Аннотация: Это рассказ - почти быль, печальная и смешная одновременно.
Вячеслав Абросимов
Как однажды Иван Иванович побывал в гестапо
Накануне ответственного дня пересечения границы с Германией вся команда перепилась.
Спортивный маршрут проходил из глубины России до Берлина, через Белоруссию и Польшу. Команду из нескольких десятков марафонцев под юбилейное мероприятие- марафонский пробег по маршруту Москва-Берлин к Дню Победы - с трудом удалось составить поштучно - с миру по нитке, с области по человечку. И бегунов отбирали не столько по спортивным качествам, сколько с учетом личной ответственности за порученное дело и рекомендаций соответствующих органов.
Среди марафонцев не было никого, кто бы хоть раз побывал за границей. О загадочном Западе в те годы "железного занавеса" знали только то, что акулы загнивающего капитализма, наглотавшись наркотиков и пресытившись развлечениями, в условиях непрерывных тайфунов и землетрясений ломают последние зубы о мощное движение пролетариата. С настоящей зарубежной жизнью был немного знаком лишь руководитель - пробивной мужик из спортивных организаторов, побывавший с какой-то второразрядной командой на соревнованиях в некоторых странах. Но он загадочно молчал, лишь цокая языком при составлении "Плана проведения свободного вечернего времени на ....мая 19...года". А вот для каждого из бегунов выезд за рубеж был, безусловно, событием. Честно, правда, сказать - кому охота бежать полторы тысячи километров по несколько часов в день под палящим солнцем и проливным дождем? Но бежать в сторону Запада, да еще официально, было совсем иным делом. В этом был особый шарм! Казалось, что в жизни наступает какой-то очень важный, переломный момент. В те времена не то, что пересечь границу - помечтать-то об этом удавалось лишь очень и очень немногим.
Как и всякие спортсмены, марафонцы были болезненно самолюбивы. Им казалось, что когда группа бегунов, одетая в одинаковые спортивные костюмы и кроссовки, лихо вбежит в первый же западный город, то все население выскочит на улицы, чтобы их приветствовать. Поэтому накануне пробега много спорили о распорядке дня, дневных этапах, составах групп, местах ночлега и прочих спортивно-организационных тонкостях. Решили продвигаться методом "перекатов": пока основная группа бежит, остальные на сопровождающем автобусе уезжают вперед и там, в условленном месте, готовят смену.
Иван Иванович попал в команду почти случайно по рекомендации знакомого, доказавшего руководству пробега, что другого такого пунктуального человека, как Иван Иванович, надо еще и поискать. Его пригласили - он и поехал... Иван Иванович очень любил путешествия. А здесь, в составе штаба пробега, хоть было и прилично организаторской работы, но ответственность была небольшая. Помощник - это не руководитель.
Долго оформляли визы и паспорта. Мороки оказалось очень много, но считали, что цель оправдает средства. Главное было - добиться, чтобы кто-то от властей сопровождал по территории стран - Польши и Германии. С поляками договорились быстро. С немцами же, несмотря на приложенные усилия, сорвалось: в сопровождении сразу отказали, проживание разрешили, где придется, на собственный страх и риск и на свои деньги, в пределы кольцевой дороги вокруг Берлина соваться и вовсе не рекомендовали.
От Москвы марафонцы бежали споро - по 70-90 километров в день несколькими расчетами. На последней остановке перед каждым городом до хрипоты спорили - какому расчету первому "брать город". Серьезные и уважаемые люди обижались друг на друга как малые дети. Всем хотелось бежать по центральным улицам не просто, как обычные ненормальные, а в сопровождении полицейских автомашин. Это якобы гарантировало скопление и уважение братских народов. Вечером подводили итоги и после получасовой прогулки по городу и вдыхания "западного воздуха свободы" валились спать.
В маленький польский городок, по-существу деревеньку, на границе с Германией прибыли затемно. Руководство заперлось в штабной машине, выработало меры, провело инструктаж и объявило час свободного времени. Напряжение росло. Первым под грузом ответственности сломался помощник организатора пробега, в общем очень неплохой и непьющий мужик, отслуживший все возможные сроки в военных организациях, основной распределяющий и назначающий спортсменов на этап. Он действительно испугался капиталистического завтра. Значительно приняв на грудь из лично припасенной беленькой подмосковного розлива, он подходил к каждому и пространно объяснял, что вот провел команду до немецкой границы, а далее слагает свои полномочия.... За ним последовал мастер спорта из Каширы, кинооператор, фотограф и .... стоп-кран был сорван! Завтрашняя заграница манила и пугала неизвестностью, и надо к ней надо было серьезно подготовиться. А как готовится русский человек?! Весьма внушительных представительских запасов хватило ненадолго, но у большинства оказались универсальные средства "для растирания при обморожениях".
Наступил решающий день. Он совпал с воскресением. Поднялись с трудом. Однако столь ожидаемую польско- германскую границу, к сожалению, не заметили. Симпатичный полицейский неопределенного гражданства резко махнул рукой, мост закончился и автобус оказался уже на территории такой загадочной Германии. Чистота, о которой столь долго рассказывали дома, не просматривалась, потому что автобус все время сворачивал на улицы и переулки с фабричными зданиями и пакгаузами, с увы! - знакомой каждому марафонцу с детства картиной каких-то длиннющих сараев и заборов. На многочисленных афишах красовалась какая-то полуодетая красотка, по виду напоминавшая Розу Люксембург. Наконец, выехали за черту города. Счастливчики переоделись в спортивное и приступили к выполнению заданной программы дня.
Дорога оказалась абсолютно безлюдной. Группа избранных и поэтому особо проинструктированных пробежала первые десять километров, вообще не встретив ни одного человека и машины. Вбежали в маленький городок. Покрытые брусчаткой улицы, гулко прогремев, не произвели впечатления. Было выдвинуто несколько версий, но наиболее реальной были единодушно признаны козни немецкой пропаганды.
Автобус сопровождения остановился на обочине дороги между двумя маленькими населенными пунктами. Это была первая остановка в Германии. Стояла удивительная тишина, ровно и навязчиво совсем по-российски гудели мухи. Все высыпали из машины. Все было новым и удивительным. Великолепный асфальт, велосипедная дорожка, подстриженные словно на строевой смотр придорожные кустики, и полное отсутствие пыли. Немецкое солнце оказалось очень похожим на российское. Стали ждать "работающий" расчет бегунов.
Неожиданно внимание всех привлекло пространство слева от остановившегося автобуса. Оно все было покрыто отслужившими свой век вещами. Но это нельзя было просто назвать барахолкой! Это были еще вполне хорошие вещи, которые, казалось, просто по недоразумению оказались здесь, в недоступном для людей месте.
Свободная от бега команда, немного постояв в тянущемся молчании на краю этого невиданного изобилия, нестройной цепью вяло двинулась от дороги. Глаза шарили по предметам быта, в воспаленном воображении подставляя их на соответствующие места в своих квартирах. Время от времени кто-то нагибался и ощупывал ту или иную вещь, не решаясь ее поднять. Что-то останавливало. Происходило это до сих пор, пока шофер из гаража Военно-космических сил, туповатый сексуально озабоченный парень лет двадцати шести, не наступил на небольшой великолепный абсолютно новый, непонятно каким богом заброшенный сюда ковер. "Ух, ты, бля..." - только и выдохнул он, не в силах оторвать взгляд от этой красоты. Затем, бормоча что-то себе под нос о военных трофеях, он свернул ковер в рулон, с трудом поднял его на плечо и приговаривая: "Уходя с космодрома, не забудь взять для дома!" потащил добычу к автобусу...
Это стало как бы сигналом. Заиграла кровь предков. Мигом вспомнился и унизительный Брестский мир в 1918, и 1941, прервавший успешное выполнение очередного пятилетнего плана. Забыв о своей великой миссии, команда бросилась вперед. К автобусу тащили все, что попадалось под руку: колеса от колясок, провода, маленькие радиоприемнички, облупленные статуэтки, запчасти для велосипедов... Кто-то даже нашел проржавевшую, но работоспособную ручную дрель со свастикой. Возгласы восхищения заполнили окрестную тишину... Никто не придал значения тому, как притормаживали на дороге проезжающие машины, из которых выглядывали холеные и удивленные лица местных немцев и немок...
В самый разгар торжества справедливости на пустынной дороге появились две точки, все увеличивающиеся в размере. Наконец к автобусу на огромной скорости подъехали два невиданных никем доселе похожие на ревущих быков мотоцикла "Хонда". С "быков" соскочили двое расцвеченных всеми цветами радуги полицейских, которые мгновенно вытащили фотоаппараты и, направив их на незадачливых спортсменов, стали непрерывно "щелкать".
Полицию заметили не сразу, но когда поняли, в чем дело, все замерло. Многие поспешно бросали с таким трудом выбранные, завоеванные в "честном бою" трофеи, но было поздно! Из фотоаппаратов как пулеметные ленты сыпались фотографии, на которых были запечатлены "боевые эпизоды". При этом отход на основные позиции - к автобусу - был грамотно (что значит немцы!) отрезан. Полицейские деловито рассматривали фотографии и, сравнивая их с оригиналами, недвусмысленно рассортировывали спортсменов. Постепенно образовалась линия "отверженных"; их было несколько человек, растерянных и озирающихся вокруг. Один из полицейских отделил их от основной группы. Невесть откуда на руках несчастных появились наручники. Убитые происходящим, никто не сопротивлялся. Начался "разбор полетов".
Немцы были средних лет, серьезные и деловитые. Мюллеровское чувство юмора у них отсутствовало напрочь. Зато присутствовал опыт отцов и дедов. Один из них, по всему главный, обратившись к молчаливой толпе стоящих у автобуса спортсменов, громко спросил что-то по-немецки. Никто ничего не понял. Немец уже с угрожающей интонацией повторил. Это бы продолжалось еще долго, если бы к автобусу не подъехала полицейская машина, из которой вышла восемнадцатилетняя, вся в рыжих веснушках, девушка в полицейской форме. Несмотря на критичность ситуации, вся команда, впрочем, уставилась на ее удивительно короткую юбку. Вновь прибывшие перебросились со "старшим" несколькими отрывистыми словами и немка, обратившись к группе, на ломаном русском сказала:
- Ви очен нарушил правила Германии. Это, - тут она показала рукой на "разгромленное" поле, - частный владений один маленький немецки обчество. Ви здес сделал плохой поступок, э-э-э... нарушение, и тепер должен платит кэш, - она немного замялась в поиске подходящего слова, - то есть штрафф. Двести и еще семь десять марок.
Обрадовавшись тому, что нашелся человек, способный понять особенности русского национального характера, все заговорили хором:
-Да мы посмотреть!
- Забора-то нету!
-Ведь впервые за границей!
-У нас такого разве найдешь!?
-Поймите только, что мы не хотели...
- Да и взяли-то всего...
И уже совсем тихо, откуда-то из глубины, чуть ли не из-под автобуса, донеслось совсем невразумительное:
-Мы больше не будем...
Немцы выслушали этот хор голосов достаточно спокойно. "Старший" твердо снова что-то сказал и пролопотал по-своему по рации. Немка бесстрастно перевела:
-Ви крепко нарушил правила. Эта частный собственность. Штрафф двести и еще семь десять марок. За то, что отказываться платить - еще один штрафф триста марок.
Пока спортсмены обсуждали вновь открывшиеся обстоятельства дела (какой же русский не попытается уклониться от ментовского штрафа!) время шло. На страшной скорости с воем подкатила еще одна патрульная машина. "Старший", видимо предвидя возможное физическое сопротивление, запросил по рации помощи. Как выяснилось уже позже, сумма штрафа могла варьироваться в довольно значительных пределах и даже обычные полицейские могли изменять ее.
Иван Иванович и некоторые его друзья не принимали участия в этой вакханалии. Они даже пытались остановить основную группу, но потом, молчаливо стыдясь, бросили на это рукой. Уже много позже Иван Иванович часто корил себя за то, что слишком вяло тогда отговаривал сотоварищей образумиться. Но сейчас, как какое-никакое, но начальство, он решил взять инициативу на себя. Он знал, что завхоз, у которого хранилась вся наличность группы, в это время сладко спал после вчерашнего в штабной машине, уехавшей далеко вперед подготавливать ночлег. Поэтому Иван Иванович, перемешивая русские и английские слова (причем тут английский? зачем надо было по-английски-то в Германии?), как можно более вежливо попросил извинения и сказал, что все деньги находятся у руководства команды и оно, возможно, скоро подъедет. Немка внимательно выслушала и перевела. Теперь уже полицейские стали горячо обсуждать ситуацию. После этого молодая, повернувшись в сторону застывшей в неизбежности страшного события группе, сказала:
-Ви нарушил правила Германии и нельзя отказаться платить штрафф. Тогда штрафф будет уже восемьсот марок. Пожалста докасательства.
После этого каждому желающему были продемонстрированы фотографии, на которых были изображены "мастера спорта" в замечательный момент выноса с проклятой неогороженной фашистской территории частного барахла. Отпираться, в общем, становилось абсолютно бесполезно. Выражение лица "старшего" становилось все более угрюмым. Нет, он совсем не придирался к этим людям, невесть каким путем в изобилии попавшим на находившуюся под охраной видеокамер в их полицейском участке частную территорию-свалку. Он не испытывал предубежденности и к русским, хоть и был немцем в третьем поколении - как-никак его отец был антифашистом. Но порядок есть порядок - эти люди не желали платить штраф даже после третьего предупреждения и после предъявления доказывающих их преступление фотографий! "Старший" отрывисто сказал что-то подчиненным, сел на мотоцикл и уехал.
В наступившей паузе посвистывали соловьи. Тишина была угнетающей. Но длилась она всего несколько секунд. "Молодая" произнесла:
- Ви все арестованы. Автобус- не двигаться! Ви - тут она обвела рукой группу закованных в наручники, - сейчас едут полиция. В машина! Шнель! Остальные - на месте!
Сказано это было таким жестким голосом и тоном, что стало понятно: если не поехать, то следующим шагом будет применение оружия. Понятие "арестованных" было несколько размыто, но уже точно относилось к тем, кто не успел бросить похищенное, был сфотографирован и теперь стоял в наручниках. Таковых оказалось пятеро. Немцы действовали решительно и быстро - в воздухе отчетливо "запахло" пожаром третьей мировой войны. Немцы жестами оттеснили кучку "отверженных" к машинам и довольно грубо растолкали их по кабинам (при этом выяснилось, что в наручниках садиться в машину очень неудобно). Самое интересное, что зачинщик "грабежа" все это время сидел за рулем автобуса и тупо смотрел на происходящее, захлопнув дверцу и затолкав под резиновый коврик злополучный ковер.
Во второй машине на заднем сиденье оказалось одно свободное место. "Младший" подошел к неподвижно стоящей остальной группе, ткнул пальцем в Ивана Ивановича и жестом направил его в полицейскую машину. "Молодая" крикнула: "Ви ехать с нами".
Буквально через полчаса машины подъехали к одному из невысоких зданий в маленьком, словно сошедшем с картинки журнала "Туризм" городке. Автоматический шлагбаум впустил обе машины во двор. Один из полицейских пошарил рукой по абсолютно гладкой стене и отворилась дверь. Так Иван Иванович оказался в "гестапо".
Полицейский участок абсолютно соответствовал этому заведению, образ которого был создан многочисленными книгами и кинофильмами о войне. Но это было уже современное "гестапо" - стены белого цвета, стеклянные перегородки и огромное количество современной аппаратуры. Ивана Ивановича нерешительно остановился, однако он, к счастью, никого не интересовал. Всех увели куда-то вниз, а Ивану Ивановичу приказали оставаться в первом же небольшом зальчике.
Через непродолжительное время к нему вышел переводчик и сказал, что его товарищей допрашивают, а он свободен. Но Иван Иванович категорически отказался выходить из полиции. "Как хотите", - пожал плечами переводчик и исчез.
Ситуация была глупейшая. Без копейки, то есть пфеннинга, в кармане, в незнакомой стране, не зная языка и обычаев, совершенно непричастный к грабежу и абсолютно никому не нужный кандидат наук Иван Иванович был бессилен помочь своим соратникам, в общем неплохим парням, по российской глупости попавшим в немецкий "плен". Но более всего его мучил стыд.
Вышла "молодая". Она посмотрела на Ивана Ивановича как-то беззлобно, сочувственно, как дочь смотрит на подгулявшего отца, случайно вчера угодившего в лужу при возвращении домой. И тут, наверно от этого взгляда сытой, уверенной в себе и жалеющей его немки, Ивана Ивановича прорвало.
Он вдруг начал говорить ей все подряд, по-русски жестикулируя, а точнее размахивая руками, не думая, без остановки и разбора. Он рассказал, как живут в России те, кого допрашивают сейчас в подвале, как они получают 95 немецких марок в месяц и несут их домой в зажатом кулаке. Он почти кричал о тысячах сожженных ее соотечественниками белорусских деревнях, и как они несколько дней назад пробегали по горемычной, все повидавшей трассе Москва-Брест, и как провожали их едва восстановленными через 50 лет подслеповатыми оконцами покосившиеся белорусские избы. Об увиденных разрушенных в польских поселках и городах русских кладбищах, где были сбиты звезды с памятников, а имена восемнадцатилетних мальчишек, лежащих в чужой земле, замазаны краской. О том, что Россия никогда не нападала, а всегда защищалась. Он рассказал как они перепились накануне не оттого, что им хотелось, а оттого, что русский человек пьет когда горько, когда больно, когда страшно. Он рассказал, с каким внутренним страхом они въехали на территорию ее страны, как они инструктируют друг друга, боясь уронить себя и свою спортивную честь в глазах других народов. А еще он рассказал...
Немка слушала, не перебивая. Она не все понимала, точнее, она не понимала почти ничего, но этот возбужденный русский, которого уже отпустили, а он все не уходил, который сам ничего не сделал и ни в чем не виноват, но сейчас чуть не плакавший от досады за своих незадачливых товарищей, ей очень понравился. Она вспомнила рассказ деда о том, как в российском плену маленькая плачущая женщина неопределенного возраста подарила ему теплые носки и рассказ бабушки о том, какая была на вкус русская перловая каша, пахнущая в разрушенном Берлине дымом, порохом и бензином. Вдруг, ни с того, ни с сего, вспомнилась и вчерашняя ссора со своим будущим женихом, и то, как ей не нравится его надменность и уверенность, и то, как презрительно он отзывается об этих славянах.
Не уходит-те,- сказала "молодая" Ивану Ивановичу и
куда-то исчезла.
Иван Иванович даже не успел расстроиться оттого, что наговорил лишку. Какой-то офицер буквально через 15 минут пригласил его в кабинет.
В ослепительно белой, как и все "гестапо", комнате находилось несколько офицеров полиции и "молодая". Все галдели. При появлении Ивана Ивановича шум стих и "старший" как-то очень официально встал. До Ивана Ивановича очень смутно дошел смысл речи, которую довел переводчик. Он лишь понял, что немцы связались с руководителем общества, которому принадлежала свалка, а тот попросил отпустить русских. Более того, он разрешил им взять все, что им понравилось. Полицейские доложили о происшедшем в главное "гестапо" в Берлине, где, уважая российско-германские отношения, согласились с таким решением.
Два следующих дня в окрестностях Берлина были наполнены событиями - возложением венков, встречами в посольстве, обществе германо-российской дружбы, прогулками по Берлину. Инцидент был исчерпан, но у Ивана Ивановича на душе было гадко. И не случайно. Накануне отъезда из кемпинга, где они жили, выяснилось, что кто-то накидал в автомат для продажи сигарет и презервативов пятирублевых российских монет, которые глупый механизм воспринимал, как немецкие монеты в пять дойчмарок. И единственное, что очень хотелось Ивану Ивановичу в последнюю свою ночь за рубежом - это быстрее попасть домой и забыть о гостеприимной Германии. Но "гестапо" и "молодую", по существу спасшую после его монолога всю команду от неминуемого позора, он уже не забывал никогда.