Аннотация: Автобиографическая повесть о детстве. Опубликована в журнале "ТАЛЛИНН" 2006г. Љ1-2
Амаяк Тер-Абрамянц
ТАЛЛИНСКОЕ ВРЕМЯ
(новелла)
Сиюминутное мгновение обладает абсолютной самоценностью, ибо лишь оно - сама жизнь. Молодой человек со снисходительной улыбкой, нетерпеливо скучая, слушает, когда старик говорит о своей молодости, будто какую-то детскую сказочку. Как когда-то этот старик, в молодости, слушал без внимания своего деда. Прошлое смешно своим сегодняшним бессилием, каким бы великим и славным оно ни было! Разве можно вообразить, что эта баба-яга была когда-то красавицей, от которой мужчины сходили с ума и бросали семьи? А этот дрожащий старичок грозным министром, от которого трясло всю отрасль промышленности?... Прошлое оставляет лишь призрак воспоминания, да старые фотографии, на которых изображен совсем иной человек. И лишь литература спасает мгновения прошлого от полной гибели. И я вновь возвращаюсь к тому летнему дню на таллинской ратушной площади.
Я медленно пью холодное сакусское пиво, сын - кока-колу. За соседним столиком летнего кафе слева - итальянцы, за соседним столиком справа - эстонцы, откуда-то доносятся обрывки английской речи, группа маленьких японцев организованно переходит булыжную площадь...
Тень зеленого тента грибка с рекламой сакусского пива отсекает нас от жидко-тяжелого солнца. Прямо перед нами - славная Таллинская Ратуша, тень от ее колокольни растянулась через булыжную площадь и не дотягивает до нашего столика какого-нибудь десятка шагов. А небо просто не по-современному, классически величественное: дымно клубятся башенные ослепительно белые и кое-где серые облака - настоящие Арараты облаков, снежные обвалы в Гималаях! - а меж ними громадные блещущие лазурью пропасти, расщелины... В сравнении с этим небесным величием земное величие Ратуши кажется несколько игрушечным.
Позавчера мы поднялись на башню Ратуши - где-то до середины этой тени, до площадки с колоколом. Карабкались по тесной винтовой лестнице, цепляясь за протянутый вдоль стены корабельный канат. С крошечной открытой всем ветрам площадки перед нами открывался вид на Таллин с птичьего полета, и город оттуда казался игрушечным. Пожилой грузный немецкий турист влез, отдуваясь, вслед за нами на площадку и стал звать свою отставшую подругу полюбоваться на Ратушную площадь, окруженную кубиками домов. Ноги наши после этого подъема, однако, весь день еле передвигались!
Итак, жизнь - лишь тонкая грань между прошлым и будущим, вмещающаяся в бесконечно малое мгновение, некая пленка меж прошлым и будущим, непрерывно меняющая конфигурацию поверхности.
А вчера мы с сыном гуляли по залам Ратуши - торговый зал, гражданский зал, зал заседаний совета, где решались дела, рождались законы, вершились суды вольного ганзейского города, благоговейный страх перед которыми должны были вызвать багровые тона зала заседаний, жестокие темы картин: Саломея принимает в дар голову Иоанна Крестителя, избиение младенцев царем Иродом... А как здесь пировали! О расходах на один такой пир, данный в 1536 году в честь магистра ордена Германа фон Брюггенея, остался весьма подробный отчет:
"В гражданском зале для знатных лиц, грумов и представителей гильдий было накрыто 17 столов. Для самых почетных участников пира - магистра ордена и олдерменов совета столы были накрыты в зале совета. Городской Совет выделил 700 деревянных кружек с крышками, которые гости могли забрать с собой как сувениры, когда пир закончится. Магистр Ордена получил золотой кубок в подарок от города. Музыканты поддерживали веселье, было подано 49 бочек пенистого пива, кларет и рейнское вина. Столы были уставлены закусками: ветчиной, сосисками, различными сортами рыб, сыром, сотнями яиц. Испеченный олень - специальное пиршественное блюдо - был подан Магистру Ордена. Вдобавок три быка, 22 козы, 11 кроликов и 111 цыплят. Мед и изюм, яблоки и различные сорта ягод - на десерт..."
-Папа, как тебе повезло, что ты родился в этом городе! - мой сын в восторге от моря, замка, судов на рейде, старинных башен, рыцарских гербов и доспехов, которые он здесь увидел.
В самом деле, неужто я родился в этом городе?
Но где все те люди, которых я знал, где все те события? Все рассеялось, как облака, и почти никого я уже здесь не знаю... Но камни мне эти близки, понятны с детства... А ведь это было, было... Anno 1950: мой отец и мама приехали на таллинский вокзал, имея из вещей, кроме носильных - костюма и платья - один лишь граненый стакан! Здесь отец почти десять лет проработал главным хирургом республиканской больницы, здесь защитился. Телефона в доме не было, отец не хотел, чтобы его дергали по любому пустяку, но это помогало мало - больница находилась через дорогу, и по ночам часто раздавался стук в дверь (звонков у нас не было), появлялся посланец со словами: "Павел Леонтьевич, живот разрезали, а что делать дальше не знаем!"...
Вообще жизнь его в то время представляла собой сплошную работу: помню его дома, постоянно читающим медицинские монографии и журналы, подчеркивающим особо важные места - готовящимся к операциям, пишущим диссертацию...
Школа у него хирургическая, конечно, была высочайшая, это признавали все. Учился он в конце двадцатых годов у лучшей ленинградской-петербургской профессуры - Ланг, Черноруцкий, Джанелидзе, Орбели... Да еще чудовищная практика ленинградской блокады, которую он прошел хирургом медсанбата от первого до последнего дня...
После войны, до Таллина, он несколько лет проработал хирургом в Бабушкинском районе города Москвы, еще не помышляя ни о какой научной карьере. Однако и там популярность его как специалиста была очень велика. Рассказывают случай: кого-то на улице придавил трамвай, собралась толпа, кто-то сказал, что дело безнадежно, нога потеряна, и тут раздался голос из толпы: "Везите к черному хирургу (отец был жгучий брюнет и черноглазый), - он не то, что ногу пришьет - голову!"...
Благодарить врачей деньгами строго воспрещалось (борьба со взяточничеством!): даже из обычного букета при желании могли состряпать дело, чреватое строгим выговором. Но невозможно никакими силами отменить естественное человеческое чувство благодарности и желание воплотить его хотя бы в скромных памятных знаках, которые накапливаются со временем: серебряный портсигар, кожаное портмоне с инициалами, бокал с вензелями... Вот книга повестей эстонского писателя Ганса Леберехта в дорогом матерчатом переплете (как-никак - лауреат Сталинской премии!), на развороте фотография автора - прекрасное высоколобое лицо молодого арийца, благородного рыцаря из немецких легенд, (по меньшей мере Майский граф!) и рядом надпись: "Павлу Леонтьевичу Абрамянцу, сохранившему жизнь моему маленькому сыну Андрусу, с глубочайшей сердечной благодарностью!" и ниже - размашистая роспись: "Ганс Леберехт, 13 августа 1955г.
Первая же повесть в этой книге называется "Свет в Коорди", начинается она так:
"В просторной кухне Вао только что сытно позавтракали. Три рослых дочери Иоханнеса Вао, встав из-за стола, сразу же разошлись по работам. Младшая, пятнадцатилетняя Линда, занялась мытьем полов в комнатах, - была суббота."
А вот огромный фотоальбом "Наша Родина" с несколько другой по стилю надписью: "Дорогой товарищ Абрамянц! Родители Сережи Яковлева с глубокой Вам благодарностью. 29 марта 1958г. г. Таллин. Яковлевы."
Родители Сережи - работники горкома.
"Советский Союз - самая большая континентальная страна мира, занимающая шестую часть всей обитаемой суши, - можно прочитать на первой странице. - Почти на девять с половиной тысяч километров простирается она по кратчайшей линии с запада на восток и на четыре с половиной тысячи километров с севера на юг.
Когда на востоке СССР восходит солнце, и начинается трудовой день, на западе люди заканчивают его и готовятся к ночному отдыху..."
По тому времени это был шикарный черно-белый альбом ( цветной фотографии еще не было). Города, заводы (впрочем, достаточно умеренно), поля, леса, гидростанции, горы и моря...Олень в тундре... смеющиеся дети, съезжающие на санках... авто "Победа" на горной дороге... человеческие фигурки: женщины в длинных похожих на домашние халаты платьях, мужчины в брюках немыслимых объемов... Я любил перелистывать этот альбом, мечтая все это увидеть въявь...
И все же один подарок он получил совершенно особый по тем временам (еще до Таллина, в Москве) от человека, на которого советские законы распространялись еще в меньшей степени, чем на самых высших государственных чиновников, от митрополита Крутицкого, после того, как его прооперировал: новенький москвич (первая послевоенная модель). Однако особой тяги к машинам отец не испытывал и после того, как на подаренном авто въехал в кювет, с легким сердцем отдал его даром непутевому дальнему родственнику, обитавшему в то время в Москве. Вообще, надо сказать, у моих родителей особой почтительности к вещам, за исключением самых необходимых, я не замечал, поэтому и к их потере, и к их приобретению они относились довольно легко - ведь сколько раз приходилось все терять и все начинать заново! Так и с этим автомобилем!
И хотя нас считали бессеребрениками, и в центре большой комнаты стоял квадратный дощатый стол, у которого в последнее время, удивляя гостей, постоянно отваливалась крайняя доска, положение и связи давали нам возможность пользоваться некоторыми приятными вещами недоступными большинству: будь то ложа в театре или билеты в цирк, или присутствие на военном параде, на украшенной сосновыми гирляндами правительственной трибуне. Там впервые в жизни я увидел адмирала : в черной форме с двойными золотыми лампасами на брюках, он вышагивал по площади, высоко вскидывая прямые ноги - неизгладимое впечатление! Об успешной операции на сердце, которую сделал отец, писали в главной газете республики "Советская Эстония". Заметка от 23 октября 1952 г. называлась "Редкая хирургическая операция": " ...врачи зарегистрировали клиническую смерть, наступившую в результате проникающего ранения в полость сердца. Заведующий хирургическим отделением больницы Павел Леонтьевич Абрамянс (в статье везде последняя буква упорно заменялась на "с" вместо "ц") решил все-таки попытаться вернуть человеку жизнь... высокое мастерство хирурга Павла Леонтьевича Абрамянса позволило блестяще провести эту исключительную по трудности операцию и вернуть человеку жизнь..." Заканчивалась статья неизбежным перлом советской журналистики тех лет: "Успехами в благородном труде хирурга Павлу Леонтьевичу помогает не только высокая квалификация, но и бескорыстная любовь советского врача к человеку."
В нашем доме бывало много гостей, людей самых разнообразных, от профессоров до горьких пьяниц. Я любил слушать, как говорят гости, мужчины, - брал подушечку, тихо проходил в столовую, где они беседовали за чаем и курили, садился у стеночки и слушал, слушал еще тогда, когда говорить почти не умел, только "мама" и "соль" (заговорил я поздно с трех лет и сразу чисто). Мне необыкновенно нравились звуки, раскаты и переливы человеческой речи, то, как из различных слов возникает мозаика фраз и образов, и меня немного обидело, когда один из гостей вдруг усомнился в том, понимаю ли я что-либо из того, о чем говорят. Мне казалось, я ощущаю главное - какую-то внутреннюю тайну языка...
Раннее детство мое было счастливым, и мама потом не раз вспоминала таллинский период жизни семьи, как самый счастливый (к тому же здесь родился я!). За таллинским периодом последовал семипалатинский, за семипалатинском луганский, за луганским подольский, за подольским - московский... Иногда я чувствую себя перекати-полем. Неукорененность... Откуда это началось? Отец и мама были насильно оторваны от корней: отец был вырван из армянской почвы геноцидом, украинка-мама - сталинской коллективизацией из хутора в Новороссии (факт, который она была вынуждена скрывать почти всю жизнь). Оба к десяти годам были лишены родителей и близких. Но об этом они не рассказывали и, возможно, сами хотели поскорее забыть, и я долго рос, как принц Сиддартха, будущий Гаутама, в счастливом неведении. Вся прошлая жизнь осталась за рекой Нарвой, а здесь должна была наступить совсем новая, счастливая, с чистого листа... Все самые ужасные и кровавые события прошлого были отправлены в некое подполье памяти и, если бы было возможно, наверное, были бы вытравлены совершенно, ибо могли лишь помешать в жизни нынешней, в которой повсюду присутствовали пресловутые невидимые "уши органов" (на деле - всеобщая поощряемая система взаимодоносительства). В самом деле, за упоминание о геноциде армян могли обвинить в одном из тяжких государственных грехов - "национализме", а что уж говорить о жертвах одного из самых "великих сталинских достижений" - коллективизации?... За это уж лагерь обеспечен сразу! "Спи, спи крепче, - приговаривала иногда мама, - а то приедет черный ворон, заберет тебя!" Я еще не понимал истинного значения этих слов, не мог знать, что в народе "воронками" прозваны машины по ночам приезжающие за людьми и представлял себе обыкновенную черную птицу.
В пять лет мама отдала меня в таллинскую консерваторию, по классу скрипки. Здесь и случилась моя встреча с Георгом Отсом, имевшая в дальнейшем для меня неоднозначные последствия. Современная молодежь уже наверняка забыла это имя, однако ни моему, ни более старшему поколениям никаких дополнительных разъяснений не требуется. Георг Отс, безусловно, был звездой, советской звездой, его мягкий мужественный баритон звучал во всех уголках нашей одной пятой суши, именовавшейся СССР - от Балтики до Тихого океана, и от острова Врангеля до Красноводска. Особенно эти слова из песни о дружбе из кинофильма "Путь к причалу": "Море встает за волной -волна, а за спиной - спина!..." Собственно магической была лишь первая строчка - "Море встает за волной- волна...", а о чем пелось дальше, не имело никакого значения. В самом деле, не было никаких оснований верить в то, что если два друга полюбят одну женщину, то одни из них, "настоящий друг", добровольно и красиво уйдет, уступит... В жизни такого не бывает, в жизни из-за любви к одной женщине, и, увы, далеко не к самой достойной, рушатся крепчайшие и честнейшие мужские дружбы. Но вся песня была лишь в первых словах, которые сразу хватали за душу человека, знающего море, чувствующего море: В самом деле, разве можно лучше и проще сказать: "Море встает - за волной волна...!" - Не волны встают одна за другой, а именно море встает, и бесконечность его работы показана: "волна за волной...", и качка морская, и прибой..., "а за спиной- спина..." - в этих словах чувствуется человеческая сила, противостоящая стихии...
Вообще, это поначалу кажется удивительным, когда твоя жизнь вдруг прямо или косвенно соприкасается с жизнью какой-нибудь "звезды", известности, которых мы привыкли считать созданными из какой-то другой плоти и обитающими в каком-то другом измерении. Но, собственно говоря, что такое "звезда", что такое слава? Явления чисто человеческие и самими людьми создающиеся. И все же мало одного таланта, одной гениальности! Из ста одинаково талантливых, работоспособных, целеустремленных судьба выбирает одного. Ибо кроме качеств упомянутых, играют роль многочисленные обстоятельства и случайности: место рождения, семья, знакомства, социальная среда, легко ли запоминается фамилия и многое, многое другое, - в общем то, что люди, не разделяя, называют случаем, удачей... Получается, как если бы этой сотне людей дали бросить по три раза кости и только тот, у кого трижды выпадет шестерка, становится "звездой", знаменитостью, и вот уже гением.
Законы больших чисел, законы вероятности манипулируют и уникальными личностями. Так, из тысячи семян прорастает лишь одно... Никто не считал (да это и невозможно), сколько гениев сгинуло от того, что слишком опередили они свое время или по другим обстоятельствам: то почва оказалась слишком суха, то слишком влажна, то поросль побил внезапный град, то росток случайно вдавило в землю копыто козы...
И вот встреча с таким человеком... избранником людей и судьбы. Иногда эти встречи случайны и бесплодны, иногда оказывают влияние на дальнейшую жизнь, как в случае моей встречей с Георгом Отсом (но не могу сказать, что я был в восторге от последствий встречи!).
В рассказе Шаламова "Вейсманист" описывается профессор Уманский, читавший в лагерях лекции по запрещенной при Сталине генетике на медицинских курсах уголовникам и доходягам, мечтающим лишь о том, чтобы выжить. Двадцать лет он не знал, как развивается его наука, но пытливый ум работал и искал самостоятельно. Этот человек, кроме того, знал двадцать языков и проводил ценнейшие лингвистические исследования (на Колыме!). Профессор умер, а его записи были разодраны в клочья проникшим в медицинский пункт медведем...
Я не о трагичности судьбы - я о трагичности правил! Прфессор Уманский - это крайний, яркий пример, ему хотя бы повезло, что он попал в поле зрения зоркого писателя.
Конечно, Георг Отс - пример из совершенно другой области: разве можно сравнивать науку и эстрадного певца? Но законы и там и тут работают те же! Конечно, можно сказать, что карьера Георга Отса - пример благополучия: концерты, титулы заслуженного артиста и лауреата разных конкурсов, премии, награды... Конечно, все, чего он достиг было заслужено честным трудом, но, безусловно, в его карьере были и случай и удача. Злые языки говорили, будто он ушел на эстраду из-за того, что его голос для оперы был несколько слабоват (Надо сказать, что эстонская опера своими голосами в Союзе славилась!). Сама его удача произошла из неудачи в области оперной. Кстати, к вопросу об удаче: кто теперь, кроме специалистов, помнит имена давно состоявшихся оперных певцов, которым уступал Отс?
Но ближе к нашей "исторической" встрече. На очередной Новый Год я, как обычно, не подозревая подвоха, полез под елку за подарками и вытащил странный плоский коричневый предмет. Эта была нотная папка. Только великая любовь к родителям дала мне силы изобразить в тот момент ожидаемую от меня радость. Мама мечтала сделать из меня великого музыканта: международные гастроли, концертные залы европейских столиц, бурные аплодисменты, переходящие в овации и слезы гордости и счастья, много счастливых слез...
Увы, я не помню особой эйфории от этих занятий. Из прошлого выплывает картина. Темнота за окном, желтый электрический свет, я терзающий крохотную скрипочку, нудно и неверно выводящий, неверно вытягивающий звук гаммы как начинающий стоматолог вытягивает коренной зуб, человек средних лет в костюме за конторским столом, его унылый упирающийся в меня черный взгляд, будто говорящий: "Боже, да за что мне такая судьба! За что такое наказание!" (я не помню глаз, но отчетливо помню их выражение!), и внезапный взрыв бешенства, в стол летящая ручка с железным пером, раздвоившееся от удара жало (одно из моих первых открытий - я-то считал перо сплошным!), брызги чернил на лаковой поверхности стола...
Наверное, только великая любовь к родителям давала мне силы после каждого вопроса мамы "Хочешь ли ты дальше заниматься музыкой?" лгать - "Да".
Самой "исторической" встречи я не помню, она известна со слов мамы. Видимо сам Отс ничем примечательным мне не показался. О том, как он выглядел, в моем сознании не осталось даже тени воспоминания...
В тот день Георг Отс репетировал в соседнем помещении. Получилось так, что наши репетиции закончились одновременно, и мы столкнулись в коридоре: прославленный певец и пятилетний мальчик с крохотным скрипичным футляром, (трогательное, наверное, было зрелище, учитывая еще и то, что как говорили, в раннем возрасте, подобно многим метисам, я был чрезвычайно сипматичным ребенком) ведомый к тому же симпатичной молодой мамой. Взгляд Георга Отса упал на меня, очевидно в его душе что-то шевельнулось, иначе он не совершил бы нижеследующего действия, оказавшего такое влияние на мою судьбу - так олимпийский бог вдруг нисходит на мгновение к простым смертным: он положил руку мне на плечо и изрек единственную ставшую для меня приговором фразу: "Этот маленький мальчик станет великим музыкантом!"... И это в присутствии моей честолюбивой мамы!... Участь моя, как говорил классик, была решена!... Скрипка на долгие годы стала моими веригами. Кажется, я старался, старался как мог не огорчать маму, однако особых успехов, как мне помнится, не демонстрировал. Кроме того, через два года родители мои сорвались вдруг из уютного европейского Таллина - их понесло в далекий и полудикий Казахстан, в Семипалатинск, ибо, несмотря на всеобщее уважение и должность, в столовой у нас по-прежнему стоял разваливающийся дощатый стол, и купить любую новую вещь, соответствующую социальному положению, всегда было мучительной проблемой, а взяток отец не брал. Одним словом, они бежали от фактической нищеты туда, где можно было заработать приличные (по советским понятиям) деньги, ибо в Семипалатинске отец получил и должность главного хирурга области, и должность заведующего кафедрой хирургии, доцента местного мединститута, и всякие надбавки за дальность и за Сибирь. И все же, как я сейчас считаю, это была роковая ошибка! Занятия на скрипке в Семипалатинске решено было продолжить. Однако в местной музыкальной школе вдруг заявили, что я совершено неправильно держу смычок и скрипку (что мне так упорно вдалбливали в Таллине), не так ставлю ногу и т.д. В общем надо забыть все старое и все начать заново. Мама была возмущена: "Нас учили в Европе!", однако музыкальной интеллигенции Семипалатинска Таллин был не указ, и все пришлось начать сначала. Прошло два года, я научился правильно держать скрипку и смычок и выводить первые нехитрые зубоврачебные трели, - как родители решили срочно переезжать (у отца стало пошаливать сердце от местного климата), и мы очутились на Украине, в Луганске. Там мама снова направилась со мной в музыкальную школу (в любом городе, куда бы мы ни приезжали, была эта ненавистная музыкальная школа, будто созданная специально для того, чтобы мучить маленьких детей!). Там посмотрели, как я играю, и ужаснулись. Оказывается, и стойка у меня не та, и скрипку я держу не так, и смычок... в общем, - в Таллине меня правильно учили, а в Семипалатинске испортили, и теперь надо вновь переучиваться, с нуля. Однако через полгода мы оказались в Подмосковном Подольске, и тут оказалось, что надо держать скрипку так, как меня учили в Казахстане!... - Четвертый раз я начинал все с самого начала, и тут уж я окончательно возненавидел занятия на скрипке. Весть об освобождении от них была для меня праздником, но радость моя была преждевременной: кроме скрипки, в доме был еще один пытошный инструмент под названием - пианино "Беларусь", которое мама купила в Семипалатинске: это было как если бы виденную в таллинском историческом музее дыбу мне заменили на испанский сапожок... Потребовалось еще два-три года, чтобы родители окончательно убедились в моей музыкальной бесперспективности, и позже мама не раз говорила, что на те деньги, которые она истратила на музыкальных репетиторов, могла бы купить себе не одну шубу, а я поклялся, что никогда не буду мучить собственных детей музыкой. Иногда мама с грустью вспоминала несбывшееся пророчество Георга Отса, а я отвечал ей, что Георг Отс испортил мне детство.
Это пианино еще долго сопровождало нас с квартиры на квартиру, испытывая на предел прочности хребты несчастных грузчиков, занимало место в квартире - молчаливый черный гроб, клавиши которого лишь время от времени тревожили не ради музыки, а из любопытства, дабы убедиться, живы они или нет. Я не понимал, зачем мы его возим, зачем оно стоит, занимает место, и уговаривал маму продать его. Года два назад мы его не продали -отдали даром маленькой девочке, которую собирались, видимо, так же как и меня, пытать. А мама, как потом призналась, проплакала всю следующую ночь напротив опустевшей стены, где стояло пианино, еще сохранявщей его зыбкие контуры на обоях.
Но на этом история не закончилась. Через два месяца после того, как пианино было продано и мама выплакала по нему все слезы, мой десятилетний сын, которого я всеми силами оберегал от музыки, пришел из школы с сияющим лицом и сообщил, что записался в духовой оркестр! Прошло уже два года. Труба висит в прихожей. Сын снимает ее, уходит в соседнюю комнату и играет гаммы, арпеджио, прощание Славянки и еще многое другое. Время от времени я его спрашиваю: "Тебе еще не надоело?". "И не надейся, папа, - отвечает он, и я думаю об иронии судьбы, которая везде нас найдет.
За столиком справа худощавые моложавые эстонки что-то весело обсуждают и по тому как часто доносится слово "лахти... лахти" (залив), можно предположить, что разговор под стать яркому летнему дню - об отдыхе у моря, загаре и купаниях.
Когда-то в раннем детстве я понимал этот язык, который входил в меня без усилий в процессе ежедневного общения в песочнице у дома с моими эстонскими сверстниками Раулем и Каупо. На Рауле была шапочка в виде летного шлема, на Каупо - берет с помпоном - вот и все, что я о них помню. Если было что-то непонятно, я подходил к сидящей тут же пожилой эстонке тете Асте. Помню, мне захотелось сообщить Раулю и Каупо что-то чрезвычайно важное, касающееся песка, а они не понимали, как будет песок по-русски. Я подбежал к тетушке Асте, которая тут же что-то вязала, и спросил, как это слово будет по-эстонски. Она, как бывало не раз, ответила, и игра в песочнице успешно продолжилась.
Как и многим малышам, мне казалось тогда, что мои родители всесильны и всезнающи. Однажды мы направлялись куда-то в гости. Родители остановили такси. И тут между водителем и единственным пассажиром, оказавшимся в салоне, произошел тот знаменательный разговор: водитель спрашивал пассажира: " возьмем мы их или не возьмем?"... Пассажир возражал. Мне показалось удивительным, что во время этого странного разговора отец вел себя как-то отстраненно, будто речь шла не о нас. Кажется, нас так и не взяли: возможно, среагировали на "язык оккупантов", возможно, первому пассажиру было просто не по пути. Однако мне было обидно, что мы не поехали, и я спросил отца, почему они между собой так говорили.
-А ты что, понимаешь по-эстонски? - удивился отец.
-А ты разве не понимаешь? - не менее удивился я.
Прошло почти полвека, и что осталось от того моего окоема? - все размыто временем, как волны размывают песчаную крепость.
В доме у нас часто появлялись гости: русские, эстонцы, евреи... Из эстонцев запомнился доктор Кукк, громкоголосый, излучающий веселье и энергию большой человек с голой могучей головой, отражающей свет лампы. Был грузин Шалико. Мы бывали в гостях и у него. У Шалвы Ароновича Гулардава были две дочки приблизительно моего возраста, и необычный музыкальный инструмент - мандолина. Приходили профессор Шостак, флотский хирург Мальков и многие другие. И, конечно же, профессор Гладыревский. Они с женой приезжали из Москвы и подолгу гостили у нас в Таллине два лета, когда отец готовился к защите диссертации- профессору Гладыревскому надлежало быть его оппонентом на защите в Москве. Осколок старой русской интеллигенции, случайно уцелевший после революции. Облик его как нельзя более соответствовал в моем сознании званию профессора: гордая посадка головы, благообразное лицо с седыми аккуратными усами, очки...
Много лет спустя, когда начал рушиться коммунистический режим, моя матушка вбежала в мою комнату со свежим номером журнала "Новый мир", в котором была опубликована часть "Жизнеописания Михаила Булгакова" Мариэтты Чудаковой. В жизнеописании упоминался Николай Леонидович Гладыревский - оказывается, в молодости в Киеве он был близким другом Булгакова и однажды одолжил прославленному теперь писатенлю шубу! Упоминалось также о пристрастии Николая Леонидовича к исконно русскому напитку - водочке, и я сразу вспомнил красноватый оттенок лица уважаемого профессора.
Был бы я постарше, знал бы хоть небольшую часть того, что знаю сейчас, сколько интересных вопросов смог бы я задать этому человеку! Однажды, правда, отец сказал, что Николай Леонидович рассказывал о Булгакове. Но в те времена это имя было под негласным запретом (вторая половина пятидесятых годов), целый материк русской литературы казался похороненным навсегда, и одно упоминание имен прошлого или тех, кто шагал "не в ногу", казалось небезопасным. Вообще мы жили в удивительном государстве, в котором истории как бы не существовало. История начиналась с 1917 года, а все, что было раньше объявлялось "темным" прошлым. Мы не знали не только прошлого, но и настоящего, ибо та история, которую нам представляли, по сути - фантастическая небывальщина, повествующая об успешном построении рая на земле.
Возвращаясь вечером в отель, мы с сыном учили эстонский язык. Собственно, "учили" - слишком громко сказано. Скорее развлекались. Доставали русско-эстонский словарь и начинали перебирать слова, пробовать их на вкус и цвет, искать созвучия - так можно забавляться цветными камешками на морском берегу, перебирая их, оценивая гладкость и выемки, находя вкрапления и прожилки других пород, говорящие о каких-то тектонических событиях (каких - нам неведомо!). Нам нравилось по-эстонски растягивать гласные: лиив - песок, маа - земля, саар - остров, суур - большой... были и другие, звучащие порой знакомо, порой странно, неизмеримо далеко: мере - море, лейб - хлеб, пяэв - день, поэг - сын...
Господи, да мы же почти ничего не знали, кроме марксистско-ленинской жвачки! Я узнал лишь в предпоследний приезд, что первые семь лет своей жизни прожил в каких-нибудь пяти - десяти минутах ходьбы от могилы поэта Игоря Северянина! Что там Северянин? - мы не знали и более именитых (я избегаю говорить "значительных", "великих", ибо не люблю сравнивать писателей по "значительности", "великости" - это то же, что сравнивать разные породы деревьев - что лучше, клен или сосна? И ведь даже цветок в сравнении с деревом не теряет своей самоценности! Глупо говорить что лучше - ландыш или береза! Так может быть вполне хорош и не очень заметный поэт относительно какого-нибудь нобелевского лауреата.)
Мы жили на улице Херне, между республиканской больницей и огромным кладбищем, кроны деревьев которого заглядывали в наш двор. Время от времени с улицы доносились медные звуки духового оркестра: торжественное пение и вздохи труб, звон тарелок, удары барабана - шла похоронная процессия. Иногда разносилась весть: "Военного хоронят!" и тут уж вся ребятня сбегалась к ограде поглазеть на торжественное мероприятие. Это походило на маленький военный парад: идущий впереди офицер, несущий атласную подушечку с блестящими орденами и медалями, знамя, оркестранты в военной форме... Гроб ползущий позади оркестра был уже не так интересен. Все это воспринималось нами не как смерть и горе, а именно как торжественное и несколько таинственное мероприятие. Таллинское кладбище совсем не страшное - великолепный парк с песчаными дорожками и живописными памятниками среди зелени, куда не раз выводила меня гулять няня. Подобно счастливому принцу Сиддартхе, тема страдания и смерти в моем представлении окружающего мира отсутствовала, и эти надгробия не связывались в моем воображении со смертью, а были лишь некими таинственными предметами. А в самом раннем детстве мне вообще казалось, что когда я вырасту, родители станут такими же маленькими, как я тогда, и уже я буду их растить и воспитывать и так, очевидно, должно было продолжаться до бесконечности, и я был больше удивлен, чем огорчен, когда мне сообщили, что все люди вырастают, старятся, а затем умирают, и родители мои здесь не исключение. Очевидно, это убеждение присутствовало во мне с тех пор, когда я еще не начал говорить. А возможно, это мое бессознательное представление о некоем циклическом движении было реликтом прапамяти о переселении душ, памятью некоей духовной монады о ее бесконечном странствии?
Что есть жизнь? Бесконечно малая точка между прошлым и будущим, неуловимая ощущением? Ибо ощущение дается нам только в движении, пусть в самой малой, но в длительности, а точка - есть неподвижность! Да и существует она, точка, вообще? Точка - остановка, смерть, величайшая фикция человеческого воображения! А то, что человек выделяет как точку в быту, при ближайшем рассмотрении всегда обнаруживает скрытую сложность: точка на морском горизонте оказывается судном, точка на бумаге состоит из тысяч более мелких... Точка - олицетворение косности, олицетворение материи, символ абсолютной неподвижности, чего не может быть в принципе. Но если нет точки, значит, нет и материи - есть лишь различные формы движения энергий! И различные скорости этого движения отличают плотное от текучего, живое от неживого! Весь мир - это движение и взаимное превращение энергий, загадочных силовых потоков, их волны и всплески, изменчивый узор... а точки, как и неподвижности, нет! Их придумал человек! И материю он придумал! И, очевидно, смерть!... Но мы слишком люди, чтобы восторгаться нашим переходом в иные энергии ... В человеческом плане смерть остается, и нам грустно еще и потому, что с момента ухода человека память о нем начинает неизбежно убывать, и мы невольные соучастники, сообщники этого убиения. И имена на надгробиях, как последний зов, крик, мольба: не забывайте, не убивайте!...И книги...
Мы занимали половину верхнего этажа финского двухэтажного домика (говорили, что раньше в этой квартире жил врач, который бежал в Финляндию, когда советские войска вошли в Эстонию). Нашей соседкой по этажу была медсестра-эстонка, тетя Аста, в период независимой Эстонии успевшая объездить из любопытства всю Европу. Она сразу почувствовала какое-то доверие к матушке и быстро провела с ней политинформацию с удивительной смелостью, прямо открывая такое, о чем даже супруги, уже воспитанные сталинским режимом, если и могли говорить меж собой, то лишь шепотом. Оказывается, никакого "освобождения" Эстонии советскими войсками, как нам вдалбливали, не было, а произошел обыкновенный захват маленькой страны несравненно более огромной и мощной. Несоизмеримость сил побудила последнего президента Эстонии в обращении к народу призвать эстонцев, во избежании напрасного кровопролития, не оказывать вооруженного сопротивления, а запасаться продуктами и терпением. Те же "толпы" народа с цветами, встречавшие красную армию, фотографии которых демонстрировали газеты, были инсценировкой из подставных лиц и только что выпущенных на волю из тюрьмы люмпенов всех мастей. Единственное же приветствие, которое не самом деле оказывали некоторые эстонки проходящим по узким средневековым улицам войскам - выливали ночные горшки на головы "освободителям".
Внизу жили эстонцы, которых я почти не помню: на наш этаж вела отдельная каменная лестница. Каупо и Рауль жили в доме наискосок, а через двор одноэтажный домик занимала пожилая чета - доктор Райц с супругой - невысокий, полный, чрезвычайно важный человечек в роговых очках, от которого я, кажется, ни разу не слышал ни слова. Отец говорил, что он один из лучших дисмургологов - специалистов по перевязкам и наложению гипса, хотя и не имел высшего образования. Еще говорили, что он любил крепко выпить, и теперь мне понятно, почему его лицо осталось в памяти как круглое красное пятно.
А в соседнем дворе жили Вася и Таня, которые были старше меня на два-три года. Я один раз был у них дома, и мне там не понравилось: сильно пахло салом, хотя тетя Шура и была очень приветлива. Больше всего мне понравились густые, в разлет, пышные усы их папы дяди Кузьмы. Дядя Кузьма ходил дома в голубой майке и в галифе. Как я узнал гораздо позже, этот, как мне казалось тогда, чрезвычайно симпатичный человек служил в лагерной охране.
-Мы не опоздаем? - спрашивает сын.
Не опоздаем: от Ратуши до вокзала можно спокойно дойти и за десять минут! Сумка и рюкзачок лежат на стуле рядом, до отхода поезда на Москву остается еще целый час.
И где они, все эти люди, оставшиеся тенями в моем сознании? - Мне известны лишь судьбы совсем немногих из них. Кто бы мог подумать, что доктор Кукк, этот большой и сильный человек, сопьется и погибнет, сломленный семейной катастрофой! А Шалико, Шалва Аронович Гулардава оставил своих дочерей и больную раком груди жену, женился на молодой эстонке, выучил эстонский язык и стал министром здравоохранения в коммунистическом правительстве Эстонии. Профессор Гладыревский вышел на пенсию и тихо почил в своей московской квартирке.
Сюжет для рассказа, который я хотел когда-то написать, связан с историей красавицы медсестры Люси Мухиной и морского офицера Володи.
Люся Мухина жила в соседнем доме вместе с сыном и матерью и довольно часто к нам забегала (странным образом ее визиты - обычно по какому-то пустяковому поводу - чаще происходили, когда дома был отец, но мама отсутствовала). Ее сын, Номик, был старше меня и, как старший, покровительствовал мне во дворе. Это был аккуратный и серьезный мальчик. Люся Мухина была яркая польская еврейка, белокожая, темноволосая и темноокая, и необыкновенно живая. Я помню ее только веселой. Могу предположить, что как у большинства красивых женщин, ее интересы вращались лишь вокруг ее самой, она инстинктивно бежала всего печального и грустного и, как мотылек, летела туда, где раздавался смех и звенели бокалы. Однажды она зашла, когда были дома я и моя няня, которую я очень любил. Они беседовали друг с другом, сводящая с ума мужчин лишь с одного взгляда красавица и простая немолодая русская женщина с носиком картофелинкой, а я каким-то образом затесался между ними. Тетя Люся, как всегда, была весела и игрива, и я помню пышную чернобурую лису, свисающую с ее шеи. Помню, отчего-то я сказал, что моя бабушка (так я называл няню) - красивая. Тетя Люся засмеялась: "Неужто красивее меня?". "Красивее!" - искренне и убежденно ответил я. "Но она ведь старая, а я молодая!" - развеселилась тетя Люся. "Моя бабушка - самая красивая!" - заорал я и набросился с кулаками на чернобурку. Иногда к Люсе Мухиной приезжал из Ленинграда ее бывший муж, директор магазина. Помню худого черноволосого мужчину, стоящего со скучным лицом на горе из угля с совковой лопатой в руках - этот уголь он заготовил Тете Люсе и Номику на зиму.
Но чаще всего у тети Люси появлялся дядя Володя, светловолосый морской офицер. Это был общительный и открытый человек, и во дворе на него смотрели как на постоянного жителя. Надо сказать, что, как это свойственно приморским городам, все соседские мальчишки (и, естественно, я) бредили морем, кораблями и морской формой и, конечно, смотрели на дядю Володю, как на бога. Когда мы были в гостях у Номика, мы с восторгом рассматривали подаваемый по нашей просьбе черный китель дяди Володи с золотыми оякоренными пуговицами и фуражку с кокардой - удивительно маленький аккуратный якорек (к тому же перевитый зернистой нитью среди опять же золотых сосновых веток). А однажды дядя Володя по нашей просьбе и с милостивого позволения тети Люси показывал нам свой офицерский кортик. Незабываемое впечатление! Я помню, с каким восторгом мы рассматривали черные с позолотой ножны на гвардейских ремешках, золоченую рукоятку с изогнутым змейкой эфесом... На всю жизнь я запомнил, как дядя Володя, без кителя, в кремовой офицерской рубашке, вытаскивает кортик из ножен и необыкновенно легко, едва касаясь, снимает с лимона кожуру острым с жалом на конце лезвием! По всей видимости, любовь его к этой женщине была искренней и глубокой и, к тому же, он оказался однолюб, как это бывает с крепкими и упрямыми славянскими натурами, на свою же беду... Тетя Люся стала для него женщиной роковой. Кто-то из мудрых сказал, что красивая женщина подобна солнцу, которое светит многим. Тетя Люся светила слишком многим, особенно пока дядя Володя бывал в плавании. В больничном коллективе все на виду, да и тетя Люся вследствие своей вольной натуры вряд ли слишком пыталась что-то скрывать. Дядя Володя жестоко запил, и его уволили из военно-морского флота. Видимо, он цеплялся за жизнь, как мог - стал капитаном рыболовецкого траулера, но проворовался и попал в тюрьму. Меня до сих пор не оставляет убежденность, что воровал он не для себя, а лишь затем, чтобы сделать жизнь своей любимой женщины более счастливой и "красивой".
Последний раз я видел тетю Люсю, когда мы приезжали в Таллин с отцом (я уже учился в пятом классе). Мы ходили в больницу, где еще работали многие, кто помнил отца.
-Павел Леонтьевич! Павел Леонтьевич! - радостно кричала отцу тетя Люся, бегущая в белом халате по территории больницы. От былой красоты мало что осталось: кожа была несвежая, подсохшая, появились морщинки, да к тому же еще, ссадина на спинке носа, о которой тетя Люся со смехом сообщила, будто получила ее, нечаянно упав с кровати: а нам уже рассказали, что это ее побил последний любовник - шофер.
Позднее я зашел к Номику: я его почти не помнил, теперь это был невысокий серьезный паренек, который с гордостью показывал мне свои спортивные медали, полученные в различных чемпионатах по классической борьбе. Гораздо позже я слышал о нем от моей няни: "Номка с ума сошел: женился на женщине с двумя детьми!".
В один из последних приездов я все же постучал в знакомую дверь и спросил живут ли здесь Мухины, на что мне довольно неприветливо ответили, что здесь таких нет и никогда не было...
Может, и в самом деле ничего не было? И в самом деле, кажется ничто уже не напоминает о том, что было, об этих людях - лишь когда я вглядываюсь в прошлое, возникают в моей памяти призраки. Почти полвека прошло. Эстония стала независимой. И, между прочим, так получилось, что не без моего участия (ведь в ту августовскую ночь 91-ого, когда мы стояли в Москве под Белым Домом в ожидании танкового наезда или рубки спецназом, решалась судьба и этой маленькой страны). Но почти не изменился этот славный город: память человеческая уходит, а память камня остается мне! Море остается мне! И моему сыну.
Время прошло, кружка пива опустела, сын допил кока-колу, тень от колокольни ратуши подобно гигантской часовой стрелке передвинулась по брусчатой площади к столикам соседнего кафе, а стрелки наших часов скоро вновь придется переводить, на час вперед, с таллинского на московское время.