Эх, Балабанов все-таки лучший наш режиссер, чего уж там. Дай Бог ему здоровья. Идут годы, появляется новая поросль, снимает какое-то говно, простите, получает премии на фестивалях, а потом приходит Балабанов и сжигает весь этот мусор в кочегарке, грея на угольках холодные руки. В этом, как не в каком другом, фильме Алексея Октябриновича, нечего делать тем, кому физически неприятны его фильмы и тем, кто его фильмы и за кино-то не считает. Если прежде и раньше его можно и имело, быть может, смысл кусать за пародии, игры, издевки, насмешки и беспросветную чернющую мизантропию, здесь, в, наверное, а, была-не была, лучшем фильме последнего вменяемого на Руси режиссера, ухватиться, собственно не за что - или тогда уж хвататься надо за все и бросать в печку, а режиссера на виселицу и костер высокАго искусства. Кривое, косое, неправильное кино, точно вызывающее, наверняка, тошноту у каждого второго эстета-киномана, оно являет собой брата-близнеца той писанины, которую строчит на своей ржавой машинке якут-кочегар, пока его друзья сжигают в печах трупы, как они ему сообщают, нехороших людей. Три абзаца странного текста, пара героев, и пустота между строк и в каждой, пожалуй что, и строке. Всю идею, мораль, сюжет и жанровые условности Балабанов в "Кочегаре" вмещает в пару слов, в конце концов оставляяя вообще одно какое-то слово, да еще написанное не до конца и без гласных. Не слово, звук издыхающего зарезанного человека, чего-то там выхрипывающего про что такое хорошо и что такое плохо. Как водится в таких случаях, режиссер нагло отворачивается не только от зала, как правильно пишут посмотревшие, он отворачивается от зрителя, да и от самого себя. Он похож тут на шамана. Трехстрочный сценарий сожжен на костре, из полученного пепла клеится детская книжка про далекие 1990-е, про отцовские чувства, сволочей и подлецов и правильного человека, говорить толком не умеющего, да и, по большому счету, в таком мире людей - что те и не стоят проговариваемых им слов.
Животная совершенно режиссура. Ведь никакущая операторская работа, питерская изнанка двориков и закоулков. Пьяный монтаж. Нулевая звукорежиссура. Но цепляет так, что, как обычно, после его титров хочется тяпнуть чего-нибудь покрепче. Как будто нерв из твоей руки вытащили и сжали в чужой руке, и ты мангустом выпрямился, сжав зубы - весь внимание, только не бейте, мы сирые и убогие, мы не местные, так о чем вы, бишь, уважаемый автор? Он совершенно прав, конечно, когда говорит, что просто снимает рассказанные кем-то когда-то ему или увиденные им самим истории, только ему никто не верит. Он страшная язва, да. Он похож на контуженного точно, сидящего в углу избушке, пока за столом веселье. Из него никто не тянет забавную историю, знают, что бесполезно. Молчит, пока, наконец, не заклокочет, и через силу нахмуренно в 5 минут уместить рваными кусками историю, скажем про то, как девочки-близняшки перед самым концом войны сожрали маму. Нескладная, некрасивая, скорее выплюнутая в тепло избушки история, нежели красиво писанный акварелью и редкими глаголами/прилагательными текст. Притом берет он не фактурой, в общем-то. Не знаю, чем берет. Ни магии, ни волшебства, ни харизмы. Только ни слова из рассказа не хочется упускать, как будто с тобой действителньо шаман говорит, и в том, что он говорит, заключена какая-то горькая правда. Это невероятно выдержанный Балабанов, выдержанный как хорошая горькая настойка, совершенно бесполезная для ценителей дорогого вина.
Он живой, понимаете. Вот все, кто сегодня для нас снимает в России, они мертвые. Груз, блядь, 200. И они мне нахрен не нужны на моем экране, так как никто все равно красиво снимать не умеет. Балабанов тоже не умеет, но он хотя бы живой. Пьяный, но живой. Сука последняя, сволочь, ненавижу его, собаку такую, но все равно люблю, что хотите делаете со мной. Никогда в жизни с ним реальным, если такое случится и встретимся в реальности, не найду, скорее всего, общего языка. Он не похож, конечно, на тех пошловатых рубаху рвущих на груди россиян с ведром водки, булькающей в животе, и что-то тебе втирающего про секс с двумя шлюхами, а то и про, как его сержант в учебке табуреткой колени ломал, про страну-матушку и прочую хрень. Нет, он скорее вечно молчащий бирюк за столом, на меня скорее похожий в этом смысле, которому если что и хочется в такие минуты, так треснуть дешевой бутылкой шампанского по рубахе-парню и сесть спокойно, дрожащей рукой помешивая кофе ложечкой, точно ничего не случилось. "Кочегар", который как "Брат", но не "Брат", который про русских, но не про русских, в нем нет традиционно искомой российской интеллигенцией и российским же народом сермяжной правды или хтонической сути. Балабанов вообще не понятно, для кого снимает. Его девочки смотрят в пламя, которое сжигает человеческие останки, фотографируют умирающего, говорят невпопад, мимо камеры - но они живее всех киношных да и живее всех живых девочек, даром, что вряд ли придуманные. "Кочегар" как квинтэссенция всего его кинематографа действительно нечто вроде выкидыша киноискусства и вообще российской мыслительной деятельности, грязноватой жижецей бестолково развозимой по блогам и тысячникам. Хором что-то трепятся за столом, и он вдруг повышает голос, но все равно тихо, сбивчиво, говорит минут двадцать, и на боковую. Из 20 минут настоящего - минут 5. Но эти 5 минут никогда нипочем не забудутся, и заодно оправдают все безвременье российского арта и интеллектуального беспредела когда-нибудь. Когда-нибудь, да. А пока смейся над ними, Балабанов, и молчи, глядя в крематорную печку о чем-то живом и настоящем своем. Октябриныч, салютую.