. Хорошо бы нашёлся кто-нибудь, кто бы позаботился о живых.
   Они вернулись за Мозесом - оставшееся в кузове место Том приберёг для него.
   - Если хочешь, малыш, можешь найти тех ребят, что занимаются спортивной охотой. Уверен, они тебя не обидят, - сказал Том, когда освободился от ноши. В кузове у него нашёлся обширный тент, и сейчас руки вытряхивали из его складок капли прошедшего накануне дождя - Или вернуться в приют.
   Гарри покачал головой. Губы его превратились в тонкую белую полоску.
   - Я помогу вам разгрузить машину.
   Дорога разбита, но пикап теперь ехал ровнее. Просел под весом. Из-за поворота, из-за чахлой дубовой рощи показалась скотобойня с холодильными камерами.
   Когда всё было кончено, Том и мальчик устроились на передних сиденьях пикапа, открыв двери и спустив вниз ноги. Том пытался согреться, хлопая себя по плечам - кажется, холод склепов угнездился глубоко в порах его кожи. Гарри достал папиросу, спички, и пытался прикурить дрожащими руками. Он честно помогал Тому таскать тела, и теперь нуждался в толике тепла - пусть даже такого, искусственного.
   - Интересно, будут они ещё нападать? - спросил он.
   Том посмотрел в небо. Пока ещё ни единого просвета. Ни единой, даже небольшой прорехи, куда могло бы сунуть свой нос солнышко.
   - Если мы ещё не поняли то, что пытались они вдолбить в голову своими клювами - конечно, будут.
   - А как это понять? Вы - поняли?
   Том помедлил с ответом.
   - Думаю, это можно понять только коллективно. Я бессилен и глуп, пока кто-то где-то орёт и стреляет из ружья. Пока в людях осталась хоть капелька ненависти - мы ничего не поймём.
   Гарри пожал плечами, посмотрел в сторону рощи, мимо которой они проезжали. Она хранила гробовое молчание. Всегда были звуки: птичьи трели, шум, когда кто-то неосторожный ронял с веток жёлуди. Их отсутствие било по ушам гораздо сильнее, чем любой, самый громкий, шум.
   - Они боятся, - сказал он. - Очень страшно, когда где-то что-то идёт не так, как шло всю жизнь.
   Когда горький дым наконец наполнил кабину, Гарри спросил:
   - Мы оставим их здесь?
   Том покачал головой.
   - Мы не сможем вырыть сразу столько могил.
   - А птиц?
   - Я сам прослежу, чтобы их похоронили как подобает. Если кто-то будет против, сам их похороню.
   "Я сам хоронил свою пташку, - сказал себе Том, думая о Вэнди. - Она умирала долго, мучительно, многочисленные процедуры, которые назначали эти языческие шаманы-врачи, только причиняли невыносимые страдания. Они возводили на пути воли Божией стены из хирургических ножей, и снова, и снова, а моя Вэнди вынуждена была ползти через них, цепляясь кровоточащими руками за лезвия... Храбрая Вэнди, неустрашимая Вэнди, отмеченная смертью, она так и не повернула назад, к жизни..."
   - Интересно, какая у них религия?
   - У кого? - спросил Том, очнувшись.
   - Да у птиц. Вряд ли протестантизм или католичество, - Гарри даже слабо улыбнулся. - Не могу себе представить какую-нибудь гагру в митре. Вдруг мы похороним их не по тем обрядам. Может, согласно их обрядам, их тела следует сбрасывать со скал.
   Том потёр ладони, посмотрел на глубокие борозды на тыльной их стороне. Сквозь дым они напоминали влажные азиатские каньоны.
   - Птицы - они гораздо ближе к Богу, чем мы. Уверен, они понимают, что ничего плохого мы им не хотим. Главное, делать то, что делаешь, с чистым сердцем.
   Гарри сказал задумчиво:
   - Детям говорят, что Боженька живёт на небе, и они верят, потому что маленькие. Но мы-то знаем, что там вакуум, космос, планеты... до них можно даже долететь, но космонавты вряд ли станут ближе к Богу... Кто-то считает, например, что Бог может жить и где-нибудь на земле. Не обязательно в храмах, а в каких-нибудь искренних вещах. Например, в стоге сена. Вы в это не верите?
   Том улыбнулся.
   - В некотором роде я ортодокс. Небеса на слух воспринимаются куда как приятнее, чем стог сена.
   Гарри улыбнулся в ответ, и оба поняли - это первые настоящие улыбки за целые сутки. Хорошо бы сохранить хоть крохи этого ощущения на будущее, когда придётся возвращаться за новыми телами, когда птицы вновь посыплются на головы колючим кричащим дождём... когда они научатся высаживать автомобильные стёкла и бросаться на лопасти взлетающих спасательных вертолётов - им двоим понадобятся эти искорки, может, последние на всё человечество, и будут они дороже бриллиантов.
  
   Конец
  
  
  
  
  
  
  
  
   Королевство котов
  
   Ванюша был ребёнком с мальчиками в глазах.
   Так говорила мама. Её, бывало, переспрашивали: "может, с мячиками?" Может и так - говорила мама, и смотрела мечтательно в окно. Но в следующий раз обязательно вновь повторяла - Ванюша у нас с мальчиками в глазах.
   Эти мальчики веселились, кричали, кувыркались через голову и катались кругами на одноколёсных, как в цирке, велосипедах, тем самым отвлекая малыша. Он только смотрел восторженно и ни на чём не мог сосредоточиться.
   В два Ванюша был неуклюжим, почти игрушечным карапузом, которому умилялись старушки. Он не мог ходить, да и ползал еле-еле, а из слов знал только загадочное "ука-гука", от которого веяло дремучим шаманизмом.
   В четыре, когда многие ребята уже болтают напропалую и даже считают до десяти, Ванюша научился показывать пальцем в окно, причём с таким видом, что все, кто рядом, обязательно оборачиваются посмотреть - что же так поразило малыша? Ему поставили диагноз "задержка психического развития", и тогда Миша, старший брат Ванюши, которому к тому времени исполнилось семь, стал звать его "мистер-дуристер". Ванюша не возражал. Глядя на старшего брата, он только улыбался да тащил в рот всякую гадость.
   Возможно, Мишка и был одним из тех "мальчиков", что не вылезали из своих шумных игр, хотя сам он так не считал, стараясь улизнуть от мистера-дуристера и скинуть заботу о нём на кого-нибудь другого.
   Лучше всего у Ванюши получалось рисовать, а точнее - рисовать кота в четыре приёма. Номером раз была крутая дуга, будто в небо стартовала ракета, номером два - глазки и нос, три чёрточки. За номером три шли уши, а в хвосте плёлся хвост, необыкновенно красивый кошачий хвост, изгибающийся дугой, а иногда закручивающейся спиралью. Кто научил его рисовать таких котов, Ванюша не помнил. Мама считала, что это Мишка, хотя последний отрицал, утверждая, что научил бы братца играть в мяч головой, если бы у того были спортивные наклонности.
   - Я бы хотел, чтобы мой брат был борцом, - говорил Мишка, вставая в шутливую стойку. - Им вон головы нужны, только чтобы уши откусить противнику.
   Так или иначе, но коты в четыре приёма рисовались везде и чем угодно. На любом доступном листке бумаги, на обоях, ложкой в суповой тарелке, пальцем в пыли, палкой на песке и так далее. Ванюша обожал старшего брата и многих нарисованных котов преподносил ему, как верный рыцарь преподносит победы своему королю... в отсутствие дамы, конечно. Но Мишка не хотел удостаиваться такой чести. Он разбрасывал рисунки вокруг себя, а потом скакал кругами тряся головой и повторяя: "мистер-дуристер накакал в штанистер"! Иногда он вынимал изо рта жвачку и при помощи неё лепил один из рисунков ко лбу младшего брата. А тот знай себе улыбается!
   Эта улыбка выводила Мишку из себя.
   Мама работала допоздна, поэтому хочешь не хочешь, а братья были предоставлены сами себе, вернее, младший брат был предоставлен старшему, поскольку был довольно-таки несамостоятельным. До прихода Миши из школы за ним присматривала соседка, инертная молодая особа, которая целыми днями красила ногти и занималась поиском работы в специальных разделах в газетах, но никогда никуда не звонила.
   Потом приходил Мишка, кидал портфель у порога, несколько раз как следует его пиная. Ему было строго-настрого запрещено оставлять малыша Ваню в одиночестве -однажды, вернувшись домой, мама обнаружила своего малыша с мальчиками в глазах хохочущего над струйкой крови, что капала с носа и щекотала подбородок. Ванюша, как примерный сын, знал, что нужно НЕМЕДЛЕННО закрыть холодильник, когда тот издаёт предупредительный писк, но - вот незадача! - про то, что сначала следует убрать оттуда голову, ему никто не сказал. Мишка же в это время преспокойно гонял с приятелями во дворе мяч.
   С тех пор, куда бы ни отправился, Миша должен был брать с собой младшего брата, а тот тащил под мышкой блокнот и цветные карандаши, чтобы рисовать своих котов. В письменных принадлежностях и бумаге не было нужды - Ванюша мог рисовать котов хоть взглядом на полотне туч - но он всё равно их таскал.
   Мишка и его приятели были не в восторге от перспективы нянчится с мистером-дуристером, но со временем и Ване нашлось применение. Ради брата он достойно, с торжествующей улыбкой шёл в бой с огромными дворовыми псами, бил стёкла в нежилых строениях, с доверчивым, открытым лицом говорил гадости дядечкам у пивной. Когда он надоедал дворовым ребятам, те могли оставить его на автобусной остановке с наказом - считать жёлтые машины (Ванюша старался, хоть считать умел только до четырёх) или собирать со дна лужи монетки, которые были всего лишь солнечными зайчиками, а сами делали ноги. Мишка был тугодум, но отнюдь не дурак, он исправно забирал брата перед тем как отправиться домой и рассказывал матери небылицы о их совместном времяпрепровождении, которые Ванюша слушал с открытым ртом, словно сказки.
   И всё-таки основным занятием Вани было именно рисование - как заведено, коты в четыре приёма выходили один за одним, прекрасные, как звёзды.
   До тех пор, пока однажды эти коты вдруг не обратились к нему с просьбой.
   В этот четверг Мишка и компания обнаружили незапертый подвал во дворе соседнего дома и устроили, как водится у мальчишек, состязание - кто зайдёт дальше. Когда становилось скучно, кто-нибудь обязательно задевал висячий замок или скрипел петлями, и тогда все, кто был внутри, пихая друг друга и спотыкаясь, бежали к выходу, чтобы броситься в кучи по-сентябрьски тёплой прелой листвы.
   Дальше всех зашёл Мишка. Он пропал на целых полторы минуты, не реагировал на грохот замка и даже принёс из своей одиссеи трофей - огромную ржавую гайку, которой тут же попытался короновать одного из своих дружков.
   После того, как игра всем наскучила, взгляды обратились к Ванюше, который раздобыл мел и предавался своему любимому занятию, найдя чистый уголок среди граффити на стене дома под окном какой-то старушки, которая занималась разведением бегоний.
   - Ванька, теперь твоя очередь, - сказал Мишка, пробив брату щелбан по затылку. - Спорим, ты описаешься уже на нижней ступеньке?
   Ванюша не умел и не любил спорить. Он не понимал сути этого загадочного действа, кроме того, всегда оказывалось, что он проигрывал. Даже выигрывая (что случалось исключительно при судействе мамы), он не чувствовал радости - только раздражение, волнами накатывающее со стороны старшего брата. Он просто положил в карман мелок и пошёл, с открытым лицом встречая издевательские смешки мальчишек. Никто не предложил ему фонарик. Фонарик для любого мальчишки - большая ценность, и кто же, скажите, доверит такую вещь мистеру-дуристеру? Накинул на плечи плащ темноты и пропал, словно заезжий фокусник спрятал его под шляпой.
   - Слыш, Михась, а твой брат-то не трус, - сказал долговязый Егор.
   - Ещё бы, - фыркнул Мишка. - Он же дурак. Не понимает элементарно страшных вещей.
   - Ещё немного, и побьёт твой рекорд, - взглянув на часы, прибавил Максим.
   Этого Мишка допустить не смог. Уперев руки в колени, он спросил нарочито ласковым голосом:
   - Ваня, если ты по своей дурости голову расшибёшь, мамка мне кишки выпустит.
   Долго не было ответа. Мальчишки переглядывались, их взгляды становились всё более выразительными.
   - Не расшибу, - наконец, раздался голос Ванюши. - Здесь, вообще-то, светло. А от чего вы бегали? Никого же нет.
   - Ещё десять секунд, - сказал Максим, и твой рекорд...
   Этого Мишка никак не мог допустить. Поплевав на ладони, он взялся за дверь и захлопнул её, повесив замок в петлю. Постучав раскрытой ладонью, громко сказал:
   - Попался, мистер-дуристер! Ну как, теперь страшно? Ты останешься здесь навсегда, и косточки твои обглодают крысы!
   Мальчишки приникли к двери, но ничего не услышали. Мишка пожал плечами.
   - Айдате, пацаны, слетаем за мороженым. Через пару часов его заберём. Я сегодня при деньгах - хватит на два рожка, и сегодня я собираюсь устроить себе клюквенно-шоколадный праздник.
   Он засмеялся. Ребята ушли.
   Ванюша слышал, как они уходили, но не повернул назад. Он знал, что не успел бы вернуться, даже если бы вместо неуклюжих, пухлых отростков у него были нормальные ноги. Поэтому он продолжил идти вперёд, глядя по сторонам. Через зарешёченные оконца у самого потолка проникал скудный свет. Взрослому здесь пришлось бы идти, согнувшись, ребёнок мог вышагивать в полный рост, не рискуя разбить себе голову.
   Он сказал "здесь никого нет" исключительно для того, чтобы братец не волновался за него. Подвал населён - в этом Ванюша был уверен так же, как и в том, что на каждой руке у него пять пальцев. Он слышал шорохи, слышал скребущий звук, будто кто-то точит когти, слышал почти человеческие вздохи и причмокивания, будто кто-то рассасывает кислую барбариску. Он замочил ноги в воде, натёкшей из-под ржавой трубы, и даже не заметил. Поворот... ещё поворот... и вот оно! Звуки стали громче.
   Ведя пальцем по холодным кирпичам Ванюша вышел в огромную залу. Потолок подпрыгнул вверх и затерялся в темноте.
   - Добро пожаловать в королевство котов! - сказал кто-то под самым ухом, и Ваня завертел головой. Кепка соскользнула с макушки, но мальчик не сделал попытки её поднять. Он увидел кота, нарисованного в четыре приёма, только не на стене и не на листке бумаги, а в прямом смысле сидящего на кирпичном полу. Кот стоял на страже, сжимая в правой лапе копьё из прута, к которому изолентой примотана отвёртка. Всё правильно: Ванюша никогда не рисовал копья. Только котов.
   Кот продолжал говорить, глядя прямо перед собой:
   - К сожалению, вам придётся покинуть владения. Видите ли: мы не принимаем ни туристов, ни беженцев. В королевстве экономический кризис. Голод свирепствует повсюду; если так дальше пойдёт, начнутся эпидемии.
   Он поднял голову и вдруг ахнул:
   - Ох, это же ты!
   - Меня зовут Ванюша, - как воспитанный мальчик, представился Ваня.
   - Я знаю, кто ты, - сказал кот и вдруг зашипел. Из ниоткуда возник топот кошачьих коготков. Казалось, камни вибрировали под ногами Вани. Он увидел десятки... нет, сотни нарисованных котов - котов в четыре приёма. Их появление сопровождал дружный мяв.
   - Все мы знаем, - торжественно сказал самый первый кот, веско стукнув древком копья. - В королевстве котов каждый о тебе наслышан. Буквально каждый день приходят известия: на жёлтом листочке бумаги из маминого блокнота чёрной ручкой нарисован упитанный кот. Или - упитанный кот нарисован кровью на подушке. У тебя позавчера шла носом кровь?
   Ванюша знал, что у него иногда идёт кровь из носа, а когда это было лучше скажет мама. Поэтому не счёл нужным отвечать.
   - Ух ты! - воскликнул он. - А кто ваш король?
   Коты переглянулись. Их жёлтые глаза бесстрастно горели в полутьме. Наконец, другой кот ответил:
   - Ты, мальчик. Кроме тебя у нас нет короля. Был ещё один претендент, кот, который у тебя получился первым. Он был нарисован на страницах сборника стихов Ломоносова, и потому возгордился, но после того, как по нему проехались ластиком... - коты снова переглянулись. - В общем, на данный момент ты единственный наш король.
   Ваня смущённо пошаркал ногой.
   - Я не могу быть королём. Вообще-то, я довольно глупый. Так считает Миша, а мама говорит, что у меня мальчики в глазах, и они всё время меня отвлекают.
   - Ничего не поделаешь, ваше величество, - строго сказал кот. У этого отсутствовал клок шерсти на боку, а один глаз закрывала широкая чёрная повязка. Как у пирата. - Государственных проблем накопилось так много, что не поместится ни в какую миску. Только взгляни на нас: разве достоин народ, который ты собственноручно привёл в этот мир, такой участи?
   Только теперь Ваня обратил внимание на плачевный внешний вид своих новоявленных подданных. У кого-то было порвано ухо, у кого-то отсутствовал хвост. Кроме того, почти все были худыми - так, что торчали рёбра. Он заметил всего двух упитанных животных - ровно таких, какими он их изображал. Эти двое жались друг к другу и явно чувствовали себя неуютно среди тощих товарищей. Ванюша вдруг понял, что это за упитанные коты: он нарисовал их последними, мелком на стене дома.
   - А что мне нужно делать? - застенчиво спросил Ванюша.
   Нарисованные коты встали на задние лапы и трижды крикнули: "Да здравствует король!" После чего окружили мальчика и начали наперебой требовать:
   - Нарисуй мышь!
   - А лучше четырёх!
   - Мы голодаем!
   - Нарисуй нам человеков, чтобы мы могли греться у них на пузе!
   - Нарисуй крылья! Какой толк в этих маленьких корявых лапках? Ими даже птицу не поймать.
   - Не все сразу, пожалуйста! - Ваня закрыл руками уши. - Я же ничего не понимаю.
   Коты посовещались, соприкасаясь усами, и наконец вынесли резолюцию: король должен рисовать мышей, чтобы обеспечивать своих подданных едой. После того, как первый голод будет утолён, можно подумать и о том, чтобы нести кошачью экспансию на другие континенты, то есть, в подвалы по соседству. "И может даже, на липовые деревья", - мечтательно заметил кто-то; его поддержали громогласным мявом. Ванюша не стал задумываться, отчего нарисованным котам так интересен именно этот вид растений. Он сказал:
   - Я никогда не рисовал никого, кроме котов.
   - Котов больше не нужно, - сказал кот-стражник. - Смотри, сколько нас! Не сочти за дерзость, мы вовсе не пытаемся тебя убедить, что быть нарисованным плохо, вовсе нет, это лучше, чем быть никем, но ты, как властитель и создатель, мог бы хотя бы придумать для нас среду обитания. Никто здесь не просит о райских кущах и кильке в томатном соусе, но ты мог бы нарисовать хотя бы по одной упитанной мышке на брата.
   - Ну хорошо, - вздохнул Ванюша. - Я попробую.
   Он достал из кармана мел, который к тому времени развалился на два одинаковых куска, сел на корточки, и принялся рисовать прямо на полу мышь. Конечно, в четыре приёма - по-другому он не умел. Эта мышь внушила присутствующим котам трепет своими размерами, а когда Ваня, подумав, изобразил на каждой лапке по набору внушительных когтей, животные бросились врассыпную, подвывая и путаясь друг у друга в хвостах.
   На взгляд Ванюши, мышь была вполне сносная, разве что, чересчур толстым вышел хвост и чересчур треугольными уши. Но так даже лучше. Можно пририсовать дырочек, чтобы было похоже на сыр, но...
   - Мяу, - сказала "мышь" басом. - Кто-то здесь, рядом говорил про еду? Да, сейчас не мешало бы подкрепиться!
   Кошки подкрались со всех сторон, обнюхали новоиспечённого товарища.
   - Ваше величество! - сказал кот с повязкой на глазу. - Сдаётся мне, вы нас разыгрываете. Здесь ещё один голодный рот. Где наша мышь?
   - Простите, - пробормотал Ваня. - Но у меня получаются только коты. Вот мой брат, Мишка - он может рисовать всех. Даже слона! Хотя больше всего, конечно, любит машины.
   - Но этот Мишка не наш король, - сказали коты хором. - Ты наш король!
   - Что ж, похоже у нас не остаётся другого выхода.
   - Если ты будешь продолжать рисовать, нас всех ждёт голодная смерть.
   - Ты будешь заточён в темнице, - заключил кот-стражник.
   На робкие возражения Ванюши, что мама скоро вернётся с работы и будет ждать их с братом к ужину, коты не отреагировали. Они связали ему руки, изъяли мелки и бросили за железную дверь в маленькое помещение, больше напоминающее каморку дворника: здесь был старинный телевизор, метла, несколько вёдер и один старый манекен без руки. В зарешёченное окошко под потолком лез ветками какой-то безымянный куст. На полу матрас, где Ванюша и приземлился, всерьёз задумавшись о том, как коты собрались есть, если никому из них он не нарисовал рта. Потом он стал думать о маме. Потом о летящих в сверкающем небе самолётах - он никогда не летал на самолёте. Потом о красной кружке с надписью "NESCAFE", от которой вчера совершенно случайно откололась ручка.
   Мальчики в глазах не давали ему скучать, подсказывая одну тему за другой, они ссорились, громко смеялись, и каждый новый вопль становился новой мыслью в голове Ванюши. Он не скучал и не думал, сколько времени прошло, когда один из буйных мальчишеских голосов вдруг зазвучал на самом деле. "Мишка!" - узнал Ваня.
   Мишка ругался за дверью.
   - А ну разойдись, мохнатые комки пыли! Пошли вон, а то такого пинка отвешу, вовек не забудете!
   Ответом ему было разъярённое шипение. Но голос приближался. Загрохотал замок и дверь распахнулась. На пороге стоял, светя фонариком прямо в лицо младшему брату, Мишка.
   - Ну, чего расселся? - спросил он. - Пошли.
   Мишка достал перочинный нож и разрезал бечёвку на руках младшего брата.
   - Ты меня спас, - сказал Ванюша, улыбаясь во весь рот.
   Он осторожно выглянул и увидел лишь клочки шерсти, летающие по помещению. Коты куда-то попрятались.
   - Без тебя скучно, дурила, - снисходительно сказал Мишка. - Ты башкой-то хоть подумал, когда решил сбежать от старшего брата?
   Ваня ничего не говорил. Он был так счастлив, что даже не оглянулся, чтобы посмотреть, светятся ли в темноте жёлтые глаза.
   Они успели домой как раз к приходу мамы. Она принесла овощей и "забабахала", как сказал Миша, потрясный ужин. Когда ложились спать, Ванюша спросил:
   - А правда, что теперь, когда ты меня спас, мы всегда будем не разлей вода?
   - Не говори ерунды, - сказал Мишка, отворачиваясь к стенке. - Ты навсегда останешься мистером-дуристером. И вряд ли научишься писать, даже когда я сяду за руль своей машины.
   Несколько дней прошли в весёлых играх. Миша с приятелями лазали через забор, чтобы воровать яблоки, а потом науськивали Ванюшу кричать хозяйке участка ругательства, на мосту через давно пересохший канал они свешивали его вниз головой, держа за ноги, и угрожали отпустить.
   - Ты не разобьёшься, если сложишь ладоши рыбкой, как настоящий пловец, - говорил Мишка, жуя травинку, и Ваня следовал его совету, думая, что вот-вот полетит вниз. Они раздобыли сигарету и пускали ему в лицо дым, ухохатываясь над тем, как он чихает.
   Ваня тоже много смеялся. Было немножечко больно, когда ему заехали яблоком по голове, но он не плакал с тех пор, как ему исполнилось три. В самом-то деле, мальчики в глазах иногда шумели и буянили сильнее, чем братец и его друзья.
   Ванюша хотел бы, чтобы веселье длилось вечно, но всему приходит конец. Однажды в субботу, когда небо решило вспомнить тёплые летние деньки и разогрелось, что твоя сковорода, Мишка и его друзья взяли велосипеды и отправились на речку, оставив Ваню сидеть на скамейке во дворе.
   - Нет, дурик, тебя мы не возьмём, - сказал Миша, собрав пятернёй волосы младшего брата и сильно дёрнув. - Я и рад бы был, может, если ты утонешь, но мамка же расстроится. Поэтому сиди здесь. Уверен, ты найдёшь, чем себя занять.
   Хохоча, они растворились в стремительно желтеющем мире.
   Ванюша сидел, рассеянно улыбаясь и болтая ногами. Он хотел занять себя воспоминаниями об их совместных забавах - например, о том, как ковыряли земляных червей и на спор клали их себе на язык (на этот раз все состязания выиграл Ваня), но не мог. В голову лезла всякая чепуха. Тогда он, пошарив по карманам, нашёл мятый тетрадный лист и огрызок карандаша.
   Разгладив бумагу на коленке, Ванюша нарисовал дугу - будто в небо стартовала ракета.
   Конец
  
  
  
  
  
  
   Космический экспресс
  
  
   Первый пассажир пропал между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи по Москве. Именно тогда Вадим начал понимать, что c этой ночью будет всё не так гладко.
   Часовые пояса в дороге - вещь растяжимая и друг в друга перетекающая. Живёшь в одном времени, а на дворе, за окном, уже наступило будущее. У тебя уже утро, а снаружи густая, как заварка, ночь. Двадцатипятилетнего служащего железной дороги будоражили такие мысли, волновали и заставляли массировать веки. Он старался забыть про административные часовые пояса - вещь чудовищно скучную - и обращал свои мысли к иным путешествиям, представляя, что рельсы, как река, текут сквозь расплавленное время. А когда он, как часто бывало, ни с того ни с сего падал духом, то думал о людях, в пиджаках и с блестящими лысинами, так похожих на его отца, которые изнывая от ложного чувства собственной значимости, стремятся приравнять восходы и закаты к выдуманным ими цифрам. Условность на условности, как и всё здесь. Гражданство - Российская Федерация. Прописка - вагон номер четырнадцать...
   У Вадима Пономарёва было много времени на мысли. Он отдохнул днём, и, заступая на дежурство в тот момент, когда вереницы пассажиров, будто сошедших с ассирийских гравюр, демонстрирующих пленных амореев и вавилонян, выстраивались к туалетом, пожелал сладкого сна своей напарнице. "Не надорвись", - буркнула Светлана, видя, что он неплохо выспался. Ночь - прекрасное время для дежурства, если, конечно, где-нибудь не затесалась компания дембелей или просто любителей побуянить. У многих проводников возникают проблемы с тем, чтобы заснуть днём, но Вадим справлялся с этим легко: стоило опустить жалюзи, как его растворяла в себе волна мягких толчков и покачиваний, и мнилось, будто именно так должны будут чувствовать себя космические путешественники, не привязанные к восходам и закатам, как и к какому-либо солнцу вообще.
   Эта ночь обещала быть спокойной. Даже слишком. Мягко катались на своих шарнирах двери. Где-то со звоном упала на пол чайная ложка; громко разговаривал ребёнок, смешная веснушчатая девчонка из третьего купе. Через полчаса она будет сладко посапывать под крылом у мамы. Локомотив давал гудок, и звук этот вызывал к жизни какие-то подавленные, полурефлекторные воспоминания о муках рождения и маленьком тёплом убежище, которое вот-вот придётся покинуть, сняв со стены любимый пейзаж с пальмой, мечтать, что там, снаружи, будет не хуже...
   И не сказать ведь, что плохо. Не Бали - всего лишь средние российские широты - но зато новенький двухэтажный вагон (производства "Тверского вагоностроительного") вызывает под языком ощущение мятной конфеты - настолько хорошо скроен. Вадим слышал, как пассажиры восхищённо цокают языками, и иной раз был готов за ними повторить, представляя себя капитаном лайнера, готового отправиться к далёким берегам.
   Про свою страсть к путешествиям он однажды проболтался напарнице, полной большегрудой брюнетке, вызвав с её стороны шквал насмешек.
   - Не уверена, что тебя можно назвать путешественником, - фыркала Светлана. - С перрона в гостиницу, оттуда - обратно на поезд... ты с территории вокзала-то не выходишь.
   - Иногда выхожу, - сказал Вадим.
   Это правда. Было время, когда он, вместо того, чтобы отсыпаться после рейса, подолгу шатался по городу. Со временем он даже начал путаться в улицах и перекрёстках: бывало, пойдёт в магазин, увязнув по горло в собственных мыслях, а очнётся совсем не там, где должен был. И всё-всё вокруг знакомо... а куда идти - чёрт его знает. Потому что, какому городу эти улицы принадлежат, неизвестно. Первые же вопросы, заданные самому себе, повергали его в шок: "На рейсе я, или уже вернулся? В каком я городе? Это Москва? Ярославль? Родная Самара? Екатеринбург? Нет, так далеко я не езжу уже лет пять... отличился, образцовый работник, всегда вежливый и собранный, перевели на хороший маршрут до столицы"...
   Когда это случилось в четвёртый раз, он почти прекратил свои прогулки.
   Путешественник... Вадим терпеть не мог этого слова. Когда он проговаривал его про себя, то неизменно слышал отцовский голос. В устах этого сердитого господина с ухоженными усами, потомственного предпринимателя, оно звучало с оттенком издёвки.
   - Посмотри на меня, - как-то сказал он худенькому мальчишке в очках (сейчас Вадим носил линзы), своему сыну. - Мне уже за пятьдесят, и до сих пор нет времени даже думать о таких глупостях.
   - Мы с ним были однажды в санатории, - поддакнула мама. - В девяносто четвёртом. Еле вытянула.
   - Путеше-ествия, - фыркнул отец, растягивая гласные. - Ты что, Индиана Джонс? Космонавт недоделанный. На кого я ларьки оставлю? Помнишь, я рассказывал, как своими руками картошку грузил? А ты придёшь на всё готовенькое. И будь я проклят, если отпущу единственного сына болтаться по миру, как бесхозную фанеру.
  
   Железная дорога стала его маленьким бунтом. Вадим долгими ночами готовил себя к этому шагу, придя к нему в основном "от противного". Боязнь высоты цепко держала на земле; ему снились приборы самолёта, рычаги и кнопки, которые он щёлкал, как семечки, с царственным спокойствием наводя гигантскую машину на курс; он знал предназначение каждой стрелки и каждой цифры и легко оперировал их показаниями, однако стоило вспомнить, что ты в небе, как уверенность лопалась, как мыльный пузырь. Не раз и не два он направлял самолёт прямо в космос, до тех пор, пока не прекращало действовать земное тяготение, и дрейфовал среди потрясающей красоты астероидов.
   И чем больше Вадим размышлял, играя с круглогодично висящей на настольной лампе ёлочной игрушкой, тем более извращённые формы приобретала эта фобия. Она трансформировалась в страх глубины, тем самым отправив фуражку моряка, которую он уже вознамерился примерить, на дно котлована разбитых иллюзий. Страх слечь от опасной болезни, остаться инвалидом и обузой на руках стареющих родителей лишил его возможности стать археологом и исследователем. Отсутствие художественного вкуса... неспособность выучить ни один иностранный язык дальше школьной программы... везде были тупики. И вот тогда Вадим подумал о железной дороге. Они жили в пятиэтажке возле железнодорожных путей, и рёв замедляющегося перед перроном состава стал частью его крови ещё в материнской утробе. Да, именно железная дорога! - сказал себе Вадим. - Она унесёт меня далеко... так далеко, как мне даже не снилось.
   И вот, он здесь. Мистер "какой из тебя путешественник" собственной персоной. Не в форме начальника поезда, не в кресле машиниста, и даже не в каморке механика, но всё же... всё же. Наверное, это судьба, - думает Вадим, заканчивая уборку в туалетах и наливая себе чай - быть крошечной рыбкой-зубочисткой, обитающей во рту гигантской мурены.
   Так уж получилось, что Вадим с детства боялся даже того, чего бояться было глупо. Задиристых ребят, плохих оценок, скорых осенних сумерек, печального конца в книге (из-за этого он частенько не дочитывал романы до конца), того, что в хлебе попадётся камешек. Он был Бильбо Бэггинсом, к которому не пришёл мудрый волшебник, и в какой-то мере до сих пор им оставался. Просто страхи теперь другие.
   Там фигурировали, например, искажённые злобой лица пассажиров, или сердечный приступ в его вагоне. Или - вот как сейчас - назойливый страх, что этот странный мужчина, у которого было куплено сразу два места в девятое купе, может причинить кому-нибудь беспокойство. Вадим подумывал заявить о нём службе безопасности, но побоялся причинить беспокойство теперь уже ему. Каждый человек имеет право быть странным. И что с того, если у тебя с собой чучела зверей, которые ты любовно распаковал и расставил на верхней полке, словно воссоздавая сценку осовремененного библейского сюжета?
   Внешний вид необычного пассажира сразу поверг Вадима в трепет. Спутанные длинные чёрные волосы, большой рот, навевающий мысли о мумии Мика Джаггера, который помер и, следуя заветам рок-звёзд, воскрес, чтобы спеть на бис. Во время посадки, надрываясь, он тащил сумки, из которых торчали лошадиные и собачьи головы, пальто трепетало и раздувалось под порывами ветра, пуговицы трещали. Кончик его свёрнутого набок и чуть приплюснутого носа был белесым, словно туда глубоко под кожу забрался клещ, в горле ютился кашель, а в глазах - колючая вьюга. "Лет пятьдесят или шестьдесят, - подумал тогда Вадим. - Пятьдесят или шестьдесят лет злобы".
   - Ох, ну и тип, - хмыкнула Света, когда пассажир, ни слова не говоря, спрятал свои билеты и, покачиваясь под весом сумок, поднялся по лестнице. А он услышал, и обернулся, и спросил:
   - Они что, смешные?
   Светлана подавилась жвачкой; Вадим, похлопывая её по спине, спросил:
   - Да кто, уважаемый?
   - Мои звери.
   Они, конечно, не были смешны. Лошадь - это действительно была лошадь, пусть и очень маленькая - пялилась из своей матерчатой сумки огромными ноздрями и демонстрировала жёлтые зубы, ужасно похожие на человечьи. В голове совы словно копошились насекомые. Зверёк из семейства хорьковых, обвившийся вокруг трухлявого полена, угрожающе грохотал чем-то в своём вытянутом тельце, как если бы туда насыпали игральных костей.
   Светлана всё кашляла, её полноватое тело ходило ходуном. Вадим совершенно потерял дар речи. Ему совал в руки свой паспорт следующий пассажир, уже совершенно потерявший терпение. Когда Вадим наконец разобрался с очередью, страшный человек исчез, оставив по себе ощущение могильного холода. Казалось, там, в вагоне, было холоднее, чем на улице в середине декабря.
   Тем не менее, именно он и пропал первым.
  
   Рассказать об этом пришла соседка по купе.
   - На верхней полке всё разложил. Меня аж оторопь взяла, понимаете?
   Это была типичная провинциалка, обременённая обилием детей, внуков, тётушек, кузин и их номеров в маленьком телефоне "Нокиа", из динамика которого как раз доносился сигнал вызова.
   Вадим искренне ей сочувствовал, но отселить никуда не мог - все купе были заполнены. Просто чудо, что последнее место в девятом осталось не выкупленным. Вероятные пассажиры будто чувствовали угрозу, а гражданке Семёновой просто не хватило чутья.
   Он сделал соответствующее лицо и изобразил пожатие плечами.
   - И все там. И бегающие твари, и летающие, и ползающие... кого только нет! А сам пропал, - неожиданно закончила она, прижав трубку к уху и одёргивая на себе одежду. Она была из тех, кто в поезде предпочитает удобную, поблекшую от многочисленных стирок одежду, а штаны - со штрипками.
   - Куда пропал?
   - Незнай. Я с Вероникой Ивановной поговорила, и с Ниночкой, и с Владиком маленьким, а его всё нет. А когда пропал, я и не заметила. Просто исчез, как не было. Ну, туда ему и дорога. Вы скажите, что мне тепереча делать? Как спать ложиться? Я ж ляжу, а он припрётся, весь такой красивый, как ворон... я ж со страху валенки сваляю.
   Вадим, однако, сильно сомневался в нежности её психики. Он бросил взгляд на часы: одиннадцать по местному, корабельному времени. Нужно было что-то предпринять. В кипятильнике тихо забурлила вода; это разрушило ощущение прикасающейся к коже паутины, которое возникло, когда он вспомнил о странном пассажире:
   - Идите спать, - сказал он. - Не закрывайте дверь купе, я буду караулить ваш сон. Да-да, можете на меня положиться. Не сомкну глаз, пока его не увижу, и тогда...
   - Что тогда? - тётушка затаила дыхание. Вадим выставил указательный палец.
   - Я разбужу вас и предупрежу, что он идёт. Так, что вы сумеете подготовиться и подоткнуть своё одеяло со всех сторон.
   - Как это мило, - на широком лице, обрамлённом крашеными кудрями, мелькнуло почти детское выражение. Оно было естественным, но почему-то показалось Вадиму очень неуместным. - Тогда я пойду, ладно? А вы уж, пожалуйста, смотрите в оба, хорошо?
   - Всё время на посту, как солдат, - пообещал Вадим.
   На самом деле, он не чувствовал такой уверенности. Надев фуражку, прогулялся до туалетов, убедившись, что все они свободны, заглянул на второй этаж. Может, ушёл подкрепиться в вагон-ресторан?.. нет, такой человек, одержимый человек, ни за что не оставил бы свою коллекцию.
   Как там его звали?
   Ной. Ной Владимирович. Никогда не видел столь подходящего и одновременно не подходящего данному конкретному человеку имени! Фамилия ничего не сказала Вадиму, поэтому он решил её не запоминать. Перепроверив ещё раз билет, убедился: всё было в порядке. Не о чем заявить начальнику поезда, совершенно не о чем.
   Тётушка оставила свою дверь купе номер девять открытой. Выполняя обязанности постового (взяв на плечо в качестве оружия швабру), он заглянул в купе и увидел на фоне белого, как саван, снега, проносящегося за окном, оскаленные морды зверей на верхней полке. Выглядели они так, будто собрались пообедать тётушкой, словно в одной из сказок братьев Грим. Кровать Ноя Владимировича оставалась незастеленной. Пыльные сумки стояли тут и там, казалось, каждая таила свой секрет - ещё больше зверей, погибших мучительной смертью. На столе - банка с чем-то тёмным; жидкость плескалась о стенки совершенно не в такт покачиваниям поезда. Вадим помотал головой и проследовал дальше.
  
   Что тётушка тоже исчезла, он понял лишь во время второго захода, когда, вспомнив о долге, вновь взял в руки швабру... просто потому, что так руки дрожали меньше.
   Звери были на своих местах. От очертаний их голов всё так же явственно несло угрозой. На полке снизу, на другой стороне, угадывалась укрытое одеялом тело пассажирки. "Чёрствая натура, - хмыкнул про себя проводник. - Просила предупредить её, а сама..."
   Он замер, пригвождённый к месту внезапным осознанием. Это же не человек! Это, как в фильмах про озорных детей или про побег из тюрьмы, ком из одеял и подушек. С пришитыми к ним волосами. Волосы выглядели настоящими; зрелище это травмировало Вадима до глубины души. Он ясно видел лежащие на столе серёжки и телефон, видел спирали пурпурных локонов, воссозданных из чего-то пока неизвестного с небывалой точностью, но при всём при этом не мог не доверять собственным ощущениям.
   Сжимая швабру перед собой, Вадим вошёл в купе. Чертовщина какая-то. Ерунда. Такого просто не может быть. Звери ринулись в атаку... и вновь оказались на своих местах, когда парень резко повернул голову. В замкнутом помещении царил запах нафталина и подпаленной шерсти.
   И в тот момент, когда он ступил внутрь, когда протянул потную ладонь и потрогал завёрнутое в пододеяльник нечто, никак не могущее быть живым человеком, он почувствовал мягкий толчок. Будто льдина, не в силах противостоять стихии, разделилась на несколько мелких. Будто кусок мела в руках разломился надвое. Вадим смотрел в окно и видел, как земля ушла вниз. Лес, похожий на спутанный клубок чёрной пряжи, последовал за ней, осталось только небо, исчерченное почти видимым ветром. Однако никакого ускорения он не чувствовал. Вагон всё так же мягко покачивался, издали доносился гудок локомотива. Словно ослик богини Юноны, которого она отправила с посылкой к небесному своему мужу, ослик, который перешагивает горы и галопом преодолевает степи и пустыни, и вот уже скачет по облакам. Увидев лес далеко внизу, Вадим почувствовал, как к горлу подкатывает ком тошноты.
   Дверь позади вдруг пришла в движение и захлопнулась с характерным звуком. Обернувшись, проводник взялся за ручку и, дёрнув, осознал, что она заперта. Рядом мерцал красный огонёк. В новых купе используются магнитные карты, позволяющие запереть купе снаружи. Их положено выдавать пассажирам, но проводники решили, что те прекрасно без них обойдутся. Светка верно заметила, что после первого же рейса они не досчитались бы четверти карт.
   Видно, пропавший Ной Владимирович побывал у них в купе и позаимствовал всю колоду, а потом, увидев, как Вадим входит туда, куда, по его мнению, ему не следует входить, решил запереть проводника внутри. Значит, ему есть, что скрывать. Света, - вдруг подумал молодой человек. Она должна была проснуться, когда таксидермист проник в служебное купе. Карточки лежали... кажется, в конверте на столе, среди собранных сразу после отправления билетов и ведомостей.
   Вадим Пономарёв почувствовал, как страх поднимается по артериям, мешая думать. Он словно наяву видел, как на чернявую голову Светы, уткнувшейся носом в подушку (она спала на нижней полке), падает тень. Нужно как-то вернуть ситуацию в свои руки...
   Странный пассажир заранее знал, как всё будет. Всё спланировал. Вадим уставился в окно, где вагон прошивал тучи. Серая плотная масса, казалось, вот-вот вступит в диффузию со стеклом. Неужели никто не видит? Время позднее, но должен найтись хотя бы один пассажир, который не спит и смотрит в окно... Только ли их вагон решил стартовать к звёздам, или весь состав? В таком случае, должны найтись более компетентные люди, которые так или иначе сумеют взять ситуацию под контроль. Что может сделать он - маленький, беспомощный человечек?
   Вадим прикрыл лицо ладонью: внезапно, как монетка из кармана прохожего, выпал из-за горизонта рассвет. Солнце полыхнуло, не выспавшееся, красное, удивительно маленькое, одетое в жидкие облака, как в сорочку, и почти сразу исчезло, когда вагон завертелся, ввинчиваясь в пустоту. Проводник смотрел в окно, будто губастый австралийский туземец в телевизор. Обеими руками он держался за верхние полки, не испытывая при этом ни ускорения, ни центробежной силы, однако неожиданно почувствовал давление на барабанные перепонки. Рёв двигателей ударил по ним, словно шутник-старшеклассник, подкравшийся сзади и врезавший по голове толстенным учебником. Облака остались далеко внизу, край их выгибался далеко впереди, как натянутый лук.
   "Прозреваю", - это слово родилось в глубине сознания и постепенно выплыло на поверхность. Это какой-то правительственный эксперимент. Хотели, чтобы я думал, что бесполезнее меня нет на свете... проводник в купе - ну что это за занятие? Чтобы я был несчастным. Но сейчас иллюзия исчезает. Кончается действие инъекции, которую они влили мне в кровь.
   Там, за окном, переливались грани космоса, соединяясь в знакомые созвездия. Вот Большая Медведица, вот Лев, а вот Кассиопея, возглавляемая Кафом. Знакомые ещё по детским книжкам, но в то же время... какие-то другие. Будто смотришь под другим углом. Зосма и Альджеба чуть ближе друг к другу, чем полагается. Земли не видно. Возможно, её можно увидеть в окно из коридора, но почему-то Вадим был уверен, что родная планета осталась в миллионах световых лет позади. Может, и вообще нет уже никакой Земли. Может, воспоминание о ней сродни фантомным болям в отрезанном давным-давно пальце.
   Пономарёв с трудом вспомнил, как дышать, а сделав судорожный вдох, понял, что не касается ногами пола: невесомость запрыгнула на подножку уходящего поезда. От стены к стене дрейфовали различные предметы. Губная помада. Кусок проволоки. Чьи-то очки. Теперь, когда мир перевернулся с ног на голову, приходилось чуть ли не сознательно восстанавливать контроль над функциями организма. Оседлать восторг. Он же мечтал об этом всю жизнь! Бороздить космические пространства, быть частью чего-то большего...
   Кто знает, может, здесь всё будет иначе?
   Все эти годы Вадим чувствовал фальшь - всё, к чему он прикасался, готово было расползтись под пальцами, как кусок испорченной рыбы. Почему этого не случилось раньше? - думал он теперь - Столько лет насмарку... десятки потерянных лет, которые можно было потратить на обучение управлению звездолётом и тонкостям работы схем бортового компьютера.
   Он услышал скрежет когтей о кашемировую обивку полки и с раздражением посмотрел наверх, на звериные чучела, которые не были больше чучелами. Собственно, и полка не была больше полкой. Он поднял руку и оставил на стекле сферического купола-капли следы пальцев. Там дремали звери, карликовая лошадь, кошка и ещё какие-то; их черты были искажены изгибающимся синеватым стеклом, будто остывающим на полке в мастерской стеклодува.
   Ковчег, - решил Вадим. - И я тоже. Только проснулся. Он посмотрел вниз, туда, где купол такой же капли был поднят, открывая укромное пространство, похожее на несимметричную, вытянутую соту. Поверхность обтянута чем-то, напоминающим резину или блестящую, навощенную кожу. Пахло ментолом. Если вся жизнь - просто искорка пробуждающегося сознания, за доли секунд разгоревшаяся в костёр, встаёт резонный вопрос. Кто я на самом деле?
   И вот он ответ, на блюде, напрашивается сам собой.
   Здесь я - герой.
  
   Минуту или две он провёл, пытаясь понять принцип передвижения в невесомости. В стенах тут и там утоплены ручки, за которые удобно хвататься, продвигая тело по венам и артериям космического поезда. Потом обратился к дверям в поисках системы, которая могла бы их открыть, и обнаружил справа сенсорную панель. Переборка уползла в стену, подмигнув зелёным глазом. Лампы под потолком приобретали в изгибах белого пластика очертания придонных рыб, обитателей ила.
   - Эй, - подал голос Вадим, выплывая в коридор. - Есть здесь кто?
   Спустя несколько секунд рядом отползла ещё одна дверь. Выглянул небритый мужик. В зубах он сжимал мятую сигарету, очевидно, скучая по тихому углу, где можно было бы её выкурить. Изо рта по капелькам отделялась слюна, создавая вокруг головы иллюзию старинной люстры из фарфоровых кристаллов. Одет в семейные трусы, доходящие едва ли не до колен, и классическую майку на лямках.
   - Чего тебе? - сказал он голосом находящегося в глубоком запое человека. - Спят все.
   Невесомость не доставляла мужчине никакого дискомфорта. Он смешно поджимал ноги, будто спортсмен с шестом, зависший на пике прыжка.
   Окинув Вадима более внимательным взглядом, он сказал:
   - Да ты ж здесь начальник.
   Вадим обнаружил, что форма проводника никуда не делась. Он растерянно поправил воротник и разгладил стрелочки на брюках. Пассажир между тем немного оживился, хотя говорил по-прежнему невнятно:
   - Слушай, тут подозрительный тип к нам заходил. Минут пять назад. Страшный, как чёрт. Как увидел, что я не сплю, вышел. Я думал, что он купе ошибся, но больно уж глаза у него нервные. Не знаю, как я их в темноте разглядел, но...
   Мужчина потёр ладонью заросшую волосами шею, так, что получился шуршащий звук.
   - Он меня, кажется, чем-то в ногу уколол, когда выходил. Чувствую, что теперь проснуться не могу, ну никак. Командир, ты бы это... разыскал его, что ли. Вдруг у него игла, а то и нож.
   Не дожидаясь, пока Вадим соберёт разбегающиеся мысли в кулак, он неловко повернулся и растворился в сумраке купе. Вадим бросился следом, но, заглянув в проём, никого не увидел. Пассажир вполне тянул на призрака, рутинный кошмар из прошлой жизни, словно та повседневность не желала выпускать лакомый кусочек.
   - Ну уж нет, - сказал себе Пономарёв. Он быстро оглядел помещение. Вместо полок - утопленные в стены пузыри на выступах. Один открыт и пуст, в остальных спят люди. Их лица туманны из-за запотевших изнутри стёкол.
   На полу он увидел вполне повседневного вида подушку и смятую сигарету. Нагнувшись, поднял её и внимательно осмотрел. Понюхав, чихнул. И бросился наружу, едва попадая пальцами в выемки и сдирая ногти о пластиковые ручки. На посадке в Самаре он забрал у этого мужчины билет и проверил документы. Потом долго втолковывал ему, что места для курения в новых вагонах не предусмотрены, а везде, куда не плюнь, попадёшь в датчик дыма. Был он фантомом, или нет, люди просто так не исчезают. Что-то случилось.
   Добравшись до служебных купе, Вадим едва их узнал. Кухонный блок претерпел колоссальные изменения: теперь там было нечто, напоминающее врачебный закуток в кабинете для МРТ. Пиктограммы, в виде внутренних органов, накладывались на большом подковообразном экране на план вагона и были раскрашены разными цветами. Рядом шли ряды диаграмм, подписанные именами пассажиров. Чистая фантастика, - решил Вадим, пассом заставив дверь уползти в стену.
   В первую очередь он подумал о Светке. Задержал дыхание, боясь разбудить суровую напарницу, потом надул губы, пытаясь удержать хохот в груди. Ну, паранойя! Герои его сна так запросто разгуливали по коридорам космического корабля, легко перенимая правила нового мира, что Вадим невольно начал ожидать их за каждой дверью. Наверное, не стоило тратить слова на мужчину из восьмого, греза остаётся грезой, как бы вежливо ты с ней не разговаривал.
   Вадим и сам казался себе такой фантазией.
   Купе для проводников больше не было скучным маленьким помещением, теперь здесь помещалась настоящая рубка управления. Увидев её, Вадим почувствовал приятный трепет между пальцев ног. Похожа на раскрытую на девяносто градусов книгу, страницы которой представляли собой экраны, а посередине - кресло, сейчас пустующее. Мириады звёздных систем мерцали там, скрупулёзно и точно занесённые в большой амбарный журнал, и к каждой, предугадывая полёт мысли Вадима, уже проложен вероятный курс. Пусть тех, до которых можно было долететь на космическом поезде, было процента два от общего количества собранных в этом цифровом томе, этого хватит на миллионы человеческих жизней.
   Вадим вгляделся в экраны, надолго зависнув над креслом и цепляясь руками за подголовник. Нужно проверить курс и найти какие-нибудь обучающие материалы... наверняка перед тем, как лечь в ту капсулу, он оставил себе инструкции на случай внезапного пробуждения. Временная потеря памяти должна быть предусмотрена.
   Слабый голос не сразу привлёк его внимание.
   - Вадька. Слышишь? Посмотри на меня. Пожалуйста.
   Светка! Как он мог о ней забыть?..
   Вадим завертел головой. Кроме него в купе был один стеклянных пузырь... а, нет, вот и второй, вернее, то, что от него осталось. Осколки стекла торчат, как зубы доисторического ящера; между ними куча клетчатых одеял, бурых от времени, подушки из стандартного оснащения федеральной пассажирской компании, забрызганные и залитые самыми разнообразными жидкостями. Наволочки, вывернутые наизнанку. Просто удивительно, что современные космические поезда до сих пор не могут без них обходиться. Сверху лежал небесного цвета лифчик, размера, который могла носить только Света, и шейный платок, испачканный чем-то тёмным.
   - Где ты? - спросил он.
   Груда вещей вдруг шевельнулась. Под ней кто-то был. Кто-то, по форме напоминающий черепаху, которая безуспешно пытается выбраться из рыболовных сетей.
   - В колодце со звёздами, - раздался слабый голос. Он явно исходил от груды вещей, но Вадим не мог заставить себя подойти ближе. - Я куда-то уплываю... не могу с тобой остаться, прости. Придётся тебе теперь самому. Ты теперь здесь главный.
   - Света? - спросил Вадим, повиснув вниз головой и упираясь обутыми в безукоризненно начищенные туфли ногами в светящийся потолок.. - Что это за место? Где мы оказались? Это прекрасно! Я будто всю жизнь был слепым калекой, а сейчас стал писаным красавцем с орлиным зрением, да ещё помолодел на десяток лет. Чувствую себя так, будто у меня вся жизнь впереди.
   - Ты... ты должен его остановить. Хотя бы попробовать. Если бы знать наверняка... Я не поставила бы на тебя и полтинника, учувствуй ты в любом из мировых видов спорта, хоть в состязании по "камень-ножницы-бумага"... но ты наш последний шанс. С этим ничего не поделать. Спаси, кого можешь, или хотя бы не дай ему уйти. Сообщи по рации. Кто-нибудь придёт. Кто-то должен прийти.
   Вадима заворожило движение под одеялом. Словно червь скользит своими узкими потайными ходами, перетекая сам в себя.
   - Я не знаю, что и думать. Люди исчезают вокруг. В один момент ты их видишь, в другой - уже нет.
   - Люди исчезают, - повторила Света, и больше ничего не сказала.
  
   Рацию Вадим узнал, хотя от системы внутренней связи для подвижных составов она отличалась, как небо от земли. Это громоздкая установка, встроенная в закуток слева от иллюминатора, там, где раньше располагался шкафчик для личных вещей. Как только Вадим вдавил кнопку, она расцвела множеством огней, словно Останкинская телебашня в канун нового года. Должно быть, эта установка могла передать сообщения на очень большое расстояние. К далёким, далёким планетам.
   Несколько секунд он размышлял о своём первом послании в глубины космоса. Решив, что тот факт, что он наконец вышел из анабиоза после целой жизни сна нельзя считать выдающимся достижением, сказал:
   - Говорит капитан девятого вагона. Поезд номер сорок девять, из Самары... из Самары - к звёздам! Я только что заступил на пост, и мне, наверное, нужна помощь. На борту нештатная ситуация: пропадают люди. Подозреваем..., - он хотел сказать "подозреваем пассажира с чучелами животных", или "подозреваем таксидермиста", но, не будучи уверенным, что в настоящем существует такой род занятий, сказал: - подозреваемый имеется. Не знаю, есть ли вероятность, что получится вывести его из строя своими силами. Будем пробовать. Конец связи.
   Дав отбой, Вадим улыбнулся. Там, в другой жизни, он был мельчайшим из людей. Здесь же ощущал себя деталью мозаики, которая вот-вот встанет в предназначенное ей место.
   Космос за окошком сиял, как ему и положено. Невдалеке плыл в сиреневом мареве какой-то газовый гигант, в его мантии искрами сгорали кометы. Тихая вибрация сотрясала корпус космического поезда. Интересно, где будет следующая станция? Каким латинским словом назвали бы её люди из далёкого две тысячи пятнадцатого года?
   Его внимание привлекла иллюминация на пульте в пищевом блоке. Теперь там преобладали пиктограммы цвета заката. Обратившись к схеме вагона, Вадим стал по очереди вызывать каждое купе, прикасаясь к нему пальцем. Так-с, пройдёмся по второму этажу. Тринадцатое. Нет телеметрии. Четырнадцатое. Нет телеметрии, жизненные индикаторы над каждой ячейкой, представляющей собой стеклянный купол-каплю, мертвенно-серые. Пятнадцатое, места сто десять - сто тринадцать. Есть! Прямо на глазах под циферкой сто десять индикаторы сменили цвет с жёлтого на красный, а пульс вытянулся в нитку. Только что там исчез человек!
   Перевернувшись в воздухе, бывший проводник, а ныне капитан ухватился за ближайшую ручку и поплыл на второй этаж мимо гудящего воздушного фильтра. Двери купе были открыты, и в последнем, над которым поблёскивала латунная цифра "15", Вадим увидел согнувшуюся над нижней полусферой длинную фигуру. Одной рукой таксидермист приподнял купол, словно крышку над кастрюлей борща, другой вводил в вену на руке пассажирки - девушки лет девятнадцати - иглу шприца. Сопротивляясь, девушка едва шевелилась, точно рыба, выброшенная на песок, но сон уже держал бедняжку в своих крепких объятьях. На наволочке обозначилось влажное пятно. В каюте было тесно, возле потолка парил, раскинув руки, мужчина. Он был без сознания, от разбитого рта отделялись, формируясь в бусины, капли крови. Левый глаз заплывал. Кажется, он один попытался вступить с чужаком в конфронтацию.
   Остальные пассажиры растворялись в своих капсулах. Вадим впервые видел, чтобы что-нибудь подобное происходило с живым человеком. Их кожа будто бы срасталась с тканью одежды для сна, а потом одеяло (словно банан, который, прокручивая задом наперёд плёнку, одевают в кожуру) заворачивало их в себя. Головы погружалась в подушку, до тех пор, пока сами не становились подушками на хрупкой шее с выпирающим кадыком. По купе летало несколько пустых шприцов и стеклянный стакан в фирменном подстаканнике, выглядящий в антураже космического вагона достаточно нелепо.
   Таксидермист повернул голову в мою сторону и сощурился, будто ему в лицо бил яркий свет.
   - Тссс! Подожди минуточку, - сказал он, двигая похожими на мясные обрезки губами. - Сейчас она уснёт, и я займусь тобой.
   - Кто ты и что делаешь на моём судне? - спросил Вадим.
   - Судне? - в голосе мужчины звучало насмешливое удивление.
   - Космическом экспрессе, - поправился Вадим. Он вспоминал "Звёздный путь" и романы Андрэ Нортон. Наверняка эта штука называется по-другому... ну да ладно. Память вернётся. - Ты представляешь собой угрозу. Как капитан, я должен предупредить тебя о недопустимости подобных действий.
   - Да ты и мухи не обидишь, - пренебрежительно сказал Ной. - Сразу как тебя увидел, я понял... понял, что ты не будешь проблемой.
   В его голосе не было былой уверенности. Таксидермист одним движением вдавил поршень шприца и отшвырнул его от себя.
   Вадим не торопился что-то предпринимать. Он смотрел на человека, который был на добрых полголовы, если не на целую голову, выше его, и думал: в этом прекрасном мире, где поезда курсируют среди звёзд, как могут существовать такие страшные люди? Всё равно, что ближе к старости встретить на улице своего старого школьного врага, который нимало не изменился внутренне, да ещё стал большим человеком и купил себе дорогую иномарку. И вот он, как встарь, уже таскает тебя за волосы и заливается мерзким хохотом. Такой типаж не должен существовать в будущем. Может, это обычный пассажир со светлыми добрыми глазами, просто он, например, не выспался или встал не с той ноги? Но глядя на грязные слипшиеся волосы, на шею в красных струпьях, выглядывающую из-за воротника рубашки, на пальцы, два из которых были когда-то сломаны и срослись неправильно, Вадим не мог в это поверить. Им снова овладела робость; она пришла, непрошенная, заняла стул у окна и потребовала пищи.
   Таксидермист выпрямился, словно отсутствие гравитации не имело для него никакого значения. Не было возможности посмотреть, касаются ли его ноги пола или нет, Вадим просто не смел отвести взгляда от лица маньяка. Вот оно уже совсем рядом, а в следующий момент капитан почувствовал, что не может вдохнуть. Длинные, жёсткие пальцы, покрытые кожей, похожей на куриную, сдавили его шею.
   - Ну как? - спросил маньяк. - Весело тебе теперь, герой? Это мой час славы, не твой. Обо мне будут говорить, а не о тебе! Убийца из сорок девятого поезда... вот, как меня назовут!
   Он захохотал, а глаза Вадима расширились. Он вдруг увидел, что кожа отслаивается со щёк таксидермиста, а на переносице разрастается экзема. Веки его собирались тяжёлыми складками, словно портьерная ткань. "Да он же не настоящий!" - подумал Пономарёв. Чучело, как те звери, которых он с собой принёс, только моё пробуждающееся сознание всё перепутало. Звери-то были живыми, а Ной - искусственным, андройдом, если угодно (хотя вряд ли это слово здесь в ходу). Возможно, от долгого путешествия что-то переклинило в синтетических мозгах, а может от старости. Судя по потёртости внешней оболочки, эта модель какая-то совсем уж доисторическая.
   Страх растворился, как таблетка аспирина в стакане воды. Используя невесомость, Вадим поднял ноги и ударил ими в живот роботу. Таксидермист отшатнулся, рот его исказила гримаса удивления. Личные вещи пассажиров, до того спокойно парящие в воздухе, пришли в беспорядочное движение.
   - Выключись! - закричал Вадим, и, видя, что это не помогло, сказал: - Именем Айзека Азимова приказываю тебе отключиться!
   - Что ты мелешь? - зашипел Ной.
   Он поплыл к Вадиму, на ходу доставая из кармана брюк ещё один шприц и насаживая на него уже неоднократно использованную иглу. Но проводник был готов. Он поймал пролетающий мимо стакан и, перевернувшись на сто восемьдесят градусов, упираясь для надёжности пальцами ног в потолок, ударил.
   Голова андройда разошлась, как маринованная луковица. Глаза вращались в глазницах независимо друг от друга. Что-то щёлкнуло, запахло палёным. Таксидермист коснулся уголка рта розовым языком, похожим на испачканную в томатном соке салфетку и сник. Из ноздрей вырвалась струйка дыма.
   Где-то рядом раздался хриплый крик. Вадим завертел головой и увидел мужчину, который пришёл в себя и теперь пальцами пытался разлепить заплывший глаз.
   - Всё уже кончилось, - сказал Пономарёв. - Я ваш капитан, и я говорю: нет нужды кричать.
   И провалился в забытьё.
  
   ***
  
   - Пап, а почему братец разговаривает во сне?
   Больничная палата, чистые простыни с чернильными, слегка расплывшимися оттисками, несколько яблок на столике, стопка книг. Букеты цветов, которые следовало бы поставить в вазу, но она и без того уже переполнена и под собственной тяжестью кренится к стене. В комнате - трое.
   - Не знаю, малая.
   Девочка выпячивает нижнюю губу.
   - А когда он проснётся?
   Один из мужчин, тот, чей возраст можно назвать преклонным, качает головой. Наклоняется ближе, пытаясь рассмотреть отметины на шее сына. Девочка предпочитает их не замечать. Великая ли важность - синяки! Она вновь обращается к брату:
   - Вадимчик, ты теперь герой!
   Бледные губы дёргаются, обнажая верхние зубы. Ответ едва различим:
   - Герой космического экспресса.
   Отец трёт лысину.
   - Малая, иди-ка, посиди с мамой в коридоре. Мне надо поговорить с важным дядей.
   Чмокнув брата в щёку и попрощавшись, малышка убегает. Взгляд мужчины в летах обрушивается на полноватого, неряшливого полицейского в чине лейтенанта. Сам он был высок и сух, подтянут, в безукоризненно отглаженном костюме. Золочёная оправа очков ловит солнечные блики - за окном ясный зимний полдень.
   - Ну, рассказывайте, - говорит он, заложив руки за спину.
   Полицейский, впрочем, не торопится. Он, стоявший в ногах у больного, обходит койку слева и заглядывает в лицо лежащего молодого человека с отстранённым интересом вышедшего на покой профессора, читающего статью одного из своих учеников.
   Высокий мужчина неуютно шевелится. На его лысине проступают капли пота.
   - Если честно, не думал, что мой сын на такое способен.
   - На самом деле, немногие способны похвастаться тем, что в одиночку обезвредили преступника.
   - Я видел фотографии.
   - Это засекреченные архивы, - лейтенант бросает короткий взгляд на собеседника.
   - У меня связи. Кроме того, это мой сын, и я имею право знать всё.
   Отец больного качает головой, и в этот момент на его лице мелькает самое настоящее потрясение. Всего на доли секунды, после чего вновь скрывается за щитом морщин.
   - Я и подумать не мог... для этого ведь нужен характер. А он всю жизнь был мягким, как гнилой жёлудь.
   Полицейский ослабляет галстук, оголяя красную шею.
   - Каждый способен найти в себе курок, - мягко говорит он. - Иным просто не хватает времени. У кого-то уходит на поиски вся жизнь - долгое блуждание в потёмках, чтобы в конце концов изобрести для себя свет. Ну а кому-то достаточно нескольких секунд концентрированных эмоций. Так сказать, взрыва, чтобы расчистить проход к внутренним сокровищам.
   На его губах вдруг появилась улыбка.
   - Простите мне эту лирику. До того, как примерить погоны, я работал санитаром в приюте для душевнобольных. Много читал Кена Кизи и Дэниела Киза, делал, так сказать, полевые наблюдения. Было бы неплохо, если бы вы дали ему время спокойно выйти из этого состояния...
   Мужчина в летах дёргает плечами.
   - Хватит ходить вокруг да около. Всё, что мне нужно по состоянию здоровья моего сына, я узнаю у врачей. Приступайте. Про барбитураты я уже в курсе, можете опустить, но как в поезд вообще попал этот маньяк?
   Лейтенант вздыхает и начинает рассказ.
  
  
   Конец
  
  
  
  
  
  
   Машина скелетов
  
  
  
   Он пришёл к городским воротам на рассвете, и ворота оказались открыты.
   За плечами - тяжёлый путь через пустоши. Не останавливаясь ни днём, ни ночью, порой он дивился, откуда в измождённом теле столько сил. В пустошах не было воды. Только растрескавшаяся земля, пучки сухой травы, скрюченные деревца, одно примерно на два-три километра. Следы старых дорог, по котором сотни лет никто не ездил, да руины ферм.
   Малик не помнил, откуда и куда он идёт. Всё, что сохранила память - как он проснулся, встал и пошёл. Слышал треск и думал, что это жужжат насекомые, но здесь не было насекомых. Трещала его кожа, ветхая одежда натягивалась на выпирающих коленных чашечках, лопалась при каждом неосторожном движении.
   За всё время Малик ни разу не оглянулся. Он знал, что сзади нет ничего, кроме пустыни до самого горизонта, да истлевших останков, облачённых в заржавевшие доспехи. Он шёл к Городу, и, как только впереди показались его башни, упал на колени и зарыдал. Он хотел почувствовать влагу подушечками пальцев хоть на щеках, но глаза оставались сухими. Лишь дрожала спина, а горло харкало звуками рыдания, неотличимыми от кашля.
   Раскрытые настежь ворота звали внутрь. Они возвышались на добрый десяток метров, собранные из потемневшего до черноты дерева, обитого по углам железом. Малик хотел бы знать, где растут такие деревья, но, подумав, пришёл к выводу, что хотел бы знать, где растут любые деревья выше человеческого роста. Слово "лес", без сомнения, знакомое, звучало в его голове, как камень в пустом котле, ни с чем не ассоциируясь.
   К створкам намело песка, здесь был мусор и камни, рос какой-то кустарник. Видимо, их не закрывали уже добрую сотню лет. Малик стоял на линии ворот и, запрокинув голову, смотрел на башни. Город, без сомнения, принадлежал наследию гигантов. Почти все здания разрушены наполовину или более, они выглядели как гнилые зубы. Куски камня, когда-то белого, а теперь желтоватого с коричневыми прожилками, валялись тут и там, каждый в отдельности был размером с могильный курган и сам отныне служил домом для муравьёв, что заселили выброшенную чашку с отломанной ручкой. Муравьёв-человеков, которые прорубили себе окошки и двери.
   - Эй, - услышал Малик. Повернув голову (суставы щёлкнули), он увидел, как к нему неторопливо идёт сторож... назвать его стражем было бы высшим актом неуважения к этой значимой профессии. До черноты загорелый мужчина с жидкими седыми усами, укутанный в синюю геллабу с остроконечным капюшоном, сейчас лежащим на плечах. Пояс его был настолько ослаблен, что едва не спадал с бёдер; на нём болтался длинный нож в ножнах, и Малик сразу заметил, что руки этого, с позволения сказать, караульного покоя людского далеки от оружия.
   Впрочем, он всё равно не собирался причинять никому беспокойства.
   - Воды, - из горла Малика вырвался хрип. - Воды...
   Сторожка, слепленная из нескольких небольших камней и скреплённая цементом, напоминала осиное гнездо. Поблизости не было другого строительного материала, поэтому шкура, что десятилетие за десятилетием сходила с мёртвой змеи, не должна была пропасть зря. Каждая её чешуйка шла в дело. К стене прислонено несколько копий разной степени сохранности, рядом, на валуне для сидения, миска с какой-то кашицей, по которой лениво взбирался жук.
   - Тебе не нужна вода, друг, - сказал сторож. Малику послышалось равнодушное сочувствие. - Уж поверь мне, я на этом посту двадцать пять лет оттрубил. Я послал за старшим-над-машиной. Скоро он будет здесь.
   Незнакомый, чудовищный акцент... что это за наречие? Эмиссары далёкого Темьяна, что ли, заселили эти руины, или обитатели северных предгорий? А может... нет, для людей серы его кожа слишком темна.
   Малик снова прохрипел:
   - Дайте пить.
   Сторож вздохнул и, помедлив, вышел из тени ворот. В воздухе ещё чувствовалась ночная свежесть, но солнце уже спешило вверх по лестнице облаков. Ещё час, и вся вселенная укроется одеялом болезненно-яркого света. Последние несколько дней Малик не переставая воздавал хвалу ночи за её прохладу.
   Он вытянул шею, увидев в руках сторожа ковш. Вода была мутной и имела землистый оттенок, но Малик выпил её залпом, не почувствовав вкуса.
   - Смотри не подавись, древний воин, - сказал сторож, усмехнувшись в усы.
   - Мнится мне, что речи твоей, Сахир, не хватает уважения, - раздался другой голос. - Ты обязан ему жизнью.
   - Ему я, положим, пока ничем не обязан, - Сахир заткнул большие пальцы за пояс и запоздало придал своей спине горделивую осанку.
   - Так значит, будут обязаны твои внуки, - мягким голосом произнёс второй мужчина.
   Он подошёл со стороны жилых построек, приземистых и выглядящих жалко по сравнению с башнями старинных великанских крепостей - даже учитывая, что ни одна из них не была целой. Он без оружия, потрёпанная геллаба отливала благородным пурпуром. Высокий, чуть постарше стража, с пучком белых волос и следами кожной болезни на лице. Блеклые глаза смотрели прямо и открыто. Пояс (туго затянутый, иначе всё богатство уже лежало бы на земле) оттягивало несколько кожаных кошелей, а также ряд свитков в специальных петлях. В руках табличка для записей и клинышек.
   - Приветствуем тебя, древний воин, я и мой неучтивый друг. От лица жителей этого славного города, милостиво просим вас вступить под эту тень. Моё имя Данияр, и я главный по встрече путников у восточных ворот - вот этих самых.
   - Меня зовут Малик, - прохрипел кочевник.
   - Да славится твоё имя в веках, - мужчина пометил что-то на табличке с толстым слоем сырой глины. Малик увидел, что она ещё девственно-чиста. День начался для этого человека со встречи с ним, Маликом, и что принесёт им обоим эта встреча, знает только бог пустынь, чей лик из трещин.
   Малик собрался задать один из тысячи вопросов, которые крутились у него в голове, но что-то заставило его перевести взгляд вниз, на свои ноги. Вода, которая впервые за долгое время коснулась стенок желудка, вода, которой, казалось, было столько, что едва можно было смочить губы, теперь стремительно покидала тело, заливая бёдра и уходя в землю - так же, как когда-то его тело покидала кровь. Какие-то ящерки, возникнув из ниоткуда, принялись слизывать длинными раздвоенными языками влагу с босых ног Малика.
   Сахир неодобрительно покачал головой.
   - Никто не слушает дядьку-стражника, который уже без малого тридцать лет у этих ворот.
   - Думай об этом, как о необходимой жертве, - сказал Данияр. - Благодаря таким как он, у нас и есть эта вода, да проклято будет во веки веков пересохшее русло. Идём, древний воин, чьи деяния, без сомнения, гремели в веках, пока их не занесло песком. Я отведу тебя к машине скелетов.
   Но Малик не мог заставить себя сделать и шагу. Он раздвинул останки истлевшего одеяния, обнажив полость в животе. Вещи и события, которые он старался игнорировать всё это время, в конце концов ухмыльнулись ему в лицо, поправ здравый смысл. Им надлежало наконец обменяться ритуальными приветствиями. Вот Малик, а вот смертельная рана, белые, вылизанные ветром и песком, рёбра да позвоночный столб.
   Он принёс эту рану с собой из великого сражения, участников, как и предпосылок которого никто не помнит. Сражения, в котором он пал, как и полагается воину.
  
   Данияр был терпелив. Он выждал положенное время, пока Малик соберётся с силами, пока он снова научится переставлять ноги. Стоял под солнцем, несмотря на то, что в глубоких морщинах его тёмного лица скапливался пот. Малик не мог отделаться от этого ощущения: к липким от крови ногам пристаёт песок, который нёс в своём брюхе ветер. Он не падает. Стоит, покачиваясь, но не падает. Никак не может поверить, что проиграл. А его противник...
   - Та битва уже закончилась? - спросил Малик, когда они вновь двинулись в путь, так медленно, что напоминали старика, бредущего влить немного своей бледной крови в бокал вечно пирующих богов, и сопровождающего его старшего сына.
   - И давно, древний воин.
   - Кто победил?
   - Уж точно не ты, - усмехнулся Данияр, и Малик почувствовал к нему симпатию - к нему и к его шуткам. Он сам любил хорошие шутки - когда-то и где-то, но точно не здесь.
   Поселение человеков возникло на месте города, оставленного гигантами - в этом не приходилось сомневаться. Похоже, это были молодые гиганты. Малик не узнавал архитектуру, а спиральное сердце, чьё изображение на камнях ещё можно было различить, походило не на яблоко, как принято у старших народов. Скорее, на блик на воде. Форма его менялась от здания к зданию, от герба к гербу. Подняв голову, воин увидел, что тропа созвездий, ещё видимая в небе, повторяется улицами лишь условно. Да, совсем молодые гиганты. Потерявшие связь с родной землёй, даже мысленную. Как печально.
   Но и они давно уже почили - с миром или корчась от боли, уже не важно.
   Сейчас на остывших звёздных камнях цвело поселение людей. Отойдя от ворот, они окунулись в городскую суету. У Малика закружилась голова. Видел ли он хоть раз в жизни столько беспечных лиц на краю пустоши? Видел ли он хоть раз, чтобы на поясе у мужчин вместо мечей висели короткие кинжалы с широким лезвием, больше пригодные для разделки мяса? Видел ли он хоть раз свежесть на щеках женщин? А пестрота их одежд! Они все - как бабочки, что упорхнули из ларцов восьмидышащего бога. Заговаривают с Данияром, и тот покровительственно, ласково касается мочек ушей женщин и горла мужчин. Чтобы кто-то прикоснулся к твоему горлу... ещё вчера за это можно было лишиться головы.
   Ещё вчера... или сотни лет назад?
   Малик не мог испытывать к ним презрения - все чувства как будто спали. Получив прикосновение от Данияра, люди кланялись ему, Малику, называя его древним воином. "Сегодня устроим пир в твою честь, - говорили улыбчивые тонкогубые мужчины. - Пустим кровь и сольём её в одну каплю, чтобы машина скелетов спела тебе самую хорошую колыбельную".
   Малик не знал что ответить. Он смотрел по сторонам. На руинах, как грибы на трухлявом пне, возникли новые дома, внося ещё больший хаос в тропу созвездий. От этого было почти физически больно. На крышах рос кустарник с длинными сочными листьями, путаница отчаянно-зелёного плюща, свешивающегося на фасады домов, напоминала лошадиные гривы. Всюду были устроены запруды, отовсюду лилась вода. Малик не поверил, услышав звук льющейся воды, но потом увидел всё своими глазами. Несмотря на то, что было ещё очень рано, малыши плескались там, как ни в чём не бывало. Увидев процессию, они показывали вслед пальцами и что-то кричали на исковерканном наречии. Дети постарше неслись следом, выкрикивая: "Древний воин честен и спокоен!" Постепенно к ним присоединялись и взрослые. Малик сам видел, как торговец луковицами поставил свои корзины на мостовую и поспешил за ними. Стайка девушек в пёстрых платках, взявшись за руки, принялась водила вокруг них хоровод; их загорелые ноги в плетёных сандалиях мелькали на фоне песка.
   - Какой сейчас год? - спросил Малик.
   - А ты любознательный для мертвеца. Великого воина... всех великих воинов, что приходили к тем воротам, интересовали только собственные славные деяния.
   Малик коснулся висящих на поясе скимитаров. Ручки, обмотанные кожей, дарили приятное, знакомое ощущение, однако само оружие никуда не годилось. Лезвия покрылись ржавчиной, одно обломано у середины.
   - Год сейчас девятьсот десятый от последнего плодоношения гранатовых деревьев.
   Даже система летоисчисления чужда... Малик провёл языком, похожим на земляного червя, по верхнему ряду зубов.
   - Гранатовые деревья больше не плодоносят?
   - Почти десять веков.
   - А люди из серы? Я не вижу ни одного. Неужели они ушли на запад?
   Данияр бросил на Малика заинтересованный взгляд. В самых глубоких его морщинах залегло лукавство.
   - Ты удивительный человек, древний воин. Спросил об этом только теперь. Люди вроде тебя только и бормочут, что про людей из серы. Сначала просят пить, потом вспоминают этот загадочный народ. Сахир уже привык. Для него это как жужжание насекомых. А меня вот до сих пор гложет любопытство. Но мы с тобой не будем развивать эту тему. Не будем бередить зазря воспоминания давно минувшего.
   Данияр осенил себя знаком.
   - Ответь, - попросил Малик. - Люди из серы победили в том сражении. Я был в числе последних, кто оборонялся. Они налетали волна за волной, как саранча, и не было им числа... прошло время, они должны были истоптать весь мир своими сапогами.
   - Последних? - на лице старика отразилась тревога. Вот это новость. - Значит ты - из последних павших? Значит, больше никто не придёт?
   - Я не знаю, - Малик покачал головой. - Битва ещё продолжалась, когда я... когда меня...
   - Прости, древний воин, - Данияр коснулся лба в жесте раскаяния. - Трудно вспоминать, да? Давай сменим тему, а лучше вообще закончим этот разговор. Мы почти пришли. Слышишь, как усиливается зов? Отвечая на твой вопрос - никто уже не помнит людей из серы. Ты говоришь, что они поработили весь мир, но время куда лучший воин. Непобедимый. А сера имеет свойство сгорать без следа.
  
   Остаток пути проделали в молчании. С каждым поворотом зелень становилась всё пышнее, какие-то маленькие зверьки шныряли по подоконникам и карнизам, цепляясь коготками за камень, висели на лепнине. На развалах торговали фруктами. В тёмных гротах, откуда несло сыростью, в корзины собирали грибы. Давным-давно здесь собирались в рои гиганты, отправляя свои ритуалы, но Малик почти не сомневался, что местным жителям об этом ничего не известно.
   Данияр говорил: "Слышишь, как усиливается зов?", и Малик мог себе сказать: да, он слышит. Очнувшись среди пустошей, он выбрал единственно правильное направление именно благодаря этому зову. Это как запах готовой к соитию женщины, и в то же время как петля, накинутая на шею. По принуждению или из вожделения, но ему нельзя не подчиняться. На сухой траве и растрескавшейся земле не остаётся следов, и всё же Малик знал, что перед ним были тысячи и тысячи... Как знал он, что осталось место и для него, маленький уютный уголок, где не нужно больше ощущать в ноздрях пыль, вновь и вновь вспоминать липкость льющейся по ногам крови, видеть расширенные зрачки человека из серы, который выпустил тебе кишки... Это был славный бой. Люди серы умеют сражаться, и Малику кажется, что в тот момент он приблизился к недосягаемому идеалу. Он заслужил уважение противника.
   Люди из серы невысокого роста, с жёлтой кожей, тощими руками, с татуировками на лицах и все как один с рассечённой надвое нижней губой. Они пришли из... да, они вышли из тлеющей долины; равнодушные к жару солнца, могли быть на марше целыми днями напролёт, не покрывая голов и не притрагиваясь к воде. Сущие дьяволы. Они взяли Лимонную Башню за полдня, ведь когда в ход пошли знаменитые огненные косточки, которыми защитники стреляли из пращ и рогаток, огонь не причинял им вреда. Их кожа тлела, но серные люди только ухмылялись и шли дальше, чтобы взобраться на стену и выдавить всем, кто заступит им дорогу, глаза. Они не стеснялись наготы, когда одежда сгорала прямо на их плечах и облетала ярко-оранжевыми кленовыми листьями, как в старинных сказках.
   Всё же, что ни говори, а серные люди были пусть и свирепы, но имели собственный кодекс чести. Они уважали качества бойца, готовность сражаться до смерти. Именно поэтому тот серный человек, который выпустил кишки Малику...
   - Мы пришли, древний воин, - сказал Данияр у массивной двери, ведущей в полуподвальное помещение, и народ возликовал: "Древний воин пришёл, чтобы дать нам воду!"
   Дверь была немногим меньше, чем городские ворота. Щели между створками не хватило бы, чтобы протиснулся гигант... но вполне хватит для человека. Вниз вела лестница, отмеченная цепочкой фонарей. Из-за своей физиологии гиганты не строили лестницы и не пользовались ими, так что эти грубо вырубленные в камне ступени - дело рук человека.
   Снизу доносился шум. Влечение стало почти непреодолимым. Малик попытался сглотнуть, в горле щёлкнуло. Но прежде, чем он успел сделать шаг, Данияр схватил его за локоть.
   - Тут кое-кто хочет немного твоего внимания, древний воин, - прошептал он. Повернулся и кивнул высокой, тонкой девушке, что топталась у стены в тени заскорузлой пальмы. - Подойди, дитя.
   Она вытянула тонкую шею, укрытую от солнца платком, и сказала, взяв убийственно-серьёзный тон:
   - Древний воин, я выхожу замуж. Большое счастье, что ты почтил нас своим присутствием именно в этот день. Сразу, как узнала, я со всех ног бросилась к старейшинам и принялась умолять их позволить мне возложить тебе на чело кровавое колесо. Ты позволишь?
   В её руках возник венок из красноватых с жёлтыми прожилками стеблей; судя по тому, как Данияр скривил нос, эта трава отличалась сильным запахом. Склонившись и приняв венок, Малик почувствовал далёкое, как гром, удивление: они готовы подарить ему ветви мирры, золотого дерева, только за то, что он пересёк их город и дивился чудесам?
   В голос девушки вкрались застенчивые нотки, когда она с выражением начала декламировать ритуальные слова:
   - Веди ради нас битву с засухой, древний воин. Стань плодородной почвой, на которой вырастут мандарины. Будь счастьем, что теплится в каждом взгляде, и кровью, что переливается из чрева матери в тело ребёнка. Теперь иди. Машина скелетов готова принять тебя.
   Повернувшись, она убежала. Девушки, что водили хоровод, проследили за ней завистливыми взглядами. Ещё несколько секунд Малик смотрел, как полощутся между её ног полы золотисто-коричневого одеяния, как из причёски выбиваются и падают на раскрасневшуюся шею несколько чёрных локонов. Потом повернулся и пошёл вниз. Тёплый океан вымывал из головы все мысли. Шум становился громче. Данияр шёл на шаг позади, что-то бормоча. Один раз Малик едва не оступился, и тогда старейший подхватил его под руку.
   Спустившись, Малик увидел Машину.
   Она находилась в подвале одной из восьмиугольных башен, которые у древних гигантов служили для наблюдения за бродящими по звёздным тропам.
   Но прежде всего он увидел озеро и водопад. Малик никогда не видел столько воды. Он не помнил свою прошлую жизнь, только момент смерти, но такое количество влаги... это просто не могло уместиться в сознании ни одного жителя пустоши. Это сокровищница, золото в которой - сама жизнь.
   - Все твои братья здесь, - сказал Данияр. - Иди же и присоединись к ним.
   Малик поднял голову и увидел трупы. Сотни и сотни их, разной степени сохранности, гроздьями свисали со сводчатого потолка. Ноги их крепко связаны верёвками и примотаны к железным крючьям, вмурованным в огромную деревянную двенадцатиконечную звезду.
   - Они же... живы, - сказал себе Малик. - Они двигаются!
   Кто-то шевелился сильнее, пытаясь освободиться, кто-то еле заметно, будто ворочался в своём странном сне вниз головой. Все лица были обращены вниз, все рты открыты, и из них, будто песок из расселины в скале, струилась вода.
   Там, глубоко под водой, что-то лежало. Беспокойная водная гладь искажала очертания предмета, казалось, он беспрестанно движется, словно зрачок, пытающийся уследить за мошкой. В одном сомнений не оставалось: оно вытягивало из мертвецов некую субстанцию, обращая её в воду. У одних изо рта она лилась могучей струёй, у других - едва сочилась по языку.
   Малику показалось, что комната вращается. "Голова кружится...", - решил он, и только потом понял, что это ноги несут его вверх, по спиральной лестнице, бегущей вдоль стен к потолку. Прямо туда, где ждут двое в чёрных геллабах с верёвками наготове.
   - Ступай осторожнее, - крикнул Данияр, кивнув на то, что лежало под водой. Малику показалось, что восторженное ожидание в глазах людей за спиной старейшины находило отклик на поверхности озера алыми и жёлтыми искрами. - Машина очень хрупкая. Мы убрали отсюда всё лишнее, укрепили ступени, но, как говорили славные наши предки, мысль бывает тяжелее камня.
   Из ниш в стенах на него смотрели черепа. Под каждым выбито имя и дата - целая плеяда дат, одна за другой. 718, 801, 816, 825... Где-то имена заменяло гордое: "Древний воин", и ниже: "Да славится в веках твоя жертва для Города". Это те, кто окончательно опустошил себя. Дважды умершие. Малик мог коснуться каждого и удостовериться, что в них больше нет жизни. Даже такой куцей, как в нём.
   Он вновь посмотрел наверх. Палачи не выглядели угрожающе. Просто ждали, пока он сам поднимется и даст себя подвесить. Один, юноша лет семнадцати, смотрел на Малика почти с благоговением. И Малик ясно увидел, как зрачки юноши расширились, когда он замедлил шаг, а потом остановился.
   Что-то меж рёбрами не давало ему стать частью машины скелетов, как добрая тысяча сородичей. Будто сжимало и разжимало сердце, которое давно уже превратилось в высохшую инжирную семечку.
   "...именно поэтому серный человек, что выпустил мне кишки, убил себя рядом с моим трупом, - подумал Малик. - Я сражался как пантера, и он знал, что другого такого противника не найдёт". Люди серы живут не для того, чтобы побеждать. Потому и победить их никто не может.
   Они живут, чтобы сражаться.
  
   Малик повернул назад. Спустившись, он увидел общее, большое, как грозовое облако, потрясение на лицах. Пышнотелый торговец луковицами держался за сердце. Два старика, сидящих у стены, пытались выяснить друг у друга и у окружающих их людей, что всё-таки происходит. Фальшивое спокойствие на лице Данияра лопнуло, как болячка под напором свежей крови.
   - Ты вернулся, древний воин, - сказал он.
   - Я не уходил.
   - Ты повернулся спиной к машине скелетов, - он явно не знал что сказать. Устоявшийся за века обряд, который он наблюдал с малых ногтей, когда ходил в учениках у предыдущего старейшины, впервые пошёл не так как нужно.
   Обернувшись, Малик обнаружил, что палачи уже внизу. В их глазах плескался страх, а руки лежали на рукоятях ножей.
   - Эта машина чудовищна, - сказал Малик. - Она вытягивает сущность из мертвецов.
   - Их сущность дарует жизнь другим людям, - сказал Данияр, чувствуя необходимость защищаться. - Сотням и сотням людей. Если бы не она, и если бы не такие, как ты, древний воин, здесь не было бы города-сада, а народ, что счастливо живёт в нём, давно бы сгинул в пустоши.
   Данияр посмотрел прямо в глаза Малику.
   - Твои собратья сами пришли сюда. Все через южные ворота, все как один. И стать мне на этом месте камнем, если хоть кому-то в спину смотрели острия копий. Они чуют машину, они хотят стать её частью. И я не понимаю, почему...
   - Не могут сопротивляться. Там, под водой... этот предмет... откуда он взялся? На него можно смотреть бесконечно, как на уголь, что во славу перевитой стали приближается к твоим глазам. Но глаза рано или поздно лопнут.
   Данияр облизал губы.
   - Согласно книге легенд, это дар Властелина руин. Некий пастушок встретил его однажды на холме, куда в отчаянии привёл своё стадо, чтобы оно пожевало хотя бы жухлую колючую траву. Властелин спросил пастушка: "Где руины твоего народа?", и пастушок ответил: "У моего народа нет руин". Тогда Властелин руин показал дорогу к этим, сказав, что остатки древнего воинства придут, чтобы охранять наш народ от голода и жажды. Машина всегда была здесь. А через несколько дней появился первый древний воин. Он спустился вниз, в этот котлован, который тогда был сух, как нутро сизого червя, и окропил его водой. Мы чтим твоих собратьев. Если бы не они, мы все были бы пылью. Расставшись со своим естеством, каждый обретает вечный почёт и славу.
   Данияр провёл рукой, показывая на стены, откуда из многочисленных ниш смотрели черепа. Многочисленные мешочки на его поясе качнулись.
   Малик сделал несколько шагов к краю озера, выложенному пёстрым камнем. По нескольким стокам, заросшим густым зелёным мхом, вода поставлялась в город. Зов машины всё ещё был силён, пляска отражений в заполненном водой котловане всё ещё манила... но Малик больше не боялся в ней утонуть.
   - Её нужно остановить. Я чувствую, как кричат мои братья. Они пришли сюда не по своей воле и не в силах сопротивляться.
   - На тебя машина действует не так сильно, - покачал головой старейшина. Его подбородок дрожал. - Удивительно. За несколько веков такого не случалось ни разу. Наверное, ты и правда могуч.
   Малик знал, в чём дело. Их кровь перемешалась тогда, бледная и яркая, кровь слуг кованого сапога и обитателей тлеющих озёр. Человек серы вырезал себе глаза и поместил их меж рёбрами Малика. Эти глаза видят искры, они способны отличить настоящий свет от фальшивого. Здесь, везде вокруг, фальшивый свет. В этом не приходилось сомневаться.
   - Они страдают, - веско сказал он.
   - Мы обязаны твоему народу, - старейшина, сделав усилие, взял себя в руки. - Но мы не можем этого сделать. Мы погибнем. Я уже стар, я повидал жизнь и знаю, как она может быть жестока. Я... я бы с радостью стал частью машины, чтобы наполнить кувшин какой-нибудь многодетной семьи, вырастить на пятачке её земли хотя бы горсть бобов, но она не примет меня. Никого из нас.
   Если бы Малик мог закрыть глаза, то сделал бы это. Век не было, а глазные яблоки... вряд ли эти пыльные мешки можно назвать органом в полном смысле этого слова. Перед его внутренним взором проплывали давно истлевшие лица людей, с которыми он смеялся, с которыми делил пищу во время привала и вместе мечтал о возвращении домой. Так случилось, что все они полегли в пустошах, это по-своему печально, но не должно быть такого, чтобы после смертельных ран пришло не забытье, а новая боль, такая, будто тебя разрывают изнутри, вытягивают одну за другой жилы. И не из тела, которое, в сущности, просто мешок с костями, но из самой души.
   Он услышал, как кто-то говорит старшему-над-машиной:
   - Сейчас здесь будет Саттар с десятком воинов. Нам ничего не стоит скрутить его и сопроводить к машине.
   - Испокон веков наши отношения с древними строились на почтении. По-твоему, почтение - это верёвки и мечи? По-твоему, почтение и принуждение - одно и то же?
   - Это плохое решение, Данияр. Никудышное. Когда приходил последний древний воин? Вот уже четыре сезона миновало. Промежутки становятся всё больше. Только за год мы сняли и торжественно захоронили двоих. А теперь вот это...
   Малик буквально чувствовал, как губы старика превратились в тонкую линию, как морщины стали глубже.
   - Не в нашей власти остановить машину, великий древний воин, - сказал, после минуты размышления, Данияр. - Это было бы преступлением. Но тебе никто не посмеет угрожать. Ты волен уйти из города на все четыре стороны. Помня заслуги твоей расы перед нами, я бы предложил тебе остаться, занять один из брошенных домов, но заранее предвижу, что на большом совете решат - негоже мертвецу ходить рядом с живыми. Тебе поклонялись, но так же легко преклонение может обернуться страхом.
   Его глаза были очень красноречивы. Они говорили: "...или они могут решить, что тебя нужно приволочь к машине силком... и моё мнение здесь не сыграет решающей роли".
   - Я уйду, - сказал Малик.
   Он повернулся и пошёл прочь; люди шарахались от него, как от прокажённого. Машина звала, умоляла... тянула к нему костлявые руки его собратьев. Смотрела вслед пустыми глазницами. Малик держал себя в кулаке. Искры горели ярко. Какой-то малыш, прижавшись к материнскому животу, вновь и вновь вопрошал: "Мама, мы теперь умрём?"
   Малик вышел под солнце, которое готово было явить миру свою истинную ярость. Камни болезненно блестели; казалось, они готовы были начать плавиться в любой момент. Он держал руки на рукоятях оружия, ожидая атаки в спину, но её не последовало.
   - Какая дорога ведёт в другие города? - спросил он у прохожего, который таращился на него с суеверным ужасом.
   - Здесь нет других городов, - ответил мужчина, теребя связки инжира на шее. - Вокруг пустыня, а на западе ещё и чудовища... но, по слухам, далеко на севере живут люди. Иногда приходят караваны, язык их столь странен, что похож на птичье курлыканье. Носят лисьи шкуры. Ещё никому не приходило в голову идти пешком по бесплодным землям. Придётся есть пыль.
   Что ж... есть пыль ему не привыкать.
   От ворот остались только столбы, чтобы обнять каждый из которых понадобился бы десяток человек. Стражей не было. Дорога начиналась и сразу пропадала, будто кто-то скатал её в рулон и забросил на самое солнце. На листьях чёрной копернии дрожали разноцветные блики.
   Он ни разу не оглянулся. Шёл и шёл, не чувствуя усталости, но ощущая безграничную пустоту. Большие чёрные грифы весь день кружили над головой, но к вечеру пропали, поняв, что здесь нечем поживиться. Один раз Малик свалился в разрытую кем-то могилу; там лежало существо явно нечеловеческого вида. Кожа, плотно облегающая кости, покойные, в отличие от костей в его теле. Это можно было посчитать плохой приметой, но Малик с некоторых пор не был суеверным. В голове ворочалось тяжёлое воспоминание - несколько перьев, которые он наудачу затыкает за отворот перчатки, несколько лимонно-жёлтых перьев, подаренных кем-то, когда-то...
   Упав, Малик выбил из сустава левую ногу, поэтому не мог идти. До самого утра он полз, потом сел и вправил сам себе ногу. Нашёл несколько идеально круглых камней и кидался ими в быстрых поджарых зверьков, что возникали и бездумно исчезали в трещинах. Потом в какой-то момент идти стало легче. Будто машина смирилась и опустила руки, распахнутые для объятий. Малик ей не верил. Там, на дне рукотворного озера, было живое существо... которое могло обмануть.
   Поэтому он пообещал себе всегда быть начеку. В клубах тумана, которые возникали тут и там, он видел города и стада таинственных животных, но продолжал держаться своего направления. Его манила линия горизонта, и полумертвец подчас удивлялся власти, которую она над ним обрела. Что он надеется там найти?
   Малик не думал об этом, не считал дни, просто шёл. И вот однажды вечером увидел далеко впереди башни. Миражи быстро рассасываются... но башни не исчезли и наутро. Стали ближе. Показалось, что услышал слова утренней молитвы. Ветер поднимал и швырял в лицо пыль, но на этот раз в этой пыли был сладостный вкус... влага?
   Малик опять пришёл к тем же воротам, и вновь, как в дурном сне, ворота оказались открыты. Здесь были люди; они, в своих разноцветных шерстяных одеяниях, казались пятнами вина после застолья. На лицах испуг, на некоторых брови ползут вниз в гневе, нет, в ярости, но не эти эмоции трогали Малика. Он слышал только радость обитателя машины, хотя и не мог её разделить. Блудный сын вернулся, и ничего больше не сможет их разлучить. Глазами, теми, которые в груди, Малик снова видел фальшивый свет, но, как мотылёк, продолжал лететь на него.
   Со всех сторон сбегался народ. Детей прятали в домах, кто-то падал на колени, чтобы воззвать к одному из пяти покровителей - или ко всем пятерым разом. Голос текущей воды был похож на звон разъярённого осиного гнезда.
   - Зачем ты вернулся, древний воин? - спросил Данияр, в его голосе звенело железо. Невыносимо жарко, его капюшон надвинут почти на глаза, а на подбородке крошки от только что съеденного хлеба. - Мы отпустили тебя.
   - Меня привело провидение... - начал Малик, а потом подумал, что лучше бы не говорить с теми, кого собирается лишить будущего, лишить самой жизни. И кто? Солдат давно забытой армии, комок пыли и высохшей плоти, у которого обожравшийся падальщик отхватил кусок щеки.
   Медленно, потому что мышцы давно уже разучились действовать слажено, он вытащил скимитары. Краем глаза увидел, как кто-то бросился на него слева, рубанул разом двумя руками. Оружие могло рассыпаться пылью, даже не разрезав одежды - настолько хрупким оно выглядело - но эти ожидания не оправдались. Сломанная сабля оставила рваную поверхностную рану от плеча до грудины, вторая же наискосок разрубила живот. Нападавший рухнул, и Малик увидел, что это молодой парень с большим, как у цыплёнка, ртом.
   Данияр стремительно бледнел. Помощники оставили его, спасаясь бегством, теряя кошельки и разливая воду из фляг, он же вышел вперёд и встал на пути у Малика, широко расставив ноги.
   - Ты не пройдёшь, - сказал он.
   И тогда Малик убил его - быстро и милосердно, перерезав глотку.
   Ещё дважды его пытались остановить, первый раз с пиками и самострелами, которым явно не помешала бы чистка. Из семи выпущенных болтов в него попал только один - настолько у стрелков дрожали руки. Малик не пытался уклониться. Отброшенный болтом, он понадеялся, что запоздалая смерть наконец-то найдёт его, но, вставая, не чувствовал даже боли. Когда копейщики, скоординировав усилия, подняли его на пики, древний воин свесился вниз и раскроил двоим головы. Третий убежал.
   Последний заслон ждал его возле машины. Мимо него, состоящего из одной-единственной хрупкой фигурки, скрючившейся на ступенях и прижимающей к груди нож, Малик прошёл, не повернув головы.
   - Ты счастлива теперь? - спросил он девушку, глядя на живое существо глубоко под водой. Дотронулся до лба, откуда несколько ночей назад сорвал и бросил в пыль кровавое колесо.
   - Мой жених оставил меня, - сказала фигурка. Было слышно, как стучат в груди рыдания. Но ни одного всхлипа не просочилось наружу. - Я возложила солнце на голову древнего воина, который не стал сражаться за нас с пустошью. Я теперь отвержена, проклята, и моя судьба - стоять на высокой башне и ловить тени. До конца жизни.
   Она подняла голову. Спутанные волосы легли на лицо.
   - Я готова даже к этому, если бы внизу, как прежде, смеялись и играли дети, а старики судачили об урожае.
   Малик долго смотрел на свисающие вниз головой тела. Похожи на летучих мышей, прячущихся знойным полднем под сводами грота.
   - Они страдают... молят о пощаде.
   - Я верю тебе, древний воин. Что ты теперь будешь делать?
   Малик сжал в кулаке камень, подобранный у входа снаружи. Обломок наследия младших гигантов, подходящий инструмент, чтобы прекратить страдания одних и умножить боль других. Это неправильно. Как может мертвец решать судьбу целого народа - даже если в груди у него глаза, которые могут отличить фальшивое пламя от настоящего? Как может ставший прахом вообще ходить по земле?
   Судьба мертвецов - быть сытью, плодородной землёй, которую вспашут пришедшие на смену, славным именем - но не более.
   Но всё-таки я здесь, - подумал Малик. - Я, от которого осталось так немного...
   - Что бы ты ни сделал, - сказала девушка, и нож, выпав из её рук, зазвенел о камни, - я буду рядом и буду наблюдать. А потом приду к тебе и расскажу о последствиях твоих деяний. О каждой слезинке, которую испарило солнце. О каждом крике новорожденного, что раздастся в сенях у бывших моих подруг.
   Малик шагнул к озеру.
  
  
   Конец
  
  
  
  
  
  
  
   Лица земли
  
   1.
  
   Алексей не привык замечать того, что у него под носом. И выражение "Курочка по зёрнышку..." также не было в числе его любимых. Если уж проводить аналогию с птицами, Алексею больше нравились хищные особи, те, что видят добычу за километр, ложатся "на крыло" и следуют к ней, не взирая на палящее солнце и сильный попутный ветер. Именно таким бы я был - думает он с удовольствием, проталкиваясь через людскую толпу на перроне - царём небес.
   Красная ветка московского метро. Час пик, восемь пятнадцать утра. Чистые пруды, переход на станции Сретенский бульвар и Тургеньевская. Люди текут нескончаемым потоком, пахнет одеждой, промокшей от дождя. Задев портфелем, Алексей выбивает у кого-то из рук электронную книгу, и этот кто-то чудом успевает поймать её у самого пола. У самых эскалаторов, рядом с будкой работника метро, играют на гитаре. Кто им разрешил? - раздражённо думает Алексей, и тут же произносит, громко, с выражением, наслаждаясь суетой рабочего дня, нарождающегося у многих, но подходящего к завершению у него:
   - Кто дал право портить таким как мы, рабочим людям, настроение своей бездарной игрой?
   Его поддержали. Бородатый господин в расстёгнутой почти до пупа рубашке и куцей джинсовой куртке наехал на мужичка, что перебирал струны, совершенно лысого и какого-то неказистого. Довольный, Алексей пошёл дальше. Поднялся на эскалаторе, кивком поздоровался с полицейским, который пялился на его портфель, объёмистый, как саквояж престарелой путешественницы, вышел под дождь. Поднял воротник пальто.
   По дороге он рассеянно думал о том, как много людей видит на улице каждый день. Бесшумно, как горячий нож и масло, они встречаются и расходятся, едва удостоив друг друга взглядом.
   Он думал также о контракте, ставшем истинной жемчужиной вчерашнего вечера. После того, как две ладони соединились в рукопожатии, начался форменный бедлам с летающими бокалами, облапанными задницами официанток и ездой на мотоцикле в пьяном виде, но Алексей всё это заочно себе простил. "Брэйнсторм"! Подумать только! Это признание. В пухлом портфеле он нынче принесёт домой настоящую звезду.
   - Нам нужны проверенные люди, - менеджер группы, толстяк с непроизносимой латышской фамилией, поднял бокал. Вечер был в самом разгаре. Размеренная манера говорить и строгий, внушительный голос не вязались с розовым бюстгальтером подружки барабанщика, обёрнутым вокруг его идеально круглой головы на манер платка. Алексея разбирал смех, но он сумел сохранить серьёзную мину. Сколько же было парней, которые не сдержались, упустив шанс сорвать банк?
   Прошла эпоха бездарей, которых приходилось тащить в большой мир на собственном горбу, - сказал себе Алексей, вспомнив парня с гитарой в метро. Ему не помешала бы помощь. Но не его, не музыкального менеджера, теперь уже экстра-класса. Быть может, врача, хорошего повара и, наконец, преподавателя музыки, который научит его ритмике... хотя бы брать аккорды. В таком порядке.
   - Вы женаты? - спросил после седьмого бокала вина толстяк, которого лишь немного повело вбок. - У меня двое детей. Милые малышки.
   Он изъяснялся по-русски с едва заметным акцентом, растягивая гласные и произнося "р" как "арр".
   - Без этого нам, серьёзным людям, не прожить никак, - ответил Алексей. - У меня сын подрастает. Скоро одиннадцать.
   Алексей не мог позволить себе захмелеть. Только не сегодня! Если первые три бокала он употребил по назначению, то последующие, когда высокий гость отворачивался или отходил в туалет, сливал в кадку с огромной пальмой, стоящей позади его кресла.
   - Славный мальчуган?
   В этот момент на лице толстяка с непроизносимой фамилией появилось нечто, что на миг вывело Алексея из равновесия. Словно давно закатившееся солнце вдруг выглянуло и бросило через окно ресторана луч, подсветив лоб со следами давнишней угревой болезни и глубоко посаженные глаза. Одно-единственное воспоминание о собственных детях будто послужило индульгенцией, согласно которой толстяку прощалась львиная часть грехов.
   - Да, он... ничего, - сказал почти сквозь зубы Алексей. Презрение, которое он чувствовал к большому во всех смыслах человеку, усилилось. - Учится не очень, но кто из нас, скажите, в его годы по-настоящему старался? Верно?
   Славный мальчуган... обычный. И жена обычная. Алексей вряд ли сумел подобрать для них более верные эпитеты. Он был птицей высокого полёта, и эта возня в гнезде не заслуживала его внимания.
  
   Дождь кончился. Деревья беспокойно качались над головой. Уже подходя к подъезду, мужчина вдруг остановился. По вискам стекала вода, капая в придорожную грязь. Он растеряно провёл рукой по волосам: что заставило его остановиться?..
   Взгляд скользнул вниз, к мыскам туфель, которые ещё секунду назад были безукоризненно чистые - Алексей Толмачёв был из тех людей, что умудряются сохранить в чистоте обувь, даже если канализационные реки вдруг все разом выйдут из берегов. Он, только что стоявший на тротуаре, вдруг оказался на обочине. Здесь следы шин, лужа, несколько воробьёв, населивших чахлый куст...
   Мужчине вдруг захотелось взять в руки комок грязи. Просто так, без особого повода. Погреть его в ладонях, оставить несколько отпечатков пальцев. Это было интимное, почти первобытное желание, и Алексей устыдился его, как мальчишка, который вдруг впервые испытал желание прикоснуться к волосам девочки не для того, чтобы за них дёрнуть.
  
   2.
   Кабинет представлял собой просторное помещение с отделанными декоративной штукатуркой стенами и лакированным полом. Ничего не должно отвлекать от работы... ну, кроме дартс на северной стене, в который Алексей метал дротики с поразительной точностью - на стене насчитывалось всего три выщерблены: две из них появились, когда он чихнул в момент, когда разжимались пальцы и дротик отправлялся в полёт, а третью оставил Виталик, тогда ещё семилетний пострелёнок, который прокрался в отцовский кабинет и решил попробовать себя в роли не то Д'Артаньяна, не то индейца из племени Апачи.
   Кроме того, здесь стол из орехового дерева, ноутбук и несколько лотков для бумаг, на которых наклеены ярлычки с именами клиентов, где "Братья-Душегубы" расположены рядом с "Божий Лик Светел", и надежды обеих этих групп на большую сцену, по мнению Алексея, неоправданно завышены. На подоконнике клетка с опилками, в которой совсем недавно жил хомяк по имени Бульдог, а также радиоприёмник, играющий чуть слышно и всегда настроенный на местную рок-волну. Обидно, когда молодые музыканты попадают в ротацию прежде, чем он, Толмачёв, их заметит, но иногда ещё не слишком поздно. Рядом с клавиатурой - дорогая дизайнерская посудина, из которой торчит несколько недокуренных сигарет, а по соседству - полулитровая банка, куда мужчина опорожняет пепельницу, когда та переполняется. Окна почти всегда открыты, однако запах табака въелся в стены. Жена говорит, что он, наверное, вышел из чрева матери с сигаретой в зубах, с прищуренным глазом и потребовал стаканчик-другой хорошего виски, но эта шутка давно приелась.
   Откинувшись на спинку кресла и разложив на коленях газету, Алексей погружён в чтение и сначала не замечает чужое присутствие. Хмурится: без стука входить запрещено, но он слишком паршиво себя чувствует, чтобы ругаться.
   - Ущипните меня, это же Толмачёв-младший! - объявил он.
   - Я уже десять минут тут стою.
   - Десять минут? Я что, задремал?
   Мальчишка пожал плечами.
   - Ни разу не видел, как ты спишь. Вот мама - другое дело. Она до сих пор зовёт меня пожелать ей спокойной ночи, хотя я уже не маленький. Раньше она заходила ко мне в комнату, чтобы выключить свет, но теперь я ложусь позже.
   - Ты ложишься позже? И чем же это ты таким занимаешься, что ложишься позже матери?
   - Читаю, - Виталик рассеянно поправляет семейный портрет на стене. - Иногда просто сижу.
   Его светлые, как кристаллики льда, глаза, блуждавшие по кабинету, вдруг возвращаются к отцу.
   - Маме я говорю, что подтягиваю физику, а на самом деле просто сижу и смотрю в окно. До часу ночи, иногда до двух. Мама думает, что я сплю давно. Говорю, что ложусь не позже одиннадцати.
   Алексей не представлял, что делать с такого рода откровенностью. Он взял со стола коробку с кнопками для пробковой доски, встряхнул её, поморщившись, швырнул обратно, так, что коробка проехалась до противоположного конца столешницы и замерла там, у самого края.
   В комнате, которую Алексей переоборудовал под кабинет, была койка. Полноценным спальным местом назвать её можно с большой натяжкой. Жёсткая, с резиновым на ощупь матрасом, и такая узкая, что пухлая подушка на ней похожа на излишне самоуверенного канатоходца. Тем не менее, мужчина посмотрел здесь немало снов, перебираясь в спальню к жене не реже раза в неделю... Алексей потёр морщинку между бровями. Когда он последний раз был, этот "раз в неделю"? Раньше - да, раньше на то был стимул в виде секса... но сейчас?
   - Ну, в сторону шутки, - он посерьёзнел, - какова всё-таки причина того, что вы, молодой человек, почтили меня своим присутствием?
   - Просто, - Виталик повторил своё давешнее пожатие плечами. - Посмотреть, как ты живёшь.
   Алексей кашлянул, будто ему ударили под дых.
   - Как я живу? Я живу по уши в работе. Выше вот этих двух дырочек, - он показал на ноздри. - Так, что иногда в них вливается говно. Иногда запах сирени или цветущей липы, как угодно, но, знаешь ли, это не всегда отбивает запах фекалий. Так что лучше тебе не знать, как я живу. А вот мне хотелось бы узнать, как дела в школе. Это, можно сказать, мой долг как главы семьи.
   Мальчик вдруг попятился. Будто увидел нечто ужасное. На его лице ясно читалось непонимание причин, которые побудили молодого человека просто дёрнуть дверь и войти без стука.
   - Твой долг как главы семьи приносить в дом деньги, - сказал он. - Тащить нас на вершину жизни.
   - Что-о?
   - Ты сам так говорил, - слабая улыбка призвана была сгладить острые углы. - И то, и другое. Говорил.
   - Может, и говорил, - Алексей кашлянул, покосившись на последний ящик стола, тот единственный, который запирался на ключ. - Но это не повод...
   - В школе всё нормально. Уже месяц туда не хожу. Июль, папа. Годовой экзамен по математике сдал на четыре. Четыре с минусом, но минус в журнал не заносят.
   Он вышел, прикрыв за собой дверь. Только прикрыв, а не закрыв плотно, как Алексей обычно делал. Встав с крутящегося кресла, он прошёл сквозь сигаретный дым мимо окна. Открыв дверь, крикнул:
   - Как мать вернётся, скажи, что пора отдать в химчистку мой синий костюм. Тот, что с эбонитовыми пуговицами. И несколько галстуков в придачу. Мне кажется, меня скоро не будут пускать в них на мероприятия, мотивируя это тем, что я пытаюсь пронести холодное оружие.
   В ответ ни звука.
   Алексей плотно закрыл дверь, задвинул задвижку. Вздохнул: зачем я говорю всё это мальцу? Какое ему дело до пуговиц и галстуков? Тем не менее, мужчине казалось, что ему есть дело, и самое прямое. Он прогнал прочь эти мысли. Задёрнул шторы - окна выходили на внутренний двор, и дом напротив казался любопытной старухой, потешающейся бородавкой на носу Алексея, мечтающей заглянуть в разложенные на столе бумаги, и особенно в нижний ящик стола...
   Который прямо сейчас выползал из своего гнезда, повинуясь руке, что вставила и повернула маленький металлический ключик.
   Странно. Разговор с сыном потребовал больше сил, чем было затрачено, чтобы обаять вечером прошлой пятницы противного толстяка, который решает к кому пойдут денежки группы "Брэйнсторм". Столько сил и нервов, и ушли на какого-то сосунка!
   - Ресурс не бесконечен, - шепчет себе под нос Алексей. - Если бы я так убивался на работе, я бы давно заполучил себе Арбенину. Да... самое время расслабиться. Рассла...
   В ящике, за несколькими конвертами с наличностью и банковскими картами, за кобурой с травматическим пистолетом, в коробке из-под "Монополии", там, где должен лежать тугой пакетик с коксом, теперь только земля, которая совсем недавно была грязью. Почему-то Алексей моментально узнаёт её. Это была грязь с парковки звукозаписывающей студии в Марьиной роще, куда он ездил позавчера, чтобы решить проблемы, возникшие с одним из своих протеже, что напился и сломал два больших барабана (и даже это не смогло испортить Толмачёву настроение от заключённой на днях сделки). Там были чахлые кусты сирени и след шины грузовика, почему-то в единственном экземпляре, и пивные бутылки, напоминающие бутылки с посланиями в волнах взбаламученного стаей китов моря... Тёмно-коричневая грязь, с вкраплениями глины и чернозёма, сейчас она высохла и стала напоминать формой африканский континент. Таким его, должно быть, видят космонавты с борта международной космической станции.
   С некоторых пор Алексей стал очень хорошо разбираться в грязи.
   - Что, чёрт подери, происходит? - говорит он громко и с выражением...
   Или нет. Шепчет. Грузно падает на колени, которые отзываются болезненной дрожью. Он вдруг понимает, что делал так за последние сутки уже не раз. Зачем бы взрослому, солидному мужчине падать на колени?
   Например, для того, чтобы слепить лицо.
   Это была очень естественная мысль, пусть и совершенно не понятная.
   Ком земли из выдвижного ящика тоже когда-то был лицом. Алексей видел места, где оставили отпечатки его пальцы, чтобы обозначить губы, нос и глаза. Теперь же всё это рассохлось и стало напоминать овсяное печенье. Но не далее чем пару дней назад...
   В сознании Толмачёва вспыхнуло несколько картин, сменяющих друг друга, словно слайды в проекторе. Он в своём "Мерседесе", палец на кнопке зажигания. Сейчас взревёт мотор, но мотор всё не ревёт, зато слышен незнакомый звук. Монотонный, жужжащий голос, будто перекатывающийся в длинной глотке. И ещё один, покровительственный. И ещё... и ещё... много голосов, но что они говорят не разобрать. Быть может, если придать им какую-то более осязаемую форму, всё изменится?
   Один из них очень важен, но мужчина никак не может понять, какой.
   Следующий слайд. Алексей выбрался из машины, бумаги из папки разлетаются по кожаному сидению. Где-то рядом орёт сигнализация, но Толмачёв не замечает. Он стоит коленями на каменном бордюре и копошится в земле. Длинные волосы цепляются за кустарник.
   - Потеряли что-то? - спрашивает кто-то. Потом, ближе: - Вам помочь?
   Алексей не отвечает; шаги затихают где-то на другом конце парковки. Он погружает руки в холодную, но податливую землю и придаёт ей форму человеческого лица. Сначала это что-то похоже на большой пельмень, потом - хитромудрая детская постройка в песочнице. Дёргает жухлую траву и выбрасывает прочь. Находит потерянную кем-то резинку для волос. Рядом смеются, кажется, даже фотографируют на телефон, но Алексею всё равно. Он трудится над комком грязи, как Тинторетто над величайшим своим шедевром. Ногтем обозначает надбровные дуги, лёгкими поглаживаниями пальца придаёт совершенную форму глазным яблокам. Рот почти идеально кругл, как у страдальцев на восточноевропейских барельефах, щёки впалы, а губы едва обозначены. Закончив со всем этим, Алексей указательным пальцем углубляет рот, делая его похожим на колодец, а потом, наклонившись к портрету неизвестного, ритуальной маске забытого, затерянного в лесах Амазонки народа, начинает дуть, словно надеясь таким образом сделать рот ещё глубже.
   Он оставляет первое лицо и принимается за другое, стараясь сделать его похожим на эталон в подкорке сознания. Грязь дождливого лета... идеальный материал. Руки грубы и неумелы, но они точно знают что делать. По внутренним стенкам черепа будто ползают улитки.
   За пустырём жилые дома, по тротуару проходит мама с коляской и дитём, которое топает следом, держась за материнскую руку. Девочка видит Алексея (Толмачёв тоже её видит, но будто краем сознания, почти не отдавая себе в этом отчёт), показывает пальцем, отцепляется от матери с твёрдым намерением составить этому странному дяде компанию.
   - Это не песочница... - слышит Алексей увещевательный тон женщины. - Дядя, наверное, потерял часы... Видишь, как грязно? Подсохнет немного, тогда и будем с тобой играть...
   Они уходят. Алексей заканчивает третью маску - остервенело, будто подозревая, что никто и никогда не будет больше говорить, что он потерял часы. На него станут коситься. Ускорять шаги, рискуя забрызгать обувь и одежду. Громко молчать и переходить на другую сторону улицы. Робко заговаривать, класть на землю рядом с левой его ногой в ботинке от Келвина Кляйна, приведённом в совершенно негодный вид, милостыню. Вот только смеяться не будут.
   Даже самые чёрствые чувствовали, что вокруг этого сумасшедшего воздух становится неподвижным, и бездомные собаки, которые бродили вокруг, привлечённые неожиданно приятным нисхождением до их уровня двуногого, пытаясь приблизиться, натыкались на невидимую стену. Одни начинали лизать её, другие грызли, но в большинстве своём просто, скуля, отползали.
   К тому времени, когда он заканчивает четвёртое лицо (делает рот поглубже, наклоняется, дует), первое начинает разваливаться. Алексей сгребает его и суёт в карман пиджака, с тем, чтобы потом переложить в ящик стола, в ту заветную коробку из-под Монополии.
   Воспоминание тает.
   Шатаясь, Толмачёв бредёт к шкафу-купе, открывает дверь, чтобы провести рукой по ровным рядам пиджаков, рубашек и брюк. Может, это просто сон... Но одежды в шкафу меньше, чем должно быть. Один за другим мужчина дёргает выдвижные ящики, носки и нижнее бельё рассыпаются по полу. Из последнего ящика выпадает грязной комок. Брезгливо, двумя пальцами, Алексей берёт брюки и встряхивает. Безнадёжно испорчены. На коленях пятна, в одном месте дыра, края которой испачканы в крови. Так вот откуда эта ссадина!
   Он долго, бездумно глядит в окно. Там солнечно. Солнце светит уже два дня, шоссе, как объевшаяся змея, запружено автомобилями - в это субботнее утро все подались за город. В стекло ткнулась пчела, побарахталась на карнизе (наверняка горячем) и улетела. На пустырях и газонах, в парках или на строительной площадке, можно ли в такую погоду найти хоть пядь мягкой, податливой земли?
   Алексей Толмачёв был уверен, что можно.
  
   3.
   Всю грязную одежду он упаковал в полиэтиленовый пакет и вынес на помойку. Думал, заметили ли домашние какие-нибудь странности в его поведении, но в конце концов, решил судить по себе. Если бы у жены выросли рога, Алексей не обратил бы внимания, пока она не сшибла бы ими люстру.
   Эти лица в земле... Толмачёва не покидает ощущение, что он где-то уже видел этого человека. Где-то, кроме своего воспалённого сознания.
   Он должен прояснить этот вопрос. Увидеть его воочию, спросить: "Зачем ты меня мучаешь?".
   Отменив на сегодня все встречи, Алексей курит и смотрит в окно, где к вечеру становится по-настоящему жарко. Пытается вспомнить. Но глаз зоркого ястреба, как оказалось, не шибко дружит с нейронами и прочими хитрыми клетками серого вещества. Он давно подозревал, что маниакальная привязанность к чужим визиткам и бэйджикам на крупных мероприятиях, а также фотографиям на каждый номер в телефоне имеет под собой более крепкую основу, чем простая педантичность. Как выглядел дёрганый парень, с которым он общался позавчера на джазовом фестивале? А вот, например, надбровные дуги, которые Алексей так точно вычерчивал ногтем, похожи на оные у одного актёра, которого они с женой наблюдали не так давно по телеку. Но тоже мимо: этот актёр - Джордж Клуни. Какое, скажите, отношение может иметь старина Джордж к этому помешательству?
   Нет, нет, нет... всё не то.
   Лед Зеппелин закончили свою одиссею по лестнице прямиком в рай, голос диктора монотонно излагал прогноз погоды. Постепенно смысл фраз начал доходить до Алексея, заполнил его целиком, вызвав приступ паники.
   Тёплая погода, - диктор заливался соловьём - Наконец-то будет повод выбраться за город. Только будьте осторожны, разжигая костры. Вместе с южным тёплым фронтом к нам придёт и засуха.
   Засуха...
   Если сейчас можно найти холодную, влажную, податливую землю, то кто знает что будет завтра?
   Додумывал эту мысль он уже влезая в кроссовки для бега.
   - Может, расскажешь, куда ты намылился? - спросила с кухни жена.
   - Важная сделка, - сказал Алексей, запихивая шнурки в обувь. - На грани срыва, и всё такое.
   - Даже ужинать не будешь? - в голосе Ольги не было и нотки удивления. Она протирала тарелки - Алексей слышал, как скрипела по фарфору тряпка.
   Мужчина покачал головой и открыл дверь.
   - Встретишь Виталю, пришли его домой. Уверена, он где-то во дворе, но... что-то частенько он стал задерживаться. Может, поговоришь с ним?
   Толмачёв не ответил. В ожидании лифта он опустился на корточки и рисовал в пыли едва заметные окружности, снабжая их характерными чертами. Палка-палка-огуречек... знать бы, что за человечек.
   Этой ночью не нужен был фонарь. Алексей отрастил новую пару глаз, как у долгопята, смешного восточноазиатского примата, способного видеть в темноте куда лучше кошки. Находил свежую землю по запаху, углубившись в парк, обезлюдивший с наступлением подлинной ночи, и сидел там, разминая комки земли. Какой-то бродяга, подсвечивающий себе дорогу старым сотовым телефоном, наткнувшись на Толмачёва, бежал со всех ног. На него с задумчивостью статуй с острова Пасхи или египетских сфинксов смотрели люди... один человек, чьё лицо словно нарисовано на воздушных шарах, надутых сильно и не очень. Одно размером с ладонь, другое поместилось бы на чайном блюдце, на третьем, казалось, можно было уместить пятую точку. Чтобы создать его, в своём эксцентричном рвении Алексей вывернул несколько плит, составляющих тротуар.
   Лица изобиловали множеством деталей. В скулах пульсировали вены, которые на самом деле были дождевыми червями. Рты в самом центре сложенных трубочкой губ Алексей выкапывал сначала пальцами, а потом обломанной веткой. Опускался на колени и дул, и казалось, что отверстие становится глубже. В какой-то момент Алексей думал, что вот сейчас почувствует ответное дыхание, пусть даже едва слышное: для человека, которому только что сделали искусственную вентиляцию лёгких, этого было бы достаточно.
   Тот бродяга сбежал... а потом вернулся. Задом наперёд, будто кто-то тянул его за куртку. Снова ушёл, так же, пятясь. Алексей не смотрел на него, он продолжал свою работу, словно музыкант, одержимый идеей за один бесконечно растянувшийся вечер написать альбом.
   Фонари мигнули и погасли. В сторону каруселей прошла шумная компания, болтая на незнакомом, писклявом языке, а потом вдруг, как кукурузное зёрнышко, которое выплюнули в небо, на западе взошло солнце. Снова наступил тёплый, томный вечер, так любимый мамочками с колясками. Лица остались, и голуби, проносящиеся мимо, бросали иссиня-чёрные тени, делая их ещё более чумазыми.
   Толмачёва здесь уже не было. Он ушёл, шатаясь, как пьяный, и ковыряясь в зубах веткой. В кармане гремела мелочь, которую он держал для заправщиков. В воздухе, над холодными канализационными люками в тени сталинок, в полуподвальчиках, заваленных всяким хламом, снова стояло предчувствие дождя.
   На любом пятачке, где из-под корки асфальта или бетона проглядывало немного свежей, здоровой земли, Алексей лепил лица. От него шарахались. Собаки крутились вокруг, подвывая и поджав хвост. Полицейский наряд заинтересовался безумцем, но быстро исчез, когда Алексей стал вдыхать тёплый воздух в земляные лёгкие.
   Часы и минуты проносились мимо со скоростью японского поезда, быстрее, чем метеоритный дождь. Сутки поспевали за ними, натужно пыхтя.
   Вернулся и дождь. Встал в дверях, будто мальчишка, опоздавший на урок и пытающийся разжалобить строгую учительницу. Делал шаг вперёд - и тут же назад. То шёл, как ему полагается, а то сочился вверх, впитываясь в тучи, как в сухую губку.
   Алексей всё это видел, но не замечал. Какое дело испачканному в грязи человеку до причуд погоды? Он работал, как шахтёр, от труда которого зависит благополучие родного посёлка, и держал в голове только две вещи: упущенный момент всё ближе, и - я узнаю этого человека... непременно узнаю.
   Когда от голода свело желудок, он оторвался от своего занятия и деревянным шагом направился в ближайший магазин.
   - Алексей Владимирович? - недоверчиво спросила продавщица, водрузив на прилавок готовый сэндвич. К деньгам, которые он ссыпал в лоток, она даже не притронулась. - Вы ли это? Я уж собиралась звать охрану...
   Не дослушав, Толмачёв вышел. Он вцепился зубами в еду, не сорвав обёртку. Цель близка, а жизнь полна необязательных мелочей, которые имеют тенденцию затягивать, как зыбучие пески. Ни в коем случае нельзя рисковать.
   Он окинул взглядом дом, на девятом этаже которого осталось просторное, светлое помещение, его кабинет, по очереди грея руки под мышками (многое ещё предстоит сделать этим рукам), поплёлся прочь. Землю теперь найти гораздо легче. Она вылезает из-под асфальта тут и там, подзолистая, серая, бурая, глинистая и песчаная - подойдёт любая.
   - Папа? - вдруг услышал он. Обернулся и свирепо взглянул на мальчишку, который как раз вышел из подъезда и теперь топтался на месте, словно не слишком соображая, что делать. Он набросил на голову капюшон, и дождь струился прямо перед глазами, заставляя часто моргать.
   - Простите, - мальчик смешался. Он смотрел на дикаря городских джунглей, который ронял из дырявых карманов свою связь с человеческим обликом. - Мне показалось... вы удивительно похожи на моего отца.
   - Тебе не приходило в голову, что я могу им быть? - проворчал мужчина. - Просто решил сменить род занятий. Близость с землёй делает человека лучше, разве не так?
   - Не может этого быть. Я только что с ним разговаривал, - мальчишка ткнул пальцем вверх, будто показывая на затянутое тучами небо. - Он всё такой же. Сидит за столом. Ищет запах сирени среди других, не таких приятных... но на самом деле это запах денег, вовсе не сирени. Скучный, и... недосягаемый, во! Ещё раз извините.
   Он, однако, не торопился уходить. Похоже, мальчишке некуда было податься. Алексей буркнул что-то неприятное, поднял воротник и направился было прочь, в сторону гудящего, как улей, шоссе, когда юношеский голос, охрипший от тревог, вновь заставил его замереть на месте.
   - Знаете, он всегда таким был. И всегда таким будет. Не замечает как мать разве что на голову не встаёт, чтобы привлечь его внимание. Вернее, раньше так делала. Сейчас уже нет. Она встречается с каким-то мужчиной, и, знаете, мне он не понравился. Выглядит так, будто караулит на школьной парковке детей и подманивает их сладостями. Когда я спросил прямо, она сказала что я ещё маленький чтобы разбираться в таких вещах. Но я совсем не маленький. По крайней мере, понимаю, что рано или поздно окажусь на середине разводного моста, и нужно будет выбрать какую-то сторону, хотя мне не нужно ни на ту, ни на другую. Со всех сторон пустыня. Мост посреди пустыни - кому пришло в голову такое построить? Но такое встречается тут и там.
   На миг в голове Алексея возникло что-то, похожее на ветер, который пытался разогнать дым. Но порыв был слишком слабым. "Если не будет влажной земли, - подумал он задыхаясь. - Не будет влажной земли, я не найду этого человека".
   - Мне нужно идти, - сказал Толмачёв не оборачиваясь.
  
   4.
   Двадцать семь лиц. Невидящие глаза. В каждом следующем больше деталей, и пусть их почти сразу смывает дождь, они навсегда остаются в голове Алексея. Он наклоняется и дует каждому в рот, вдыхая жизнь, но всё ещё не может дать однозначный ответ. Расклейщик объявлений, что прилепил на лицо известного поп-певца на плакате формата А3 объявление о распродаже обуви? Когда это было? Вчера, позавчера? Завтра? Хам на иномарке, не пропустивший пешеходов? Старуха, торгующая семечками, единственная выжившая из своего племени в двадцать первом веке... нет, лицо, которое он лепил, определённо мужское, но та бабка была похожа не то на индейца из племени майя, не то на цыганку, лица которых, как известно, одинаково грубы кожей и рублены чертами.
   Только теперь в голову Алексею пришла идея, потрясающая своей простотой и логичностью. Коль уж всё так повернулось, нужно посетить все места, где он был. Хвала ежедневнику, который всегда во внутреннем кармане пальто.
   Он достал его, внимательно изучил. Спросил у прохожего, какой сегодня день, сверил часы. Если событие произойдёт завтра, он просто подождёт. Смирит своё желание испачкать в грязи руки. Если произошло вчера или, к примеру, сегодня утром, он продолжит вдыхать в земляные лица жизнь.
   Но начинать нужно с самого начала. Утро, когда он, окрылённый успехом (каким незначительным всё это кажется теперь!) вдруг почувствовал желание опуститься на землю, более того, коснуться её ладонями, не так уж и далеко.
  
   5.
   Толмачёв думает, что, следуя заветам хороших и не очень фантастических фильмов, увидит себя, выходящего из здания на Ордынке, но ничего подобного не происходит. День тот, верно так же, как и то, что немного погодя толстый латыш, с которым Алексей распивал почти всю ночь, выйдет на балкон, чтобы вдохнуть утреннего воздуха и выкурить сигару. Латыш скользит равнодушным взглядом по бродяге, который топчется на подъездной дорожке, будто не слишком понимая, как оказался здесь, если ещё минуту назад был в родных трущобах.
   Спустя какое-то время он появляется у входа и садится в такси. Сквозь мгновенно запотевшее окно видно, как он ослабляет галстук.
   Алексей ждёт ещё немного и медленным шагом идёт к метро. Земля зовёт его. Буквально кричит: придай мне форму, поговори со мной, и я отвечу.
   - Никогда и ни с кем я не разговаривал так, как с тобой, - шепчет. Потрескавшиеся губы саднят. - Боюсь, что упустил его. Того, кого ты мне показываешь. Он может остаться там, в этом здании, а может...
   Почти мгновенно приходит ответ. Не позади - впереди. Судьбоносный день начинается не с нуля часов ноль одной минуты, он начинается прямо здесь и сейчас.
   Алексей больше не оглядывается, чтобы посмотреть, не выйдет ли кто из ресторана. Он почти бегом направляется к станции метро.
   Скоро он выясняет, что грязного господина никто не хочет пускать за турникеты. Раскрывает бумажник от Гоуржи и демонстрирует наличность, но полицейский высказывает предположение, что Алексей его украл. Совсем ещё мальчик, хлипкий, как молодая осина. Толмачёв мог бы просто оттолкнуть его с дороги, однако на помощь спешит полная тётка, на ходу доставая дубинку.
   - Мне нужно туда попасть, - последний раз пытается объяснить он. - Я не бездомный. У меня жена, сын... я всего лишь ищу одного человека.
   Достаёт из кармана горсть земли, которая совсем недавно была лицом. Впрочем, об этом уже ничего не напоминает. Это просто земля, в которой обнаруживается пивная крышка. Несколько секунд Алексей тупо смотрит на неё, потом кидает в лицо подбежавшей полицейской. Отталкивает мальчишку, так, что он вызывает срабатывание турникета и валится на пол, смешно размахивая руками. Из заднего кармана выпадает пачка каких-то бумаг.
   Алексей вприпрыжку бежит по эскалатору, не пропуская взглядом ни одного лица. Это легко: все они обращены к нему. Не то, не то, вновь не то. Прости приятель, ты тоже не подходишь, хоть рот у тебя и открыт совсем как на эталоне. Глубоко под землёй взволнованные голоса обретают какой-то особенный надрыв. Разобрать, что говорят люди, невозможно за рёвом земли, что колотится в бетонные стенки и стремится оказаться у него, Толмачёва, в руках..
   - Посторонись! - раздаётся сверху молодецкий вопль. - Полиция!
   Работница метрополитена в будке у подножия эскалатора даже не шевелится; она смотрит на подбегающего Алексея, широко раскрыв глаза и вцепившись руками в подлокотник кресла. Поезда нет, но даже если он успел бы в него запрыгнуть, скорее всего, на следующей станции его встретит наряд.
   И тут Толмачёв видит что-то, что может его спасти. Он рывком открывает дверь в будку работницы (она, взвизгнув, ложится на пульт, волшебная лестница останавливается и люди валятся друг на друга, как кегли, создавая дополнительное препятствие полицейским), хватает со столика молоденький каланхоэ в непомерно большом горшке. Обрывает несколько нижних листьев, чтобы добраться до почвы. Руки не нужно упрашивать, они делают всю работу сами. Пальцы стали настолько чуткими, что, думает Алексей, он мог бы вдевать нитку в иголку с закрытыми глазами.
   Когда маска готова, мужчина наклоняется и дует ей в рот. В волосах остаются красные с белой каёмкой лепестки. Сначала он думает, что ничего не произошло, но потом понимает, что подземка вновь живёт своей жизнью. Добрый динозавр катает на своём гребне молодёжь и стариков, прибывающий поезд вызывает на платформе небывалый ажиотаж. Полицейских как не бывало. Минутная стрелка на больших часах, вмонтированных в арку по центру станции, скакнула на пятнадцать минут назад.
   Сидя к нему спиной, тётка не видит, что в будке она уже не одна. Она покачивается в кресле, сложив руки на животе, фальшивые кудри пахнут какой-то химией.
   Прижимая к груди горшок с цветком, Алексей выходит. Когда открывается и закрывается дверь, служащая оборачивается, но он успевает смешаться с толпой, в которой совершенно точно нет того, кого он ищет.
   "Чистые пруды" находятся на той же ветке. В вагоне становится свободнее: никто не хочет связываться с грязным лохматым страшилищем, глаза которого так и шарят вокруг. В последний момент в голову Алексею приходит мысль, которая сразу загоняет его в депрессию: он едет в другом поезде. То мог быть следующий состав, или предыдущий. Даже если поезд верный - Толмачов ни разу не удосужился запомнить вагон, в котором ехал.
   На каждой из четырёх станций, отделяющих его от нужной, Алексей переходит из вагона в вагон. Он думает: всё бесполезно. Он думает, что всегда можно вернуться ещё на несколько шагов и попробовать сначала. Но эти мысли не радуют. Ничего больше не радует.
   - Красивый цветок, - говорит маленькая девочка, когда он готовится сойти. Состав ревёт, замедляя ход. Мама шлёпает девочку по губам и говорит, чтобы она не приставала к дяде ("не буди лихо", - читается в её глазах), но малышка не отрывает глаз от кудрявой цветочной головы. Будто хочет сказать: "Будь моим другом".
   - Спасибо, - отвечает Алексей. - Я бы его вам подарил, но мне он нужен, чтобы найти человека, из-за которого я не могу ни спать, ни есть.
   Глаза девочки широко раскрылись.
   - Это волшебный цветок?
   - Почти.
   - А этот человек? Что вы с ним потом сделаете? Убьёте?
   - Лиза! - срывающимся голосом говорит мать. Она хотела поднять глаза и строгим взглядом смерить грязного незнакомца, но не смогла.
   Алексей задумался. Он никогда ещё не заходил в своих мыслях так далеко.
   - Он перевернул всю мою жизнь с ног на голову, но нет, убивать я его не собираюсь. Если уж дойдёт до убийства, то дам убить ему себя, потому что дальше жить так не смогу...
   Замолчал. Девочка тоже молчала, выжидательно разглядывая сквозь лепестки цветов ровные зубы Толмачёва - над ними в своё время хорошо потрудился стоматолог. Мать молчала, потому, что просто потеряла голос. Пассажиры молчали, ожидая, как будут развиваться события.
   - Перво-наперво я с ним познакомлюсь, а потом решу, - сказал Алексей и выскочил из вагона, как только открылись двери.
   Мозаичная плитка принимает его вес, слышна музыка (не фанфары, простенький гитарный перебор), и Алексей, широко раскрыв глаза, идёт вперёд. Наконец видит того, кого искал.
  
   6.
   Играли старинную английскую мелодию, "Зелёные рукава", мелкие монеты в чехле тихонько позвякивали, не то в такт движению пальцев музыканта, не то от шагов пассажиров. Толстый мужчина в не по размеру тесной рубашке вперился взглядом в музыканта, будто думал, как бы выразить своё возмущение. Но никто не дал повода. Он замедлил шаг, и вдруг, увидев Алексея, захохотал:
   - Глянь-ка! Два братца, один другого лучше!
   Толмачёв его не слышал. Он не отрывал взгляда от парня, перебирающего струны. Преждевременно постаревшее лицо, лысина, на которой, точно водоросли, вмёрзшие в едва схватившийся на реке лёд, проступают зеленоватые вены, неопрятная бородка. Бородавка на носу. Он то и дело открывал рот, будто собрался петь, но оттуда не вылетало ни звука. Глаза шарили по потолку поверх голов, белки болезненно-белые, а зрачков Алексей не видел.
   Он приблизился, осторожно взял музыканта за локоть, обрывая мелодию. От старого коричневого свитера пахло чердаками, джинсы продраны на коленях. На ногах берцы, похожие на два пыльных кирпича, самовольно сбежавших из кладки.
   - Простите, - едва выдохнул он. - Я вас искал.
   Музыкант непонимающе смотрит на Алексея. Нижняя челюсть его безвольно болтается, изо рта несёт плесенью. Глаза, показавшиеся Толмачову сначала какими-то чуждыми, не то змеиными, не то ещё какого-то пресмыкающегося, стали самыми обычными. Разве что очень грустными.
   - Время сместилось, но никто не замечает, - сказал он, тронув басовые струны.
   - Я заметил, - сказал Алексей. - Наверное, это из-за меня. Видите... видишь ли, я приобрёл странную привычку.
   Гитара выскользнула из рук, будто большая рыбина, и повисла на ремне. Алексей вложил в освободившиеся руки музыканта горшок с каланхоэ - сам не зная для чего, наверное, просто захотелось высвободить руки. Землистое лицо с удивлением смотрело на свой прообраз.
   - Почему тот мужчина назвал нас братьями? - спросил незнакомец, глядя прямо на Толмачова. - Время сместилось. Почему он назвал нас братьями?
   - Потому что мы похожи? - Алексей сквозь прищур рассматривал странного человека. Да, есть небольшое сходство. Не отражение в зеркале, а как если бы один и тот же художник рисовал портрет сначала с натурщика, а потом по памяти.
   Музыкант ничего не ответил. Просто стоял и таращился, качая на руках цветок, как ребёнка.
   - Расскажи мне свою историю, - просит Алексей, чувствуя как в груди пышет жаром злой уголёк. Все лица, которые он вылепил, теперь взывают из невообразимого далека. Их голоса неразборчивы, и это буквально сводит судорогой зубы. - А иначе я ударю тебя твоей же гитарой. Клянусь, я проделал такой путь, чтобы найти тебя. Я потерял всё. Кто теперь признает в оборванце успешного человека? А я по-настоящему добился успеха. Я теперь курирую "Брэйнсторм", если тебе это о чём-то говорит.
   Две девушки, проходящие мимо, засмеялись. Толмачов не обратил на них внимания.
   - Моя история, - говорит музыкант, - проста как бычок. Я покинул отчий дом, потому что никому не был там нужен. Отец и мать даже не смотрели на меня, занимаясь каждый своими делами. Так я стал беспризорником, скитаясь, пока время не сдвинулось. А теперь, кажется, свилось в кольцо, как собака, что укусила себя за хвост. И вот теперь я брожу по нему, зарабатывая на жизнь тем, чем умею. И ты, я вижу, тоже из таких.
   - Я не из таких, - кулаки Алексея сжимаются, ногти впиваются в плоть и посылают импульсы боли. - У меня семья! Мне нужно о них заботиться.
   Из-под неопрятных бровей блеснули глаза:
   - И ты заботишься о них, будучи грязным с головы до ног и болтая с бродягой?
   Нет, не умственно отсталый, как думал сначала Алексей. Он...
   - Вовсе нет! Мой сын...
   - Твоей семьи уже не существует. Как и моей. Жена подаст на развод, да и не любит она тебя. Давно уже не любит. Мальчишка ушёл и больше не вернётся. Разве ты не разглядел этого желания на лице, когда последний раз его видел?
   - Ты не можешь знать...
   - Не могу, - признал музыкант. Аккуратно поставил цветок на землю и взял печальный аккорд на гитаре. - Я не знаю, как ты живёшь, но уверен, что она была на лице твоего сына. Безысходность, слепая готовность. Ты даже не пытался его остановить. Отослал его прочь, как сотни раз до этого. Я знаю всё это, потому что вижу тебя перед собой.
   На лице Алексея медленно проступал ужас. Бисеринки пота смочили волосы возле ушей. Он взмахнул рукавами, будто крыльями.
   - Я должен был бы врезать тебе за такие слова...
   На лице незнакомца не дрогнул ни единый мускул.
   - Но не сделаешь этого, потому что знаешь, что я говорю правду.
   Толмачёв неуверенно улыбается.
   - Тогда я пойду прямо сейчас. Я успею его остановить! Знаешь, сколько раз я отодвигал время? Отодвину и ещё. И ещё, и ещё, если понадобится.
   Он поворачивается и бежит к эскалатору, расталкивая людей. Спотыкается о чью-то сумку и валится, истошно вопя. Музыкант провожает его глазами. Садится на корточки, чтобы сосчитать выручку, ссыпает её в карман джинсов.
   - Время не такая простая штука, - бормочет он себе под нос. - Не получится его вечно отодвигать, хоть тресни. Да и мальчишки твоего уже нет. Ушёл он.
   Ведь самое важное всегда ускоряет шаг, когда ты просишь его подождать. Музыкант знает это лучше всех. Он убирает гитару в чехол и, сгорбившись, идёт к платформе.
  
   Конец
  
  
   Содержание:
  
   Отражение
   Лес потерянных вещей
   Странные миры
   Заново, как в первый раз
   Она из тех, кто любит вещи, но терпеть не может людей
   Птицы и люди
   Королевство котов
   Космический экспресс
   Машина скелетов
   Лица земли
  
  
  
  
  
  
   Гримальди, Франческо Мария - итальянский физик и астроном, изучавший свойства света. Его именем назван лунный кратер.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"